О смерти

При обучении акушеркам рассказывают о смерти осторожно, как детям, которым дают горькое лекарство между ложками сладкой рисовой каши. Представление о смерти, сознание того, что она постоянно присутствует где-то за гранью жизни, вещь отравляющая и очень страшная. Не существует хорошего способа узнать, что дети иногда умирают, что матери уходят из роддома с пустыми руками, как не существует верных стратегий преподавать и получать подобные уроки.

К концу моего первого года учебы на акушерку я начала встраиваться в ритм и деятельность родильного отделения. Опыта мне пока не хватало, и я все еще испытывала постоянный страх ненамеренно совершить какую-нибудь ошибку или недосмотр, но с некоторыми задачами уже справлялась относительно неплохо и охотно за них бралась. Я окружала рожениц заботами с таким энтузиазмом, будто знала их всю свою жизнь. Мне доверяли принимать детей, если сердцебиение у них было в норме, а мать успешно тужилась. Я все лучше убирала в палатах после родов, что, между прочим, довольно сложно с учетом того, какая мешанина из крови, луж, полотенец, простыней и инструментов остается там, даже если роды прошли без осложнений.

Однажды, ближе к концу весьма занятой ночной смены, я как раз занималась такой уборкой. Мы с моей наставницей провели с роженицей всю ночь; несмотря на некоторые сложности в процессе, сами роды были простыми. Родители в полном восторге рассматривали своего первенца: девочку весом четыре килограмма, которая закричала, пописала, покакала и поела в первые же минуты после появления на свет, словно заявляя: «Я здесь, я жива, и могу делать все, чего вы от меня ждете».

Оставив мать с малышкой, уютно примостившейся у ее груди, я вышла в коридор с набитыми мусорными мешками в обеих руках и лотком с инструментами под мышкой. Знакомые звуки, сопровождающие роды, доносились из-за всех дверей; в начале смены в отделении было относительно тихо, но, похоже, пока я занималась своей пациенткой, все палаты заполнились. Я вошла в кладовую – большую комнату, где хранились салфетки, тряпки и спреи, помогающие уничтожать следы на нелегком пути к материнству, – и сгрузила свои мешки в тележку. Потом развернулась, поставила лоток на столешницу и уже собиралась мыть руки, когда заметила в углу небольшой пластиковый контейнер.

Обычно в таких контейнерах мы отправляли в отделение патологии образцы на анализ: фрагменты тканей, кисты и тому подобное. В нормальной ситуации я никогда не обратила бы на контейнер особого внимания. В них содержались, как правило, бесформенные комки, наскоро доставленные акушерками, у которых не было времени сразу подписать образец и отправить дальше. На этом тоже не было этикетки, и к моей пациентке он отношения не имел, так что и меня не касался. Но по какой-то причине я подняла контейнер, поднесла его к свету и повернула в руках. Там оказался ребенок.

Да, я сказала ребенок, но технически это был плод или то, что называют «продуктом зачатия», если он рождается до двадцать четвертой недели. Но в отсутствие более точного названия я буду называть то, что держала в руках, ребенком. Даже на взгляд неопытной акушерки-практикантки сморщенное красноватое создание в контейнере было ребенком – или существом, которое должно было стать ребенком, и уж точно это был ребенок для женщины, которая его родила. Я знала, что такие вещи иногда случаются: например, после стимуляции родов у женщин, чьи дети умерли в утробе, или развивались с дефектами, как говорится, «несовместимыми с жизнью». Но до сих пор, пока я разбиралась с основами, эта темная сторона акушерства оставалась для меня скрытой.

Я стояла под яркими флуоресцентными лампами кладовой, потея в своей форме не по размеру и держа контейнер в руках. Меня охватили такие же чувства, как если бы я наткнулась на потерянный чемодан посреди аэропорта, или малыша, бродящего в одиночестве на обочине шоссе. Паника, растерянность, иррациональное и неконтролируемое чувство вины – вы не сделали ничего плохого, но знаете, что завладели чем-то – или кем-то, – что точно вам не принадлежит.

Мимо открытой двери прошла другая акушерка, направлявшаяся в процедурную. Я ее не узнала, но, все еще держа контейнер перед собой, спросила вдруг:

– А это чей?

Она оглянулась, пожала плечами и ушла.

Прошла еще минута – под теми же лампами, с тем же контейнером в руках. Наверняка наставница ждала меня в палате, но я не могла уйти, не узнав хотя бы, чей это ребенок. Я не понимала, зачем мне это нужно, для чего я хочу знать, но внезапно мы с ним как будто стали сообщниками, и мне необходимо было убедиться, что у него есть владелец, есть история, есть мать.

Сестра, отвечавшая за работу отделения той ночью, прошла по коридору в другую сторону.

– Простите, – обратилась я к ней, показывая контейнер.

Она холодно на меня посмотрела.

– Чей это ребенок? – спросила я.

Она перевела взгляд на контейнер, потом опять на меня. Мое любопытство ей не понравилось: по ее мнению, меня ситуация не касалась, и любые объяснения только задержали бы ее, в то время как в отделении имелись неотложные дела. Я видела, что она уже готовится отпустить комментарий в этом роде, но тут сестра решила, что и на это нет смысла тратить время.

– Из пятой палаты, – отрезала она и двинулась дальше.

Ничего больше. Ни слова утешения, никакой попытки смягчить для меня этот жестокий момент. Я никогда не узнаю, кто там был, в пятой палате, и почему этот крошечный малыш родился в эту самую ночь, пришел ли кто-нибудь позднее подписать контейнер и отправили его дальше или нет. Все «как» и «почему» останутся для меня загадкой. Однако в то дежурство я усвоила один из важнейших уроков акушерства: то, что смерть – близнец жизни, и акушерки сталкиваются с ними обеими.

Второй раз я глотнула этого горького лекарства пару лет спустя, уже в конце учебы. К этому времени я умела гораздо больше, чем убирать в палатах и заваривать чай. Мне доверяли самой присматривать за женщинами в схватках, пока дипломированные акушерки стояли у поста или даже занимались другими пациентками, и я постепенно научилась находить свое место на каждом дежурстве. Я не боялась брать пациенток с диабетом, которые рожали, подключенные к инсулиновой помпе, могла совмещать разрывы промежности и достаточно аккуратно их зашивать. Я даже одолела свою самую большую вершину, которая долго мне не давалась: подготовку к кесареву сечению, с его огромным набором инструментов, тампонов и простыней, когда все должно быть организовано и разложено с великой точностью.

К лету моего третьего года обучения я уже приняла сорок родов, требовавшихся для получения диплома. Я с легким сердцем выходила из дому в 6:45 утра, отправляясь на дневную смену; я входила в двери госпиталя пружинистой походкой, и страх перед этими дверями пускай и не прошел совсем, но превратился в подобие безобидного, хоть и задиристого пса, который лишь время от времени пытается куснуть за пятку. В то утро в бункере я с радостным предвкушением получила распределение на день: здоровая женщина со схватками, вторые роды. Идеально.

К обеду я успела насладиться несколькими часами чистого акушерского удовольствия: моя роль сводилась к тому, чтобы подбадривать, нахваливать и руководить, без необходимости каких-либо вмешательств. Ребенок, по сути, родился сам, как это иногда бывает – долгожданный мальчик, брат еще одному, пятилетнему, который дожидался дома с бабушкой и дедом, а также коробкой дисков со «Свинкой Пеппой». Через час гордый папаша уже нарядил малыша в миниатюрную версию формы своей любимой футбольной команды с соответствующими носочками, варежками и шапочкой, пока мать спокойно отдыхала в гнездышке из одеял и простыней.

В дверь негромко постучали. Я глянула на часы: почти пять, возможно, кто-то решил отпустить меня на перерыв.

– Я сейчас вернусь, – сказала я пациентке, которая только глянула на меня краем глаза, прижимая ребенка к груди, пока отец суетился вокруг, фотографируя их на телефон.

Коридор показался мне прохладным и светлым по сравнению с полутьмой жаркой палаты, и я сморгнула, увидев перед собой Фару, одну из главных акушерок отделения. Мы с Фарой пару раз дежурили вместе на втором году моего обучения. Она была твердой, но снисходительной, и очень поддерживала меня во время зашивания промежности и пары удручающих поездок в операционную. Я не представляла, почему вдруг она сейчас ждет меня у двери со стопкой детской одежды в руках. Первое, что пришло мне в голову, был обычный студенческий страх: «Я сделала что-то неправильно. Все кончено, меня выгоняют, и Фару отправили передать мне документы на увольнение».

– У нас тут выкидыш на тридцать восьмой неделе, – сказала она без вступления и без предупреждений.

– Ох! – выдохнула я, остолбенев. Это что, проверка?

– Я знаю, что ты пока не сталкивалась с выкидышами, но это твоя последняя практика, так что… может, хочешь пойти посмотреть?

В глазах у нее я заметила мягкую озабоченность; она осторожно переложила стопку одежды в другую руку. Облегчение от того, что моя пациентка родила здорового ребенка, тут же улетучилось; ноги словно налились свинцом, подошвы прилипли к линолеуму пола. Каждый практикант знает, что за три года может столкнуться, хотя бы мельком, с трагическими, но неизбежными случаями, когда женщины поступают в родильное отделение с мертвым плодом в матке. Мы знаем, что в какой-то момент должны будем в одиночку позаботиться о пациентке, с которой такое произошло, и знаем, что лучше познакомиться с этой печальной ролью, пока за нами присматривают наши наставники. Мы одновременно ждем и боимся дня, когда перешагнем эту, последнюю границу акушерского дела, но я в силу обстоятельств до сих пор ее не пересекла. Предложение Фары не было жестоким или злоумышленным – она оказывала мне услугу, пусть и прискорбную, намекая, что у меня появилась возможность столкнуться со смертью под ее присмотром.

Двери в так называемую «Комнату подготовки» могли открыть только авторизованные сотрудники, так что я отступила назад, а Фара поднесла к электронному замку свою карту. Дверь распахнулась, а потом закрылась за нами с негромким хлопком, напомнившим о конечности всего земного. Мы с Фарой стояли в помещении размером с кладовую для белья. По рукам у меня побежали мурашки; в комнате – в соответствии с ее назначением – царил леденящий холод. Фара положила стопку одежды рядом с кроваткой, которую я раньше не видела. Она заглянула внутрь и расправила белое одеяльце, края которого были видны из-за бортов.

– Он такой красивый, – сказала она.

Сделав глубокий вдох, я подошла к ней ближе и заглянула в кроватку, где лежал младенец, аккуратно завернутый в пеленки. Он действительно был красив. Широкий лобик казался фарфоровым; густые темные ресницы спокойно лежали на округлых, выпуклых щеках. Только губы выдавали тайну его рождения – крепко сжатые, фиолетовые, словно лепестки нераскрывшегося черного тюльпана.

Фара положила теплую руку мне на плечо, но комната лишь показалась мне еще холоднее.

Я ничего не знала об этом ребенке, и в то же время знала все.

– Он такой красивый, – прошептала я.

Я подумала о своих девочках: наверное, сейчас они накрывают стол к ужину, помогая отцу, и спорят, чья очередь выносить мусор. Обе после рождения молчали несколько страшных секунд; но потом эти секунды прошли, и они закричали. Этот мальчик так и остался безмолвным – прекрасный, словно фарфоровая статуэтка. Я не знала, доведется ли мне разделить подобный момент с какой-то из пациенток, но Фара осторожно подвела меня к нему.

– Спасибо, – сказала я.

Это казалось неправильным, и одновременно очень уместным.

Я оставила Фару в кабинете: ей предстояло распеленать мальчика и одеть в соответствии с пожеланиями родителей, – а я вернулась в палату, где оставила счастливую молодую мать. Прошло всего несколько минут, и когда я распахнула дверь и вернулась в теплую влажную атмосферу палаты, она вряд ли заметила, что я снова тут. Мальчик кряхтел, требуя молоко, и она, смеясь, щекотала его губы соской на бутылочке. Как только он ее отыскал, тут же присосался и громко зачмокал, а молоко потекло у него по подбородку к шейке. Я улыбнулась, радуясь его аппетиту, а молодая мать подняла глаза и улыбнулась мне в ответ. Она не знала, куда я ходила – как побывала в сумраке, пока она наслаждалась появлением малыша, принесшего с собой любовь и свет, – и так оно и должно было быть.