Забрасывая сумки в багажник «Мустанга», Джуд вдруг почувствовал сильную, мерно пульсирующую боль в левой кисти, совсем не похожую на прежнюю — тупую, ноющую, не унимавшуюся со вчерашнего дня, с той самой минуты, как он пропорол ладонь. Опустив взгляд, он обнаружил, что съехавшая повязка насквозь пропитана свежей кровью.

Пришлось Джорджии сесть за руль, а ему устроиться на пассажирском сиденье с прихваченной из дому аптечкой первой помощи на коленях. Первым делом он размотал мокрые липкие бинты и швырнул их под ноги. Полоски пластыря, налепленные поверх раны накануне, отстали от кожи, и края раны вновь разошлись, без стыда обнажив влажно поблескивающее мясо. Очевидно, Джуд растравил рану во время падения в кювет, выскочив из-под колес грузовичка Крэддока.

— Что с рукой делать думаешь? — спросила Джорджия, обеспокоенно покосившись в его сторону и снова устремив взгляд вперед.

— То же самое, что и ты со своей. Ничего, — ответил он.

Заклеивать рану свежим пластырем оказалось процедурой нелегкой и к тому же довольно болезненной — будто тушишь бычок о ладонь. По возможности туже, аккуратнее стянув края, Джуд забинтовал ладонь полосой чистой марли.

— Ты в курсе, что и голову где-то до крови успел рассадить? — не унималась Джорджия.

— Царапина. Пустяковая. Не стоит волнений.

— А что случится в следующий раз? В следующий раз, когда мы окажемся где-нибудь без собак, без присмотра?

— Не знаю.

— В ресторане ведь народу была толпа. Уж в такой-то толпе, казалось бы, бояться нечего. Люди повсюду вокруг, ясный день на дворе, а он все равно явился по наши души. Спрашивается, как с такой тварью бороться? Что делать?

— Не знаю, Флорида, — повторил Джуд. — Не знаю. Знал бы, что делать, давно так и сделал бы. Отстань от меня со своими вопросами, умолкни хоть на пару минут.

Машина мчалась вперед. Только услышав негромкий сдавленный (всхлипывания она сдерживала, как могла) плач, Джуд осознал, что оговорился, назвал Джорджию Флоридой. Это все из-за ее бесконечных вопросов, сыпавшихся на него один за другим, да еще из-за говора — тягучего носового акцента Дочерей Конфедерации, то и дело прорезывавшегося в ее голосе уже второй день.

От сдерживаемого плача Джорджии на сердце почему-то сделалось невыносимо тягостно. Уж лучше б она разрыдалась вслух: тогда он мог бы что-нибудь ей сказать, чем-то утешить, а так… Сейчас ее наверняка следовало оставить в покое, наедине с обидой, и старательно делать вид, будто ничего не замечаешь. Усевшись пониже, поудобней откинувшись на спинку пассажирского кресла, Джуд устремил взгляд за окно.

Солнце неумолимо палило сквозь лобовое стекло, и чуть южнее Ричмонда Джуд совершенно осоловел от удушливой, ватной жары. Сейчас бы поразмыслить, что ему известно о привязавшемся к ним мертвеце, вспомнить, что рассказывала об отчиме Анна, пока они были вместе, но мысли еле ворочались в голове, налились неподъемной тяжестью — словом, чувствовал себя Джуд хуже некуда, а все из-за солнца в лицо да негромкого жалобного плача Джорджии за рулем… а еще он прекрасно помнил: об отчиме Анна говорить избегала.

— Не люблю я отвечать на вопросы. Уж лучше самой спрашивать, — объясняла она.

И потому почти полгода морочила Джуду голову дурацкими, бессмысленными вопросами:

— А в бойскаутах ты состоял? А бороду чем моешь — шампунем, как голову? А что тебе больше нравится, моя задница или сиськи?

Казалось бы, то немногое, что он узнал — о династии практикующих гипнотизеров, об отце с талантами лозоходца, обучившем дочерей гадать по ладони и разговаривать с духами, о детстве, омраченном галлюцинациями предподростковой шизофрении, — должно способствовать дальнейшему любопытству. Однако о жизни до встречи с ним Анна-Флорида рассказывать не желала, а сам Джуд был только рад оставить ее прошлое в прошлом.

Ясно было одно: молчит она о чем-то нехорошем, а о чем именно — не так уж важно. Подробности не имеют значения… так полагал Джуд в те времена. Мало этого, готовность принять ее такой как есть, ни о чем не расспрашивая, ни словом не осуждая, он считал одним из своих достоинств. С ним ей, какие бы призраки ее ни преследовали, не грозило ничто.

Вот только уберечь Анну он не сумел и теперь прекрасно понимал это. В итоге призраки неизменно наверстывали упущенное, и не было в мире запоров, способных удержать их за дверью: поди удержи того, кто пройдет дверь насквозь! Так его «достоинство» — способность без проблем довольствоваться тем, что ей самой захочется рассказать о себе, — обернулось скорее чем-то вроде эгоизма, детским желанием спрятаться от угнетающих разговоров и огорчительных истин во мраке неведения. Он попросту боялся ее секретов, или, точнее, непростых, наверняка не слишком приятных чувств — возможного следствия посвященности в чужие тайны.

На что-то вроде признания, хоть на какую-то откровенность она отважилась только раз. Случилось это в самом конце, незадолго до того как Джуд отправил ее домой.

Ее депрессия тянулась уже который месяц. Вначале с сексом все стало плохо, потом секса не стало вообще. Не раз Джуд находил ее в ванной, мокнущую в ледяной воде, неуемно дрожащую, подавленную настолько, что даже вылезти не догадывается. Сейчас, задним числом, все это выглядело, словно она репетировала превращение в труп, готовилась к тому самому вечеру, который ей предстоит провести, остывая, покрываясь морщинами в ванне, до краев полной холодной воды пополам с кровью. Сама с собой она трепалась о чем ни попадя, сюсюкала, будто трехлетка, но, стоило Джуду к ней обратиться, вмиг умолкала, таращилась на него в таком изумлении, точно с ней говорит кресло или, допустим, шкаф.

Вскоре он миновал ее. Анна бежала куда-то по той стороне шоссе, у края обочины, в одной из его громадных футболок на голое тело. Ее нечесаные светло-русые волосы развевались по ветру за спиной. Увидев машину Джуда, едущую навстречу, она лихорадочно замахала рукой и бросилась через дорогу, прямиком под колеса огромного грузовика-длинномера, вырулившего из-за поворота.

Водитель грузовика ударил по тормозам. Под оглушительный визг восемнадцати колес о дорожное полотно задний конец прицепа вильнул влево, кабину развернуло вправо, и фура остановилась в каких-то двух футах от Анны, но та словно бы ничего не заметила. К этому времени Джуд свернул на обочину, затормозил, и Анна, распахнув дверцу водителя, прыгнула прямо к нему.

— Ты куда подевался?! — завопила она. — Я ведь где только тебя не искала! Бегу, бегу и думаю: где же ты, вдруг навсегда пропал? Бегу, бегу, ищу…

Водитель фуры распахнул дверцу, высунулся из кабины, встав на подножку.

— Этой козе что, жить надоело?!

— Сами разберемся, — откликнулся Джуд.

Дальнобойщик набрал в грудь воздуха, собираясь добавить что-то еще, да так и замер с разинутым ртом: пока Джуд втаскивал Анну внутрь, футболка ее задралась, обнажив голый зад.

Брошенная на пассажирское место, Анна тут же вскочила, вцепилась в Джуда, уткнулась мокрым, разгоряченным лицом в его грудь.

— Страшно мне стало, так страшно, что я побежала…

Джуд отпихнул ее локтем так, что она отлетела к пассажирской дверце и смолкла, пораженная до глубины души.

— Ну, все. Хватит. Достал меня этот дурдом, слышишь? Не ты одна умеешь предсказывать будущее. Давай-ка я тебе тоже судьбу предскажу. Вижу, ждет тебя, красавица, дальняя дорога. Вижу, стоишь ты, блин, на станции с сумками и автобуса ждешь, — отчеканил он.

Сердце в груди сжалось, напоминая, что ему уже не тридцать три — пятьдесят три, почти на три десятка лет больше, чем Анне. Анна, высоко подняв брови, с недоумением молча таращилась на него.

Переключив передачу, Джуд тронулся с места и покатил к дому. Стоило ему свернуть с шоссе на подъездную дорожку, Анна склонилась к нему, потянулась к ширинке, чтоб отсосать, но этого Джуд даже представить себе — не то что позволить — не мог. При одной мысли о ее ласках сейчас, в эту минуту, его чуть наизнанку не вывернуло, и он снова отпихнул Анну локтем.

Большую часть следующего дня он обходил ее стороной, но вечером, выгуляв собак и вернувшись в дом, услышал ее оклик с верхней площадки черной лестницы. Анна спросила, не приготовит ли он ей супу — просто банку чего-нибудь консервированного, и Джуд ответил согласием.

Поднявшись к ней с миской куриной лапши на крохотном подносе, он обнаружил, что Анна наконец-то пришла в себя. Да, выжата как лимон, на ногах еле держится, но в голове у нее прояснилось. Однако ее блеклой улыбки Джуд замечать не пожелал: дело ему предстояло довольно трудное.

Сев, Анна пристроила поднос на коленях. Джуд присел рядом, на край кровати, глядя, как она небольшими глотками ест суп. На самом деле супа ей совсем не хотелось. Судя по усилиям, которых стоил ей каждый крохотный, нервный глоток, суп был только поводом зазвать его в спальню, хотя похудела она за последние три месяца фунтов минимум на двенадцать.

Не опорожнив миски даже на четверть, Анна отставила поднос в сторону и улыбнулась, будто девчонка, которой обещали мороженое, если она запихнет в себя спаржу. Отставила, поблагодарила, сказала, что чувствует себя намного лучше.

— В ближайший понедельник я должен ехать в Нью-Йорк Сити. Выступать у Говарда Стерна, — сообщил Джуд.

В блекло-голубых глазах Анны вспыхнули тревожные искорки.

— Я… По-моему, мне туда лучше не ездить.

— Я об этом и не прошу. Хуже большого города для тебя сейчас ничего не придумаешь.

Анна взглянула на Джуда с такой благодарностью, что ему поневоле пришлось отвести взгляд.

— Но и оставить тебя здесь одну, без присмотра, я не могу, — продолжал он. — И потому подумал: не погостить ли тебе у родных, во Флориде?

Но Анна молчала.

— С кем из них удобнее созвониться? — спросил Джуд, не дождавшись ответа.

Анна улеглась на подушки, укрылась простыней до самого подбородка. Джуд было забеспокоился, не дойдет ли дело до слез, но Анна всего-навсего, сложив на груди ладони, устремила безмятежный взгляд в потолок.

— Да, конечно, — помолчав, сказала она. — Ты и так вон сколько времени меня терпел.

— Что я наговорил вчера вечером…

— А что? Совсем ничего не помню.

— Вот и хорошо. Что я наговорил вчера вечером, лучше всего забыть. Это я сгоряча, не всерьез.

Однако на самом деле говорил Джуд вчера совершенно серьезно. По сути, то же самое он собирался сказать и сейчас, только намного мягче.

— Лучше всего позвонить папе, — сказала она. — Отчиму то есть. До родного моего папы, конечно же, не дозвониться, он ведь мертв. Приемному папе звони. Он, если нужно, сам на машине сюда приедет и сам меня заберет. Только слово скажи. Он то и дело зовет меня своей маленькой луковкой: сплошные слезы от тебя, говорит. Милая поговорка, правда?

— К чему же его так утруждать? Долетишь частным рейсом.

— Нет-нет, самолетов не надо. Самолетом — слишком уж быстро. Летать на юг нельзя, на юг нужно машиной ехать. Или поездом. Нужно же поглядеть, как земля превращается в глину. И на свалки, полные проржавевших машин, — без этого тоже никак. И хоть пару-другую мостов проехать обязательно нужно. Говорят, злым духам, преследующим человека, через текущую воду дороги нет, но это все чушь. Вранье. Ты замечал когда-нибудь, что северные реки на южные не похожи совсем? Южные реки — цвета какао, пахнут болотом и мхами, а здешние, северные, черны и пахнут приятно. Сосновой смолой. Рождеством.

— Тогда могу отвезти тебя на Пенсильванский вокзал и отправить «Амтраком». «Амтрак» на юг не слишком быстро везет?

— Нет. В самый раз.

— Ладно. Стало быть, я звоню твоему па… отчиму?

— Может быть, мне лучше самой позвонить, — возразила Анна. — Тебе с ним разговаривать ни к чему.

Тут-то Джуду и вспомнилось, как редко она заговаривала о ком-либо из родных. Вместе они прожили больше года. Звонила ли Анна отчиму хотя бы раз — поздравить с днем рождения, рассказать, как поживает сама? Раз или два Джуд, войдя в фонотеку, заставал Анну у телефона за разговором с сестрой. Сосредоточенно хмурящая лоб, говорящая тихо, отрывисто, в то время она не походила сама на себя, казалась втянутой в какое-то муторное состязание, в игру, которой не понимала и не любила, но чувствовала за собой обязанность доиграть партию до конца.

— Но отчего ты не хочешь, чтоб я с ним поговорил? Боишься, что не поладим?

— Нет, грубить тебе или еще что-то вроде того он не станет, за это я не боюсь. Папа совсем не такой. Говорить с ним проще простого. Он всем и каждому друг.

— Тогда в чем же дело?

— Я с ним об этом еще не разговаривала, но знаю, заранее знаю, что он подумает о наших с тобой отношениях. Не одобрит он их. Во-первых, твой возраст, а во‐вторых — музыка… он такой музыки на дух не переносит.

— Ну да, эта музыка не для большинства. В том вся и фишка.

— Нет, он музыкантов не уважает вообще. Людей, настолько не любящих музыку, еще поискать. Когда мы были маленькими, он брал нас с собой в долгие-долгие поездки, куда его приглашали места под колодцы искать, и нам целый день приходилось слушать по радио одну болтовню. Все равно о чем. Как-то мы по его милости четыре часа без перерыва слушали станцию, передававшую только прогнозы погоды.

— А еще имелся у него один фокус, особый фокус, жуть просто. Настроит приемник на кого-нибудь из этих святош-проповедников, насчет Иисуса горло дерущих, — на средних волнах их полно, и слушает, слушает, пока мы с Джесси не взмолимся: смени станцию, переключи. А он молчит, молчит, а когда нам уже совсем невтерпеж станет, начинает говорить сам с собой, повторять слово в слово, что проповедник по радио говорит, и в то же самое время, только собственным голосом, декламирует всю эту муть: «Христос Искупитель кровь пролил, погиб ради вас, а чем вы готовы пожертвовать ради него? Всеми оплевываемый, нес он на Голгофу свой крест, а какое бремя согласны взвалить на спину вы?» Как будто с той же бумажки читает. И так, пока мама не вмешается, не попросит прекратить. Не скажет, что ей все это надоело. Тогда он смеялся, выключал радио, но сам не умолкал. Сидит за рулем, бормочет себе под нос все, что проповедник ни скажет дальше, хотя радио-то молчит. Как будто в голове передачу слышит, принимает на пломбы в зубах. Я этого так боялась…

Джуд не ответил — во‐первых, ничего подходящего в голову не пришло, а во‐вторых, поди разбери, правда это или просто очередная, с иголочки новенькая навязчивая идея.

Вздохнув, Анна подцепила и выронила еще одну прядь волос.

— Так вот, к чему я это все? Отчиму ты наверняка не понравишься, а отваживать от меня неугодных ему друзей он умеет. Уйма отцов трясутся над своими малышками, от всего света их берегут и, если рядом появится тот, кто им не по душе, пытаются отпугнуть его. Надавить малость. Конечно, толку из этого не выходит: ведь девчонка-то примет сторону парня, а парень ее не оставит — либо окажется не из пугливых, либо не захочет, чтобы подруга подумала, будто он трус. Мой приемный папка гораздо умнее. Держится дружески даже с теми, кого заживо сжечь готов. А кого мне считает не парой, от кого избавиться хочет, тем просто рассказывает всю правду. И этой правды обычно хватает.

Вот, для примера. В шестнадцать я начала гулять с парнем, заранее зная, что старик его не одобрит: мало того что он из еврейской семьи, так мы еще рэп вместе слушали, а рэп папка терпеть не может сильнее всего остального. И правда, вскоре приемный папка велел мне отношения с ним прекратить, а я сказала, что сама знаю, с кем мне гулять, а он мне: конечно, конечно, но вдруг ему самому гулять с тобою расхочется? Мне это не понравилось сразу, но отчим ничего объяснять не стал.

Ну, а как мне становится худо и всякая чушь лезет в голову, ты видел сам. Началось это все лет, наверное, с двенадцати, примерно в то же время, что и созревание. Но к докторам меня не повели: приемный папка сам гипнотерапией взялся лечить. И все шло замечательно. Один-два сеанса в неделю, и никакой шизы. И черный грузовик вокруг дома не ездит. И маленькие девочки с углями вместо глаз не следят за мной ночью из-под деревьев.

Но как-то раз пришлось ему уехать по делам, в Остин, на какую-то конференцию по снотворным лекарственным препаратам. Обычно он в долгие поездки с собой меня брал, но на этот раз оставил дома, с Джесси. Мама к тому времени умерла, а Джесси исполнилось девятнадцать, и она в доме осталась за хозяйку. Вскоре после отъезда отчима стало мне не уснуть. Бессонница — первый признак начала депрессии.

Спустя пару ночей я снова начала видеть девочек с горящими глазами. А в понедельник в школу пойти не смогла, потому что они подстерегали снаружи, под дубом. Страшно же, как тут наружу выйдешь? Рассказала я обо всем Джесси, попросила ее позвонить папке: пусть возвращается поскорее, мне опять нехорошее в голову лезет. А она ответила, что я со своей шизанутостью надоела ей до смерти, что папка занят и что к его возвращению все со мной будет в порядке. И в школу велела идти, но я не пошла. Осталась у себя в комнате смотреть телик. Но вскоре они, те мертвые девочки, и из телика начали со мной говорить. Говорить, что я мертвая, как и они. Что место мое — вместе с ними, в земле.

Обычно Джесси возвращалась из школы часа в два-три, но в тот день с возвращением задержалась. Дело шло к вечеру, и, выглянув в окно, я всякий раз видела этих девочек — стоят под дубом, таращатся на меня. Тут позвонил отчим, и я сказала: со мной беда, пожалуйста, приезжай поскорее — а он ответил, что постарается, поспешит, но до ночи вернуться домой не сможет. Еще сказал, что волнуется за меня, как бы я с собой чего-нибудь плохого не сделала, и позвонит кому-нибудь, попросит побыть со мной. И, как только повесил трубку, позвонил родителям Филиппа: они совсем рядом, на соседней улице жили.

— А Филипп — это тот самый твой друг, парнишка из еврейской семьи? — уточнил Джуд.

— Ага. Фил сразу ко мне примчался, но я его не узнала. Спряталась от него под кроватью и завизжала, как только он протянул ко мне руку. И спросила, не заодно ли он с теми мертвыми девочками. И все рассказала про них. Вскоре после этого пришла домой Джесси, а Филипп удрал со всех ног. Так перепугался, что даже смотреть в мою сторону с тех пор не хотел. А приемный папа только и сказал: какая жалость. Он-то думал, Филипп мне друг. Он-то думал, кто, если не Филипп, присмотрит за мной, поддержит в трудную минуту?

— Это тебя и волнует? Что приемный отец расскажет мне о твоих завихах, а я с перепугу больше не захочу тебя видеть? Ну, так должен тебе сказать, Флорида, эти новости на сенсацию дня, знаешь ли, не потянут.

Анна тихонько фыркнула, не разжимая губ.

— Нет, не настолько он прост, — сказала она. — Не знаю точно, о чем он тебе расскажет, но обязательно найдет что-нибудь этакое. Чтоб я тебе хоть немного, да разонравилась. Если уже не разонравилась окончательно.

— Вот насчет этого давай не будем.

— Ладно. Но все-таки ты позвони лучше не ему, а сестре. Та еще стерва, конечно, не ладим мы с ней ни капли. До сих пор завидует, что я красивее и лучшие подарки на Рождество всегда мне доставались. Что ей после маминой смерти пришлось стать Хозяюшкой Сьюзи, а я по-прежнему оставалась девчонкой, младшей. Джесси с четырнадцати и обстирывала нас всех, и готовила, и никто не мог оценить, как у нее много дел и как мало радостей в жизни. Но мой переезд домой она организует без лишней болтовни, а как же. Командовать мной да гонять меня туда-сюда — это ей слаще меда.

Однако, позвонив ее сестрице, Джуд все равно нарвался на старика, снявшего трубку на третьем гудке.

— Чем могу вам помочь? Выкладывайте, не стесняйтесь. Я в полном вашем распоряжении.

Представившись, Джуд объяснил, что Анна хочет на время вернуться домой, а дело представил так, будто это скорее ее идея. Затем пришлось попотеть, размышляя, как описать ее состояние, но тут его выручил Крэддок.

— Как у нее со сном? — спросил он.

— Неважно, — с облегчением ответил Джуд, каким-то образом почувствовав, что этим все сказано.

Далее он предложил нанять шофера, который довезет Анну с железнодорожной станции в Джексонвиле до самого Тестамента, до дома Джессики, но Крэддок ответил: не стоит, с поезда он ее встретит сам.

— Проехаться в Джексонвиль меня вовсе не затруднит, напротив. Прекрасный повод посидеть пару часов за рулем пикапа. Опустить стекла… Корчить рожи тошнилам…

— Понятно. Ловлю на слове, — забывшись, размякнув, сказал Джуд.

— Я высоко ценю вашу заботу о падчерице. Знаете, она ведь еще совсем крошкой все стены вашими афишами оклеила. С детства мечтала когда-нибудь познакомиться с вами. С вами и еще этим малым из… как бишь их… ах, да, из «Мотли Крю». Как она их любила! Полгода ездила за ними повсюду. На всех их концертах была и вправду кое с кем из них познакомилась. Может быть, не из группы, а из гастрольной команды, но все-таки. Словом, покуролесила она в юности — дай Бог… да и сейчас, наверное, не совсем еще остепенилась? А ваши альбомы она тоже любила, все до единого. И вообще всю эту музыку, «хеви-метал». Я лично ни дня не сомневался, так и знал, что рок-звезду моя Анна себе непременно найдет.

Казалось, грудь до краев переполнилась сухим, шероховатым холодом. Что этот Крэддок имеет в виду — что Анна трахалась с техниками да монтировщиками, только бы потусоваться поблизости от «Мотли Крю», и с ним трахается именно как с рок-звездой, а не подвернись он, прыгнула бы в койку хоть к Винсу Нилу, хоть к Слэшу — Джуд понял сразу, а главное, понял, зачем отчим Анны завел этот разговор. За тем же, ради чего позволил еврейскому другу Анны полюбоваться, какова она не в своем уме. Чтоб клин между ними вогнать.

— Я позабочусь о ней, мистер Койн, — заверил его Крэддок. — Только отправьте ее к нам. Я буду ждать.

На Пенсильванский вокзал Джуд отвез Анну сам. С утра она, взяв себя в руки, изо всех сил (это было заметно) старалась оставаться такой же, как в день знакомства, спрятать поглубже терзавшую ее депрессию, но стоило Джуду взглянуть на нее, грудь снова и снова захлестывала волна того же иссушающего, шероховатого холода. Ее проказливые улыбки, и волосы, зачесанные к затылку так, чтоб оставить открытыми грозди серег в розовых мочках ушей, и последний залп глупых, нелепых вопросов казались расчетливыми манипуляциями, только усиливавшими желание избавиться от нее поскорее.

Однако если Анна и чувствовала, что он держит ее на расстоянии, то виду не подавала, и на Пенсильванском вокзале, поднявшись на цыпочки, обняла его крепко-крепко — но без какой-либо сексуальной подоплеки.

— А хорошо ведь нам было, правда? — спросила она.

Ох уж эти вопросы…

— Еще бы, — ответил Джуд.

— Я лично ни дня не сомневался, так и знал, что рок-звезду моя Анна себе непременно найдет.

Анна заулыбалась — широко-широко, как будто услышала что-то изрядно остроумное, и крепко стиснула его ладонь. Джуд постоял на платформе, пока она не вошла в вагон, но отправления поезда дожидаться не стал. На вокзале царили жуткая толчея и гомон, гулкий гвалт множества голосов. Казалось, вокзальная вонь — липкая вонь разогретого солнцем железа, засохшей мочи и потных, разгоряченных тел — высасывает силы, сбивает с толку, тяжким грузом лежит на плечах.

Но и снаружи, в дождливой осенней прохладе Манхэттена, оказалось нисколько не лучше. Ощущение, будто его толкают, теснят со всех сторон, не оставляло Джуда до самого порога «Пьера» и даже до самого порога пустого, тихого номера. Раздраженному, злому на весь мир с его суетой и шумом, ему настоятельно требовалось выкинуть что-нибудь этакое в ответ, поднять шум самому, и чем гнуснее, тем лучше.

Спустя еще четыре часа он оказался в самом подходящем для этого месте, в радиостудии Говарда Стерна, где принялся с наслаждением оскорблять, запугивать, унижать свиту Стерна, когда этим тупоголовым жополизам хватало ума перебить его, вклиниться в его пламенную проповедь, гимн извращениям, ненависти, хаосу и насмешкам. Стерн в него просто-таки влюбился. Команда Стерна наперебой интересовалась, когда Джуд сможет заглянуть к ним снова.

На выходных кое-кто из ребят Стерна пригласил его, задержавшегося в Нью-Йорк Сити и пребывавшего в том же самом расположении духа, в какой-то бродвейский стрип-клуб. Компанию ему составили как раз те, кого он в понедельник выставил на посмешище перед миллионами слушателей, однако обиды на него никто не держал. Такая уж у них работа — служить предметом насмешек. От Джуда все до единого были без ума. Все соглашались, что передача вышла убойная.

Заказав пива, которое не стал пить, Джуд устроился поблизости от края подиума, длинной, подсвеченной снизу неяркими синими прожекторами дорожки из цельного листа матового стекла, соединявшей сцену с залом. В полумраке лица собравшихся возле нее казались противоестественными, нездоровыми, словно лица утопленников. В висках ломило, перед глазами, под опущенными веками, сверкали кислотно-яркие фейерверки, предвещающие нешуточную мигрень.

Открыв глаза, Джуд увидел девушку с ножом в руке, медленно, плавно опускающуюся перед ним на колени. Смежив веки, не глядя ни в зал, ни по сторонам, она с той же плавностью выгнула спину, коснулась затылком помоста так, что ее мягкие, пушистые черные волосы рассыпались по стеклу.

Не поднимаясь с колен, танцовщица провела вдоль тела ножом — огромным охотничьим боуи с широким зазубренным обухом. Шею ее украшал собачий ошейник с серебристыми кольцами, а наряд ограничивался «тедди» с диагональной шнуровкой, крест-накрест стягивавшей грудь, и черными чулками.

Едва рукоять ножа оказалась меж ее ног, а клинок, точно карикатурное мужское достоинство, поднялся к потолку, танцовщица подбросила нож вверх, открыла глаза, ловко поймала его за рукоять и в тот же миг, вновь изогнувшись дугой, будто демонстрируя грудь кому-то любующемуся ею с небес, полоснула клинком вдоль тела.

Рассеченное посередине, черное кружево «тедди» разошлось в стороны, обнажив тонкую малиново-алую линию, словно разрез от горла до паха, а танцовщица, кувыркнувшись через голову, сбросила костюм, под которым не оказалось ничего, кроме серебристых колечек в сосках да узеньких стрингов, натянутых чуть выше жестких, угловатых костей таза. Торс ее — гибкий, лоснящийся, точно тюленья шкура, — сплошь покрывал слой алого грима.

«AC/DC» рубили «Хочешь крови, получи», и завело Джуда вовсе не ее юное, сильное, стройное тело, не пляска грудей с серебряными колечками в сосках и даже не взгляд, безбоязненно устремленный прямо на него.

Дело решило едва уловимое, вряд ли замеченное хоть кем-то еще во всем зале движение ее губ. Танцуя, она негромко пела, подпевала «AC/DC». Все слова знала, от и до. Ничего сексуальнее Джуд не видел уже много месяцев.

Отсалютовав танцовщице кружкой, он обнаружил, что кружка пуста, хотя не припоминал, как и когда опорожнил ее. Спустя пару минут официантка принесла ему новую. От этой официантки Джуд и узнал, что танцовщица с ножом, зовущаяся Морфиной, одна из самых популярных девушек в клубе. Расставшись с сотней баксов, он узнал номер ее телефона и что с танцами она начала выступать лет около двух назад, почти с того самого дня, как сошла с подножки автобуса из Джорджии. Еще сотня, и ему по секрету сообщили, что в свободное от танцев время Морфина отзывается на Мэрибет.