В переполненном «Деннис» стоял страшный шум, внутри было не продохнуть от запахов жареного бекона, подгоревших кофейных зерен и сигаретного дыма. Курить разрешалось у стойки бара, справа от входной двери, и это значило, что уже через пять минут ожидания официантки за столик тебя отведут воняющим, будто пепельница.

Сам Джуд не курил вообще. Даже не начинал. В отличие от многих других эта пагубная привычка обошла его стороной. А вот отец курил. Бывая по делам в городе, Джуд всякий раз охотно, даже без просьб, покупал ему дешевые дженерики целыми блоками, и оба они знали почему. Всякий раз, как Мартин закуривал и делал первую затяжку, Джуд, сидящий за кухонным столом напротив, испепелял взглядом и отца, и темно-оранжевый огонек сигареты.

— Мог бы взгляд убивать, я бы уже загибался от рака, — безо всяких преамбул сказал Мартин однажды вечером, описав сигаретой круг над столом и сощурившись на Джуда сквозь пелену дыма. — А вообще конституция у меня — дай Бог каждому, так что, пока я от курева сдохну, придется тебе подождать. Коли вправду желаешь мне смерти, есть способы куда проще.

Мать Джуда молчала, сосредоточенно луща горох, — лицо застыло, губы поджаты, пристальный взгляд устремлен в миску… Казалось, она оглохла и онемела.

Джуд (в то время Джастин) тоже молчал, не сводя взгляда с отца. Ответить мешала не злость — изумление, ведь отец будто прочел его мысли. С яростью глядя на вислые, как петушиный гребень, складки под подбородком отца, он всем сердцем желал вогнать туда, в горло Мартина, раковую опухоль, ком расцветающих, разрастающихся черных клеток. Пускай рак оставит его без голоса, пускай задушит к чертям, пускай доктора вырежут ему глотку, чтобы заткнулся навеки!

Хотя это, пожалуй, не помогло бы. Сидящий за соседним столиком разговаривал и без гортани, при помощи электроларинкса, голосообразующего аппарата, который держал под подбородком, громко, трескуче втолковывая официантке (а заодно всем и каждому в заведении):

— КОНДИЦИНЕР У ВАЗ-З-З ЕЗ-З-ЗЬ? НУ, ТАК ВКЛЮЧИТЕ! ЕДУ НЕДОЖАРИВАЕТЕ, А КЛИЕНТОВ, ДЕНЕЖКИ ПРИНОСЯЩИХ, ЖИВЬЕМ ГОТОВЫ СВАРИТЬ! МНЕ, СЛАВА БОГУ, УЖЕ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ!

Похоже, последнее казалось ему обстоятельством чрезвычайной важности, так как, стоило официантке отойти, неугомонный старикан повторил, обращаясь к жене, фантастически толстой пожилой бабище, не удосужившейся даже оторвать взгляд от газеты:

— ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ! БОГ ТЫ МОЙ, ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ, А НАЗ-З-З ТУТ ВАРЯТ, КАК ЯЙДЗ-З-ЗА ВКРУТУЮ!

Выглядел он совсем как старик с той самой картины под названием «Американская готика», вплоть до седых прядей волос, зачесанных кверху, на лысину.

— Интересно, какими мы с тобой в старости станем, — задумчиво проговорила Джорджия.

— Ну, шевелюру я сохраню, только волосы поседеют. И полезут пучками из самых неподходящих мест. Из ушей, из носу, а брови разрастутся — жуть просто. В общем, сделаюсь этаким Сантой, начисто сбившимся с праведного пути.

Джорджия поддела ладонями груди.

— А из них весь жир с годами наверняка перетечет в задницу. И сладкое я люблю, так что к старости зубы, скорее всего, повыпадут. Одна радость: если протезы вынуть, отсос, наверное, у старушки выйдет — просто класс.

Мягко коснувшись подбородка Джорджии, Джуд приподнял ее голову, пристально оглядел лицо — широкие скулы, обрамленные темными кругами глаза, взиравшие на него с легким ехидством, не слишком, однако ж, удачно маскировавшим желание удостоиться его похвалы.

— Хорошее лицо у тебя, — сказал Джуд. — И глаза хороши. Все с тобой будет в порядке. У пожилых женщин все дело в глазах. Нужно, чтоб в них жизнь играла, будто ты постоянно думаешь о чем-то забавном. Будто проказу какую-то замышляешь.

Едва он убрал руку, Джорджия опустила голову, уткнулась взглядом в недопитый кофе, заулыбалась с совершенно не свойственным ей смущением.

— Ты будто о Бамми, о бабуле моей говоришь, — сказала она. — Думаю, мы уже к обеду у нее будем. Она тебе сразу понравится, вот увидишь.

— Не сомневаюсь.

— С виду бабуля — добрейшая, безобиднейшая старушка на свете, но подшутить иногда может так, что… В восьмом классе я жила у нее и приглашала к себе дружка, Джимми Эллиота. Говорила, будто в покер на костях поиграть, но на самом деле мы с ним таскали у бабули вино. Обычно у Бамми имелось в холодильнике с полбутылки красного, оставшегося со вчерашнего ужина. А она наши проделки заметила и однажды подменила бухло красными чернилами. А Джимми первый глоток уступил мне. Глотнула я, поперхнулась, закашлялась и вся облилась. И отмыться к бабулину возвращению не успела: вокруг губ пятно красное, подбородок весь в кляксах, язык — что малина… Неделю чернила держались. Я думала, Бамми отшлепает меня как следует, но ее все это только развеселило.

К их столику подошла официантка.

— Джуд, а как тебе в браке жилось? — спросила Джорджия, когда она, приняв заказ, удалилась.

— Спокойно. Мирно.

— Зачем же ты с женой развелся?

— Это не я. Это она со мной развелась.

— Застала в кровати со штатом Аляска, или еще что-то вроде?

— Нет, я ее не обманывал… ну, разве что изредка. И близко к сердцу она все это не принимала.

— Не принимала? Серьезно? Если бы мы с тобой поженились и ты налево пошел, я бы в тебя швырнула первым, что под руку подвернется. И вторым тоже. И в больницу бы после не повезла: лежи себе, истекай кровью. — Сделав паузу, она склонилась над кружкой, ненадолго о чем-то задумалась. — Так отчего вы с ней разошлись?

— Трудно объяснить.

— Думаешь, мне ума не хватит понять?

— Нет, — ответил Джуд. — Скорее мне не хватит ума объяснить… даже себе самому, не говоря уж о ком-то другом. Долгое время мне хотелось быть хорошим мужем, старания к этому прилагать. А потом расхотелось. А она это каким-то образом поняла. Хотя, может, я сам нарочно дал ей понять…

Еще не закончив, Джуд живо вспомнил, как начал по вечерам засиживаться в студии допоздна, дожидаться, пока жена не устанет и не отправится спать без него, а сам тихонько проскальзывал в спальню позже, когда она уснет, чтоб не пришлось заниматься любовью. А как он порой принимался играть на гитаре, подбирая мелодии, прямо посреди ее рассказа о чем-нибудь, заглушая голос жены? А как не выбросил ко всем чертям, оставил у себя ту видеопленку со снаффом и даже не потрудился спрятать кассету подальше — бросил там, где она непременно попадется жене на глаза?

— Чушь какая-то. Вот так — вдруг, ни с того ни с сего — расхотелось? На тебя это совсем не похоже. Не из тех ты, кто бросит начатое безо всякой причины.

Ну, еще бы! Все верно, причина имелась, вот только внятному, разумному изложению не поддавалась никак. Для жены, а вернее для них обоих, Джуд купил загородный дом. Купил Шеннон один «Мерседес» и другой, огромный седан, и маленький юркий кабриолет. Выходные они время от времени проводили в Каннах, летая туда частным лайнером, с гигантскими креветками и шейками омаров во льду на обед. А потом Диззи умер, умер самой скверной, мучительной смертью из всех возможных, а Джером покончил с собой, а Шеннон по-прежнему как ни в чем не бывало являлась в студию и говорила: «Тревожно мне за тебя. Поедем-ка на Гавайи» — или: «Я тебе куртку кожаную купила, примерь-ка». В такие минуты Джуд и принимался бренчать на гитаре, заглушая голос жены — уж очень противным казался ее щебет, уж очень противными сделались мысли о новых тратах денег, о новых куртках, о новых поездках… Однако куда противнее, ненавистнее всего прочего стала ее довольная, холеная физиономия, и пухлые пальчики в кольцах, и холодная, расчетливая озабоченность во взгляде.

Под самый конец, ослепший, в горячечном бреду, чуть ли не ежечасно гадящий под себя, Диззи вбил себе в голову, будто Джуд — его отец. Плакал, твердил, что вовсе не хотел становиться геем, а напоследок сказал:

— Прости меня, папа… не надо… не надо меня ненавидеть…

И Джуд ответил:

— Да что ты! Я и не думал.

А после Диззи не стало, а Шеннон продолжала заказывать Джуду тряпки да размышлять, где бы им пообедать…

— А почему ты с ней детей не завел? — спросила Джорджия.

— Побоялся. Все думал, не слишком ли много во мне от отца.

— По-моему, ты на него вообще ничем не похож, — возразила Джорджия.

Джуд призадумался, рассеянно жуя.

— Нет. Характеры у нас практически одинаковые.

— А вот меня другое пугает. Что заведу я детей, а после они узнают обо мне всю правду. От детей ведь ничто не укроется: я о родителях тоже много чего узнала.

— И что же узнают о тебе твои дети?

— Что школу я бросила, не доучившись. Что проституткой в тринадцать лет по милости одного козла сделалась. Что делать толком никогда ничего не умела, кроме как раздеваться под «Мотли Крю» перед пьяной толпой. Что под арестом побывала три раза. Что деньги у бабули как-то раз сперла и расстроила ее до слез. Что зубов не чистила года два… и это я, может, еще не все вспомнила.

— Значит, твой сын будет знать: какая бы беда со мной ни случилась, мать меня выслушает и поймет, потому что сама прошла через все это. В какое бы дерьмо я ни влип, переживу, выкарабкаюсь — маме хуже пришлось, но ничего, справилась же.

Джорджия подняла голову, вновь улыбнулась, радостно, озорно сверкнула глазами — именно такой огонек в глазах Джуд и имел в виду.

— Знаешь, Джуд, — заговорила она, потянувшись перебинтованной рукой к кружке.

Между тем подошедшая к ней со спины официантка склонилась к столику с кофейником, чтобы снова наполнить кружку — причем не глядя, уставившись в блокнот для счетов. Сообразив, что сейчас произойдет, Джуд раскрыл было рот, но опоздал.

— Знаешь, Джуд, — продолжала Джорджия, — иногда с тобой так хорошо, что даже забываешь, какой ты му…

Тут ее забинтованную ладонь и окатила струя горячего кофе, хлынувшего из кофейника как раз в тот момент, когда Джорджия сдвинула с места кружку. Взвизгнув, Джорджия отдернула руку, прижала ее к груди, страдальчески сморщилась. На миг взгляд ее остекленел так, что Джуд испугался, не кончится ли все это обмороком.

Однако Джорджия, крепко стиснув больную руку здоровой, вскочила из-за стола.

— Гляделки разуй, коза безмозглая! Смотри, н-нах, куда льешь! — рявкнула она на официантку. От неожиданности в ее голосе снова прорезался, снова взял над ней верх тот же тягучий деревенский акцент.

— Джорджия, — негромко окликнул ее Джуд, тоже поднявшись на ноги.

Но Джорджия, скривившись, отмахнулась от него, отпихнула плечом с дороги злополучную официантку и устремилась в холл, к туалетам.

Джуд отодвинул от себя тарелку.

— Рассчитайте нас. И чем скорее, тем лучше.

— Простите, — пролепетала официантка. — Простите, я…

— Всякое в жизни случается.

— Простите, — в третий раз повторила официантка, — я виновата, конечно, но это еще не причина так со мной разговаривать.

— Она обожглась. И вполне могла бы еще не так выразиться.

— Хороша парочка, — прошипела официантка. — Я, между прочим, с первого взгляда поняла, кто к нам пожаловал, однако обслуживала вас со всем уважением, как любых других.

— Вот как? Поняли, кто к вам пожаловал? И кто же мы?

— Шпана заезжая, вот кто. По тебе сразу видно: дурью, небось, промышляешь.

Джуд от души рассмеялся.

— А насчет нее вообще никаких сомнений. Почем в час ей платишь?

Тут Джуду сделалось не до смеха.

— Давай сюда счет, — сказал он, — и чтоб я твоей жирной жопы больше не видел.

Официантка пронзила его взглядом, скривила губы, будто бы для плевка, и, не сказав больше ни слова, поспешила прочь.

Сидевшие за соседними столиками прервали беседы, уставились на Джуда разинув рты, однако стоило Джуду обвести любопытствующих тяжелым, немигающим взглядом, все они, как один, уткнулись в тарелки. Чего-чего, а устремленных на него взглядов Джуд не боялся нисколько: ему ли, многие годы глядевшему в глаза бесчисленным толпам народу, пугаться детской игры в гляделки?

Вскоре единственными, кто не отвел взглядов в сторону, остались только старик с картины «Американская готика» да его жена, вполне годившаяся для выступлений в цирке с аттракционом «Самая толстая женщина в мире» по выходным. Впрочем, толстуха хотя бы старалась скрыть любопытство, подглядывала за Джудом искоса, делая вид, будто целиком поглощена чтением развернутой перед собою газеты, а вот старик откровенно таращился на него — вроде бы осуждающе, но и с озорной искоркой в карих, цвета крепкого чая, глазах. Электроларинкс, прижатый к его горлу, тихонько гудел, будто старик собирается что-то сказать, однако старик молчал.

— Мысли какие есть? Так не стесняйтесь, выкладывайте, — сказал Джуд, обнаружив, что взглядом в глаза старика не смутить.

Старик поднял брови, отрицательно покачал головой, признавая, что сказать ему нечего, и негромко, забавно хмыкнув, уткнулся взглядом в тарелку, а голосовой аппарат положил рядом с солонкой и перечницей.

Но не успел Джуд отвернуться, как электроларинкс ожил, завибрировал, задребезжал о стол и громко, монотонно, с легким электрическим треском прогудел:

— ТЫ УМРЕЖ-Ж-ЖЬ.

Старик в инвалидном кресле замер, подался назад и изумленно, будто не веря собственным ушам, уставился на приборчик. «Самая толстая женщина в мире», свернув газету вдвое, тоже воззрилась на электроларинкс с нешуточным удивлением, и ее пухлое, круглое, гладкое, точно у Тестяного Человечка Пиллсбери, лицо омрачилось тревогой.

— Я М-МЕРТВ, — гудел электроларинкс, с частым стуком, точно грошовая заводная игрушка, скользя по гладкой столешнице.

Старик, подхватив приборчик, сжал его в кулаке, однако электроларинкс не унимался — жужжал и жужжал, будто шокер для розыгрышей в виде жвачки или пачки сигарет:

— УМЕР Я, ТЫ УМРЕЖ-Ж-ЖЬ, И В МОГИЛУ МЫ ЛЯЖ-ЖЕМ ВДВОЕМ-М-М.

— Да что с ним такое? — спросила толстуха. — Опять радио ловит?

Старик, пожав плечами, покачал головой: откуда мне, дескать, знать? Разжав пальцы, он оглядел приборчик в горсти и поднял взгляд на Джуда. Округлившиеся от изумления, его глаза за толстыми линзами очков казались вдвое больше обычного. Медленно, будто завороженный, старик протянул приборчик Джуду, а пластиковая коробочка вибрировала, гудела почти без пауз:

— УБЕЙ ЕЕ ПОКОНЧИ С СОБОЙ СОБАК УБЕЙ ТОЖЕ СОБАКИ ТЕБЯ НЕ СПАСУТ ЕДЕМ ВМЕСТЕ СЛУШАЙ ЖЕ СЛУШАЙ МЕНЯ ЕДЕМ В НОЧЬ. ТЫ КУПИЛ МЕНЯ НО ТЫ МНЕ НЕ ХОЗЯИН. ХОЗЯИН Я. Я ТЕБЕ ГОСПОДИН-Н-Н.

— Питер, — заговорила толстуха, пытаясь говорить шепотом, но голос ее осекся, а стоило ей перевести дух, зазвучал громко, пронзительно, с дрожью. — Питер, выключи его, наконец!

Однако Питер даже не шевельнулся — так и сидел, протягивая Джуду электроларинкс, будто это телефонная трубка, а спрашивают его.

Все вокруг снова уставились на них, по залу, от стены к стене, заструился ручьями встревоженный ропот. Некоторые поднялись с кресел, чтоб лучше видеть и не пропустить того, что может случиться дальше.

«Джорджия», — подумал Джуд и тоже поднялся на ноги. Поднимаясь и поворачиваясь к холлу, он невзначай взглянул в сторону панорамного окна, выходящего наружу со стороны фасада, и замер на полушаге, не в силах отвести глаз от парковки. Там, на парковке, у самой парадной двери, подрагивал на холостом ходу, сиял холодными ослепительно-белыми кругами включенных прожекторов пикап мертвеца. В кабине не было никого.

Двое-трое зевак, поднявшихся из-за столиков по соседству, застыли столбами, так что по пути к холлу и туалетам пришлось растолкать их плечом. Отыскав женскую уборную, Джуд распахнул дверь.

Джорджия, стоявшая перед одной из двух раковин, даже не оглянулась на грохот двери о стену. Задумчиво, мрачно, словно ребенок, засыпающий у телевизора, насупив брови, сжав губы, она не сводила глаз с собственного отражения в зеркале, однако взгляд ее был рассеян, устремлен в пустоту.

Подняв забинтованную руку, она изо всех сил, не сдерживая удара, вогнала кулак в зеркало. Стекло подалось, подернулось паутиной разбежавшихся во все стороны ломаных трещин, а спустя еще миг серебристые зеркальные клинья рухнули вниз, с мелодичным звоном разбиваясь о раковину.

Стройная светло-русая женщина с новорожденным, стоявшая в ярде от Джорджии у откидного пеленального столика, крепко прижала к груди младенца и завизжала:

— Господи! Господи! О, Боже мой!

Схватив восьмидюймовый, кривой, точно коса, серебристый клинок, Джорджия поднесла сверкнувший в свете ламп полумесяц к горлу, коснулась острием кожи чуть ниже приподнятого подбородка.

Стряхнув оцепенение, заставившее замереть на пороге, Джуд ухватил ее за запястье, рывком отвел руку с осколком в сторону и заломил за спину, да так, что Джорджия, вскрикнув от боли, разжала пальцы. Зеркальный полумесяц с тоненьким, приятным для слуха звоном разлетелся вдребезги, разбившись о белый кафельный пол.

Джуд развернул Джорджию к двери и вновь с силой до боли вывернул ее руку. Джорджия ойкнула, зажмурилась, смаргивая слезы, навернувшиеся на глаза, но покорно двинулась к выходу. Зачем Джуд сделал ей больно? Этого он сам толком не понимал. Возможно, от страха, а может быть, и нарочно — разозлившись на ее срыв или на себя самого, за то, что ослабил бдительность.

Мертвец ждал в холле у туалетов, однако Джуд заметил его, только пройдя мимо. По всему телу прокатилась волна дрожи, надолго задержавшейся в ногах, колени ослабли, будто вот-вот подогнутся, а Крэддок отсалютовал вслед обоим, коснувшись двумя пальцами полей шляпы.

Джорджия еле передвигала ноги; пришлось толкать ее перед собой через зал, подхватив под мышки. Толстуха со стариком разговаривали, склонившись голова к голове:

— …НЕ РАДИО ЭТО БЫЛО, ТЕБЕ ГОВОРЯТ…

— Значит, эти двое. Шуточки шутят, выродки.

— ЗАТКНИСЬ, ВОН ОНИ.

Остальные, уставившись на Джуда с Джорджией, поспешно отскочили с дороги. Официантка, пару минут назад обозвавшая Джуда торговцем дурью, а Джорджию шлюхой, что-то втолковывала администратору, коротышке с пучком ручек в нагрудном кармане рубашки и тоскливым взглядом бассета, у стойки бара и, стоило им войти, ткнула в их сторону пальцем.

Подойдя к столику, Джуд швырнул на него пару двадцаток и двинулся к выходу. Коротышка-администратор скорбно взглянул им вслед, но не сказал ни слова. Официантка взахлеб, брызжа слюной, бормотала ему что-то на ухо.

— Джуд, — заговорила Джорджия, как только за обоими захлопнулись створки первых дверей. — Джуд, пусти. Больно.

Ослабив хватку, Джуд обнаружил, что его пальцы оставили на коже Джорджии, и без того бледной, парафиново-белые пятна. Хлопнув вторыми дверьми, оба вышли наружу.

— Здесь опасно? — спросила Джорджия.

— Да, — подтвердил Джуд. — Но это ненадолго. Собак наш призрак боится изрядно.

Быстрым шагом прошли они мимо пустого, урчащего на холостых пикапа Крэддока. За приоткрытым на треть окном со стороны пассажира работало радио: на средних волнах гладко, уверенно, едва ли не высокомерно вещал какой-то политик правого толка.

— …насколько приятно наблюдать торжество этих важнейших, основополагающих американских ценностей, насколько приятно видеть, как побеждают на выборах люди наши, достойные, пусть даже противная сторона намерена усомниться в честности процедуры, насколько приятно видеть, как больше и больше людей возвращаются в лоно политики самого обыкновенного христианского благоразумия! — соловьем разливался обладатель глубокого, сладкозвучного баса. — Но знаете, что еще приятнее, еще того лучше? Задушить, задушить эту сучку — да-да, вот эту сучку, стоящую рядом, задушить, выйти на шоссе, ничком броситься под колеса первой же фуры, броситься под колеса и…

Но тут они прошли мимо, и голоса стало не слышно.

— Похоже, конец нам с тобой, — сказала Джорджия.

— Ничего подобного. Идем, идем. Тут до отеля не будет и сотни ярдов.

— Все равно он до нас доберется. Не сейчас, так после. Он сам так сказал. Чего, сказал, зря суетиться? Все равно никуда не денешься. Проще самой вспороть горло, да и дело с концом. Вот я и послушалась. Не смогла не послушаться.

— Знаю. Он со всеми такое проделывает.

Выйдя к хайвэю, они двинулись дальше, прямо у края присыпанной щебнем обочины. Длинные стебли травы, пробивавшейся сквозь щебенку, хлестали по штанинам джинсов.

— Рука что-то побаливает, — пожаловалась Джорджия.

Остановившись, Джуд поднял ее кисть повыше и осмотрел. К счастью, удар по зеркалу обошелся без кровоточащих ссадин, а кривой острый осколок не оставил на ладони порезов. Толстый слой марли уберег кожу от ран, однако нездоровый жар, испускаемый ею, чувствовался даже сквозь бинты. Интересно, костей она не сломала?

— Еще бы ей не побаливать! Ты ж вон как по зеркалу врезала. Скажи спасибо, что кисть не располосовала.

С этим Джуд легонько подтолкнул Джорджию вперед, и оба вновь зашагали к мотелю.

— Постукивает, как сердце. Бьется: тук-тук-тук…

Джорджия сплюнула — раз, другой.

От «Дэйз Инн» их отделял виадук, мостик с железнодорожными рельсами поверху. Хайвэй вел под него, в темный узкий туннель. Для тротуара или хотя бы обочины по краям дорожного полотна места не оставалось. С каменного свода под ноги капало.

— Идем, идем, — поторопил Джуд Джорджию.

Виадук казался черной рамкой вокруг картинки, фото «Дэйз Инн». Шагая вперед, Джуд не сводил глаз с мотеля. Вон он, «Мустанг». Вон он, их номер.

Не замедляя шага, оба вошли под виадук. В туннеле воняло стоялой водой, подгнившей травой и мочой.

— Погоди-ка, — сказала Джорджия.

Остановившись, она согнулась едва ли не пополам и бурно извергла из желудка съеденную за завтраком яичницу пополам с комьями полупереваренных тостов и апельсиновым соком.

Джуд, придержал ее за плечо, а свободной рукой убрал с лица длинную челку. Дожидаться, пока Джорджии не полегчает, среди вонючего полумрака с каждой секундой становилось все неуютнее.

— Джуд, — пробормотала она.

— Идем, — велел Джуд, потянув ее за плечо.

— Погоди, Джуд…

— Идем, идем.

Джорджия перевела дух, утерла губы подолом безрукавки, но так и не выпрямилась.

— По-моему…

Рокот мотора, яростный, переходящий в рев вой двигателя на полном газу, донесшийся сзади, Джуд услышал еще до того, как смог разглядеть грузовичок. В стену из грубо отесанного камня ударили лучи фар. Оглянувшись, Джуд увидел в проеме виадука пикап мертвеца, мчащийся прямо на них. Сидящий за рулем Крэддок скалился во все зубы, слепящие огни дополнительных прожекторов казались дырами, прожженными в самом мироздании, из-под колес валил черный дым.

Подхватив Джорджию поперек туловища и вскинув ее на плечо, Джуд со всех ног помчался вперед, к выходу из туннеля.

Дымчато-синий «шеви» с разгону врезался в стену чуть позади. Оглушительный грохот, скрежет стали о камень, треск бьющегося стекла ударили по барабанным перепонкам так, что у Джуда зазвенело в ушах. Споткнувшись, он вместе с Джорджией рухнул на мокрый щебень обочины. Виадук остался позади. Откатившись в сторону от хайвэя, оба рухнули вниз, в заросли придорожных папоротников. Джорджия, вскрикнув, взмахнула рукой, угодила костлявым локтем прямо в глаз Джуду. Под ладонями Джуда мерзко чавкнула раскисшая болотная хлябь.

Встав на колени, Джуд кое-как отдышался и оглянулся назад. В стену туннеля врезался вовсе не старый «Шевроле» мертвеца, а оливковый джип из тех, что открыты всем ветрам, с трубчатой предохранительной дугой позади. За баранкой, прижимая ладонь ко лбу чуть ниже густой серо-стальной седины, сидел стриженый «ежиком» чернокожий. Лобовое стекло, разбитое его головой, украшала цепочка округлых, кольчатых вмятин. Передок джипа со стороны водителя снесло до самой рамы, дымящаяся сталь задралась рваными клочьями вверх и назад.

— Что там? — спросила Джорджия.

Едва различимый сквозь звон в ушах, ее голос дребезжал, точно жесть на ветру.

— Призрак. Промахнулся.

— Ты уверен?

— Что это был он?

— Что он промахнулся.

Джуд поднялся во весь рост. Ноги ослабли, колени тряслись так, будто вот-вот не выдержат тяжести тела. Ухватив Джорджию за запястье, он поднял на ноги и ее. Звон в ушах мало-помалу пошел на убыль. Издали, со стороны мотеля, донесся заливистый истерический лай, бешеный лай Ангуса с Бон.