— Озеро Поншартрен, да? А ведь я тоже недалеко оттуда росла. Родители нас однажды туда возили. Отчим рыбу ловил, только как, я не помню. А ты часто рыбачил на озере Поншартрен?

Вопросы у нее не заканчивались никогда. Выслушивала ли она ответы или просто, пока он говорил, придумывала, с чем бы еще к нему привязаться, — этого Джуд понять так и не смог.

— Ты любишь рыбу ловить? А сырую рыбу есть любишь? Суши? По-моему, гадость все эти суши, вот только когда выпью, тянет на них почему-то. Как будто влечение под омерзением прячется. А в Токио ты сколько раз побывал? Я слышала, еда там — отвратительнее не придумаешь: сырые кальмары, сырые медузы… все едят только сырым. Может, в Японии огня еще не изобрели? А ты едой травился когда-нибудь? Наверняка да, если всю жизнь на гастролях…

А с чего тебя тошнило сильнее всего? А через нос рвало когда-нибудь? Да? По-моему, это самое неприятное.

Да, а на Поншартрен-то ты часто рыбачил? Отец тебя на рыбалку брал? Поншартрен, Поншартрен… красивое название, правда? Вот бы на дождь над озером Поншартрен посмотреть! Знаешь, какой звук самый романтичный на свете? Шум дождя над спокойным озером. Теплого весеннего дождя. В детстве на меня дождь за окном действовал лучше любого гипноза. Сяду на подоконник, и… Отчим не раз удивлялся, как просто меня в транс погрузить. А ты каким в детстве был? И когда решил поменять имя?

Как думаешь, может, и мне имя сменить? Давай, ты мне новое выберешь? И будешь звать меня как захочешь?

— Так я уже выбрал, — ответил Джуд.

— А, да. Да, верно. Выбрал. Ну, значит, отныне я — Флорида. А Анна Макдермотт для меня мертва. Мертва. Умерла, и с концами. И ладно. Все равно она мне не нравилась никогда. Лучше я Флоридой буду. А ты по Луизиане скучаешь? Забавно: мы ведь с тобой жили всего в четырех часах езды друг от друга! Вполне могли б пересечься случайно. Как думаешь, могли мы оказаться в одном месте в одно и то же время и сами того не знать? Нет, вряд ли. Ты же свалил из Луизианы еще до моего рождения.

Эта ее привычка порой умиляла, порой же — бесила до умоисступления. А иногда и бесила, и умиляла одновременно.

— Тебе без этого трепа совсем никак? — спросил ее Джуд первой же ночью, проведенной с нею в одной постели (шел третий час утра, и допрос продолжался уже час с лишним). — Может, ты и маму в детстве с ума сводила расспросами: «Почему небо синее? Почему Земля на Солнце не падает? А что с нами происходит, когда мы умираем?»

— А правда, как по-твоему, что с нами происходит, когда мы умираем? — спросила Анна в ответ. — Ты призраков когда-нибудь видел? Мой отчим видел. Во Вьетнаме. Рассказывал, что там вся страна духами нашпигована.

К тому времени Джуд успел узнать, что отчим Анны — не только гипнотизер, на пару с ее старшей сестрой, также гипнотизершей, практикующий дома, в Тестаменте, штат Флорида, но и лозоходец. Больше он о ее родных не знал почти ничего и в расспросы на их счет не вдавался — ни в ту ночь, ни позже, довольствуясь тем, что захотелось рассказать ей самой.

— Такая борода разве есть не мешает? Крошки не застревают в ней?

— Как по-твоему, зачем так много парней — и байкеров, и других вроде них — отращивают бороды? Для грозного вида? Но ведь на самом деле борода в драке не поможет — наоборот, тебя же и подведет.

— И как же борода подведет меня в драке? — спросил Джуд.

— Я лично в драке с бородачом сразу бы так и сделала. Само же напрашивается. Так что эти, из «Зи-Зи Топ», мне на один зуб, хоть все трое против меня одной, вот такой вот крошки-дюймовочки. Тем более что деваться им, бедолагам, некуда: побриться-то нельзя! Если они вдруг сбреют бороды, их ни одна живая душа не узнает. И с тобой, если вдуматься, та же беда. Ты с ним в одной лодке. Побреешься, и ты — уже не ты. Когда я маленькой твои клипы смотрела, мне эта борода снилась в кошмарных снах. О, кстати! Тебя же без бороды будет от других, обычных, людей не отличить! Полная анонимность. Ты никогда о таком не задумывался? Надоест тебе постоянное бремя славы — раз, и ты уже в отпуске. Плюс в драке удобнее. Чем не повод побриться?

— Зато с моим лицом в постель никого не затащишь, — отпарировал Джуд. — Говоришь, моя борода в кошмарных снах снилась? Так это ты меня без бороды не видала. Увидишь — вообще никогда больше не заснешь.

— Значит, борода у тебя для маскировки? Вроде наряда, как и имя?

— А что не так с моим именем?

— Иуда Койн. Это ведь не настоящее имя. Сценический псевдоним, — пояснила Анна, придвинувшись ближе. — Ну и имечко… ты, наверное, рос в семье, свихнувшейся на христианстве? Могу спорить, что так и есть. Приемный папка говорит, Библия — сплошная чушь. Его самого растили в вере пятидесятников, а вырос он в итоге спиритуалистом и нас воспитал такими же. Есть у него такой маятник на цепочке — держит, допустим, его перед твоими глазами, задает вопросы и точно может сказать, врешь ты или нет, глядя, как он качается. И ауру с его помощью может читать. Моя аура черна как грех, а твоя? А хочешь, я по ладони тебе погадаю? Гадать по руке легче легкого. Любой дурак выучится.

Гадала она Джуду трижды. В первый раз — голой, в постели, встав рядом на колени, поблескивая струйкой пота в ложбинке между грудей, раскрасневшаяся, не успевшая отдышаться после любовной игры. Взяв Джуда за руку, она принялась вглядываться в линии на ладони, водя по ним кончиком пальца.

— Глянь-ка на линию жизни, — сказала Анна. — Целая миля в длину. Похоже, жить тебе вечно. Хотя сама я вечно жить не хочу. Кстати, что значит «слишком стар»? В годах это сколько? А может, вечную жизнь тут следует понимать не в прямом, в переносном смысле. К примеру, что вечная жизнь суждена не тебе, а твоей музыке, а эти линии малость привирают. Гадание по ладони — все же наука неточная.

В другой раз, вскоре после того как Джуд покончил с ремонтом «Мустанга», они поехали прокатиться в холмы над Гудзоном. Остановились на пристани для катеров и долго глядели на реку, поблескивавшую россыпями алмазных чешуек под необъятным блекло-синим сводом небес. У горизонта, в тысячах футов от земли, столпились пушистые белые облака. Изначально Джуд собирался везти Анну на прием к психиатру — о встрече Дэнни договорился заранее, но она его отговорила: сказала, что грех проводить такой славный день в докторском кабинете.

Пока оба сидели в машине, опустив стекла, под негромкую музыку радио, Анна поднесла к глазам руку Джуда, покоившуюся рядом, на сиденье. В тот день ее отпустило, что с нею случалось все реже и реже.

— После меня у тебя еще будет любовь, — сообщила она. — Еще шанс пожить счастливо… только не знаю, позволишь ли ты себе им воспользоваться. Такое чувство, что нет. Отчего ты упорно отказываешься от счастья?

— Что значит «после тебя»? — удивился Джуд. — И что значит «отказываешься»? Вот сейчас мне живется вполне хорошо. Чем не счастье?

— Какое там «хорошо»… ты до сих пор сердишься. Злишься.

— На кого злюсь?

— На себя самого, — ответила Анна, да так удивленно, словно вещи очевиднее и не придумаешь. — Как будто это ты виноват в смерти Диззи с Джеромом. Как будто хоть кто-нибудь мог спасти их от самих себя. И на отца до сих пор злишься. За все, что он сделал с твоей матерью. И за то, что сделал с твоей рукой.

Вот тут у Джуда просто дух захватило.

— О чем это ты? Откуда ты знаешь, что он сделал с моей рукой?

Оторвав взгляд от его ладони, Анна насмешливо, с хитрецой блеснула глазами.

— Рука-то — вот она, у меня перед носом, — сказала она, повернув ладонь Джуда тыльной стороной кверху и проведя пальцем по изуродованным шрамами костяшкам. — И телепатия тут ни к чему: вполне достаточно чувствительных пальцев. Я просто сросшиеся кости нащупала. Чем же он руку тебе размозжил? Кувалдой? Кости срослись — хуже некуда.

— Дверью в подвал. Как-то на выходных слинял я из дому в Новый Орлеан, чтобы сыграть на конкурсном концерте. А на автобус одолжил сотню баксов из семейной копилки. Рассудил, что конкурс мы выиграем, а первый приз-то — пять сотен наличными. Значит, верну взятое сполна, да еще с лихвой.

— И что же?

— Заняли третье место. Получили по футболке, — ответил Джуд. — А когда я вернулся, отец подтащил меня к двери в подвал и защемил с маху левую руку между дверью и косяком. Левую. Которой аккорды строятся.

Анна сделала паузу, сдвинула брови, взглянула на Джуда с недоумением.

— По-моему, ты строишь аккорды правой.

— Теперь — да.

Но Анна непонимающе подняла брови.

— Пока левая заживала, я вроде как выучился правой их строить, а после обратно переучиваться не стал, — объяснил Джуд.

— Трудно было?

— Ну, как сказать… Я ведь не знал, смогу ли когда-нибудь снова строить аккорды левой, а значит — либо учиться, либо проститься с музыкой. Последнее казалось гораздо труднее.

— А где твоя мама была, когда это случилось?

— Не помню.

Вранье. Забыть этого он не смог бы при всем желании. Когда отец поволок его через кухню к двери в подвал, мать сидела у кухонного стола, но, стоило ему закричать, зовя ее на помощь, всего-навсего поднялась, зажала ладонями уши и ушла в комнатку, где занималась шитьем. Правду сказать, упрекнуть ее за нежелание вмешиваться Джуд не мог. Сам виноват был… и вдобавок вовсе не в том, что позаимствовал сто долларов из семейных денег.

— Но это все ладно, — продолжал он. — Сменив руку, я только лучше играть стал. Около месяца мучился, коверкал мелодии так, что мороз, блин, по коже, а после мне подсказали: «Хочешь строить аккорды правой, струны тоже наоборот переставь», — и дело быстро пошло на лад. Справился, одним словом.

— И к тому же отцу показал, кто чего стоит, да?

На это Джуд не ответил. Еще раз осмотрев ладонь, Анна погладила его по запястью.

— А ведь между вами ничего еще не закончено. Между тобой и отцом. И ты с ним еще увидишься.

— Нет, не увижусь. Тридцать лет его не видал, и… места в моей жизни ему больше нет.

— Еще как есть. Ты с ним, можно сказать, ни на день не расстаешься.

— Смешно. Я-то думал, мы к психиатру сегодня решили не ездить.

— А вот тут у тебя линии счастья. Целых пять. Везуч ты, Иуда Койн, даже кошкам на зависть. Должно быть, жизнь до сих пор расплачивается с тобой за все, сделанное отцом. Пять линий счастья… похоже, жизни вовек с тобой не расплатиться. — С этим она опустила руку Джуда на сиденье. — Борода, огромный кожаный плащ, огромный черный автомобиль, огромные черные сапожищи… всю эту броню надевают только те, кто сильно обижен кем-то, не имевшим никакого права их обижать.

— Кто бы говорил! В тебе самой булавок хоть где-нибудь нет? — парировал Джуд. Булавки, колечки да штанги украшали тело Анны повсюду: уши, язык, один из сосков, даже половые губы — все в пирсинге. — Кого ты всем этим железом пытаешься отпугнуть?

В последний раз Анна гадала ему по руке всего за пару недель до того, как Джуд собрал ее вещи и отправил домой. Как-то в начале вечера, выглянув в окно кухни, он увидел ее ковыляющей под холодным октябрьским дождем к сараю, в одних черных трусиках да черном же лифчике. Обнаженная кожа Анны поражала невиданной бледностью.

К тому времени как он догнал ее, Анна вползла в собачий вольер — в ту часть, что под крышей, внутри сарайчика, где Ангус с Бон прятались от дождя. Усевшись на землю, она перепачкала грязью тыльные стороны бедер. Собаки жались по углам, тревожно поглядывая на нее, и близко к ней не совались.

— Какого дьявола? Ты что с собой творишь? — спросил Джуд, старательно, но безуспешно сдерживая рвущуюся наружу злость, и крепко стиснул ее руку с иглой.

Уронив иглу в грязь, Анна перехватила его запястье, развернула Джудову руку ладонью кверху, окинула ее пристальным взглядом, глаза ее лихорадочно засверкали на фоне темных, точно кровоподтеки, кругов. Заснуть по ночам ей удавалось от силы часа на три.

— Твое время уходит почти так же быстро, как и мое. Вот не станет меня, и тогда от меня будет куда больше толку. Меня уже нет. И будущего у нас с тобой нет. Кто-то всей душой тебе зла желает. Хочет отнять у тебя все. Все. — С этим она, закатив глаза кверху, взглянула Джуду в лицо. — А драться с ним ты не можешь. Без боя, конечно, не сдашься, но тебе его не победить. Не победить. Скоро всему хорошему в твоей жизни конец.

Ангус тревожно заскулил, сунулся между ними, ткнулся мордой ей в пах, и Анна с улыбкой — первой за месяц как минимум — почесала пса за ухом.

— Ну что ж, — сказала она, — собаки-то тебя не оставят уж точно.

Джуд, высвободив руку, подхватил ее под мышки и поднял на ноги.

— Даже слушать тебя не желаю. Ты уже самое меньшее по третьему кругу предсказываешь мне судьбу, и предсказания каждый раз получаются разными.

— Знаю, — вздохнула Анна. — Однако все они — чистая правда.

— А иголкой себя колоть зачем? Этим-то ты чего добиться хотела?

— Иголкой… я с детства так делаю. Бывает, уколешь себя пару раз и избавляешься от плохих мыслей. И в голове проясняется. Как будто щиплешь себя самого во сне, понимаешь? Боль заставляет проснуться. Вспомнить, кто ты такой.

Да, это Джуд понимал.

— Только, кажется, с годами мой детский трюк действует хуже и хуже, — спохватившись, добавила Анна.

Джуд вывел ее из вольера и увлек за собой, к двери наружу.

— Сама не понимаю, зачем сюда вышла. Да еще в одном белье, — созналась она.

— Вот и я тоже.

— Совсем я рехнулась, да, Джуд? У тебя прежде такие же шизанутые были? Наверное, ты меня теперь ненавидишь? У тебя наверняка в жизни много девушек было. Скажи честно, я хуже всех? С кем тебе хуже всего было?

— Откуда у тебя в голове столько вопросов берется? — проворчал Джуд.

Когда оба вышли под дождь, он распахнул черный кожаный пыльник, прижал Анну к себе, укрыл полой ее хрупкие дрожащие плечи.

— Не люблю я отвечать на вопросы. Уж лучше самой спрашивать, — объяснила она.