Джорджия отвела Джуда в фонотеку на первом этаже. Ее руки вокруг пояса, поддерживавшей и направлявшей его по дороге, Джуд не замечал, пока рука не соскользнула с талии. Доковыляв до зеленого, оттенка лесного мха, дивана, он рухнул на него пластом и тут же уснул.

Вскоре он ненадолго проснулся, разбуженный Джорджией, укрывшей его пледом. Сквозь мутную рябь, застилавшую глаза, ее лицо казалось белесым кругом, блином, лишенным каких-либо черт, кроме темной линии рта да темных дыр вместо глаз.

Затем веки Джуда снова сомкнулись, будто налитые свинцом. Он и не помнил, когда еще так уставал. Сон неуклонно, неумолимо тянул в глубину, обволакивал мраком сознание, затмевал рассудок, но вдруг, по пути ко дну, перед глазами его снова возникло лицо Джорджии, точно такое же, каким Джуд только что его видел, и в голове забрезжила тревожная мысль: да ведь ее глаза спрятаны под беспорядочной черной мазней! Выходит, она мертва и теперь заодно с призраками?

С этой мыслью он что было сил устремился наверх, к яви, и, вынырнув из глубин сна, снова чуть приоткрыл глаза. Джорджия, стоя в дверях фонотеки, сжав крохотные белые ладошки в крохотные белые кулачки, глядела на него, и глаза ее оказались обычными, ее собственными.

На сердце разом сделалось куда легче, теплее… но ненадолго. В коридоре, за спиной Джорджии, маячил мертвец. Кожа его лица туго обтягивала шишковатые скулы, на обнаженных в улыбке зубах темнели бурые пятна табачной смолы.

Двигался Крэддок Макдермотт дергано, чередой стоп-кадров в натуральную величину. Вот его руки опущены по швам, но еще миг — и костлявые пальцы ложатся Джорджии на плечо: длинные, пожелтевшие ногти загнуты на концах, перед глазами пляшут, подрагивают пучки черных линий…

…и время прыгает дальше. Теперь правая рука Крэддока поднята в воздух высоко над головой Джорджии. Из мертвых пальцев выпадает, тянется вниз золотая цепочка с маятником на конце. Кривое трехдюймовое лезвие, серебристой вспышкой рассекшее полумрак, поблескивает, слегка покачивается перед глазами Джорджии, а та завороженно, не отводя взгляда, смотрит прямо на него.

Еще стоп-кадр, еще скачок в недалекое будущее, и Крэддок замирает, склонившись вперед, тянет губы к самому уху Джорджии. Губами не шевелит, однако до Джуда явственно доносится его шепот — с таким же легким, шипящим посвистом правят лезвие ножа на ремне.

Охваченному тревогой Джуду захотелось окликнуть ее, закричать: берегись, мертвец тут, рядом, беги, беги поскорее, не слушай его… но изо рта, будто бы накрепко зашитого стальной проволокой, вырвался только глухой, прерывистый стон. Силы иссякли настолько, что даже глаз открытыми не удержишь; отяжелевшие веки сомкнулись сами собой. Как ни брыкался Джуд, как ни противился, незнакомая прежде слабость взяла свое. Снова ушел он вниз, в бездну сна, да так там и остался.

Однако Крэддок с бритвой-маятником поджидал его даже во сне. Теперь кривое лезвие на золотой цепочке покачивалось перед носом широкоскулого вьетнамца, совершенно голого, если не считать белой тряпки, повязанной вокруг талии, сидящего в жестком кресле посреди сырой, промозглой комнаты с голыми бетонными стенами. На выбритом темени вьетнамца поблескивали ярко-розовые кружки — следы ожогов, оставленных электродами.

Единственное окно выходило на залитый дождем двор, передний двор Джудова дома. Снаружи в окно, туманя стекло дыханием, глядели Ангус и Бон. Заливающиеся отчаянным лаем, собаки казались картинкой в телевизоре с громкостью, выкрученной до нуля: гавканья их Джуд не слышал.

Сам он, надеясь, что его не заметят, тихонько стоял в углу. Бритва перед блестящим от пота лицом завороженного блеском стали вьетнамца мерно покачивалась туда-сюда.

— Суп этот был отравлен, — объявил Крэддок по-вьетнамски, однако Джуд, как всегда бывает во сне, понимал каждое его слово.

— А здесь — антидот, — продолжал Крэддок, указав в сторону исполинского шприца, покоящегося на дне черной коробки в форме сердечка возле широкого ножа-боуи с тефлоновой рукоятью. — Не мешкай, спасайся!

Вьетконговец схватил шприц и без колебаний вогнал огромную, дюймов пяти длиной, иголку в собственную шею.

Джуд, вздрогнув, отвернулся. Взгляд его естественным образом скользнул к окну. Собаки по-прежнему прыгали, скреблись в стекло, рвались внутрь, но снаружи не доносилось ни звука. За спинами Ангуса с Бон на качелях сидела Джорджия. Другой конец качающейся доски оседлала девчонка — совсем маленькая, русоволосая, босоногая, в симпатичном платьице в цветочек. Глаза Джорджии и девчонки закрывали черные повязки из какой-то легкой, воздушной ткани вроде траурного крепа. Светлые, желтоватые волосы девочки были небрежно собраны в хвост на затылке, лицо оставалось бесстрастным. Джуду девчонка сразу же показалась смутно знакомой, однако узнал он ее лишь после затяжных раздумий, а узнав, вздрогнул от неожиданности. Вместе с Джорджией на качелях — вверх-вниз, вверх-вниз — качалась Анна, только такая, какой была лет, наверное, в девять-десять.

— Я, пожалуй, попробую тебя выручить, — втолковывал пленному Крэддок, перейдя на английский. — Ты ведь в нешуточной беде, слышишь? Но я могу помочь тебе, только слушай как можно внимательнее. Не думай. Не размышляй. Просто слушай мой голос. Приходит ночь. Приходит нужное время. С наступлением ночи мы включаем приемник, слушаем голос радио. Слушаем и исполняем, что нам оттуда скажут. Твоя голова — приемник, настроенный на единственную волну, волну моего голоса.

Джуд оглянулся, но Крэддока на прежнем месте не оказалось. На столе, возле которого он стоял всего минуту назад, красовалось старомодное радио с сияющей изумрудно-зеленым шкалой настройки — из него-то теперь и звучал голос Крэддока.

— Твой единственный шанс остаться в живых — сделать именно так, как я говорю. Сейчас ты не слышишь ничего, ничего, кроме моего голоса.

Этакий поворот дела пришелся Джуду не по душе настолько, что похолодело в груди. Стряхнув оцепенение, он в три шага пересек комнату и остановился у стола. Избавиться, избавить их всех от голоса Крэддока… С этой мыслью Джуд ухватился за шнур приемника, подключенный к розетке в стене, и дернул что было сил. Раздался громкий треск, вспышка электрического разряда обожгла руку. Шарахнувшись прочь, Джуд отшвырнул шнур в сторону, на пол, однако приемник как ни в чем не бывало продолжал трескотню:

— Что ж, вот ночь и настала. Вот и настало время. Видишь нож там, в коробке? Можешь взять его. Он твой. Бери же. С днем рождения, дорогой мой.

Вьетконговец, не без любопытства заглянув в коробку в форме сердечка, вынул из нее боуи, повертел его так и этак. Клинок ножа ярко сверкнул в лучах солнца.

Джуд, повернувшись к столу, окинул взглядом лицевую панель приемника. Правая кисть, до сих пор ноющая после удара током, онемела, слушалась плоховато. Кнопки «вкл./выкл.» на панели не нашлось, и тогда Джуд, в надежде хоть так заглушить голос Крэддока, повернул ручку настройки. Раздавшийся из динамика шум вначале показался ему треском помех, но тут же превратился в мерный, атональный, хоровой гул тысячи голосов.

— Ну, сегодня крученый с двенадцати на шесть в исполнении Стоттлмайра действует на всех вокруг просто-таки гипнотически, и Тони Конильяро в ауте! — затараторил приемник тоном этакого всезнайки, тертого парня, свойственным радиодикторам пятидесятых. — Кое-кто из вас, надо думать, слыхал, будто человека даже под гипнозом нипочем не заставишь сделать то, чего он делать не хочет. Но это, сами видите, вовсе не так: всякому ясно, что Тони Си наверняка совсем не хотелось отбивать последнюю подачу, а вот поди ж ты! Нет, нет, гипноз позволяет принудить человека к любой мерзости, к любой жути, только подход нужен правильный. Позвольте объяснить вам, о чем я, на примере нашего друга Джонни Желтопузика. Джонни, пальцы твоей правой руки — ядовитые змеи. Берегись, как бы не укусили!

Вьетконговец в ужасе отпрянул назад, вжался спиной в спинку кресла, раздул ноздри, сузил глаза, решительно, яростно стиснул зубы. Джуд, скрипнув подошвой об пол, повернулся к нему, чтоб закричать: «Стой! Остановись!» — но, прежде чем он успел издать хоть звук, нож в руке пленного вьетнамца резко, с хрустом опустился вниз.

Отсеченные пальцы попадали на пол, только то были уже не пальцы — змеиные головы в черной лоснящейся чешуе. Вьетконговец даже не вскрикнул. Миндально-смуглое его лицо расплылось в триумфальной улыбке, и с этой улыбкой он гордо вскинул над головой правую кисть, заливая плечо и подмышку ручьями хлещущей из обрубков крови.

— Этот чудовищный акт членовредительства вы могли лицезреть благодаря любезности компании «Мокси»! Если вы еще не пробовали «Мокси», самое время собраться с духом и выяснить, отчего Микки Мэнтл говорит, будто их газировка — просто высший класс! Итак, игра, можно сказать, сделана, и…

Джуд отвернулся и, спотыкаясь, бросился к двери. К горлу вновь подступила мерзкая горечь, на выдохе в нос шибануло тухлой вонью блевотины. Взгляд его мимоходом скользнул по окну. Качели за оконным стеклом по-прежнему покачивались вверх-вниз, но на доске никого уже не было. Собаки спали, растянувшись в траве на боку.

Толкнув дверь, Джуд с грохотом одолел пару кривых дощатых ступеней и оказался на пыльном заднем дворе отцовской фермы. Отец, сидя на камне спиной к нему, правил на черном ремне опасную бритву. Скользя по коже, сталь лезвия шелестела, шептала в точности тем же голосом, что и мертвец, а может, наоборот, в шепоте мертвеца слышался шелест стали о кожу — этого Джуд наверняка сказать больше не мог. В траве у ног Мартина Ковзински стояла стальная лохань с водой, а на воде покачивалась черная шляпа-федора. Шляпа в лохани внушала такой ужас, что при виде нее Джуд с трудом сдержал крик.

Яркое солнце безжалостно, неумолимо било прямо в лицо. Навстречу дохнуло таким жаром, что Джуд пошатнулся и поспешил прикрыть ладонью глаза. Всякий раз, как Мартин проводил по ремню лезвием бритвы, на черной коже набухали, увесисто шлепались в пыль алые капли крови. Когда бритва в руке Мартина скользила вперед, ремень нашептывал: «С-с-смерть». Когда Мартин вел бритву на себя, ремень отзывался глухим, сдавленным шелестом наподобие слова «любовь». Не замедляя шага, не говоря ни слова папаше, Джуд двинулся за угол, к парадному крыльцу.

— Джастин, — заговорил Мартин, и Джуд, сам того не желая, оглянулся на его оклик.

Переносицу отца украшали очки вроде тех, какие носят слепые. Круглые черные стекла в серебристой оправе сверкали в лучах палящего солнца.

— Вернись-ка в кровать, парень, — продолжал отец. — Ты ж весь горишь. Куда намылился-то, да еще вон при параде?

Опустив взгляд, Джуд обнаружил, что на нем черный костюм мертвеца. Не замедляя нетвердого шага, покачиваясь на ходу, он принялся расстегивать пуговицы пиджака, но правая рука онемела, слушалась еле-еле, как будто это Джуд только что отрубил себе пальцы, и пуговицы никак не желали высвобождаться из петель. Еще несколько шагов, и Джуд сдался. Мутило его отчаянно, жаркое солнце Луизианы палило вовсю — казалось, он вот-вот закипит, сварится под плотной угольно-черной тканью.

— Поглядеть на тебя — ты будто на чьи-то похороны собрался, — не унимался отец. — Гляди, осторожнее. Как бы не на свои.

Тем временем шляпа в лохани обернулась вороной, захлопала крыльями, стремительно взвилась в воздух, обдав проходящего мимо, пошатывающегося, точно поддатый, Джуда россыпью брызг. Еще шаг, еще… Доковыляв до «Мустанга», Джуд рухнул на водительское сиденье и с лязгом захлопнул дверцу.

Грунтовая дорожка за лобовым стеклом подрагивала в знойном мареве, мерцала, словно отражаясь в воде. В объятиях сверх меры жаркого, сверх меры черного, сверх меры тесного костюма мертвеца Джуд обливался потом, с трудом переводил дух. Откуда-то едва уловимо несло горелым. Жарче всего отчего-то было правой ладони. Ладонь уже не болела, но словно бы налилась какой-то густой, тяжеловесной отравой, жидкой свинцовой рудой вместо крови.

Цифровой спутниковый приемник куда-то исчез. На его месте поблескивала лицевая панель оригинального аналогового приемника с фордовского завода. Стоило Джуду к ней прикоснуться, раскаленный палец правой руки оставил мутный оплавленный отпечаток на ручке настройки.

— Если на свете имеется слово, способное изменить вашу жизнь, друзья, — зазвучал из динамика мелодичный, напористый, явно южный говорок, — если такое слово на свете и есть, так позвольте вам сообщить: это слово — «присносущий-Господьнаш-Иисус»!

Рука Джуда легла на баранку руля. В тот же миг черный пластик размягчился, оплавился, подался под нажимом пальцев. Джуд замер, глядя на смятый руль точно завороженный.

— Да-да, если хранить это слово в душе, принять его сердцем, прижать к груди, будто родное дитя, оно может спасти вашу жизнь — буквально спасти вашу жизнь! Лично я в него верю твердо. Ну как? Уж теперь-то вы прислушаетесь к моему голосу? Согласитесь ли слушать меня и только меня? Ведь на свете есть еще слово, способное перевернуть вашу жизнь с ног на голову, открыть вам глаза на бескрайнее море возможностей, дарованных живой душе. Это слово — «ночь». Позвольте, я повторю: «ночь». Ночь. Наконец-то настала ночь. Мертвый тащит живущего книзу. Вместе помчимся мы в ночь — славной дорогой, дорогой к блаженству, аллилуйя!

Убрав руку с руля, Джуд оперся ладонью о пассажирское сиденье, и кожаная обивка кресла немедля задымилась под его пальцами. Тогда он отдернул руку, встряхнул ею, однако теперь дым повалил наружу из рукава, откуда-то из-за пазухи, из недр пиджака мертвеца. «Мустанг» мчался вдаль прямым, бесконечным асфальтовым шоссе. За окнами мелькали южные джунгли — деревья в удавках лиан, густой подлесок, заполонивший все свободное место у их подножия. Асфальт вдали вздымался волнами, рябил, мерцал в жарком пекле.

Сигнал в приемнике то появлялся, то глох, а время от времени из динамика доносилось нечто другое — музыка, заглушавшая радиопроповедника, хотя на самом деле никакой это был не проповедник, а Крэддок, вещающий чужим голосом. Песня казалась простенькой, архаичной — нечто подобное выпускают «Фолкуэйз», печальной и в то же время нежной, аккомпанировал ей лишь звон гитары в минорном ключе. «Говорить он может, а вот петь — нет», — неизвестно к чему мелькнуло в Джудовой голове.

Вонь в салоне усилилась: теперь вокруг явственно пахло паленой шерстью. Мало-помалу загорелся и Джуд. Дым повалил из обоих рукавов, из-за ворота. Стиснув зубы, Джуд отчаянно завопил. Да, он с детства знал, что именно так — сгорев в огне — и погибнет. С детства знал, что злость загорается легче легкого, что ее крайне опасно держать под гнетом, однако сдерживал, сдерживал всю свою жизнь. «Мустанг» пулей несся вдоль бесконечных проселков, дым из окон, из-под капота заволакивал густой пеленой все вокруг, в глазах защипало, помутилось от дыма и слез, но опасаться не стоило: видеть, куда мчит машина, было уже ни к чему. С этой мыслью Джуд до отказа вдавил педаль в пол…

…и разом проснулся. Лоб, щеки, уши пылали нездоровым жаром. Во сне он повернулся на бок, навалился всем весом на правую руку и теперь, сев, совершенно ее не чувствовал, зато прекрасно чуял вонь гари, чего-то вроде жженых волос, не оставившую его и по пробуждении. С опаской — что, если на нем, как и во сне, костюм мертвеца? — Джуд опустил взгляд… но нет, одет он был во все тот же уютный, изрядно поношенный домашний халат.

Костюм… Похоже, ключ в нем, в костюме. И все, что тут требуется, — продать костюм, а вместе с ним и призрака еще кому-нибудь. Очевидная же вещь. Настолько, что даже странно, как ему это раньше в голову не пришло. А покупатель найдется, найдется наверняка, да не один — толпой набегут. Сколько раз Джуд видел, как фанаты с фанатками лягаются, кусаются, плюются, раздирают друг дружке физиономии из-за барабанных палочек, брошенных в публику со сцены! Ну и вот. А привидение прямо из дома самого Иуды Койна — это же куда круче. Сбыть его с рук на руки какому-нибудь злосчастному олуху, и призраку, хочешь не хочешь, придется уйти.

Что после этого стрясется с покупателем, Джуда не волновало. Сейчас его прежде всего остального заботила собственная судьба и судьба Джорджии.

Поднявшись с дивана, он пошатнулся и раз-другой сжал в кулак правую руку. Кровообращение восстанавливалось: в ладонь будто вогнали множество ледяных игл. Ох, заболит сейчас…

Освещение в комнате изменилось: неяркий, блеклый свет солнца сочился внутрь сквозь тюлевые занавеси с другой стороны. Сколько же Джуд проспал?

Стойкая вонь паленой шерсти выманила его в полутемный коридор, в кухню и далее, в кладовую. Дверь на задний двор оказалась распахнутой настежь, а снаружи, за дверью, обнаружилась отчаянно мерзнущая в черной джинсовой куртке и короткой, открывающей гладкий белый живот, футболке с «Рамоунс» Джорджия. В левой руке она держала щипцы. Изо рта ее клубами валил пар.

— Сгорела твоя стряпня, что бы ты там ни готовила, — проворчал Джуд, отмахнувшись от едкого дыма.

— Вот и чудесно, — горделиво, вызывающе улыбнувшись, ответила Джорджия.

В эту минуту она казалась такой красивой, что просто дух захватывало, — белизна шеи, впадинка под подбородком, изящная линия едва проглядывающих из-за ворота футболки ключиц…

— Я придумала, как нам быть. Придумала, как прогнать призрака.

— И как же? — спросил Джуд.

Ткнув в гриль щипцами, Джорджия подняла повыше и показала Джуду горящий лоскут черной ткани.

— Костюм, — пояснила она. — Сожгла я к чертям эту пакость.