План Ингмара предполагал натаскивание Хольгера в республиканском духе с самого рождения. На одной стене детской бок о бок висели парадные портреты Шарля де Голля и Франклина Д. Рузвельта, притом что оба лидера терпеть друг друга не могли. С другой взирал финн Урхо Кекконен. Все трое заслужили свое место: их выбрал народ. Они были президентами.

Ингмара передергивало от одной чудовищной мысли, что некоторым уже по факту рождения суждено однажды стать официальным главой целой страны, не говоря о том, что в них, беззащитных малышей, день за днем вколачивают ценности сомнительного толка. Сущее истязание малолетних, полагал он, и на всякий случай заранее повесил в детской будущего Хольгера еще и портрет бывшего аргентинского президента Хуана Перона.

Ингмар торопился, и его страшно удручало, что закон обязывает Хольгера посещать школу. Конечно, уметь писать и читать мальчишке не помешает, но ведь там детям вдалбливают еще и историю христианства, географию и прочую ерунду, отнимая время от единственно правильного домашнего учения: о том, что король – возможно, даже демократическим путем – должен быть низложен и заменен народным избранником.

– Возможно? – переспросила Хенриетта.

– Не цепляйся к словам, дорогая, – ответил Ингмар.

После того как Хольгер умудрился появиться на свет дважды в течение нескольких минут, с логистикой стало и вовсе из рук вон. Но, как это часто бывало с Ингмаром, он сумел обратить пару минусов в плюс. Его осенила мысль настолько невероятная, что он еще секунд сорок раздумывал над ней, прежде чем сообщить свое решение жене.

Он сообразил, что Хольгер и Хольгер смогут посещать школу по очереди. Поскольку роды случились дома, достаточно зарегистрировать одного новорожденного, а другого утаить. По счастливому стечению обстоятельств Ингмар выдрал из стены телефонный провод, благодаря чему не вызвал акушерку, то бишь свидетеля.

По замыслу Ингмара, по понедельникам Хольгеру-1 следовало идти в школу, а Хольгеру-2 – оставаться дома и упражняться в республиковедении под отцовским началом. По вторникам мальчики менялись бы местами, и так далее. Так оба получат умеренную дозу школьной премудрости наряду с куда более существенным объемом других, действительно важных знаний.

Хенриетта надеялась, что ослышалась. Неужели одного из мальчиков им придется всю жизнь прятать? От школы? От соседей? От мира?

– Как-то так, – кивнул Ингмар. – Во имя республики.

Со школой вообще надо поосторожнее, от книжек недолго и умом тронуться. Лично он особо себя чтением не утруждал, а вот стал бухгалтером.

– Помощником бухгалтера, – уточнила Хенриетта и вновь получила замечание, что цепляется к словам.

А еще что ее беспокоит? Что скажут соседи и мир? Да господи. Соседей тут в лесу, считай, никаких и нет. Только Юхан с холма, но он занят исключительно браконьерской охотой на лосей. Причем ни с кем не делится. А с миром и вовсе незачем считаться. Там сплошь монархии да династии.

– А ты? – спросила Хенриетта. – Ты что же, уволишься с почты и будешь сидеть целыми днями с одним из мальчиков? А на жизнь, по-твоему, я одна буду зарабатывать?

Ингмар попрекнул ее узостью кругозора. Разумеется, с почты ему придется уйти: он же не может работать на двух работах одновременно. Но он вовсе не складывает с себя ответственности за семью. Он с удовольствием поможет, например, по кухне. Теперь, когда температура мошонки больше не принципиальна.

Единственная причина, по которой Ингмар вообще заходит на кухню, это теснота в доме, ответила ему Хенриетта. И шить, и готовить, и менять пеленки она может и сама, если только Ингмар со своей мошонкой наконец отойдет от плиты.

И все-таки Хенриетта улыбнулась. Сказать, что ее муж полон жизни – это не сказать ничего.

Уже назавтра Ингмар взял расчет. И в тот же день ушел домой, получив жалованье за три месяца вперед, чем спровоцировал обычно молчаливых и хмурых сотрудников и сотрудниц бухгалтерского отдела почты на внезапную вечеринку.

Шел 1961 год. Тот самый, кстати, в который в одной из лачуг Соуэто, за пол-Вселенной отсюда, родилась на редкость способная девочка.

В первые годы жизни Хольгера и Хольгера Ингмар либо путался у жены под ногами, либо отправлялся из дому на республиканские свершения.

Вступил он и в местный республиканский клуб, духовно окормляемый самим Вильхельмом Мубергом. Великий пролетарский писатель был в обиде на вероломных социалистов и либералов: прописали в своих партийных программах республику, а сами ради нее палец о палец не ударят.

Не желая лезть вперед, Ингмар терпеливо дождался второго заседания клуба и лишь тогда выступил с предложением: передать ему управление солидной клубной кассой – с целью организации похищения кронпринца, что позволит перекрыть постоянный приток претендентов на престол.

После нескольких минут изумленного молчания, воцарившегося за республиканским столом, Муберг самолично выволок Ингмара за дверь, на прощание прицельно пнув его под зад.

Болезненное соприкосновение с правой стопой пролетарского классика, как и последовавший полет с лестницы, не причинили Ингмару никаких увечий, что тот и отметил, ковыляя прочь. Да пускай подавятся своим Республиканским клубом взаимного восхищения: найдутся идеи и получше.

И он вступил в бесхребетную социал-демократическую партию. Социал-демократы находились у власти с тех пор, как Пер Альбин Ханссон провел страну сквозь все фазы Второй мировой, сверяясь с гороскопом. Перед самой войной Ханссон сделал политическую карьеру, как раз требуя установления республиканских принципов, но, едва достигнув статуса, позволявшего приступить к их претворению в жизнь, этот закаленный борец за трезвость предпочел покер и выпивку с приятелями. Факт крайне прискорбный, ведь Ханссон был, судя по всему, человеком одаренным, иначе бы вряд ли сумел годами прекрасно ладить как с женой, так и с любовницей, имея по двое детей от каждой.

Ингмар планировал подняться в социал-демократической иерархии на такую высоту, с которой однажды послал бы окаянного короля куда подальше парламентским путем. Советы только что успешно запустили в космос собаку, так почему бы им в следующий раз не употребить на это главу шведского государства, подумал он и отправился в районное отделение партии в Эскильстуне, поскольку в Сёдертэлье социал-демократы сидели через стенку от тестя с его коммунистами.

Однако социал-демократическая карьера Ингмара оказалась еще короче, чем республиканская. В партию он записался в четверг и сразу получил стопку листовок для раздачи их в ближайшую субботу возле местного винного магазина.

Дело было в том, что эскильстунское отделение озаботилось международной повесткой и требовало отставки Нго Динь Зьема в Сайгоне. Но ведь Нго Динь Зьем был президент! К тому же первый после тысячелетней императорской династии.

Конечно, не все у него пошло идеально. В листовке говорилось, например, что брат президента, отвечавший за избирательную кампанию и скуривший себе мозг опиумом, наглючил Зьему два миллиона лишних голосов.

Такого, конечно, быть не должно, но требовать из-за этого отставки президента – явный перебор. Так что Ингмар выбросил выданные листовки в реку Эскильстунао, а взамен напечатал собственные, где во имя социал-демократии превозносил Зьема и эффективных американских военных.

Впрочем, большого урона социал-демократической партии Ингмар нанести не успел, поскольку у трех из четырех членов ее местного руководства с самого субботнего утра оказалось дело как раз в винном магазине. Поэтому листовки Ингмара попали в мусорную корзину, а не в руки потенциальных избирателей, а самому ему было предписано положить на стол партбилет, которого он и получить не успел.

Годы шли, Хольгер и Хольгер росли и были, в полном согласии с планами папы Ингмара, почти неотличимы друг от друга.

Мама Хенриетта занималась тем, что шила, курила успокоительный «Джон Сильвер» и изливала любовь на трех своих деток. Старший из них, Ингмар, большую часть времени пропагандировал сыновьям преимущества республиканского способа правления, изредка предпринимая вылазки в Стокгольм, дабы внести смуту в ряды монархистов. После каждой из них Хенриетте приходилось вновь с нуля наполнять служившую копилкой старую сахарницу, которую ей так ни разу и не удалось спрятать как следует.

Несмотря на определенные личные трудности, для дела Ингмара обстановка в шестидесятые складывалась, можно сказать, удачно. Так, в Греции захватила власть военная хунта и прогнала короля Константина II и его двор аж в Рим. Все указывало на то, что греческая монархия ушла в историю и страна вот-вот двинется навстречу процветанию.

Опыт Вьетнама и Греции убеждал Ингмара: что бы там ни говорили, насильственные действия тоже способны привести к переменам. Получается, прав был он, а Вильхельм Муберг ошибался. Прошло много лет, но пинок, полученный от классика, все еще давал себя знать. Чертов писака!

Шведскому королю тоже не помешало бы перебраться в Рим, коль скоро в попутчики Лайке на орбите он не годится. Будет с кем вечерком поболтать, ведь все эти поганые величества – еще и родня между собой.

Приближался 1968 год. Который станет его, Ингмара, годом, объявил он своему семейству на Рождество. И годом республики.

– Как замечательно, – сказала Хенриетта и открыла подарок от любимого супруга. Ничего особенного она, правда, не ждала, но все же!

Портрет исландского президента Аусгейра Аусгейрссона! В рамочке! И с надписью: «Хенриетте, собравшейся бросить курить».

Осенью 1968 года Хольгер и Хольгер влились в шведскую образовательную систему – с соблюдением принципа ротации, заявленного Ингмаром, как только он понял, что Хольгеров у него больше одного.

Учителю казалось немного странным, что пройденное в понедельник Хольгер забывал уже во вторник, а в среду исчезали вторничные знания, зато возвращались понедельничные.

Но в общем, парень учился неплохо, да еще и политикой интересовался, несмотря на юный возраст, так что особых причин для беспокойства не было.

В следующие годы градус общего безумия снизился до такой степени, что Ингмар предпочитал заниматься педагогикой дома, а не мелькать на публике. Если он куда и выбирался, то непременно брал с собой детей, один из которых требовал особого внимания: сын, изначально обозначенный как Хольгер-2, довольно рано стал выказывать шаткость в вере. В отличие от номера первого.

Волей случая регистрации удостоился Хольгер-1, и он же, само собой, стал обладателем соответствующих документов, в то время как номера второго с точки зрения закона не существовало. Он считался как бы запасным. Единственным, чем второй номер отличался от первого, были способности к учебе. Поэтому на контрольные в школу отправлялся Хольгер-2, вне зависимости от того, чья была очередь. Кроме того раза, когда второй номер слег с температурой. Пару дней спустя учитель географии поинтересовался у Хольгера, с чего это вдруг он поместил Пиренеи в Норвегии.

Видя, как не повезло второму номеру, Хенриетта все больше расстраивалась. Неужели ее любимый дуралей и правда не признает никаких границ?

– Еще как признаю, дорогая моя Хенриетта, – заверил Ингмар жену. – О них-то я сейчас и думаю. Я уже не так уверен, что удастся захватить всю страну за один раз.

– Захватить всю страну? – переспросила Хенриетта.

– За один раз.

К сожалению, в географическом отношении территория Швеции чересчур длинная и узкая. Ингмар начал прикидывать, как преобразовать страну пошагово, начиная с юга и продвигаясь все севернее. Можно, в принципе, двигаться и в обратном направлении, но там, на севере, такая холодина. Попробуй изменить государственное устройство при минус сорока!

Что дополнительно удручало Хенриетту, так это то, что первый номер словно бы не испытывал ни малейших сомнений. Глаза у него горели. И они разгорались тем ярче, чем более ужасные вещи говорил Ингмар. Тогда она решила, что не допустит ни единого нового сумасбродства, не то и сама с ума сойдет.

– Или ты сидишь дома, или катись на все четыре стороны! – сказала она Ингмару.

Ингмар любил свою Хенриетту и принял ее ультиматум. Ротационное школьное обучение, само собой, продолжилось, как и нескончаемые лекции о деяниях всевозможных президентов, былых и нынешних. Безумие развивалось своим порядком, продолжая мучить Хенриетту. Зато вылазки Ингмара прекратились почти до самых выпускных экзаменов.

Тут ему снова приспичило, и он отправился в Стокгольм на демонстрацию перед королевским дворцом, в стенах которого только что явился на свет кронпринц.

Это стало последней каплей. Хенриетта позвала Хольгера и Хольгера и усадила на кухне.

– Теперь, мои милые детки, я расскажу вам все, – сказала она.

И рассказала.

Рассказ ее растянулся на двадцать сигарет. Начиная с их первой встречи с Ингмаром в суде Сёдертэлье в 1943 году и далее везде.

Она не давала оценок поступкам их отца, просто излагала, как все было. Включая то, что он перепутал новорожденных, и теперь неизвестно, кто из них появился на свет первым.

– Так что ты, номер второй, на самом деле, может, первый. Не знаю, и никто не знает, – сообщила Хенриетта.

Ей казалось, эта история говорит сама за себя и сыновья сумеют сделать из нее правильные выводы.

Права она оказалась ровно наполовину.

Оба Хольгера сидели и слушали. Но для одного это была героическая сага, история человека, одержимого социальным протестом, духом неустанной борьбы и преодолений. А для другого – хроника объявленной смерти.

– Вот и все, что я могу сказать, – закончила Хенриетта. – Для меня было важно это сделать. Запомните, что вы услышали, подумайте, чего вы сами хотите от жизни, и тогда вернемся к этому разговору с утра за завтраком, хорошо?

В ту ночь Хенриетта молилась, даром что была дочерью коммунистического лидера. Она просила Бога, чтобы сыновья простили ее, простили Ингмара. Чтобы дети поняли: все можно поправить, можно начать нормальную жизнь. И чтобы Бог помог ей, когда она пойдет в муниципалитет писать заявление о гражданстве для почти восемнадцатилетнего новорожденного. Чтобы все уладилось.

– Прошу тебя, Господи, ну пожалуйста, – повторила Хенриетта.

И уснула.

Ингмар не вернулся и на другой день. Хенриетта успела утомиться, пока сварила кашу себе и детям. Ей было не больше пятидесяти, но выглядела она старше.

Ей все вдруг стало тяжело. Во всех отношениях. Все внушало тревогу – теперь, когда дети услышали ее рассказ. Оставалось дождаться их суда. Их и Бога.

Мать и сыновья снова уселись за кухонным столом. Хольгер-2 посмотрел на нее, все почувствовал и все понял. Хольгер-1 не посмотрел и не понял. Но почувствовал. Почувствовал он, что Хенриетту надо утешить.

– Не беспокойся, мамочка, – сказал он. – Обещаю тебе никогда не отступать! Покуда я жив и дышу, я продолжу папину борьбу! Покуда я жив и дышу! Слышишь, мама?

Хенриетта услышала. Услышанного хватило ей с лихвой. Ее сердце разбилось. От горя. От чувства вины. От подавленных грез, надежд и мечтаний. От того, что почти ничего в жизни не вышло так, как ей бы хотелось. Оттого, что тридцать два года она жила в непрерывной тревоге. И от только что прозвучавшего заверения одного из сыновей, что безумие продолжится и дальше, до скончания времен.

Но в первую очередь от четырехсот шестидесяти семи тысяч двухсот «Джонов Сильверов» без фильтра, выкуренных с осени 1947 года.

Хенриетта была бойцом. И любила своих детей. Но если сердце разбито, оно разбито. Обширный инфаркт отнял у нее жизнь за считанные секунды.

Хольгер-1 так никогда и не понял, что сам, вместе с Ингмаром и сигаретами, убил родную мать. Номер второй думал поначалу ему это объяснить, да решил, что ничего уже не поправишь, и воздержался. Но только прочитав в местной газете «Лэнстиднинген Сёдертэлье» объявление о смерти, Хольгер-2 осознал, до какой степени его не существует.