Одолев круги Ада и трудные уступы Чистилища, Данте в конце концов видит в земном Раю Беатриче; Озанам считает эту сцену (бесспорно, одну из самых поразительных в мировой литературе) истоком всей «Комедии». Моя задача — изложить ее, подытожить сказанное комментаторами и поделиться одним, кажется, не звучавшим прежде наблюдением психологического свойства.

Итак, утром 13 апреля 1300 года, в предпоследний день своего путешествия, Данте, окончив труды, вступает в земной Рай, увенчавший вершину Чистилища. Он видел временный и вечный огонь, преодолел огненную стену, его воля свободна и путь прям. Вергилий возложил на него митру и корону («per ch’io te sovrate corono e mitrio»). Тропой древнего леса он выходит к реке несравненной чистоты, хотя купы деревьев заслоняют от него свет луны и солнца. Звучит музыка, по другому берегу движется странное шествие. Двадцать четыре старца в белых одеяниях и четверка зверей о шести многоочитых крылах выступают перед колесницей, в которую впряжен грифон; справа танцуют три женщины, одна из которых неотличима от огня, до того алы ее одежды; слева — четыре, они одеты в пурпур и у одной — три глаза. Колесница останавливается, появляется женщина под покрывалом и в платье огненного цвета. Не по ее облику, но по оцепенению духа и трепету собственной крови Данте догадывается: это Беатриче. На пороге небесного Блаженства он чувствует любовь, столько раз пронзавшую его в родной Флоренции. Как потерявшийся ребенок, он ищет взглядом Вергилия, но того уже нет.

Беатриче повелительно зовет его по имени. Говорит, что ему нужно оплакивать не исчезновение Вергилия, а собственные грехи. Не без иронии она спрашивает, как это он соизволил подняться на высоты, отведенные для счастливцев. Воздух полон ангелов, безжалостная Беатриче перечисляет им Дантовы прегрешения. Она говорит, что напрасно взывала к нему во сне: он пал так глубоко, что спасти его могло только зрелище погибших навеки. Пристыженный Данте опускает взгляд, теряет дар речи и заливается слезами. Сказочные звери обращаются в слух, Беатриче приказывает ему исповедаться перед всеми… Такова переданная плохой испанской прозой жалобная сцена первого свидания с Беатриче в Раю. Любопытно замечание Теофила Спёрри («Einführung in die Göttliche Komödie», Цюрих, 1946): «Данте, конечно же, ожидал другого. На предыдущих страницах он и словом не обмолвился, что ему предстоит самое чудовищное унижение в жизни».

Комментаторы разгадывают сцену образ за образом. Двадцать четыре старца, перешедших из Апокалипсиса (4:4), — это, как свидетельствует «Prologus Galeatus» святого Иеронима, двадцать четыре книги Ветхого Завета. Шестикрылые звери — это евангелисты (по Томмазео) или сами Евангелия (по Ломбарди). Шесть их крыл — это шесть законов (Пьеро Алигьери) либо шесть сторон света, по которым разошлось христианское учение (Франческо да Бути). Колесница — вселенская Церковь, а два ее колеса — это два Завета (Бути), жизнь деятельная и жизнь созерцательная (Бенвенуто де Имола), святые Доминик и Франциск («Рай», XII, 106–111) либо же Справедливость и Милосердие (Луиджи Пьетробоно). Грифон — помесь льва с орлом — это Христос, воплощение божественного Слова в человеческом естестве; по Дидрону, Папа «подобно понтифику или орлу взмывает к Господнему престолу, дабы внимать велениям Творца, и подобно льву или царю ступает по земле воплощенной крепостью и мощью». Женщины справа — это богословские добродетели, слева — добродетели нравственные. Женщина с тремя глазами — Осмотрительность, видящая разом прошлое, настоящее и будущее. Вергилий исчезает при появлении Беатриче, поскольку он олицетворяет разум, а она — веру. По Витали же, он — олицетворение античной культуры, она — культуры христианской.

Перечисленные интерпретации, несомненно, заслуживают внимания. С помощью логики (но не поэзии) им удается достаточно строго обосновать весьма зыбкие материи. Приняв некоторые из них, Карло Штайнер заключает: «Женщина стремя глазами чудовищна, но здесь Поэт обрывает узду искусства, сосредоточиваясь на моральном уроке, который несет этот образ. Свидетельство однозначно: первое место в душе величайшего художника принадлежало не искусству, а любви к Добру». Не поднимаясь до подобных высот красноречия, Витали соглашается: «Тяга к аллегории приводит Данте к выдумкам сомнительной красоты».

Так или иначе, две вещи, по-моему, бесспорны. Данте всячески стремится сделать шествие прекрасным («Non che Roma di carro cosi bello, ralegrasse Affricano»), но оно выглядит нагромождением уродств. Запряженный в колесницу грифон, звери с многоочитыми крыльями, женщина в зеленом, женщина в алом, женщина с тремя глазами, старик, идущий во сне, напоминают не о Блаженстве, а о безысходных кругах преисподней. И то, что иные из этих образов восходят к пророкам («Ma leggi Ezechiel che li dipigne»), а другие — к Откровению святого Иоанна, нисколько не умаляет их безобразия. Скажут, моя придирчивость несколько запоздала, — но в других райских сценах ничего отвратительного нет.

Все комментаторы в один голос отмечают суровость Беатриче, некоторые — уродство тех или иных фигур; по-моему, у того и у другого — один источник. Речь, понятно, может идти только о гипотезе, изложу ее как можно короче.

Любить значит исповедовать религию бог которой смертен. О том, что Данте боготворил Беатриче, кажется, никто не спорит, а сцены, когда она посмеялась над ним и отвергла его любовь, описаны в «Новой жизни». Да, это всего лишь образы реальности, но тем сильнее они убеждают в неразделенной и суеверной любви поэта. После смерти Беатриче, потеряв Беатриче навсегда, Данте попытался вернуть ее силой воображения, умерить боль; по-моему, он воздвиг тройной алтарь «Комедии» только затем, чтобы вставить в него одно-единственное свидание. Все произошло, как бывает во сне, — с искажениями и помехами. В этом и состоит смысл сцены. Навсегда отвергнутый Беатриче, Данте продолжал мечтать о ней, но видел ее непреклонной, видел недостижимой, видел в повозке, запряженной львом и в то же время птицей, который превращается в глазах Беатриче то вдруг в птицу, то в льва («Чистилище», XXXI, 121). Это что-то вроде намека на будущий кошмар, который уже стоит перед глазами, перенося в следующую песнь. Беатриче исчезает, на колесницу набрасываются орел, лиса и дракон, колеса и дышло покрываются перьями, у колесницы вырастают семь голов («Trasformado cosi’l dificio santo / Mise fuor teste…»), и вот уже на месте Беатриче — гигант и блудница.

Беатриче для Данте значила все. Данте для Беатриче — видимо, немного, может быть, ничего. Из милосердия и любви мы пытаемся забыть этот горький раздор, для Данте — неизгладимый. Я читаю и перечитываю слова о перипетиях их призрачного свидания и думаю о двух влюбленных, грезившихся Данте в урагане круга второго и оставшихся (пусть он даже не понимал или не признавал этого) тайным символом счастья, которого он так и не достиг. Думаю о Франческе и Паоло, навсегда неразлучных в своем Аду («Questi, che mai da me non fia diviso»). О гибельной любви, тоске, преклонении и зависти.