VII

Первой встретила меня наша няня Ивушка. Когда, вбежав на крыльцо, я распахнул дверь в коридор, задыхаясь от счастья, Ивушка несла кипящий самовар из кухни в столовую.

– Ивушка! Ур-ра! – закричал я изо всех сил. Самовар едва не выпал из рук старухи – так испугал её мой неожиданный окрик. Она опустила самовар на пол и сощурила свои слепые глаза, но я уже висел на её шее, прыгал вокруг по коридору.

– Ах, Господи! Мать Пресвятая Богородица! – промолвила наконец Ивушка, обороняясь. – Да ты нешто очумел, постой ты, Христа ради! – А лицо её, всё в мелких морщинах, уже смеётся, и в глазах прыгают зайчики. – Из-за тебя, поганца, чуть не обварилась, имя Божие всуе поминаю. Что ты, ровно жеребец, скачешь!.. Пройди степенно, поздоровайся с родителями…

В столовой был уже накрыт утренний чай, но ещё никто не вышел. Мать моя ещё спала. Ивушка сказала, чтоб я её не тревожил, и это показалось мне странным: мать вставала всегда очень рано. И отец тоже ещё не выходил. Что всё это значило?.. От Ивушки я узнал далее, что за день до меня приехала из уездного города, где она училась, моя старшая сестра. Мне было обидно, что мой приезд прошёл столь незаметно, как будто меня даже и не ждали. И что мне вообще было делать: ждать ли здесь выхода отца или идти к брату Мише в нашу комнату? И такая досада, что приходилось снять новую шинель – никто меня в ней и не видел, а главное было – первое впечатление. Проходя в коридоре мимо зеркала, я замедлил шаг и скосил на него глаза; остановиться и прямо посмотреть на своё отображение я не решился: мне всегда казалось стыдным смотреться в зеркало.

– Шинеля-то, шинеля-то! – Ивушка всплеснула руками и застыла предо мной. – Прямо генеральская. Пуговицы блестят! Аль тебя уж в чин вывели? Старшина на поклон должен прийти?

В её глазах, в морщинистом, высохшем, как пергамент, лице было явное лукавство, но слова её мне чрезвычайно льстили.

– Раздевайся скорее – в дороге-то, верно, умаялся. Выпьешь чайку и отдохнёшь, – продолжала Ивушка скороговоркой. – Завтра рано к службе. Со звездой-то пойдёшь?.. Ванька Бандура всё прибегал, спрашивал, когда будешь. – Она сняла с меня шинель и говорила не переставая. – Вот, батенька выйдет, попьёшь вместях чайку. Оно бы и грех – чай-то распивать. Старики учили: сей день ни единой крупинки нельзя в рот принимать, доколь первая звезда на небо не вступит. Звезда сия привела в ясли к Господу Иисусу новорождённому трёх святых волхвов… «Волхвы же со звездою путешествуют», – сам знаешь, в церкви поют. В старое время свято блюли обычай, а теперь всё переменилось. Грех один!.. А тебе, с дороги, дозволяется. С дороги можно… А я вот уж попощусь до звезды ради души моей грешной. Помирать пора…

В этот момент появился отец. Он был в валенках, в руке нёс башлык – значит, собирался куда-то ехать. Я стоял около стола и смотрел молча, как он приближался ко мне; надо было бы подбежать к нему, вообще что-то сделать, сказать, а на меня нашло странное состояние, охватывавшее меня часто: я знал, что надо проявить какое-нибудь чувство, и я имел его и всё-таки не мог себя к тому заставить. Многие считали меня за то неблагодарным, я сам страдал от этого состояния, ибо, вероятно, обижал людей, хорошо ко мне относившихся, но оцепеняющая, непонятная сила была всегда сильнее меня. Ивушка после выговаривала мне: «Что ты как истукан встал, к папеньке не подбежал? Ровно чурбан бессловесный». Отец подошёл ко мне, взял за плечи, посмотрел в глаза – мне показалось, что он думал в это время о чём-то совсем ином, – и поцеловал меня в лоб, защекотав бородою. От усов его и от головы пахло помадой.

– А, приехал, ну, каково доехал? – сказал он, садясь за стол и наливая себе стакан чаю. – Ты его уже поила, Гавриловна? – обратился он к няне. – Нет? Ну, вот тебе чашка, пей и рассказывай.

– А нас в дороге чуть волки не съели, и мы чуть не заблудились в пурге вчера.

– Ну, волки вас съесть не могли – подавились бы, а метель действительно была крепкая. – Лицо его приняло озабоченное выражение. – Что, Петруха не вернулся? – спросил он Ивушку.

Та молча покачала головой.

– Говорил вчера дураку: не езди, выжди, пока метель пройдёт. Не послушался, дурная голова. Ну, надо ехать, – сказал он, наскоро выпивая второй стакан и закусывая баранкой. – Уехал вчера работник, Петруха, за сеном на луг, – пояснил он мне, – с тех пор не вернулся, надо проведать… За ночь-то улеглось. – И, махнув мне рукой, он вышел сильной, кошачьей походкой из комнаты.

Через секунду мелькнули лошадь, сани, фигура отца в медвежьем тулупе. «Воронихин поехал догонять ветер».

Мне очень нравился мой отец, но я никогда не мог с ним сойтись, хотя хотел этого страстно: он никого не допускал очень близко до себя – разве только мужиков; род же свой выводил, однако, от каких-то опальных «двинских бояр», чем очень гордился. Мужикам он подражал во всём: никогда почти не носил брюки навыпуск, а всегда забирал в лёгкие, шевровые сапоги, не признавал галстука, надевал только русскую рубашку, даже под пиджаком, так что, когда он приезжал в город, мне было за него даже неловко, не брил усов и бороды, волосы стриг в скобку, косил сено, рубил лес – его считали толстовцем. Но он не был толстовцем – для этого в нём текла слишком горячая кровь: он любил вино, лошадей, страстно менял их с цыганами, любил дикую езду, пляску, песни. «У Воронихина хмель и в жилах бродит», – говорили про него мужики. Он считал, что исповедовать какую-нибудь веру – будь это во Христа, или в толстовское учение, или в крестьянский быт – и жить по-иному было самым большим грехом и соблазном. Поэтому он старался жить всегда так, как верил, и по тому, как он жил, можно было сказать, во что он верил.

– Ивушка, а почему у нас так тихо? – спросил я.

В доме стояла какая-то необыкновенная тишина, пугавшая меня.

– А вот молчи и пей чай, а я тебя потом к матушке сведу, – уклончиво отозвалась она, и я уже знал, что, вероятно, что-то случилось…

– Ивушка, скажи, что случилось?

– А молчи, знай. – И вдруг, понизив голос: – А Бог тебе сестрицу послал, третьяго дня окрестили – Татьяне-мученице. Имя-то столь некрасивое, мужицкое дали. То ли дело, коли бы Валентиной али бы Тамарой – как у доктора дочка, а то Татьяна, Танька – самое что ни на есть мужицкое имя… У нас в деревне Танек-то не перечесть…

«Бог тебе сестрицу дал…» Я вспомнил удивление и испуг, охватившие меня, когда, года четыре тому назад, меня ввели в комнату матери и рядом с нею, на подушке, я увидел красное, мокрое, истошно ревущее, непрестанно дергающее руками и ногами существо. Мне объявили тогда, что это моя новая сестрица, и я никак не мог себе представить, чтобы из этих кривых ног и рук и морщинистого, подслеповатого лица вышла такая же сестра, как моя старшая сестра Мария, стоявшая тут же рядом в коричневом платье с белым воротничком, в чёрном передничке, с длинной косой. Я потом её сам спросил о моих сомнениях, а она только сжала презрительно губы и сказала, что я ничего не понимаю. И действительно, из этого красного существа как-то неожиданно и незаметно выросла моя другая сестра, Саша, и теперь я любил её, пожалуй, больше всех. Тогда я недоумевал с испуганным изумлением, как это могло случиться и откуда могла появиться новая сестра, которой раньше у нас не было, а сейчас я уже не испугался и не изумился: была только какая-то робость, может быть, даже смущение, когда Ивушка ввела меня к матери.

– Не шуми у матери, веди себя тихонечко, слышишь? – сказала Ивушка перед дверью.

В комнате было полутемно, слабо горела лампада перед образами, пахло лекарством – от этого у меня всегда сразу становилось тревожно на душе. И сейчас, увидев мать в постели, с измученным лицом, с огромными глазами, и её протянутые ко мне бледные руки с ниспадающими широкими рукавами белой рубашки, я страшно испугался и едва удержал слёзы. Мне показалось, что мать умирает. А у неё на лице – слабая улыбка, и, поцеловав меня в лоб, она кладёт мою голову к себе на плечо – этот жест я особенно любил – и, гладя мои волосы, говорит:

– Ах, как я рада, что ты приехал, милый Андрюша. Я всё волновалась, что тебя не отпустят так рано из гимназии.

Она спрашивает меня о моей жизни, и, лёжа головой на её плече, я рассказываю бессвязно, жалуюсь на Амалию, на инспектора и на Шереметьевского, гимназиста из третьего класса, который дразнит меня громко при всех «вороной» за мою фамилию и задирает меня непрестанно; я рассказываю о волках и пурге, а она всё гладит мне волосы и говорит какие-то нежные отдельные слова, действующие успокоительно, как молитва… И теперь ещё, сквозь гущу лет, я слышу явственно её дорогой голос, чую эту руку на волосах, вижу её недопитую чашку чая, её рабочий деревянный ящичек с нитками и иголками на шкафу, её бесчисленные кулёчки и свёрточки, над которыми так смеялся отец, – какая невероятная даль отделяет меня от тех ясных, блаженных времён!.. И всё это было на самом деле, были эта чашка, этот ящичек, который всегда стоял на одном месте, – это не сон, как теперь кажется иногда. Но как же случилось, что всё это исчезло незаметно и невозвратно, – вот что самое ужасное!..

Среди тишины я различаю вдруг чьё-то движение, вздох, и потом на всю комнату раздаётся плач. Откинув руку, мать начинает легко качать постель рядом с собою, тихо шепчет что-то, и тут я опять вижу спелёну-тое маленькое тело, морщинистое, мокрое лицо, беззубый рот, по-кошачьи плачущий.

– Это твоя новая сестра, – говорит мне мать, – Таня. Посмотри на неё.

И я смотрю и о чём-то смутно уже знаю и догадываюсь: я видал уже женщин с огромными животами, вот как в Турасове, и мне неловко от этого, и я стараюсь думать о другом. И, как в прошлый раз, у меня к этому кричащему рту неприязнь, почти отвращение.

– Ступай, милый, отдохни. Ивушка тебе постелит, – говорит мне мать, беря на руки спелёнутое тельце, и я сам рад, что нужно идти.