VI

На шестые сутки пути до дому осталось тридцать вёрст. В полдень мы приехали в деревню и остановились кормить лошадей на постоялом дворе. По дороге я незаметно заснул под утекающий свист колеи под полозьями, спал, бредя о близком доме, и сердце у меня радостно проваливалось куда-то вглубь. Я проснулся, когда Егор, откинув полог кибитки, весело закричал внутрь:

– Вставай, учёной, Турасово! Бог даст, покормим последний раз – к утру дома будем.

Турасово! До сих пор, все шесть дней, названия деревень были мне чужды, я никогда о них не слыхал, а Турасово – это было уж что-то совсем близкое и родное. Летом, во время страды, у нас часто работали турасовские девки и парни: отец езжал туда постоянно верхом; слово это просто стояло в моих ушах. Я отогнул медвежью шкуру, обшитую по верху синим сукном, и полез из кибитки наружу. Но от сна тело всё одеревенело, я едва мог шевелиться в моём дорожном тулупчике, и Егор в конце концов вытащил меня из саней и поставил на укатанную дорогу. В глаза мне ударил такой острый, ошеломляющий блеск от солнца и от снега, что я опустил веки и пошатнулся на ногах.

– Притомился, боженый, – сказал ласково Егор, очень часто употреблявший это слово. – Вот, говорю, Бог даст, покормим коней – вечером в путь-дорогу, а к утру дома будем – так-то!

Всё ещё неуверенно держась на дрожащих ногах, я открыл глаза и осмотрелся. Кругом всё кипело в ослепительно-белом блеске. Сани наши стояли посередине укатанной дороги с двумя жёлтыми, глянцевитыми желобами от полозьев; от мохнатых лошадей валил густой пар, опустив голову, они поводили ушами и отхрапывались. Егор зашёл за возок и, отвязав мешок с провизией, снёс его к избе; потом он отвёл лошадей под сарай и пошёл принести воды. Из дому выскочил малый и весело закричал:

– Не давай сразу воды-то – зайдутся!

– Ай, какой умный! – ответил так же весело Егор. – Учёного учить, брат, только делу портить. Поди, достань сена!

– А может, скажешь, овса? – переспросил парень, скаля зубы.

– Неси овса, коли можешь поставить, – ответил солидно Егор и пошёл дальше, не глядя на парня.

«Так вот оно какое, это Турасово!» – думал я, глядя на два ряда бревенчатых изб с двускатыми крышами под пухлым ковром снега. Невдалеке от нас, в сторону от дороги, стоял сруб колодца, весь обросший ледяной корой, с тяжёлой деревянной бадьёй, тоже сплошь обледенелой, на уключине. К колодцу вели зелёные ледяные потоки, и всё вокруг него было залито водой и тоже обледенело. Теперь к нему шёл Егор с ведром в руках. Он одет в бурый овчинный полушубок, подпоясанный цветным кушаком, на ногах у него расписные валенки, а на голове островерхая меховая шапка, как рисуют её у Ивана Грозного или у Пугачёва. И розвальни наши под серой кибиткой, и деревянные дома кругом с резными оконцами – всё это было какое-то старинное, пугачёвское, и мне невольно вспомнилась «Капитанская дочка» Пушкина, которую мы только что читали в гимназии на уроках словесности. Там она не производила на меня никакого впечатления, там разбирали мы прямые и вводные предложения и периоды и ещё какие-то другие обороты речи, а здесь вдруг я почувствовал явственно тот же самый мир, ту Россию, стоявшую уже столетия; я видел ясно, как ехал по степи, по снегу Гринёв с Евсеичем в такой же кибитке, что и у нас. Деревня лежала на берегу реки, другого берега совсем не было видно – передо мной простиралась, текла, кипя в остром блеске, белая бескрайность, а над этим зыбким белым блеском покоилось холодное, застывшее, иссиня-зелёное небо; и мы были словно замкнуты в этом безмолвном русском мире.

– Сомлел, боженый? – переспросил Егор, приближаясь с ведром. – Ступай, разомни ножки, а я об эту пору самовар схлопочу. Ты, может, щец похлебаешь? Хозяева, знать, варили, богатый дом, на проезжающих доходы большие имеют…

Я послушался, и прошёл на гору, и стал там, зачарованный этим ледяным миром, с каким-то жутким счастьем ощущая свою принадлежность к нему и свою безнадёжную в нём потерянность и малость. Мне пришло вдруг в голову, что нигде кругом не было видно церкви. Это так поразило меня, что я даже испугался – до того показалась потерянной, и сиротливой, и забытой в миру эта деревня! Да как же они без церкви?.. Скоро Рождество, куда же они утром к службе пойдут, как же это у них – даже колокольного звона не бывает?.. И с чувством недоумения и глубокой жалости к этим домам я пошёл назад к постоялому двору.

Обитая соломой дверь снаружи обтянута серой дерюгой, в избе, справа от входа, покоится огромная русская печь с полатями, вдоль стен бегут массивные низкие деревянные лавки, в переднем углу под иконами – огромный тесовый стол. Потемневшие от времени, растрескавшиеся, глянцевитые стены не обиты ничем, между балками, в пазах, лежит седой мох. Всё это я сразу разглядел, всё это было в любой крестьянской избе на севере, и меня опять поразила нерушимость и стойкость жизни здесь, – в городе каждый дом был иной, а комнаты меняли свой облик даже ежемесячно.

В избе тепло, пахнет свежим хлебом и щами, Егор уже хлопочет около самовара, доставая наши дорожные продукты: ветчину, яйца, домашнюю колбасу.

– Ах, грех, грех! – шепчет он беспрестанно. – В Рождественский пост мясо принимаем! Да что взять, дело дорожное, в гостях, в дороге и архиереи мясное дозволяют. Сними тулупчик, – поворачивается он ко мне, – да пройдись в горницу, хозяйка сейчас тебе щец нальёт.

Хозяин двора – высокий, рыжий мужик с лоснящимся лицом, а хозяйка – молодая беременная баба с чудовищно вывороченным животом, с совершенно белыми губами. Кроме них в избе целая куча ребятишек. Они все смотрят на меня, открыв рот, как галчата, и в другое время я ощутил бы, несомненно, гордость, сняв тулуп и оставшись в новенькой серой гимназической шинели с петлицами, со светлыми пуговицами, но сейчас ничто не щекотало моё самолюбие; была только усталость и желание скорее попасть домой. Вот уже второй год я учился в городе, в гимназии, вдали от семьи, за 500 вёрст от дому, а первые детские годы, уже навсегда ушедшие, всё ещё владели мною; я всё ещё надеялся на какое-то возвращение вспять, к тем тихим дням, когда я жил дома, с семьёй, когда весь мир был прост и ясен и не пугал своей величиной и я не стоял один перед ним… Чтобы не беспокоить Егора, я поел «щец» и ветчины и выпил чаю с баранкой, хотя мне ничего не хотелось; Егор же сидел в избе с хозяевами и рассказывал о большом городе, откуда мы ехали, о моих родителях и об их богатстве и врал при том самым невероятным образом и с видимым удовольствием, как будто те многие тысячи рублей «капиталу», как он выражался, принадлежали ему самому.

– Да чаго ж ему учиться при таком капитале? – удивлялся хозяин. – При деньгах чаго учиться – деньги сами приведут и научат…

– Без ученья нонче с капиталом нельзя, – ответил убеждённо Егор. – Без ученья теперь с капиталом погибель. Знамо, не сладко, – он понизил голос, – с таких-то лет по чужим людям!.. Малый скучает по дому, вижу, не ест, не пьёт.

– А чаму же его учат? – спросил насмешливо хозяин.

– А учат его звёзды считать. Хочет знать, сколько земле и небу стоять…

Егор опять приготовился рассказывать свои сказки о моём мифическом учении, как это он делал на всех постоялых дворах, но хозяйка вдруг шумно охнула и заговорила:

– Вот бедный – ума решится! У нас так-то вот один мужик всё на звёзды смотрел да Библию читал и совсем ума решился, достал купоросу и ночью на угоре отравился…

И я невольно представил себе этого мужика – как он выходил об эту уже темнеющую пору на угор и стоял там один, глядя на неизменно льющие свой свет звёзды, в эту безответную, сияющую даль, не в силах постичь её, пока она не увлекла его в свою бездну…

А стрелки на стенных часах с медной гирей, казалось, не двигались, и я уже пересчитал все цветы на обоях и изучил все фотографии на стенах; изображали они бравых усатых солдат, видно, братьев хозяина, с медалями на выпяченной груди.

– Егор, когда же ехать? – не вытерпел я наконец.

– А жди, ишь нетерплюга. Надо лошадям отдохнуть. Вот под вечер поедем.

– Под вечер, знать, пурга застанет, – отозвался хозяин, глядя через окно, – ишь, разлило – точно кровью помазало. – Он указал на багровый запад. – Выходил на двор – метёт. До вас тут проезжал Кирила с дохтурской дочкой – тоже на Святки едет, говорил, надо поспевать до дому засветло… Покормил, званья, один час, и дальше поехал…

Эти слова обожгли моё сердце. «Дохтурская дочка» была, разумеется, Ася, моя первая любовь, как я думал тогда. Их дом стоял верстах в четырёх от нас, и она возвращалась теперь из уездного города, где училась в женской прогимназии. При мысли, что я мог застать её здесь и ехать до дому вместе, у меня захватывало дыхание, и, не в силах сидеть, я вскакивал и подбегал к окну с какой-то странной надеждой. Ещё можно их, вероятно, нагнать, если немедля выехать, приходило мне в голову, и я порывался бежать к Егору, торопить его запрягать, но сдерживал себя из стыда, что он догадается о моих мыслях. С тоской слушал я, стоя у окна, его бесконечную болтовню в соседней комнате. Наконец, не выдержав, сказал робко:

– Егор, надо засветло ехать, а то правда, может, метель пойдёт. – Мне хотелось сказать «пурга», как говорили мужики, но почему-то я не решился.

– И, какая там метеля! – засмеялся Егор. – Езды-то – рукой подать! Лесок минем, а там через реку, смотришь, и дома.

– Вот на реке-то она и захватит, – отозвался хозяин.

Егор махнул недовольно рукой, однако всё же поднялся и пошёл запрягать. В ту же минуту я надел шинель, взял на руку тулупчик и вышел на двор. Лицо моё горело. Я нетерпеливо глядел, как Егор выводил и ставил лошадей и запрягал, ворча на меня: «Ишь взяло – вынь да положь, покормить коней не дал». Я знал, что если его торопить, то он будет ещё дольше возиться, и ничего не отвечал.

Уже смеркалось… За деревней мрачно чернел лес и оттуда медленно поднималась туча, как спина огромного тёмного зверя. В мире были такая тишь и холод, что мне чудилось, будто я слышал, как с сухим треском вспыхивали и дрожали звёзды. Егор, к моей досаде, ушёл зачем-то назад в избу, а я меж тем отогнул полог кибитки, поправил сено, положил внутрь тулупчик и залез в сани. Почему-то казалось – и сердце билось, билось! – что я непременно сегодня увижу Асю, и мне хотелось предстать перед нею не в тулупчике, а в шинели: она делала меня, по моему мнению, неотразимым. Дабы Егор не заметил, что я в одной шинели, я запахнулся полами тулупчика, натянул сверху шкуру и, опустив полог, откинулся на подушки со сладким чувством близкого дома. И точно, Егор только бегло оглядел меня, откинув полог, привязал сзади мешок с провизией, всё ещё ворча под нос, покричав что-то на лошадей, со скрипом сел в передок саней, и мы поехали. И тотчас же опять охватило меня неотразимое, единственное очарование русской санной езды среди зимней ночи, в кибитке, какую знали, вероятно, ещё татары. Лежа на подушках, обоняя запах сена, я прислушивался к цоканью копыт и ровному бегу лошадей, и по всему телу сладко, как вино, разливалась дрёма.

Когда мы выехали за деревню, разом стало холодней, сбоку налетел ветер, откинул шумно полог кибитки, и на мгновение я увидел зелёное, залитое лунным светом поле, голубые тени изгороди, бегущие по нём, снег, роящийся столбом, как дым, и вдали пышную стену леса… А потом опять стало тише, теплее – мы въехали в лес. Сверху лился металлический, неподвижный свет, лес казался голубым, заворожённым подводным миром. Приподнявшись на локте, я смотрел на блещущие вершины елей: всё было бесстрастно, торжественно, мёртво и радовало, что из деревни доносился лай собак; где-то вдали чуть слышно выли волки. Потом глаза стали слипаться, и незаметно я заснул. Мерно трусили кони, иногда на раскатах сани скользили на сторону, я пробуждался на мгновение и вновь засыпал… Вероятно, заснул и Егор, его совсем не было слышно…

Во сне меня тревожил кошмар: снилось, что на меня навалился какой-то тёмный, тяжёлый зверь, с криком и ужасом я старался выпростать своё тело и не мог. Вероятно, от этих усилий я и проснулся и сразу не мог понять, где находился. Было холодно. С правого боку на сани и на шкуру намело снега, на ногах тоже лежала серая снежная глыба – я едва мог пошевелить ими. А дальше ничего не было видно – ни Егора, ни лошадей. Вместо полога передо мною свистела и кружила серая мгла, сбоку рвал ветер, приподымая и кидая в сторону повозку, жалобно скрипели оглобли. «Пурга», – вдруг вспомнил я слова мужика. Лошадей было не видно, не слышно – ехали мы или стояли?.. В лицо бил колючий снег. Напрягая все силы, я попытался выпростать ноги, но снег только обрушился мне на лицо, за воротник, и в отчаянии я закричал: «Егор!» Голос мой едва заполнил кибитку, снаружи его, конечно, не было слышно. Впрочем, Егора не было в санях. Страх отхватил меня: а вдруг лошади сорвались, убежали, Егор ушёл их ловить, потерялся, и я один остался в этой пурге, где-то в поле или на реке, без дороги? И опять я стал тянуть ноги и наконец выпростал их и сел. Мы действительно стояли. Впереди я различал неподвижные крупы лошадей, сплошь облепленные снегом. А Егора не было. Уж не замёрз ли он по дороге?.. И не выпал ли из саней?.. Всё это пронеслось разом в мозгу, и я уж собирался лезть наружу, как вдруг кто-то дотронулся до кибитки, словно заскрёб по ней когтями. Сначала скребло сзади, а потом перешло на левый, подветренный бок, и, весь цепенея, я ожидал чего-то ужасного. Что-то медвежье, огромное, все запушенное снегом предстало передо мною. С почти не бьющимся сердцем я ждал, что будет дальше, как вдруг эта снежная глыба заговорила голосом Егора:

– Экое дело, экое дело, спаси Христос, Пресвятая Богородица… Не замёрз бы малец. – И он стал ощупывать меня; вместо лица у него был какой-то белый куст.

– Егор, – позвал я громко, – почему мы стоим, где ты был?

– Дорогу ходил искать, плохо, парень, дело, – отозвался он, – с пути сбились. До берега, должно, рукой подать, а цельный час кружим, не можем выбраться, кони совсем пристали.

Слова его меня, однако, нисколько не испугали; мне казалось даже просто невероятным, что мы могли заблудиться именно теперь, когда до дому оставалось всего лишь несколько часов.

– Должно, скоро светать начнёт, – продолжал Егор, – тогда, Бог даст, разберёмся. Ты не зазяб? – спросил он.

Но по голосу его я как-то чувствовал, что до свету ещё далеко; меж тем у меня уже начали стыть колени, по спине пробегал мороз, и я раскаивался теперь, что не надел сразу тулупчика. Укутавшись плотнее, я опять лёг, покрывшись медвежьей шкурой, а Егор всё ходил около лошадей; ветер доносил до меня иногда его бормотанье. Глаза уже обтерпелись в темноте.

Обрывки полога на кибитке громко и беспрестанно бились. А гора сбоку всё росла и росла. «Нас занесёт, похоронит под снегом!» – пришло мне в голову, и я вспомнил вдруг, как три года тому назад, в приготовительном классе, мы читали рассказ Аксакова о мужике Арефье, несколько дней пролежавшем под снегом. От мысли, что это может случиться с нами, я совсем похолодел: и как раз теперь, перед Рождеством, в нескольких часах от родного дома!.. «Да что же он не едет? – подумал я об Егоре. – И как он не мёрзнет в своём армяке?» И в ту же минуту, как будто отвечая на мои мысли, появился Егор и глухо закричал:

– Ехать надо, тута совсем занесёт!

– Отчисти хоть снег, тяжело ногам.

– А терпи, терпи, спаси Христос, под снежком теплее, так отморозишь ножки. – Голос его был сухой, сам он весь дрожал.

Забежав на подветренную сторону и взобравшись на передок саней, он зацокал языком и задёргал вожжами. Первое время лошади не трогались с места – очевидно, они спали, – а потом вдруг взяли и побрели, поводя головами, в сторону, совсем обратную от нашего дома, как мне казалось. Ветер бил теперь прямо в лицо, поспешно я натянул медвежью шкуру на голову. Но как же Егор? Не замёрзнет?.. И я снова открыл лицо. Ветер дул уже сбоку. Потом он опять ударил в лицо, снова подул сбоку, и так крутили мы долго – час, два, а может, и больше, – кругом стоял свист и тот же снежный каскад, и мне казалось, что иногда в этой серой мгле вспыхивали чьи-то глаза. «Волки?» – думал я с ужасом и не хотел верить. Я то впадал в забытьё, то приходил в себя от холода и тщетно смотрел вперёд, напрягаясь увидеть берег. А Егор сидел неподвижно, весь занесённый снегом, подобный мумии…

Кони иногда останавливались, и опять шли, и опять останавливались… «А ведь мы замёрзнем, – вдруг ясно пришло мне в голову, – если Егор уже не замёрз». Его надо было бы толкнуть, разбудить, но у меня не хватало ни сил, ни даже воли пошевелиться. Невыразимо приятное чувство тепла, дремоты бродило во мне, и первое время я пугался, ибо знал из рассказов, что именно так замерзают люди… «Господи, – молился я, – только не сейчас, перед домом, перед Рождеством!.. Пусть я приеду, повидаюсь со всеми, ещё поживу одни только Святки… Пусть лучше на обратном пути замёрзну», – говорил я в темноту и в то же время чувствовал, что не верю своим словам и словно хочу кого-то обмануть: только бы сейчас не замёрзнуть, а потом, потом мы ещё посмотрим… И я стыдился и боялся этой своей нечестности. В ушах стоял какой-то далёкий, глухой звон, и в снежной мгле мне мерещилось мигание огней. «Неужели я всё-таки замёрзну?» – подумал я. А огни всё мигали, и звучал колокол. И вдруг я понял, что это на самом деле так происходило: невдалеке от нас, во мгле, действительно светился огонь и звенел колокольчик.

– Егор! – закричал я изо всех сил. – Егор!

С трудом выпростав свои ноги, я вылез наружу и стал его толкать, но он долго не подавал никаких признаков жизни.

– Егор! – звал я в испуге. – Мы приехали!

И в это время громко заржал наш коренник, и сразу же где-то раздалось ответное слабое ржание. Лошади опять тронули. Егор шумно вздохнул и соскочил с саней.

– Эй, кто крещёный? – закричал он не своим голосом.

Скоро мы подъехали к какой-то снежной горе. От неё отделился великан, весь белый. В руке он нёс фонарь и махал им.

– Эй, кто крещёный? – закричал Егор снова.

– Пучугские, – отвечала фигура, – с пути сбились. А ты не Егор будешь, не воронихинский работник?

– Я самый, – отвечал Егор. – Тоже грех, скажи на милость, перед самым домом в пургу попали. Кого везёшь?

– Дохтурскую дочку. Попали, что ни есть, в самый раз. – Фигура выругалась. – Конь пристал… не идёт, замерзать тут…

Услышав, что Ася была в десяти шагах от нас, вот в том возке, я нисколько не удивился, точно так и должно было быть. Но как следовало мне поступить?.. Нужно было как-то взять Асю под защиту, спасти её от пурги, от волков, от опасности, предстать пред нею защитником; и я жаждал этого и всё-таки не мог заставить себя встать.

– Распрягать тебе надо, – раздался сбоку решительный голос Егора.

– А как же я воз покину? Денег стоит.

– А он те поблагодарит, коли дочку заморозишь. Дурная голова! Поутру стихнет, найдёшь воз. Что ему здесь сделается?!

Они ушли в темноту и скоро опять вернулись, ведя лошадь под уздцы. «Вторую пристяжную хотят впречь, – сообразил я, – а как же останется воз? В самом деле, ведь там же Ася!»

– Егор, Егор! – с ужасом закричал я и поспешно стал выбираться из воза.

– Чего ты кричишь? – раздался сбоку, совсем рядом, его голос. – Ляжи, сейчас поедем… Вот только компаньонку к тебе переведу. Теплее будет ехать. Ляжи знай!

В темноте, замирая сердцем, я лежал, ожидая её. Но что было лучше: встать или остаться так лежать? В конце концов я решил притвориться, будто совсем не знаю об её присутствии, и больше всего заботился о том, чтобы она не подумала, что я боялся метели, – нужно было показаться холодным, спокойным. Я приподнялся на локоть и остался так, полулёжа, как будто я о чём-то думал. Мне не пришло в голову, что среди ночи, среди мглы она совсем могла не заметить моей геройской позы. Скоро Егор появился с ношей на руках.

– Куда вы меня несёте? – различил я трепетный, дорогой мне голос, спрашивающий беспрестанно, со слезами. – Почему, куда вы меня несёте?!

– А вот с компаньоном веселее будет ехать, барышня. Не сомневайтесь, к утру домой преставим.

Ася барахталась рядом, видимо не узнавая меня.

– Успокойтесь! – сказал я, стараясь говорить низким голосом. – Я с вами.

Она приподнялась, насколько могла, в темноте я различил блистание глаз, уловил её дыхание, у меня зажало от радости сердце, и вдруг услышал её голос, как ангельскую музыку:

– Ах, это вы, Андрюша, ах, как я рада!.. Я так боюсь, мы заблудились, мы сбились с пути… Я так боюсь! – И она придвинулась ближе ко мне.

– Не бойтесь ничего, – отвечал я опять, весь загораясь геройством и добавляя те же слова: – Я с вами!

– Правда, вы думаете, Андрюша? – спрашивала она беспрерывно, и ветер рвал её слова. – Какой ветер! Вы думаете, мы доедем, буря пройдёт?..

– Не бойтесь ничего. У меня хороший возница, Егор никогда не собьётся с пути. – И я взял её за руку. Мне нравилось, что я сказал: «Егор, мой возница». Выходило совсем по-взрослому и придавало мне веса.

– Ах, Андрюша, скажите ему, чтоб он принёс сюда мои вещи, там все мои подарки к Рождеству…

– Егор, Егор! Доставь вещи барышни сюда. Слышишь?

Я старался говорить так, как говорил мой отец с кучерами. Но никто мне не отзывался, в темноте никого не было видно; между кибиткой и лошадьми стояла белая сетка.

– Я сейчас вернусь… – сказал я и начал уже вылезать из кибитки, как Егор неожиданно появился.

– В задке вещи, что кричишь попусту? – объявил он довольно грубо, взбираясь на сани; с другой стороны сел пучугский мужик.

Мы вновь тронулись. И опять широко, разом захватывая всю кибитку и обжигая лицо, рванул ветер, кинул снег под полог. Вокруг нас стоял вой, выл ветер, катясь по снегу, по реке, но чудилось, что это какие-то злобные, живые, костлявые существа, несущиеся стеной по ветру с распростёртыми руками.

– Что это? – спросила Ася, со страхом придвигаясь ко мне. – Вам не страшно, Андрюша?

– Ах, чего же бояться! – отвечал я, и действительно мне ничто в мире не было страшно. – Кони добрые, вынесут.

И тут снова налетел порыв ветра, до того сильный, что кибитку подбросило в воздух и едва не опрокинуло; я видел, как вывалился из сиденья пучугский мужик. И вновь завыли эти серые существа с распростёртыми руками, и среди мглы и воя гулко заржала лошадь, закричал Егор: «Держи, держи, оборвёт пристяжная». Мужик кинулся куда-то бежать.

– Боюсь! – прошептала Ася тихо, совсем придвинувшись ко мне под тулупчик.

В темноте я видел её блестящие глаза, прядь волос, выбившуюся на лоб, полураскрытый рот. И, обмирая сердцем и ужасаясь тому, что я делаю, я просунул руку под её шубку и, прижимая Асю к себе, коснулся губами её холодных губ. Ася ничего не отвечала, только теснее прижалась ко мне. «Она любит меня, я не ошибался, значит», – думал я блаженно. Я уже не слышал ни ветра, ни воя, не ощущал ни холода, ни снега, – весь мир мне заполнило это существо, прижавшееся ко мне, эта голова в меховой шапочке, полураскрытые губы… Ася уснула скоро, а я всё смотрел на неё, всё ловил её дыхание, почему-то страшно меня умилявшее. Рука моя заныла от тяжести, но я не смел, не хотел её вытащить… Потом я и сам заснул.

А когда проснулся, было уже тихо. Я ещё ничего не успел толком сообразить, как мы остановились. С сиденья соскочили, Егор отдёрнул полог, и на зелёном, светящемся небе я увидел снежные очертания сада, вдали, меж деревьев, дом с красными окнами, который я узнал бы из тысячи, кружево дыма над крышей…

– Приехали! – закричал Егор.

Ася ещё спала. Не желая её будить, я потянул руку. Ася проснулась на мгновение, посмотрела на меня, вероятно не узнавая, и я не вытерпел и опять коснулся губами её холодных щёк.

– Ася, я вас люблю, – сказал я тихо. – Вы знаете это?

– Да, – отвечала она, – да.

Это было моё первое признание в любви – и, вероятно, самое бескорыстное.