Это история безо всякой содомии. Очень простая, правдивая история, и все, что в ней кажется пикантным, целиком и полностью выдумано мной. Это вы поймете сразу, но только без моего обмана никакого рассказа бы не было.

Итак, много лет назад, когда я был еще молодым, красивым, богатым и хрустящим, как билет банка Германии, был у меня друг, актер в театре имени Фридриха Хеббеля. Его звали Курт Экнер, он был молодым повесой, светловолосым статным парнем, и ему всегда не везло в вопросах съемного жилья. Вскоре рядом с ним поселилась одна учительница фортепиано, вскоре его выгнали за то, что он по ночам утаскивал ее в свои покои, а еще вскоре у его квартирной хозяйки родился белобрысый и очень крикливый младенец, а еще вскоре…

Короче говоря, моему другу Курту всегда приходилось переезжать.

И вот попался ему один меценат – господин Франц Леман, фабрикант мебельных тканей. У него был огромный дом на Берлинской улице, и он жил в нем совершенно один – такое случалось еще в те прекрасные времена. Итак, сей господин Леман предложил актеру пожить у него, ну, и тот, конечно, был доволен.

Курт переехал к Леману и зажил припеваючи. Так как он считал себя обязанным радушному хозяину, то взял на себя все заботы о животных, проживающих в доме. Причем не о великолепных породистых псах – эти и сами знали, как себя вести. У господина Лемана было двое сыновей, которые теперь где-то учились; когда они были еще школярами, то выпросили себе огромный террариум. Тот, конечно, на учебу не поехал, потому до сих пор пребывал на своем месте в доме Лемана, вместе со всеми обитателями – змеями, жабами, слепозмейками, ящерицами и черепахами. Прислуга следила за этими тварями, но не из большой любви, а так, сугубо по обязанности. И тут появился Курт. Он любил животных не меньше, чем театр, и потому неизменно уделял несколько свободных часов террариуму. Он чистил его, менял в нем траву и подстилку – словом, из авгиевых конюшен создавал прекрасное и весьма достойное жилище для бедных ползучих гадов.

Жила там и невообразимо древняя, могучая черепаха, пользовавшаяся особенной любовью господина Лемана. У нее даже кличка была – Олли. С возрастом черепаха этак вымахала, что стала напоминать обшитый латунью паровой котел. Однажды Курт решил, что ее неплохо будет помыть, вывез ее на тележке к ванне, выгрузил туда и пустил воду из кранов – тепленькую, чтобы старушке рептилии было комфортно и любо.

Тут, к несчастью, зазвонил телефон. Курт ответил и вскоре рванул по вызову в свой театр, на срочную репетицию. Бедняга совершенно забыл об Олли – нахлобучил шляпу, влез в пальто и спешно отбыл. Только после полуночи он вернулся, и только тогда мысль об Олли снова пришла ему в голову.

Но самое страшное уже случилось. Главное отличие сухопутных черепах от морских, как несложно догадаться, в том, что сухопутные долго находиться под водой не могут. Так что бедная старая Олли утопла как топор.

Ясное дело, это был страшный удар для господина Лемана. Но еще хуже событие сказалось на Олли – в трауре своем он почти превратился в добропорядочного мужчину и в течение недели носу не показывал из дома. Наконец господин Леман связался со мной как с наиболее близким другом Курта и пригласил меня навестить его; в самом деле, негоже, чтобы юноша так убивался из-за какой-то старой глупой черепахи!..

Итак, я разыскал его; уговорил его прийти вечером в кофейню. Курт согласился – он, наверное, понимал, что нельзя вечно оплакивать зверюгу.

Итак, я сидел там после театра и ждал его. В кофейне, по обыкновению, собралось много народу – пара художников, три актрисы и малютка танцовщица. Только Курт не появился, и все недоумевали, где же он запропастился.

Тогда-то и случился пресловутый пикантный момент. А именно: со змеиного моего языка полилась в адрес отсутствующего отборная лживая клевета. Как и почему допустил я подобное? Вы спросите чего полегче. Просто пришла на ум одна мысль, я ухватился за нее и сам не заметил, как оседлал любимого конька.

– Я даже не знаю, – сказал я очень серьезно, – сможем ли мы вообще терпеть Курта Экнера в своем обществе. Я, конечно, смотрю на жизнь широко, но должны же иметься и у меня какие-то границы. То, что учинил этот парень, превзошло все, что когда-либо мог придумать самый вырожденный человек извращенного вкуса! Вы ведь знаете про Олли, честную старую черепаху господина Лемана? Ну, дорогие мои, вцепитесь в свои чашечки покрепче и слушайте – расскажу вам все без утайки. Бедное пожилое животное отнюдь не утонуло, как утверждает Леман в своем великодушии, оно пало жертвой отвратительной жестокой похоти этого мерзкого извращенца Курта! Этот парень изнасиловал ее, черепаху! Тьфу на него! Леман, конечно, прекрасно знает об этом. Он сам похоронил тварь в саду, но ее мощный панцирь сохранил и отполировал в мастерской, где и заплатил за то, чтобы на нем оттиснули золотом следующие литеры:

Клянусь, так все и значится на панцире бедняжки Олли! Можете сам убедиться – посетите покои господина Лемана на Берлинской улице. Над его кроватью и висит данная примечательная улика против мерзавца Курта!

Тут за соседним столиком вскочил очень толстый господин. Очень взволнованный, он опрокинул свой стул и, задыхаясь, подбежал вплотную ко мне, затаив дыхание. Пенсне слетело с его носа и повисло на длинном черном шнурке; он подхватил его, почистил и кое-как водрузил на место.

– Добрый господин, – обратился он ко мне. – Добрый господин, послушайте, ну я просто не могу!.. Скажите мне – это все правда?

– Конечно, это правда! – воскликнул я в ужасе. – Неужто вы думаете, что я способен лгать? Что ж, проверьте мои слова – сходите сами к господину Францу Леману, в его дом на Берлинской улице!

– Благодарю вас! – воскликнул толстый джентльмен.

Он поклонился, подошел к стойке, забрал свои пальто и шляпу.

Затем он бросил деньги за съеденное и выпитое на стол и, обернувшись к нам, провозгласил:

– Вот увидите, справедливость восторжествует! Эта история пока еще не кончена!

Все это случилось так внезапно, что люди за нашим столом даже не посмеялись над моей глупой выдумкой.

Через четыре дня после этого ко мне пришел мой друг Курт, бледный и очень злой. Хорошую кашу я ему заварил! Такую, что может стоить ему места в театре и, прежде даже того, эполетов лейтенанта резерва в кавалерийском полку! И мне хорошо бы немедленно обратиться в полицию и попытаться уладить все дела полюбовно.

– Как до такого дошло? – недоумевал я.

Оказалось, толстый господин с соседнего стола явился в полицию с заявлением, и уже на следующий день Курт Экнер был вызван в полицию – ответить за изнасилование и убийство черепахи Олли.

Я принялся успокаивать его. Что ж, придется и мне явиться пред очи закона и как-то защитить честь друга. А попросту явиться с повинной, всем сказать, что я жалкий брехун и сплетник.

Да, сколь ни трудно в это поверить, я, человек сомнительных моральных качеств, намеревался честно признаться в своей подлости, сказать, что это глупая шутка и вздорная чушь. Но как я ни смотрел на странного начальника полиции, который таращился на меня своими круглыми глазками, как будто я был причастен к этому похотливому убийству по меньшей мере, правильные слова все не шли, не шли на ум.

Мне снова пришлось лгать, еще более густо и цветисто, чем раньше, и на этот раз вся моя ложь была запротоколирована. Я, заикаясь, признался, что принадлежу к тайному клубу, да и Курт Экнер тоже. Клубу единомышленников, пропащих душ, которые ставили перед собой задачу любить самое невозможное в мире, а затем принести любимых в жертву похоти. В основном объектами нашей страсти были животные, но иногда гораздо более немыслимые вещи…

– Ну и что, к примеру, вы полюбили? – обратился ко мне начальник полиции.

– Я? Ну, я… – Я запнулся, ища ответ. – Давайте опустим этот момент, герр…

Но он вдруг закричал на меня:

– Или вы признаетесь, или я арестовываю вас на месте!

Я нырнул левой рукой в карман, и под пальцы мне попалась монетка. Я вытащил ее и положил на стол.

– Вот, герр полицмейстер! – провозгласил я. – Вот она, любовь всей моей жизни. Она – моя избранница!

Он уставился на меня в недоумении.

– Что? – спросил он. – Вы меня что, за недоумка держите, враль несчастный?

– Вовсе нет, и я нисколько не вру, – смиренно начал я, делая вид, что промокаю глаза носовым платком. – Как бы невероятно это ни звучало, это действительно правда, мне нравится эта монеточка. О, герр начальник, вы не понимаете, как глубока, как символична, как бесконечно художественна эта любовь! Посмотрите-ка на эту валькирию в нагрудной броне, что оттиснута на ней, – это ведь сама Германия в женской персонификации! А что есть Германия? Женщина, мать – матерь всех немцев! Представьте себе, капитан, любить собственную мать чувственно и пылко! И однажды убить ее в порыве безумной страсти – расплавить в горниле любви, расплющить молотом желания, уничтожить каким-нибудь ужасным способом. Можете ли вы по своему усмотрению принять муки такого блаженства? Представьте себе только…

Начальник полиции прервал меня:

– Я ничего не стану представлять из вашего вздора. Это уже дело суда. А вашу, так сказать, монеточку мы приобщаем к уликам, к нашему corpus delicti!

Но я уже спрятал ее в пальцах и сунул обратно в карман.

– Вы этого не сделаете, – проскулил я. – Уж мою-то любовницу я вам просто так не дам отнять. Если хотите, принесу вам сколько угодно других чеканных монет, но уж вот эту… юбилейную… любимую… нет-нет, ее мне оставьте. Нельзя быть таким жестоким, герр начальник.

Тут дверь открылась, зашел, козырнув, младший чин. Он сообщил, что уже давно разыскиваемый грабитель Хаазе наконец-то пойман и только что был доставлен в участок. Начальник полиции забыл мой вопиющий случай, вышел; меж тем секретарь спокойно, поедая хлеб с маслом, вносил последние штрихи в протокол моих показаний. Через полчаса начальник вернулся. Протокол был зачитан мне; я должен был его подписать.

– Все в точности так? – нахмурился слуга закона.

– Все! – удрученно подтвердил я.

– Обращаю ваше внимание, – воскликнул он, – что вы будете обязаны явиться в суд! Хватит ли вам благородства пойти на это чистосердечно?

– Еще как хватит! Приду с удовольствием! – в сердцах бросил я.

После этого меня наконец-то отпустили восвояси.

Курта Экнера допрашивали еще три раза; он безоговорочно отрицал все. Господина Лемана вызвали в суд, но он не явился. Тогда вызвали в суд меня и еще двоих, кто в тот злополучный вечер сидел со мной за столиком в кофейне.

Мы явились, прижимаясь друг к другу в страхе.

Но наши опасения оказались более чем напрасными. Оказалось, прямо накануне слушания некий прокурор-неумеха выбросил в мусорное ведро все документы против меня и Экнера.

Какая, право, жалость! Уверен, мы были в пяти минутах от того, чтобы создать очень громкий судебный прецедент.