Про экономку священника Либориуса Дорнблюта из гампельской церкви не посмел бы пошутить даже самый прогрессивный журнал. Ей было уже почти семьдесят, и юному пастору, которому первого января исполнилось двадцать семь лет, она годилась уже в бабушки. Но будь у него в услужении даже молодая девушка, никто в округе не посмел бы отпустить ни одной сальной шуточки по этому поводу, а все потому, что пастор славился своей кротостью и чрезвычайно серьезным отношением к своим обязанностям. Его усердие порой вызывало опасение у более высоких духовных лиц. Епископский викарий, знававший его еще в семинарии, совсем недавно высказал епископу:

– Поверьте мне на слово, ваше преосвященство, пастор Дорнблют нас всех когда-нибудь ошеломит!

Пастор уходил в работу с головой. Поселок его был невелик, и забота о спасении душ не занимала у него много времени. Поэтому после самозабвенного чтения проповедей он либо предавался усиленным штудиям, либо навещал больных и бедных. Но несмотря на то, что почти все свое скудное годовое жалованье и половину храмовых денег он отдавал на благотворительность, а это было доподлинно известно, несмотря на то, что он мог отдать свой последний пфенниг бедняку, он так и не сумел завоевать подлинное расположение своих прихожан.

Единственной роскошью, какую позволял себе пастор, была подписка на три-четыре десятка клерикальных журналов. Он не довольствовался сугубо немецкой периодикой и выписывал «Римский обозреватель» и «Ла Круа», а также бельгийские и испанские газеты. Кроме того, каждый месяц он получал посылку с книгами из Вюрцбургской библиотеки. Господа печатники, конечно, быстро заметили такой энтузиазм, а потому пастор Дорнблют спустя какое-то время стал безвозмездным и в связи с этим особенно любимым автором целого ряда католических изданий. К этой работе, как и ко всему прочему, он относился со всей серьезностью и проводил целые дни, думая над очередной статьей. Иногда его работа затягивалась на всю ночь и завершалась только к заутрене.

Старая экономка, заметив болезненный вид молодого пастора, чьи щеки ввалились и побледнели, в один чудный день села и написала длинное письмо в Вюрцбург. Конечно, она могла себе такое позволить. Она служила в этом приходе более сорока лет и застала не только предшественника Дорнблюта, но и предшественника его предшественника. Что и говорить, многих духовных господ она знала лично.

Викарий, весьма неравнодушный к судьбе молодого пастора, поговорил на эту тему с епископом. Без лишних пререканий добродушные старики пришли к выводу, что будет лучше, если в жизни Дорнблюта что-то изменится, пусть даже и помимо его воли. После короткого совещания выход был найден. Надзор за школьным образованием в Гампеле не оплачивался, поэтому старый святоша, который до сих пор отвечал за него, ходатайствовал об отстранении его от этой обязанности. Прошение было удовлетворено с целью передать пост Либориусу Дорнблюту. С такой большой для молодого пастора ответственностью был связан расчет, что «теперь ему придется ограничить работу для периодических изданий, дабы это не помешало исполнению его новых обязанностей». Духовные лица рассудили, что таким образом удастся, не обижая пастора, оградить его от вредных для здоровья ночных штудий. Кроме того, предполагалось, что частые поездки по различным поселкам и деревням их довольно обширного округа подействуют на него укрепляюще.

Либориус Дорнблют был очень тронут своим новым назначением. Он сразу оставил свою подработку в журналах и отменил все подписки, оставив только несколько окружных газет. Далее он с энтузиазмом принялся за контроль образования, и, к великой радости, его служба оказалась очень даже полезной. Его ревизии нагоняли страху на учителей – нельзя было предугадать, в какой день он решит навестить школу. Сегодня он в Дингельфингеле, завтра в Нойлёттинге, а послезавтра уже и в Траунхайме. Он сам присутствовал на занятиях, засыпал учителей вопросами и был очень внимателен ко всякой детали. Нельзя отрицать, что успеваемость в школах его округа значительно выросла и уж тем более крепки стали знания детей в области религии.

– Если так пойдет и дальше, – обратился однажды толстый пастор фон Баумбах к своему соседу по столу в таверне «Синий бык», – то любой мальчишка вскорости сможет встать за кафедру, и мы станем совсем бесполезны.

Однажды вечером пастор Дорнблют вернулся домой взволнованным. Он постоянно хватался за голову и не мог проглотить и ложки супа.

– Так больше не может продолжаться! – воскликнул он. – Нужно принять меры!

– Боже милостивый, да что случилось? – всплеснула руками перепуганная экономка.

Пастор ничего не ответил, но она не унималась и продолжала спрашивать. Тогда он наконец не выдержал.

– Ботаника! – сорвался с его губ дикий вопль. – Ботаника!..

Но он тут же опомнился и пожалел о своей несдержанности.

– Я прошу у вас прощения за этот шум, фрау Обермюллер! – промолвил он кротко. А потом намного тише, но все с той же нескрываемой ненавистью повторил: – Ботаника.

С этого дня пастор будто переменился. Он все усерднее посещал уроки ботаники. После чего он говорил учителю: «Сердечно вас благодарю!» – и уходил. Учитель и дьячок Лангмайер как-то вечером сказал своей супруге:

– Урсель, Урсель, что-то будет!

– И что же? – поинтересовалась Урсель.

Лангмайер рассказал ей про пастора Дорнблюта.

– …а потом он сказал: «Сердечно вас благодарю», – подытожил свой рассказ дьячок. – Но прозвучало это так, будто он мне еще при жизни пожелал гореть в глубоком аду!

Учитель был прав, что-то уже назревало. Пастор тем временем упорно трудился ночи напролет.

Однажды утром, выйдя на веранду, экономка застала его уже сидящим там. Видно было, что он всю ночь не ложился, однако он был так счастлив и доволен, что на сердце у старушки полегчало.

– Я сейчас же сварю кофе, – сказала она. – Через пять минут все будет готово.

– Да, – радостно отозвался пастор, – пусть сегодня он будет особенно хорош. Можно даже немного ветчины… на хлеб.

Старушка внимательно на него посмотрела, а потом развернулась и засеменила на кухню. Из глаз ее текли слезы. Господин пастор попросил ветчины! Ветчины! Должно быть, произошло нечто необычайно радостное!

Немного позже пастор вручил ей три длинных письма с наказом отнести на почту. Одно ушло в Вюрцбург епископу и представляло собой письмо с приложенной копией ходатайства. В двух других конвертах были запечатаны оригиналы ходатайства: одно – в палату имперского совета, другое – в палату депутатов в Мюнхене.

Первым с текстом письма ознакомился фон Дальер, член петиционной комиссии.

Выглядело письмо следующим образом:

Лишь благотворным влиянием Центра за последние годы в землях баварской короны проделано многое, дабы противостоять Молоху безнравственности, который все еще дерзко вскидывает свою безобразную голову. Наконец-то запретили подходить к окну, не прикрыв полностью своей наготы. Книги и периодические издания нецеломудренного содержания держатся от публики на расстоянии. Отрадно и то, что все больше сынов церкви восседает на административных местах, которые раньше отдавались сомнительным вольнодумцам. Но, несмотря на это, с прискорбием замечаю, мораль в нашей стране еще сильно угнетена. Печальным, но безошибочным подтверждением тому служит статистика, согласно которой и в сельской местности, и в больших городах число внебрачных детей, и без того огромное, становится с каждым днем только больше. Закрывать на это глаза – прятать голову в песок. Хороший врач не боится вида нарывающей раны, он находит источник гниения и вырезает его своим острым скальпелем. Проситель пребывает в священном убеждении, что наконец обнаружен источник болезни, чей разрушающий яд точит организм нашего общества. Он находится в школе, и имя ему – ботаника!

В качестве школьного инспектора – в четырнадцати приходских школах, средней школе, школе для девочек и семинарии – заявитель нередко становился свидетелем крайне непотребных бесстыдств. Под руководством учителей, следующих только предписанным учебникам, юные души заставляют изучать половую жизнь растений вплоть до мельчайших подробностей. Не покладая рук учитель вводит чистые умы в порок, в Содом вопиющих извращений. Весь урок ботаники только и приспособлен, что для любования омерзительной половой распущенностью растительного мира! Например, строение женского полового органа у цветов, так называемого пестика, объясняется детям подробно – не только лишь на картинках, но и на самих растениях. Вместо того чтобы в стыде великом повергнуться наземь, учитель с циничной откровенностью заставляет детей показывать рыльце, столбик и завязь у пестика, а у тычинки – нить и пыльник; он с циничной откровенностью объясняет им, что растения иногда предпочитают самооплодотворение, а иногда – перекрестную его форму. Взрослый подробно объясняет бедным мальчикам и девочкам, как цветок влечет к себе насекомых своим цветом и запахом, как они заползают в него, чтобы полакомиться медом, который цветок предлагает им как бы в награду за их брачную активность; далее показывается, как жуки, пчелы и шмели, обмазавшись мужской пыльцой в одном цветке, летят к следующему цветку, женскому, чтобы исторгнуть свой груз в него и тем самым оплодотворить!

Воистину, в борделе не может быть более отвратительных разговоров! Что толку, что на всех других уроках, в истории, языках и т. д., все нецеломудренное и аморальное тщательно исключается, если в ботанике похоть делается центром всего урока (никто не может и не будет отрицать этого)? Разве одни только ботанические системы не основаны на различиях между типом оплодотворения и полами растений?

Когда читаешь названия глав „классического“ труда так называемого натуралиста Линнея, кажется, что перед тобой учебник греческих гетер по ars amatoria. Растения делят на классы по… количеству мужских половых органов! И еще раз делят – уже по количеству женских половых органов! Первый класс – Monandria, растения с одним мужским и одним женским признаком. Кажется, это единственные растения, коим не чужды законы морали! Но идем дальше: Diandria, Triandria, Tetandria и так, пока не дойдем до тринадцатого класса – Polyandria! Итак, два, три, четыре и, наконец, неисчислимое множество мужских органов супротив одного женского. Конечно же, встречается и прямо противоположное в двадцать третьем классе, Polygamia. Но самым вызывающим является двадцатый класс, Gynandria, где встречаются множество женских и мужских признаков! И мы готовы позволить ребенку погрузиться в эту пучину разврата на административном уровне?..

Разве нужно знать о количестве пестиков и тычинок, то есть мужских и женских половых органов, у цветков? Разве нужно знать о природе размножения, в подробностях описывать развитие плода? Как может ребенок сохранить чистоту души, когда он вынужден отвечать на такие вопросы:

– Почему у этого цветка такой красивый яркий цвет?

Тут ведь нужно ответить:

– Чтобы привлечь насекомых, необходимых для оплодотворения.

Учитель спрашивает дальше:

– Почему у него такой великолепный аромат?

– По той же причине!

– А почему цветок держит сладкий мед глубоко в чашечке?

– Чтобы привлеченное насекомое залезло туда поглубже, иначе оплодотворения не произойдет!

Да может ли развратная женщина со своим любовником вести более непристойные разговоры?.. Но и это не самое страшное! Проситель должен довести до сведения Палаты следующие факты. Неподалеку от деревеньки Нойлёттинг раскинулся каштановый лес. И неизвестно, по причине ли отсутствия достаточного количества насекомых в этом лесу или на каком-то другом основании, но бедных школьников привлекают к издевательскому во всех смыслах предприятию. Каждый год на второй неделе мая во вторник после обеда уроки отменяются, и ученики под предводительством учителя и местного лесничего идут в лес. Там они сначала отламывают большие ветки с набухшими почками, а потом под веселые песни уходят дальше в лес, где тычут этими ветками в цветенья на деревьях, оплодотворяя их. От местной общины они получают плату за эту работу – даже сложно держать перо, когда приходится выводить слово работа, говоря о таком, – в виде булки с сосиской и чашки кофе в местной таверне. Прямо как мед для насекомых! И все это происходит на глазах у правительства, церкви и духовенства, которые даже не думают подать голос против того, пред чем меркнет Гоморра!

Но, к сожалению, это поветрие уже настолько укоренилось в сердцах людей, что они даже не замечают всего ужаса и воспринимают грех как должное. Как дикари без стеснения выставляют свою наготу, как распутницы непринужденно щебечут о всевозможных грехах, так теперь и в христианских школах неприкрыто говорят о запретном, и все спокойны!

Проситель не может сдерживать свой крик возмущения и выражает надежду, что этот крик отзовется эхом миллионов католических голосов! Возьмем в руки нож и вырежем зловонный гнойник из плоти общества! Явно лучше было бы очистить землю от растений, вырвать с корнем все эти порочные, кровосмесительные, развратные создания. Проситель, конечно, прекрасно понимает, что сейчас этот метод неприменим, но он верит, что это получится у более поздних, более чистых и более христианских по духу поколений. Но мы можем пойти другим путем, мы можем просто не обращать внимания на безнравственный род растений: для доброго христианина их больше не существует. И первый шаг на этом пути – полная отмена ботаники как дисциплины в школах!

Caveant consules! Да прислушается Палата к совету просителя, пока еще не поздно! Да будут спасены души детей наших и всего баварского народа от гнили, какую распустила развратная наука за годы неверия!..»

Когда референт петиционной комиссии господин фон Дальер дошел до этого момента, ему пришлось сделать паузу, чтобы нюхнуть табаку.

– Святой угодник Поликарп! – пробормотал он. – Этот человек или окончит свои дни в сумасшедшем доме… – Фон Дальер дважды сильно чихнул, затем продолжил уже куда увереннее: – Или однажды сделается баварским министром образования!