Мими Кнеллер сделала колоссальную, прямо-таки баснословную карьеру. Еще только год назад она служила кельнершей в достаточно скромном, второстепенном кафе и зарабатывала гроши, выживая на те деньги, которые ей перепадали от посетителей. А перепадало немного, ибо главный контингент посетителей – студенты и начинающие артисты – был народ небогатый.

Но вот привалило настоящее счастье.

Какой-то лейтенант устроил ей буйную сцену ревности, и ее возражения довели несчастного до того, что он выстрелил в нее из револьвера. Придя в себя спустя минуту и ужаснувшись содеянного, он выпустил вторую пулю, но уже в себя. В то время как Мими была только легко ранена в руку, лейтенант был убит наповал.

Верный инстинкт тотчас же подсказал Мими, что ей надлежало делать: она с воем бросилась на труп лейтенанта, которого вдруг полюбила страстно и незабвенно.

Покойного решили перевезти на родину, и Мими явилась на вокзал в очаровательном трауре. Ей вторично улыбнулось счастье. Утешитель недолго заставил себя ждать: он явился в лице барона Гогенталя, который с вокзала увез с собой безутешную девушку в далекое путешествие.

Красивый барон не замедлил вернуться, без Мими. Она же вернулась в Мюнхен спустя год. Теперь она звалась уже не Мими Кнеллер, а Миа Ле Фракас. Вместе с собой она привезла тетку, французскую камеристку и туго набитый кошелек. За это время она успела побывать в Баден-Бадене, Интерлакене и Ницце. Из Ниццы, вместе с одной из своих новых приятельниц, она заглянула в Париж.

Мими удивительно быстро усвоила себе все законы и особенности своего нового положения. За границей было превосходно, но ее тянуло к родному Изару, и она охотно согласилась на предложение молодого атташе, прикомандированного к мюнхенскому консульству.

У Мии Ле Фракас была очаровательная вилла на Кейтштрассе. Там она принимала избранное общество: офицеров, художников, юристов и писателей. Только студенты не имели к ней доступа. Миа была обворожительна и обращалась с приглашенными с редким тактом, протежировала молодому, начинающему художнику, устраивала музыкальные, литературные и художественные вечера и с апломбом беседовала на самые разнообразные темы. У нее часто бывали парижские и нью-йоркские подруги и знакомые.

На очередной выставке ее портрет был всеми признан наилучшим. Ее автомобиль считался самым скорым во всей Баварии. Со времен Лолы Монтес ни о какой другой женщине в Мюнхене не говорили так много, как о Мими. Ее знали все уличные мальчишки. Любая красотка с Кауфингерштрассе могла бы перечислить ее наряды. Все кельнерши рассказывали анекдоты и шутки про нее, и каждому настоящему мюнхенцу был знаком последний уголок ее виллы, равно как и ее сердца.

Но про одну весьма характерную подробность, кроме меня, никто не знал. Не желая напрасно возбуждать любопытство моих сограждан, немедленно сообщаю эту подробность ко всеобщему сведению.

У Мии оказалась особого рода страсть: она коллекционировала пуговицы.

Я лично знавал одну женщину, Аспазию, которая коллекционировала волосы своих любовников. На всю Флоренцию славилась ее бесподобная коллекция каштановых, черных, белокурых и белоснежных прядей. Другая красотка, проживавшая в Берлине, располагала собранием всевозможных иностранных и отечественных монет, даренных поклонниками, воздыхателями и обладателями. На каждой монете было выгравировано имя подарившего ее. По этим моментам можно было судить о космополитических наклонностях моей доброй знакомой. Черноволосая Элен Брункгорст, известили всему Амстердаму, владела шкафом, переполненным носовыми платками всевозможных образцов и тканей, начиная с грубого холста и кончая тончайшим шелком. Каждый платок был снабжен монограммой; на многих же, кроме того, были гербы и короны – изящные, о семи – девяти зубцах.

Что же касается Мии, то она не коллекционировала ни волос, ни монет, ни носовых платков. Она собирала пуговицы. Да, именно так – пуговицы!

Ни один из ее любовников не догадывался об этом, потому что она не обращалась с просьбой оставить ей на память пуговицу. Нет, она тайно похищала ее в самый разгар любовных ласк. Как можете себе вообразить, это не очень-то сподручно, так что теперь эта миссия возлегла на плечи ее камеристки, мадемуазель Сюзон. От этой Сюзон я и узнал про тайную страсть милой Мии. Сюзон родилась на Монмартре, и я знавал ее еще девочкой, продававшей фиалки возле излюбленного мной кабачка; так что я оказался единственным из знакомых Мии, которому Сюзон открыла великую тайну.

Произошло это следующим образом. Вчера я должен был пить чай у Мии, но, несколько запоздав, явился тогда, когда хозяйка вместе с гостями куда-то уехала. Я был очень зол и стал ругаться. Вдруг меня окликнула Сюзон:

– Si vous êtes bien gentil, je vous dirai quelque chose.

– Quoi done?

Она рассмеялась:

– Ah – le secret, le secret! – И она потащила меня в будуар своей госпожи, где открыла шкаф и высунула один из ящиков. – Madame a oublie la elef – tiens la, tiens la… – Она то и дело срывалась на легкий мелодичный смех.

Я взглянул и увидел множество кружков, обтянутых красным, голубым, желтым и зеленым шелком. К каждому кружку была тщательно пришита пуговица от брюк. Я вынул наружу одну пуговицу и прочел на ней следующее: For gentlemen. Для меня не было никаких сомнений, что она принадлежала кельнеру! На второй я прочел: «Т.Д.А. и Ф. – Г.С.О.», что явно означало: «Торговый Дом Армии и Флота, Германский Союз Офицеров». Ясно было, что в свое время эта пуговица принадлежала лейтенанту – возможно, как раз тому, что своим роковым выстрелом в голову устроил Мими Кнеллер большое счастье.

Была и роговая пуговица – того сорта, которые обычно носят студенты. «Габриэль Шелгорн», – красовалось на ее соседке. Первый мюнхенский портной… не иначе, банкир!

На довольно-таки грязной медной пуговке я прочел: «Фриц Бласберг. Терлсберг и братья». Да тут помощник и граф! Ничуть не хуже поклонников Элен Брункгорст… Made in Germany, – гласил девиз следующей пуговицы, которая в свое время украшала брюки сына Альбиона, не иначе!

Была там еще одна пуговица, которую я тотчас же признал…

– Voyez, le votre! – с ехидным смехом воскликнула Сюзон.

Мне стало стыдно за мою скромную, почти что жалкую добавку к этой оригинальной коллекции – бедняга совсем затерялась в столь пышном обществе. Пуговиц было так много, что вы не поверили бы мне, если бы я стал вам перечислять все, но тот, кто хоть немного знает меня, поймет – мне нет причин лгать.