Я очень недоволен Гамбургом. Гамбург меня разочаровал, Гамбург в упадке.

Гамбург вообще перестал быть Гамбургом.

Я страшно сержусь на Гамбург, и тому есть причина. Там случилось нечто ужасное.

Каждый, кто знаком со мной, знает, что я страстный коллекционер карандашей. Если я хочу что-нибудь написать, я прошу соседа дать мне его карандашик. Но я никогда их не возвращаю – я карандашный клептоман. Я собираю и остро заточенные карандаши, но предпочитаю тупые, потому что у остро заточенных сначала нужно отломить кончик. Я бросаю все свои карандаши в старый мешок и беру его с собой, когда еду в Гамбург.

С мешком на плече я иду по Юнгфернштиг к Альстерскому павильону. Там у входа есть небольшая машинка для заточки карандашей. Восхитительная маленькая машинка, в которую можно засовывать карандаши. Их в ней надо прокрутить, чтобы мелкая древесная пыль полетела во все стороны, и они становятся острее швейной иглы! Клянусь, на этой штуке я мог бы точить свои карандаши дни напролет.

А теперь представьте мой ужас: той точилки там больше нет!

Я бросил мешок со старыми незаточенными карандашами в угол, вошел в павильон и позвал официанта; он сказал мне, что три дня назад прелестную маленькую машинку украли вместе с мраморной плитой, к которой она была прикручена.

Я побледнел и опустился на стул. Официант был филантропом, он пожалел меня и сказал, что в отеле «Кемпински» на другой стороне Юнгфернштига есть маленькая точилка для карандашей. Так что я поехал в «Кемпински».

Но тамошняя точилка для карандашей – просто чудовище! Не проворачивается, не крутится, не точит… Как пить дать англичанами сделана!

Когда я уже собирался снова закинуть свой старый мешок за спину и удалиться со слезами на глазах, вошел сам господин Кемпински и тотчас узнал меня. И, так как он тоже был филантропом, он попытался утешить меня бутылкой токайского вина 1864 года и изысканным завтраком. Затем он подал мне свою гостевую книгу. Я написал ему: «Уважаемый господин Кемпински! Вы, безусловно, прекрасный человек, обладаете благородной душой и являетесь достойным отцом семейства. Но у вас очень плохая точилка для карандашей, которая не точит – скорее всего, английского производства. Всего вам наилучшего!» Когда господин Кемпински увидел, как на бумагу упала моя слеза, он послал за еще одной бутылкой токайского 1864 года и поведал мне, что человек, который украл прелестную машинку для заточки карандашей из Альстерского павильона, уже находится в тюрьме, а сама машинка – у следователя в качестве улики.

Я растроганно поблагодарил его, на радостях в одно лицо выпил бутылку, повесил мешок на плечо и поплелся в окружной суд. Я встретил судебного пристава в коридоре и сказал ему, что дам ему три заточенных карандаша, если он скажет мне, в какой комнате располагается следователь, у которого хранится прелестная точилка для карандашей из Альстерского павильона. Я обещал пять карандашей помощнику клерка, семь – секретарю и десять – старшему секретарю. Все смотрели на меня очень сердито и спрашивали, не сошел ли я с ума, и, отмахиваясь от меня, вынуждали продолжать поиски. Мне пришлось ждать два часа и четырнадцать минут перед дверью следователя; я использовал это время, чтобы пересчитать свои карандаши. Их было: семьсот двадцать три почти целых, шестьсот сорок один – половинки, триста семьдесят девять – сущие огрызки. Я собирал их больше года!

Наконец дверь открылась, и мне разрешили войти.

– Вы пришли, чтобы сообщить что-то по делу о краже из павильона Альстера? – с места в карьер начал следователь. – Значит, вам известно что-нибудь обличающее, чтобы свидетельствовать против вора?

– Не называйте его вором, следователь, – сказал я, – это, в конце концов, грубо! Я думаю, что это коллекционер, честный человек, который собирает прелестные точилки для карандашей.

– Сударь! – воскликнул следователь, и это было «судар-р-р-рь» с семью прусскими «р». – Что взбрело вам в голову?

Но я его уже не слышал. Я заметил маленькую машинку на боковом столике, тут же развязал свой мешок, вынул горсть карандашей и начал точить.

– Сударь! – повторил следователь, и на этот раз было не меньше дюжины «р». – Вы с ума сошли? Немедленно уходите.

– Господин следователь, – взмолился я, – я ведь любитель заточенных карандашей. Я собираю карандаши круглый год только для того, чтобы иметь возможность точить их на этой прекрасной машинке в Гамбурге. Позвольте мне заточить карандаши!

Кажется, я сумел пробудить в старом служаке филантропическую жилку.

– Ну, и сколько карандашей вам нужно заточить? – с улыбкой спросил он.

Я протянул ему свой мешок:

– Семьсот двадцать три почти целых, шестьсот сорок одну половинку и триста семьдесят девять сущих огрызков!

– Что? – возопил следователь, и я увидел, что он вовсе не филантроп. – Этакую-то прорву? Исключено. Убирайтесь немедленно!

Я прибегнул к последнему доводу:

– Господин следователь, я хочу, чтобы у вас было двенадцать хорошо заточенных карандашей.

Это было любезно и мило с моей стороны. Но следователь вовсе так не думал, он, вероятно, был совершенно испорчен тем плохим обращением, которое ему приходилось терпеть изо дня в день. Вот почему он закричал:

– Это взятка! Попытка подкупа должностного лица! Погодите, погодите, вы горько об этом пожалеете!

И он оглушительно зазвонил в колокольчик, отчего мне пришлось заткнуть уши. Но никто не пришел. Потом он позвал, а когда все еще никто не явился, открыл дверь и крикнул в коридор. В тот миг, когда он немного высунулся в коридор, я быстро закрыл за ним дверь и повернул ключ, а затем я подошел к своей обожаемой машинке и с ликованием принялся натачивать карандаши: бр-р-р-р, кр-р-р-р – один за другим.

– Откройте, сейчас же откройте! – кричал он снаружи.

– Я еще не закончил! – провозгласил я.

Он ударил кулаком и забарабанил в дверь ногой.

Но я не обратил внимания. Я спокойно продолжал точить целые, половинки и сущие огрызки. Я разложил их все по порядку на столе, и это было восхитительное зрелище.

Некоторое время снаружи царила тишина, а потом рассерженный следователь все же вернулся с несколькими мужчинами, которых я тоже очень рассердил, – с приставами и жандармами. Они приказали мне открыть дверь, они кричали, орали и делали много шума.

– О, пожалуйста, – сказал я, – лишь четверть часа! Четыреста двадцать семь целых, триста тридцать две половинки и сто пятьдесят два сущих огрызка!

Я был рад, что дверь и замок были такими прочными. Я пододвинул столы и стулья к двери и поставил на них все, что смог найти. Сверху толстые гроссбухи и папки, а на них чернильницы – самая настоящая баррикада, плотина имени Каспара Хаузера.

Там, за дверью, прибывало все больше и больше людей: секретарей, помощников, писарей, заседателей, мировых судей, прокуроров и старших прокуроров. Могу поклясться, они подняли возмутительную бучу, и я бы хотел, чтобы их всех наказали за такие злодеяния.

Но вот, когда остальные замолчали, мягкий бархатный голос сказал:

– Не доводите дело до абсурда, сударь! Мой вам благожелательный совет – открыть прямо сейчас!

Я тоже сделал себе такой же нежный, бархатный голосок и ответил:

– Сердечно благодарю вас, сударь! Могу я спросить, с кем я имею честь?

– Я председатель окружного суда! – ответили из-за двери.

– Очень приятно! – заметил я, продолжая заострять свои огрызки. – Не могли бы вы удостоверить вашу личность?

После этого бархатный голос сделался злобным и жгучим:

– Такой дерзости я еще не видывал! Выломайте дверь, ребята!

Люди навалились изо всех сил, но это не сработало.

– Немедленно позовите слесаря! – вскричал жгучий бархатный голос.

За дверью снова немного приутихло, а я все чинил, чинил и чинил карандаши – целые, половинки и сущие огрызки. Я справился блестяще и пришел в такой восторг, что даже воскликнул:

– В этом и есть радость жизни!

– Подождите немного, радость скоро вас покинет! – крикнул разъяренный господин следователь.

Я услышал, как пришел слесарь и отвинтил болты замка. Дверь была отперта, теперь было самое время исчезнуть. К счастью, комната находилась на первом этаже; я распахнул окно.

– Не торопитесь, слесарь, – сказал бархатный голос. – Государственному имуществу должно быть нанесено как можно меньше ущерба.

Я закончил натачивать свои карандаши, оставил на подоконнике с одной стороны двенадцать огрызков и двадцать пять – с другой. Я также написал две записки, на одной: «Для господина следователя – буду вас вспоминать с благодарностью!», а на второй: «Для господина председателя окружного суда – не поминайте лихом!»

Когда я сел на подоконник и осторожно спустил свой мешок, дверь распахнулась. Плотину имени Каспара Хаузера прорвало, и я порадовался водопаду чернил, потекшему по гроссбухам и папкам. Затем я спрыгнул вниз и побежал так быстро, как только мог.

Я нашел убежище, название которого сохраню в тайне; это красивая, маленькая, круглобокая гавань, которая всегда приветлива ко всем нуждающимся. Там я и бросил свой мешок, ведь я не питаю особой любви к заточенным карандашам.

Я взял пролетку и направился к пассажирским залам. Через полчаса я был на борту «Кронпринцессы Сесилии», которую лоцман медленно направлял вниз по Эльбе.

Тем временем господа из Гамбургского окружного суда громко проклинали меня. Я, конечно, тоже ругался. И в чем я неправ? Что это за город Гамбург, в котором можно точить карандаши только ценой большого риска?..