Крысы прогрызли дыру в моем животе. Теперь я лежу и меланхолично насвистываю через эту брешь. Сказать по правде, довольно противное дело. Слепая кишка существует единственно для того, чтобы врачи зарабатывали деньги, а остальным остается только злиться на нее.

С моей проблемы начались еще летом и вскоре стали столь очевидными, что так и до Парижа слухам было недолго дойти. Но я гордо не обращал на слепую кишку внимания и наказывал ее полнейшим презрением. Однако в Париже я совершенно не мог позволить себе позориться, ведь оттуда слухи вполне могли докатиться до Мюнхена. «Горе – не беда», – подумал я: моей вотчиной всегда был и оставался Берлин.

Ну, я тебе устрою, пригрозил червеобразный отросток, но я сделал вид, что ничего не слышу. Этот подлец сделал так, что дал о себе знать и в Берлине, и тогда-то мне стало совсем тяжко. Он причинял мне боль! Со всей возможной основательностью и чертовски сильно у меня болел живот.

– Дорогой червеобразный отросток, – сказал я, – всячески советую тебе вести себя цивильно, иначе тебя вырежут.

Но он не внял моим увещеваниям. Он вел себя ужасно, мой блаженный аппендикс.

Конечно, у меня поднялась температура. 37, 38, 39 – она стремительно росла! 40, 41, 42 – оконные стекла аж запотели от жары. 43, 44, 45 – люди в доме жаловались: не привыкли жить в парилке. 46, 47, 48 – школьники благословили меня, ведь из-за жары им отменили занятия. Затем явился профессор (он же тайный советник, знаменитый человек) и скроил ужасно умное лицо.

– Ну? – спросил я.

– Пришла пора! – сказал он.

Посулами всевозможной прекрасности он подло сманил меня к себе в клинику. Я, разумеется, не хотел, но он расписал мне этот дом как некий рай. Там якобы подавали устриц и икру и в медсестры набирали самых настоящих ангелов. Как будто там источник молодости для души и тела. А операция – боже, это сущие пустяки. Детские забавы, одно удовольствие! И я буду там, в его клинике, так счастлив, как еще не бывал.

Вот так он меня заманил. Вызвал машину, запихнул меня в нее. Я думал, что мой живот лопнет от тряски, но обошлось без этого. Мы приехали; профессор уговорил меня раздеться. Он был так ужасно любезен и сладок, как сахарный мед.

Откуда ни возьмись набежали самые разные люди. Тайный советник, трое докторов и одна док-торица – она хихикала особенно гнусно; две медсестры и фельдшер – его звали Герман, и он был членом боксерского клуба «Апперкот». Восемь здоровых против одного больного – это ли не трусость? Конечно, они были сильнее меня; они схватили меня и положили на длинный стол. Потом мне в руку вложили овечку из ваты.

– Что мне делать с этой овечкой? – спросил я.

– Играй! – усмехнулся профессор. – Здесь же совсем как в раю.

Они натянули на мое лицо маску, как грабители поездов. Из нее на меня дохнуло усыпляющим газом, оставляющим отвратительный привкус. «Неужто в этом величие рая – в ватных барашках и наркозе?» – подумал я.

Я проснулся через несколько часов – ох, и тошнило же меня! Тошнота, так сказать, всю ночь напролет, только блевать было нечем. Мое жалкое положение очень порадовало обеих сестер; они рассказали мне, как чудесно прошла операция. Господа копались у меня в животе три четверти часа, это было одно сплошное удовольствие!

Я лежал в постели, и мне не разрешалось двигаться. Два дня я лишь бранился. Меня мучила страшная жажда, но пить мне не давали. Я был ужасно голоден, но мне ничего не давали есть, по крайней мере, только то, что я совсем не выношу. Жидкая овсянка и всякая дрянь! Райские условия, не иначе. Я ругался целыми днями и гнал вон всех, кто заходил.

Однажды коварный профессор подошел к моей кровати. Его голос не утратил своей медовой сладости.

– Ну, как вы, мой дорогой? – пропел этот мясник, и я оскорбленно отвернулся.

– Мы сменим повязку, – объявил он.

Меня перетянули, будто только что родившую женщину, я едва мог двигаться. Герман, фельдшер-боксер, и медсестры, от которых я не хотел бы получить пощечину из-за их острых коготков, перехватили меня, как младенца, отнесли обратно в операционную, положили на пыточный стол и ослабили повязку.

– Великолепно! Ве-ли-ко-леп-но! Прямо-таки великолепно! – Тайный советник вовсю ликовал. – Ну вы только посмотрите, красота-то какая!

Герман усадил меня, и я посмотрел на свой живот. Там была ужасная дыра; старый белый медведь в зоопарке легко мог засунуть туда лапу.

Мне было очень плохо, но глаза Германа и медсестер сияли от восторга. «Банда садистов!» – подумал я, однако промолчал, чтобы не распалять их еще больше.

– Ах, господин профессор, – сказал я очень скромно, – вы не могли сделать отверстие во мне немного меньше?

– Еще меньше? – прокукарекал он. – Его ж и так, считай, нет! И через эту малютку мы все равно слили из вас целых три литра гноя!

– Так уж и нет? – усомнился я.

– Разумеется! Разве не видите, как хорошо сшит разрез? У вас были камни в желчном пузыре, дорогой мой, полноценные, большие камни в желчном пузыре, они бы доставили вам еще удовольствия! Поэтому я заодно вырезал вам желчный.

Я почувствовал слабость и откинулся назад, в то время как эта банда запихивала кучи тампонов и бинтов в мою дырку. Невероятно, сколько туда влезло: целая семья могла бы нашить из них белья на годы вперед.

– В моем животе больше ничего не осталось? – уточнил я на всякий случай. – Он теперь кажется мне таким пустым.

Профессор утешил меня:

– Ну, самое необходимое мы оставили. Кстати, вы помните прекрасную картину из Пинакотеки Брера? Полотно кисти неизвестного мастера. Великолепная там изображена операция: один бок полностью разрезан, совсем как недавно у…

Я хорошо помнил ту картину. Раньше мне она очень нравилась, но сейчас я нахожу ее действительно отвратительной. Ничего не имею против взрезанных животов как таковых, вот только когда нечто подобное учинили над моим собственным, что-то в этом было не то. Без наркоза мне ничего не оставалось, кроме как потерять сознание, и банда садистов снова могла спокойно рыться в моем животе.

Очнулся я – где бы вы думали? – снова в постели. Я обнаружил, что ругань приносит дико мало пользы. Конечно, и кротость не годится, ничто не годится! Желающим покинуть рай надлежит быть стоиками. Мне приносили довольно много цветов, но я не испытывал за них благодарность. Разве от цветов зарастет мой живот? Мне также прислали икру и устриц, но не разрешили съесть ни одну из них. Предводитель банды слопал все сам.

– Поверьте мне, мой дорогой, – прошипел он, – это в ваших интересах.

Всякое происходило в моих интересах, и ничего из этого я не мог вынести. Во всяком случае, я поклялся всем, что для меня свято, что это будет первый и последний раз в моей жизни, когда я хвораю! Потому что быть больным, уж поверьте, почти что невыносимо.

Я не любил посетителей – у меня было плохое настроение; всех, кто приходил, я немедленно выпроваживал. Только обитателей рая не мог я выгнать – вот бы они изгнали меня! Но никто и не думал об этом – они были очень рады, что мне приходилось тратить здесь свое время попусту.

Как-то меня посетила докторица, она принесла мне овечку из ваты, мол, я могу оставить ее себе на память. Я оторвал голову, хвост и ноги ватной зверюги, которая когда-то была белой, а теперь вся запятнана красной кровью из живота поэта, и швырнул их док-торице в лицо. Затем я спросил: не могут ли они наконец зашить мой живот? Но она сказала, что эта рана – не для шитья; отверстие должно оставаться красиво отверстым до поры до времени. Так приказал тайный советник.

Снова тайный советник! Как я ненавидел этого типа!

– Тайный советник не может… – возмущенно начал было я.

Но она тут же нежно запечатала мне рот ладонью. Если бы только ее рука хотя бы пахла хорошо! Но от нее несло лизолом и больничными запахами.

– Сделайте мне одолжение – уходите! – попросил я. – Обе ваши медсестры – жуткие бабы, но вы, фройляйн доктор, уж не обессудьте, пропасть безобразия. Меня тошнит от одного взгляда на вас!

Но это не произвело на нее должного впечатления; она просто рассмеялась. Затем она решила проявить остроумие и сказала:

– Подождите, пока поправитесь. Тогда я вам понравлюсь. – И продекламировала: – «С этакой в брюхе дырой – в каждой сестре ты Ксантиппу увидеть готов!..»

Ну ничего!.. Герману, фельдшеру, я уже отомстил – отомщу и остальному райскому экипажу! Герман поднял меня с кровати, чтобы отнести в операционную, где мне снова должны были сделать перевязку – ну, конечно, я ведь о другом и не мечтаю! – и, когда он склонился надо мной, я вдруг со всей силы вскинул голову вверх и нанес великолепный удар. Это был первоклассный апперкот – в то же мгновение парень харкает кровью, и два передних зуба у него шатаются. В его боксерском клубе не могли бы прописать лучше! Но я сказал ему: мне очень жаль, просто по телу судорога прошла! Он был вынужден любезно принять мои извинения.

Главный мошенник, профессор и тайный советник, приглашал ко мне всяческих посетителей. Я был любопытным случаем, утверждал он, и должен послужить науке. Я снова лежал на операционном столе, когда там находилось полтора десятка человек: врачи и студенты, мужчины и женщины. Им всем разрешили заглянуть мне в живот, с чем их и поздравил господин профессор. Я затребовал плату за просмотр, потому что, в конце концов, мой живот – мои правила. Но этот негодяй сказал, что это не принято в научных кругах. Милые нравы! Либо он собрал деньги и положил их себе в карман (в таком случае это просто подлость), либо он действительно устроил бесплатный просмотр (в таком случае он поступил еще подлее). Ведь где это слыхано, что в животы поэтов можно заглядывать бесплатно?! Вот они, последствия революции: для проходимцев больше ничего не свято!

Дальше – лучше! Я захотел получить свой аппендикс – я слышал, что их помещают в маленькую бутылочку со спиртом и отдают пациенту, чтобы порадовать его. Мне ничего не дали. Медсестры утверждают, что от моего аппендикса не осталось ни кусочка – он уже давно разделен в пользу бедных.

– Ну уж свои-то камни из желчного пузыря я могу получить? – возмутился я.

Выяснилось, что их украли ассистенты врачей, они же утверждали, что потеряли их потом! Хорошенькое дело – «потеряли»! Ворюги красиво оправят их в платину, чтобы подарить в ювелирную лавку. Драгоценные камни, взращенные в самых недрах немецкого поэта, будут болтаться теперь в виде подвесок на золотых цепочках меж дряблых грудей легкомысленных женщин!

Это позор. Вся моя мораль противится этому.

У голубей нет желчи, говорит профессор, поэтому они такие милые птички. У меня тоже нет больше желчи, но я отнюдь не милый; скорее я становлюсь здесь с каждым днем все более язвительным и злым. Я готов лопнуть от ярости, но я и этого не могу, потому что меня уже давно основательно перекроили при пособничестве ножниц и ножей.

Я спросил у главаря банды, какой выкуп от меня потребуется, чтобы он отпустил меня из этого логова, которое он называет раем. Он блестяще объяснил, что никакой платы с меня не возьмет и принимать меня было для него честью. Что за ерунда! Очевидно, вся шайка уже давно живет припеваючи благодаря драгоценным желчным камешкам из моего живота! Но если бы, сказал тайный советник, мне как-нибудь захотелось бы упомянуть его и его клинику… в рассказе, что ли…

Это я могу устроить, подумал я. И именно поэтому я описал здесь, как я чувствовал себя в его райских кущах!