Мы решили прокатиться в Кёльн. Почему бы, собственно, не сменить обстановку? Хотя на самом деле всем известно, что если в Дюссельдорфе вы свели тесное знакомство с особой женского пола, но не хотели бы, что бы вас увидели вместе, то лучший выход – отправиться в Кёльн. Для жителя Кёльна в подобной ситуации также открыт приветливый Дюссельдорф. Всего-то сорок минут езды, и вы уже в совершенной безопасности. Конечно, с тем же успехом можно было бы поехать в Крефельд или Эссен, в Дуйсбург или Эльберфельд… или в дюжину других городов вокруг, но, конечно же, никто так не делает. Уж пусть лучше они к нам приезжают, думает каждый.

В этот раз я решил прокатить в Кёльн одну прелесть. Прелесть звали Финхен, и путешествие с ней было тем более очаровательно по трем причинам. Во-первых, она совершенно не хотела ехать одна, а потому мы взяли с собой ее пухлую подружку по имени Берта. Во-вторых, она сама настояла, чтобы мы ехали во втором классе. В – третьих, как объяснила Финхен, она поехала в образовательных целях, поэтому мы перво-наперво посетим собор, затем музей Вальрафа-Рихарца, затем церковь Святого Гереона, затем…

В общем, посети мы и правда все, что она там запланировала, мы бы закончили на следующей неделе к четырем часам пополудни. Но Финхен хотела вернуться до темноты, потому что тогда уже ничего не разглядеть. Как будто мы ехали в Кёльн только за этим.

Итак, отправились мы шестого января и уже к восьми утра были в соборе. Там я повстречал одного приятеля, который принялся обхаживать пышку Берту. Его звали Шмитц – как еще могут звать кёльнца? Петер Шмитц, к счастью, был большой любитель пышек. Он так и просиял от возможности пощекотать что-то большое и мягкое.

Теперь еще надо упомянуть, что было шестое января – стыдно признавать, но в наше нехристианское время люди, не жившие в окрестностях Рейна, едва ли даже догадываются, что шестое января – это праздник трех волхвов. Наблюдательная Финхен сразу отметила, что все как-то необычно. В соборе слишком много людей, а над главным алтарем сияют электрические лампочки, выставленные в виде трех букв: К.М.В.

– Что означают эти буквы? – спросила Финхен. Она ведь не из земель Рейна, но из далекой Калифорнии, где люди не очень-то набожны и куда больше знают о кинематографе и апельсинах, чем о картинах, мощах и святых.

Однако я сказал, что это световая реклама. Возможно, сигарет. «В» относилось к Ватшари, «М» к Муратти, а может быть, и к Маноли. А быть может, и обе компании согласились на одну общую рекламу. А «К», вернее всего, и вовсе опечатка по недосмотру – должна быть «Г», за коей значится сам Йозеф Гарбаты. Мой товарищ хрюкнул, подавляя смех, и одобряюще кивнул: мол, так и есть. Пышке Берте мое объяснение тоже чрезвычайно понравилось. Но милая Финхен не поверила не единому слову и, фыркнув, что в соборе не могут размещать рекламу сигарет, обратилась к церковному служителю в красной мантии. Он подтвердил, что она совершенно права и что архиепископ никогда бы не допустил подобного. Эти буквы относились к трем волхвам: «В», конечно, означало не Ватшари, а Валтасар, «М» относилось к Мельхиору, а никак не к Маноли или Муратти, а «К» – это, разумеется, святой Каспар, а не Гарбаты!

– Ну, – оправдывался я, – беднягу Йозефа часто записывали на слух как «Карпаты», так что ошибку заподозрить немудрено…

Финхен ответила, что я сморозил глупость и лучше мне молчать, если я настолько безграмотен. Она пригласила служителя присоединиться к нам, и тот начал водить нас по собору, не умолкая ни на миг. Финхен с удовольствием отмечала его ученость и проявляла особенный интерес к святым мощам. Но вдруг она оборвала его посередине и сказала, что для первого раза будет достаточно. Должно же что-то остаться для следующего нашего приезда. К нам снова присоединились Петер и Берта. Полагаю, все это время где-нибудь в темном углу Петер наслаждался щекоткой и пощипыванием. Мы встретили обоих у выхода. Мой друг отметил, что Берта очень приятная особа. Кроме того, настоящая католичка и куда милее этой любознательной иностранки.

Когда мы пришли в церковь Святого Гереона, нам уже, слава Всевышнему, никакой служака не попался. Мы спустились в крипту, так как Шмитц заявил, что где-то там должны быть останки одиннадцати тысяч дев. Однако мы не нашли и намека на эти мощи, и Финхен снова пристыдила меня. Зачем я взял с собой такого бесполезного друга, который вообще ничего не знает?! Вдруг она заметила сидящую на скамейке мать-настоятельницу, дождалась, пока та закончила свою молитву, и спросила, где же находятся останки одиннадцати тысяч дев. Благочестивая монахиня оказалась не очень вежливой и достаточно резко ответила, что уж точно не здесь, а в церкви Святой Урсулы. Кроме того, сегодня празднование трех волхвов, а останки дев посещают в день святой Урсулы. В этот день, а точнее, уже ночь они выходят наружу и бродят вокруг церкви. А это собор Святого Гереона, известного генерала фиванского легиона, все солдаты которого приняли мученическую смерть. Их было куда больше одиннадцати тысяч, и молились они истовее, чем Урсула и ее девы. Поэтому она рекомендовала бы Финхен обратить свое внимание на святого Гереона и его легион.

Любознательная девушка поблагодарила мать-настоятельницу за полезный совет.

На очереди был музей Вальрафа-Рихарца. Тут Шмитц с нами расстался, сославшись на одну ну очень важную встречу, но выразил надежду снова увидеть нас к двум часам в «Вечном фонаре». Жулик. Деловая встреча в Кёльне в день празднования трех волхвов! Осмелюсь предположить, что он, как истинный кёльнец, просто-напросто ни разу не был ни в одном музее и не хотел еще больше уронить себя в глазах нашей иностранной гостьи.

Финхен сурово попрощалась с ним, заметив попутно, что, если он желает вернуть ее расположение, ему следует успеть за это время полистать пару книг и за ланчем рассказать хотя бы о девах и волхвах. Все это он пообещал исполнить.

Среди старых рейнских мастеров наконец настал мой звездный час. Довольно просто впечатлить собеседника, если он родом из Калифорнии. Я продемонстрировал все свои знания. Я вспомнил даже то, что давно забыл, хотя не берусь утверждать, что не погрешил с иными фактами. Главное, что мне удалось наконец по-настоящему впечатлить Финхен, когда я рассказал о мастере, написавшем «Святую родню» и «Алтарь Варфоломея», а затем, указав на Штефана Лохнера, глубокомысленно высказался о лиздорвской школе. Гид и тот не смог бы сделать этого выразительнее, разве что правильнее. А когда я с точностью определил, что человек с язвой на ноге – святой Рох, а дама с щипцами – святая Аполлония, восхищению моими познаниями в искусстве уже не было предела.

Я почти бегом проходил один зал за другим, а пышка Берта, коей «Вечный фонарь» был куда интереснее, чем мастер розария, храбро поспешала следом. Но в этом не было необходимости: любознательная красавица из Калифорнии уже не хотела идти дальше. Я думаю, она поддалась атавистическому порыву. Так как она была из Лос-Анджелеса, что означает La Ciudad de la Nuestra Señora de los Angeles, неудивительно, что она испытывала трепетную любовь ко всем Мадоннам. Перед изображением Богоматери с цветком однолетника в руке она простояла добрых полчаса, а от «Марии в саду роз» ее и вовсе невозможно было оторвать.

К счастью, Всевышний опомнился и ниспослал нам снежную бурю. Стало так темно, что было уже невозможно что-нибудь рассмотреть. Увы, и это не помогло. Чтобы оторвать Финхен от ее любимых святых, пришлось проявить настойчивость, поэтому в «Вечном фонаре» мы оказались только к трем часам.

Там уже сидел Шмитц, который занимал себя тем, что заваривал для всех трирский чай. Финхен спросила, есть ли там алкоголь, на что мой друг поспешил ее успокоить, что напиток совершенно безвреден. Только чай, лимон, совсем чуть-чуть вина для пряности. Она сделала глоток и очень быстро вошла во вкус. Не стоит отрицать, что голос у нее стал заметно выше, а Шмитц очень быстро вернул себе ее расположение. Она поинтересовалась, подготовил ли он обещанный отчет. Мой друг утвердительно кивнул, но предложил поесть, прежде чем он начнет выкладывать все свои познания. Он занял свое место рядом с Бертой и принялся ухаживать за ней. В «Вечном фонаре» подавали отменные блюда, а мой друг хорошо понимал, что в приятной компании они и того вкуснее. А этот дьявольский напиток после шестичасового поглощения высокого искусства был тем более кстати. Короче говоря, это был успех.

И все же любознательное создание из города ангелов так и не забыло про свою жажду знаний. Когда подали сыр, Шмитцу пришлось оставить и еду, и питье, и даже милые приставания к Берте и начать-таки свой рассказ:

– Я знаю теперь совершенно точно, – начал он. – Мы, кёльнцы, знамениты прежде всего благодаря нашим святым. У нас их небывало много; но самые известные, безусловно, одиннадцать тысяч дев и четыре волхва.

– Четыре? – воскликнула Финхен. – Их же всего три!

– Четыре! – настойчиво повторил Шмитц. – Наша песенка о волхвах начинается так: «Идут здесь четыре волхва за звездой: Каспар, Мельхиор, Валтасар и Беорн».

Милая Берта пришла к нему на помощь, охотно демонстрируя и свои познания:

– Да, это правда! В «Волшебном роге мальчика» точно так написано. И эти четверо волхвов там представлены довольно неприятной компанией. Они едят и пьют, но почти не платят!

– Три! Три же! – не унималась Финхен. – Праздник трех волхвов – значит, их трое!

Но мой друг был неумолим.

– Вам, увы, невдомек, – разжевывал он. – К несчастью, вы привержены англиканской церкви, поэтому вам сложно воспринимать правильный христианский католицизм. Но все же в глубине вашей лютеранской души вы должны понимать, что Святая Троица суть одно целое! И если три может быть и одним, так почему же трио не может быть и квартетом?

– Но ведь над алтарем было только три буквы, – мучительно выдохнула Финхен. – Одна «К», одна «М» и одна «В»!

– И что с того? – парировал Шмитц, которому горячий напиток придал храбрости. – Точно так же, как если бы речь шла о сигаретах, одна «М» могла означать и Маноли, и Мурати, так же и «В», говоря о волхвах, может относиться и к Вальтасару, и к Вернарду! Вам стоит попытаться, любезная фройляйн, меньше использовать разум при подходе к таким вопросам, но более доверять чувствам! Пока вы созерцаете образы Мадонны и святые мощи только с эстетической точки зрения и пока ваши эстетические чувства не разделены с религиозными, ваша душа висит безнадежно и безжизненно, как Шмик из Дудевагена!

– Кто-кто? – требовательно спросила Финхен. – Кто это – Шмик из Дудевагена?

Но мой друг Петер уже давно разошелся.

– На этом я не буду заострять внимание, – отрезал он. – Спросите при случае какого-нибудь другого господина из Кёльна! Куда важнее сейчас постичь священную мистику цифр. Просто вникните в формулировку центральной теории, как ее преподносит Фридрих Шлегель в своем «Геркулесе Музагетесе»:

Финхен, совершенно ошарашенная, вперила в него взгляд, но Петер Шмитц только сделал еще один глоток и продолжил:

– А теперь я расскажу вам про наших святых одиннадцать тысяч дев. Несмотря на то что эти прекрасные девушки все были англичанками – это первая английская команда, которую мы приняли у себя в Кёльне, – они являются нашими святыми. Видит Бог, пробыли они у нас недолго – все одиннадцать тысяч дев истребили, не успели они и ступить на землю Кёльна. Поэтому их останки так священны. Конечно, мы, кёльнцы, и волоска их не тронули, это все дело рук гуннов, которые тогда тоже навестили эти края. Если бы они вдруг пришли снова и повторили с какими-нибудь английскими девами то, что они сделали тогда, мы бы и к этим мощам относились с не меньшим почтением. Было бы куда милее и благообразнее положить рядом с этими девами одиннадцать тысяч юношей. Увы, это лишь благочестивая мечта! Предводительницей одиннадцати тысяч дев была дочь английского короля. Ее звали Урсула. Она была набожна и целомудренна. Вместе со своими подругами Кордулой и Пиносой и еще с десятью тысячами девятьюстами девяносто семью девушками она решила отправиться в Рим. Они сели на корабль и поплыли по морю и вверх по Рейну, высадились в Базеле и уже пешком направились через Альпы в Италию, чтобы в Риме выразить папе свое почтение. Затем предстоял путь домой. Когда одиннадцать тысяч дев прибыли в Кёльн, случилось несчастье – кровожадные похотливые гунны подстерегли их. Святая Кордула хотела спастись и сперва спряталась под палубой, но на следующий день пожалела о своем малодушии. Жажда мученической смерти проснулась в ней. Она выбралась наружу и тоже была растерзана…

Вот, мои дорогие дамы, – продолжал Шмитц, наполняя очередной бокал. – Такая у нас история. Теперь вам уже не обвинить меня в том, что я ничего не знаю о святых своего родного города. Но я должен еще кое-что добавить: на самом деле я не верю в эту историю, точнее, верю только наполовину. То, что одиннадцать тысяч английских дам навещали эти края, безусловно, мы и сегодня каждый день наблюдаем, какую любовь англичане питают к нашему Кёльну. Что касается набожности и целомудрия дочерей Альбиона, в это я тоже скорее верю, ведь все знают, что целомудрие может быть так же заразно, как и похоть. Но то, что каждый истинный кёльнец должен признать чистой выдумкой, так это безжалостное истребление одиннадцати тысяч дев гуннами. Нет, на самом деле дев из Англии никто не убивал, как это показано на картине мастера Генриха в левом крыле собора, они живы и по сей день. И все они служат на благо нашего города в самой важной его индустрии!

– Живы и сегодня? – охнула Финхен. – Чем же они занимаются?

– Так послушайте, – воскликнул Шмитц. – У нас есть старая кёльнская песенка, что воспевает их безусловно анонимное, слабо известное, но все же уважаемое ремесло. – И он завел во весь голос:

– Как вам не стыдно! – вскричала милая Финхен. – Как вы смеете…

Но Шмитц не дал ей договорить:

– Подождите немного, фройляйн, и сами увидите, как это точно и правдиво. Секрет изготовления «кёльнской воды» строго охраняется. Но как же, по-вашему, до него никто не добрался и за много сотен лет? Уже по всему миру начали бы производить кёльнскую воду, если бы была возможность! Только ее нет: где же найти для этого еще одиннадцать тысяч дев? Видите ли, некоторые фирмы когда-то давно уже поделили между собой имевшийся в наличии материал. Их хорошо кормят, и им не нужно как-то себя утруждать. Нужно только пить кёльнское пиво, мозельское вино и особенно трирский чай. Будучи англичанками, они делают это охотно. Кроме того, чем больше они пьют, тем больше могут произвести! И чем больше они производят, тем больше они зарабатывают. Это выгодная работа.

– Это неслыханно! – возмущенно закричала Финхен. – Просто отвратительно, что…

– Нет-нет. – Петер Шмитц попытался ее успокоить. – Вовсе нет. Дамам работа очень нравится. И, судя по вашей жажде, любезная фройляйн Финхен, и по тому, какие большие глотки вы делаете, у вас есть все шансы присоединиться к этим святым труженицам. Спрос на кёльнскую воду до того велик, что фирмы едва ли могут предоставить столько, сколько требуется. Например, фирма «Мюленс», что на Глокенгассе, располагает набольшим числом дев, всего насчитывается четыре тысячи семьсот одиннадцать, они даже используют эту цифру в качестве товарного знака, ставят на каждую бутыль своего одеколона! Хайман, что напротив Гюличплац, обладает только шестьюстами девами, но это тщательно отобранные дамы, которые производят особенно качественный продукт с утонченным ароматом. Чтобы добиться такого эффекта, они перед сном, как я слышал, выпивают терпентин. Свыше двух тысяч производительниц кёльнской воды принадлежит Иоганне Марии Фарине, напротив Йуличплац – произносится с мягкой «й», пожалуйста, и немецкой «ю», – в то время как в компании Марии Клементины Мартин, что напротив церкви, которая уже своим названием «Монахиня» напоминает нам о деве Кордуле, около семисот девушек под руководством досточтимой картезианки производят Eau de Cologne Double.

– Это омерзительно! Просто омерзительно! – билась Финхен в исступлении. Ее лицо горело одновременно от гнева и выпитого «чая». – Свинство! Позорная эксплуатация этих одиноких девушек-иностранок! Я доведу это до общественного сведения, и американская пресса вас в клочья порвет. Вы тут же прекратите это свое производство! Мы бойкотируем эту вашу кёльнскую воду: ни одна порядочная американка не взглянет даже на это… это вещество, зная, как его производят!

– Ради всего святого, – взмолился Шмитц, – не поступайте так с нами.

– Я сделаю даже больше, – не унималась Финхен. – Я свяжусь с английскими дамами и не успокоюсь, пока все одиннадцать тысяч не устроят забастовку!

Она крикнула кельнеру, чтобы он принес ее шубу и шляпу, схватила перчатки и сумку и вылетела вон из ресторана.

Никогда я больше не ездил в Кёльн с любознательными американками. Шмитц верно подметил: религиозного чувства им явно недостает.