Мои похороны
За три дня до своей смерти я отправил открытку «Красным Самокатчикам». Хотелось бы мне, чтобы история эта имела место в Берлине! «Берлин» просто даже звучит изысканно. В Берлине говорят «элеватор» вместо банального «лифт», и все там «джентльмены», вовсе не «господа». И когда у них возникает некая надобность, они всегда отправляют депешу в «Кооператив мальчиков-посыльных».
Итак, сейчас вы поймете, почему история моя произошла отнюдь не в Берлине. Я написал «Красным Самокатчикам», потому что они показались мне славными ребятами – «Мальчики-посыльные» мою открытку просто выбросили бы. Написал я следующее:
«Через три дня по получении этого письма прошу отвезти ящик на кладбище в двенадцать часов дня. При этом необходимо присутствие всех Красных Самокатчиков. Плату и подробные инструкции найдете на ящике».
За этим следовали имя и адрес.
Красные Самокатчики явились пунктуально, и с ними – господин обер-самокатчик (в Берлине его бы звали генеральный директор). Ящик был большой, длинный, из-под яиц, и я на нем намалевал с большим старанием: «Стекло!», «Хрупкое!», «Осторожно!», «Не кантовать!». Разумеется, в этом старом ящике лежал мой труп, но крышка, по моему указанию, не была приколочена: я хотел быть приличным покойником и решил самолично проследить за тем, чтобы все так и было. Первым делом обер-самокатчик взял деньги, положенные на крышке, и пересчитал их.
– Сорок пять Красных Самокатчиков, – промолвил он, – на два часа – да, тут хватит! – Он сунул деньги в карман и прочитал мои инструкции. – Увы, – произнес он, – мы за такое не возьмемся. Это не наше дело.
Как можно более глухим и мертвым голосом я тогда сказал из ящика:
– Красные Самокатчики устраивают все!
Герр обер-самокатчик не догадался, кто говорит, и почесал себе нос.
– Ладно, – проговорил он, – ладно уж!
Совесть зазрила его, ведь во всех рекламах его конторы красным по белому писалось: «Красные Самокатчики устраивают все».
Один из мальчишек хотел приколотить крышку гвоздями, но главный остановил его.
– Прочь! – вскричал он, тыкая в записку. – Здесь определенно сказано: «Крышки не прибивать»!
Он мне положительно нравился, этот малый; взяв на себя поручение, он ни на йоту не отступал от моей инструкции, которую он снова внимательно перечитал.
– Теперь мы прочтем краткую молитву, – объявил он. – Кто из вас знает краткую молитву?
Но ни один из Красных Самокатчиков не знал краткой молитвы.
– Может, кто-нибудь знает длинную?
Но и длинной молитвы никто из них толком не знал.
– Красные Самокатчики устраивают все! – буркнул я из своего ящика.
Обер-самокатчик оглянулся.
– Ну разумеется, – поспешно проговорил он. – Недурно было бы, если бы Красные Самокатчики умели молиться! – Он обратился к самому маленькому: – Фриц, ты, наверное, знаешь молитву!
– Знать-то я знаю, – замялся малыш, – да только с пятого на десятое…
– Это не важно, – прервал его начальник. – Хорошо ли молишься, плохо, не важно, главное – молиться! Ну, говори молитву, а все будут за тобой повторять!
Фриц молился, а прочие горланили за ним вслед, что было мочи:
– Господь будь нам гость, Иисусе, и нас благослови, яко в твоем вкусе.
– Аминь! – торжественно подытожил обер-самокатчик. – Замечательная вышла у нас молитва, заметьте ее себе, ребята, для будущего случая!
Затем, в точности следуя моим инструкциям, он стал командовать. Ящик погрузили на трехколесный грузовой самокат, которым управлял самый дюжий из парней; на ящик посадили Фрица – придерживать крышку. Красные Самокатчики оседлали свои самокаты и во весь опор помчались по улицам. Публика восторгалась бойкой процессией Красных Самокатчиков; а я решил в своем ящике, что куда приятней вот этак лететь на кладбище, чем медленно тащиться в черной траурной колеснице с унылыми плакальщиками!
Через двадцать минут мы уже были у цели. Все поставили самокаты у решетчатых ворот, четверо сильнейших осторожно подняли ящик. Герр обер-самокатчик проверил мою инструкцию и распорядился:
– Вторая поперечная аллея, восьмой боковой проход, влево от главной дороги. Могила номер 48678!
Туда они и отнесли торжественной процессией старый ящик, где лежал мой труп.
Могила была уже вырыта, два больших заступа торчали в песке. Несколько Красных Самокатчиков осторожно спустились в яму и поставили туда ящик. Потом они обступили яму широким кругом.
– Каждый должен закурить папиросу! – распорядился обер-самокатчик.
У большинства парней были папиросы, прочим оные достались из портсигара шефа.
– Я не умею курить! – заявил маленький Фриц. – Меня от дыма тош…
Но я перебил его:
– Красные Самокатчики умеют все!..
Обер возмущенно оглядел свою красную команду.
– Кто тут говорит? – вскричал он. – Запрещаю бесполезные прения! Разумеется, наши парни все умеют! А ну кури, Фриц! Красный Самокатчик так же должен уметь курить, как и молиться!
Фриц зажег свою папиросу, прочие последовали его примеру.
– Так! – промолвил обер-самокатчик и опять заглянул в записку. – Теперь начинается торжество похорон. Мы споем – на мотив из «Финстервальдских певцов» – такие слова:
Самокатчики Красные все порешают,
Для того и живут, для того умирают!
Все пели так, что и гнус бы заплакал, и я им подпевал из ящика.
– Теперь надгробная речь, – проговорил обер и начал: – Ныне нам перепали честь и великое удовольствие впервые, в силу профессии, проводить ближнего к месту вечного упокоения! Хотя о прочих добродетелях усопшего нам мало что известно, но одних его последних распоряжений достаточно, чтобы воздвигнуть ему вечный памятник в сердцах всех Красных Самокатчиков: по три марки сорок пять пфеннигов в час. По сей причине да соединимся дружно в возгласе: нашему благодетелю, блаженно усопшему, – троекратное «ура»!
И Красные Самокатчики взревели: «Ура, ура, ура!»
– Отлично! – проговорил обер, в то время как я благодарно рукоплескал в своем ящике. – Напоследок мы споем любимую песню в бозе почившего: ра-а-а-а-а-а-дуйся, ра-а-а-а-дуйся, дщерь Сиона; лику-у-у-уй, лику-у-у-уй, Иерусалиме!..
Поблизости раздалась другая песнь – на третьей поперечной аллее, восьмой боковой проход, влево от главной дорожки, тоже шли похороны в секции 18679, с левой стороны, наискосок от меня. Хоронили советника фон Эренгафга при страшном скоплении народа: офицеры, судьи, асессоры и тому подобные важные птицы. Но то было погребение в старом стиле – без Красных Самокатчиков.
Герр обер-самокатчик учтиво выждал, пока те кончили, и опять затянул:
– Споем же любимую песню усопшего: дщерь Сиона, радуйся, ра…
Продолжать он не мог, потому что пастор начал гнусавым голосом читать надгробную речь.
Обер-самокатчик подождал пять минут, десять минут; но пастор не умолкал, и мне стало дурно. «Такие речи сильно ускоряют процесс органического разложения», – сказал я себе. Должно быть, обер-самокатчик разделял мой взгляд, потому что он посмотрел на часы. Пастор все говорил и говорил.
Наконец это надоело оберу, ведь ему было заплачено только за два часа! Он отдал лихую отмашку, и во все сорок пять глоток Красных Самокатчиков разом взревели:
– Ра-а-а-а-дуйся, ра-а-адуйся, дщерь Сиона…
Пастор не хотел сдаваться. Но что может самый голосистый проповедник поставить против сорока пяти Красных Самокатчиков? Я удовлетворенно констатировал, что победа – за молодыми. Современные идеи торжествуют, а старый буржуазный мир должен уйти с позором с поля брани: пастор умолк!..
Но духовенство никогда не сознается в поражениях; никогда! Пастор переговорил с некими господами в цилиндрах, а те переговорили с несколькими шуцманами. Шуцманы напялили на голову свои каски и подошли к моей могиле. Они горячо увещевали обер-самокатчика, но тот не сдавался.
– Мы здесь занимаемся нашей профессией, – гордо отвечал он.
– А разрешение у вас есть? – спросил один из шуцманов.
– Конечно! – ответил обер-самокатчик и полез в карман. – Вот! Казенное разрешение на мой кооператив «Красных Самокатчиков».
– Гм… – пробормотал шуцман. – Ну а разрешение на погребение?
– Красные Самокатчики устраивают все! – твердо заявил обер.
– Браво! Браво! – закричал я из своего ящика.
– Здесь никто не смеет кричать «браво»! – воскликнул шуцман.
Он потребовал, чтобы Красные Самокатчики удалились, но обер-самокатчик наотрез отказался: еще не окончена церемония, за которую ему уплачено было по тарифу! Он честный человек, и строжайшее исполнение долга – один из его главных жизненных принципов. Да, этот тип явно намерен был спровоцировать шуцманов. «Какой проницательный гражданин, – думал я, – теперь эта история попадет в прессу и составит ему недурственную рекламу».
Шуцманы орали, но обер орал еще громче. Вскоре на шум сбежались все господа из похоронной процессии советника и стали вмешиваться в спор – все эти судьи, офицеры и асессоры. Последним приперся пастор. Его взору предстали Красные Самокатчики – в своих красных шапках и куртках, с папиросами в зубах.
– Хр-тьфу, – сплюнул он недовольно, после чего напялил очки и прочел на моем ящике: – «Ломкое», «Не кантовать»… Что за цирк вы тут устроили? – строго спросил он.
Страшный ответ получил он от маленького Фрица. Тот не врал, говоря, что от курева его тошнит, и папироса дорого обошлась ему. Он нагнулся, потом откинулся назад, снова быстро наклонился вперед, и несчастье свершилось – аккурат на дивный сюртук господина пастора! Тот окаменел, но когда все бросились вытирать его носовыми платками, он худо-бедно пришел в себя и сурово заявил:
– Это поистине переходит все границы. Я возбуждаю судебное преследование!
– И я возбуждаю судебное преследование! – подхватил господин с двадцатью семью орденами.
– Мы по служебной обязанности возбуждаем судебное преследование! – объявили и шуцманы.
Все становилось для меня слишком красочно. Поняв, что должен прийти на помощь моим попавшим в трудное положение Красным Самокатчикам, я столкнул крышку, встал и вскричал в гневе:
– А я, господа, возбуждаю судебное преследование за неуважение к моим похоронам!
Пастор с изумлением уставился на меня.
– И это… христианское погребение? – пролепетал он.
– Нет, – проговорил я, – это современные похороны с Красными Самокатчиками!
Я сел на ящик, втиснул в глаз монокль и уставился на этих господ. Я был в пиджаке, но так как боялся озябнуть в могиле, то захватил с собой и шубу. И это импонировало им – шуба в разгар лета! Наверное, у их старика советника не было шубы…
– Убирайтесь прочь! – продолжал я. – Эта могила мной оплачена и принадлежит мне! Я законным образом умер и могу хоронить себя, как мне угодно. Ступайте же! Здесь, в этой яме и в этом ящике, я хозяин – и советую вам не нарушать неприкосновенности жилища!
– Да это скандал! – проговорил господин с орденами. – Беспримерный скандал!..
Подошел прокурор.
– Прекратить паясничество! – прошипел он мне. – Арестую вас именем закона! Эй, полиция, прошу исполнить свой долг!
Шуцманы спустились в яму и положили мне на плечи свои широкие лапы. Но я гневно посмотрел на них и сказал:
– Что ж вы, потеряли уважение к святости смерти?..
– Да он не умер! Это мошенничество! – вскричал некий храбрый лейтенант запаса.
– Вот как! – засмеялся я. – А это что? – И я протянул шуцману мое свидетельство о смерти. – Извольте убедиться! А кроме того, – продолжал я, – если вам мало удостоверения районного врача, то… понюхайте же, старый осел!
Господин в орденах выставил нос.
– Фу, дьявол! – вскричал он и подался назад.
– Держитесь в границах приличия, милостивый государь! – остерег я его. – Знойный июльский денек у нас нынче, полдень в разгаре… и раз уж я умер, имею право смердеть!
Но королевский прокурор не успокоился.
– Это меня не касается, – заявил он. – Вижу, здесь учинено грубое бесчинство. И это грубое бесчинство требует кары закона. Прошу шуцманов положить этого господина в его ящик и убрать его отсюда; прочие должны проследовать за мной!
Шуцманы взялись за дело; я оборонялся как мог. Но они были много сильнее меня, ловко сунули меня в ящик и понесли с кладбища к повозке. Все побрели за мной; господа сели в кареты, а Красные Самокатчики вскочили на самокаты. Даже могильщики пошли за нами. Я радовался только тому, что советник, так обеспокоивший меня своим старомодным погребением, теперь остался в полном одиночестве, всеми покинутый. То-то досадовал, наверное, дурень!
Мой ящик поставили на козлы, а сверху сел толстый шуцман. К счастью, я имел шанс поглядывать в щелку. В город мы ехали бодрой рысью и наконец встали у здания суда.
– В сорок первый зал! – скомандовал прокурор.
Шуцманы понесли меня с ящиком, все устремились за нами.
Судья сидел на возвышении среди членов судебной коллегии. Господин прокурор произнес длинную речь: он извинялся, что прервал судебное заседание, но у него спешное, срочное, совершенно неотложное дело. И он рассказал обо всем.
– Бездельник утверждает, что он мертв, – закончил он, – и имеет даже официально оформленное свидетельство о смерти!
Господин судья приказал мне вылезть из ящика.
– Нет ли среди публики врача? – спросил он.
Тотчас же вышли вперед: обыкновенный врач, штабной лекарь и доктор медицины, начальник уездного богоугодного заведения. Они выслушали меня, причем держали платки у самого носа. Приговор их был краток: без сомнения, покойник!
Я торжествовал.
– Я возбуждаю против господина прокурора дело по осквернению трупа! – заявил я.
– Пока что вы здесь присутствуете в роли обвиняемого, – оборвал меня председатель.
– Уже нет, милостивый государь! – ответил я. – Я нахожусь в стадии…
– Уважайте же достоинство суда! – прервал он меня. – Я вас оштрафую за нарушение порядка!
– Позвольте же!.. – кричал я.
– Молчать! – кричал он.
– Нет! – сказал я. – Как пруссак, я имею право свободно высказывать свое мнение словесно, письменно или в наглядной форме!
Он засмеялся:
– Мы здесь не в Пруссии. Кроме того, вы уже не пруссак, а покойник.
– Я уже не пруссак?..
– Нет.
– В таком случае я мертвый пруссак!
– А мертвый пруссак не имеет никаких, даже малейших прав! Это вам должен сказать простой здравый смысл.
Я подумал – он, безусловно, был прав! К великой досаде, пришлось замолчать.
– Вы, нижестоящий здесь, – снова начал он, – обвиняетесь в грубейшем проступке, сопротивлении аресту и неуважении к суду. У вас есть что сказать в свою защиту?
– Я уже мертв, – подавленно захныкал я.
– Это не оправдание! – заявил председатель. – Славно было бы, если бы покойники, и к тому же прусские, могли безнаказанно совершать разные проступки! Напротив, именно покойники обязаны к совершенно мирному нравственному поведению; в известной степени они должны служить живым светлым примером всех гражданских добродетелей. Как трупу пруссака, вам должно быть известно изречение: покой есть первейший долг гражданина! И это прежде всего касается так называемых покойников. Совершенно неслыханное дело, чтобы против этого восставал скончавшийся индивидуум; откровенно должен сказать, что в моей долголетней практике подобные случаи вообще не встречались! Подвергались ли вы судебным наказаниям?
– Да, – сознался я, – двадцать раз. За оскорбление личности, за дуэль, за поклепы и за распространение непристойной литературы… ну и за все проступки, в которых сейчас вы меня обвиняете, безусловно.
– Рецидивист, получается! – подчеркнул он. – И вы все еще, по-видимому, не хотите утихомириться?
– Я всегда был невиновен! – пролепетал я.
– Всегда невиновен!.. – передразнил судья. – Воображаю… А теперь сознаетесь ли вы в содеянных проступках? Или хотите, чтоб я выслушал свидетелей?
Тут меня взорвало.
– Мне решительно все равно, оставьте меня в покое! Я покойник, а вы дурак, и все ваши свидетели – тоже дураки!..
Председатель чуть не задохнулся; но прежде, чем он раскрыл рот, встал прокурор:
– Предлагаю ввиду несомненного расстройства душевного состояния обвиняемого заключить его на шесть недель в уездный дом для умалишенных!
Вперед поспешно вышел директор упомянутого учреждения:
– Уездное богоугодное заведение при существующих обстоятельствах вынуждено отклонить заключение обвиняемого на шестинедельный срок. Я вообще не могу взять на себя ручательства, что он этот срок выдержит!..
Наступила небольшая пауза; один из членов судебной коллегии спросил:
– И что же нам с ним делать?
– Мы подвергнем его денежному взысканию! – сказал судья.
– Это вам не поможет, – заметил я, – я умер, и так же мало располагаю деньгами, как и в жизни. Последнюю свою наличность я израсходовал на достойное меня погребение!
Начальник Красных Самокатчиков отвесил мне поклон.
– В таком случае ввиду его несостоятельности – в тюрьму! – объявил прокурор.
– Но тюремное управление не примет покойника, равно как и богоугодное заведение, – заметил судья.
Он был в полном отчаянии. Я уже праздновал победу, как вдруг вперед вылез велеречивый пастор:
– Позвольте мне, господа, внести скромное предложение. Думаю, лучше всего будет, если мы возьмем труп господина обвиняемого и предадим его христианскому погребению.
– Я не хочу быть погребенным по-христиански! – дико завопил я, но пастор добавил:
– Стало быть, по-христиански и как доброго гражданина. Полагаю, поступив так, мы явим всем здравомыслящим людям милость и достоинство суда в правильном свете. И это станет наказанием для заблудшей, к сожалению, души господина обвиняемого. Кроме того, мы получим, я думаю, гарантию, что покойник, преданный земле таким способом, впредь будет вести себя тихо и мирно и не создаст больше проблем властям предержащим…
– Очень хорошо! Очень хорошо! – кивал господин председатель.
Закивал прокурор, закивали оба члена судебной коллегии – все кивали. Я же кричал, бесновался, в отчаянии обращался к господину обер-самокатчику. Но тот лишь пожимал плечами.
– Мне очень жаль, – сказал он, – нам заплачено только за два часа, и они уже истекли. Красные Самокатчики устраивают все – это наш первейший деловой принцип, – но только и исключительно за плату!
Никто не пожалел меня.
Я сопротивлялся сколько мог, но вскоре был захвачен. Меня уложили в черный гроб и понесли вон. И пастор держал надо мною – бесплатно – отходную молитву. Не знаю, что он там нес: я заткнул себе уши…
Грубая сила победила. Что толку мне от того, что я трижды переворачиваюсь в гробу, когда мимо проходит прокурор или судья?..
