ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Офис отца находился в старом промышленном здании в Ньюарке. Много лет назад здесь и вправду стояли швейные машинки и шили мужское белье. Больше, разумеется, не шьют. Теперь готовую продукцию такого рода привозят из Индонезии или Малайзии или еще какой-нибудь страны, где используют детский труд. Все об этом знают, но продолжают покупать эти вещи, поскольку стоят они дешево, а обыватель не прочь сэкономить пару баксов на паре трусов. Тем более с точки зрения морали ситуация не столь однозначна, как, быть может, кому-то кажется. Легко протестовать против детского труда на фабриках, легко выступать против низкой оплаты труда из расчета двенадцать центов за час работы, легко осуждать родителей, заставляющих детей вкалывать с утра до ночи и осуждать эксплуатацию в целом. Гораздо труднее делать это, когда знаешь, что альтернатива двенадцати центам — голод, а эксплуатации — смерть.

Так что лучше всего вообще об этом не думать.

Тридцать лет назад, когда в Ньюарке действительно шили мужское белье, в распоряжении отца имелась целая армия городских чернокожих, которые на него работали. Он полагал, что хорошо относится к своим рабочим, и они считают его добрым хозяином. Но когда в 1968 году начались расовые волнения и бунты, эти же самые рабочие сожгли четыре из принадлежавших ему пяти фабричных зданий. С тех пор отец никогда не смотрел на чернокожих прежним доброжелательным хозяйским взглядом, да и вообще стал относиться к ним по-другому. Не хуже и не лучше — но по-другому.

Элоиза Уильямс начала работать у отца секретаршей еще до расовых волнений шестьдесят восьмого. Отец имел обыкновение говорить, что Элоиза будет работать с ним до тех пор, пока он не испустит дух. Она была для него кем-то вроде второй жены и заботилась о нем в течение трудового дня. Бывало, они ссорились, подолгу дулись друг на друга, кричали и даже дрались. И в этом заключалась истинная и глубокая взаимная приязнь. Мама прекрасно знала об их взаимоотношениях.

— Слава Создателю, что Элоиза уродливее чернобыльской коровы, — часто говорила она. — В противном случае я начала бы задаваться разными неприятными вопросами.

В прежние времена фабрика отца состояла из пяти различных зданий и построек. Теперь осталось только одно здание. Отец использовал его и как складское помещение для прибывавших из-за морей изделий легкой промышленности. Офис находился на верхнем этаже в самом центре постройки, а окружавшие кабинет стеклянные стены позволяли обозревать сложенные штабелями упакованные в тюки товары. В этом смысле отец походил на тюремщика, наблюдающего из своей будки за порядком на вверенной ему территории и сохранностью замков на дверях камер.

Майрон, дробно стуча каблуками по перфорированным ступеням, поднялся по металлической лестнице. Когда он добрался до последнего этажа и вошел в офис, Элоиза приветствовала его крепким объятием и поцелуем в щеку. На мгновение Майрону показалось, что сейчас она откроет дверцу одного из шкафов и подарит ему какую-нибудь игрушку. Когда его в детстве привозили в офис, Элоиза, зная о приезде хозяйского сына, обязательно припасала для него какой-нибудь милый пустячок вроде игрушечного пистолетика, модели планера или веселой книжки с картинками. Но на этот раз подарка не нашлось, и тот факт, что Элоиза ограничилась лишь объятием и поцелуем в щеку, немного огорчил его.

— Заходи скорее, — сказала Элоиза и указала на дверь кабинета, не удосужившись нажать на кнопку интеркома, чтобы предупредить отца о визите Майрона.

Сквозь стеклянную стену Майрон увидел, что отец беседует с кем-то по телефону, причем весьма оживленно. Как всегда.

Майрон открыл дверь и вошел в помещение.

Отец поднял указательный палец, предлагая ему подождать минутку, после чего бросил в трубку:

— Ирв, я сказал «завтра». Оправдания не принимаются. Итак, до завтра. Ты хорошо меня понял?

Хотя воскресный день в разгаре, люди продолжают заниматься бизнесом. Удивительное дело: двадцатый век заканчивается, а свободного времени становится все меньше.

Отец был одет, как член израильского кнессета — темно-серые брюки и белая рубашка с отложным воротничком, под которую он обыкновенно поддевал белую же футболку. Седые волосы, росшие на груди, виднелись в узком промежутке между тщательно выбритой шеей и воротом футболки. Отец являл собой типичного семита — темно-оливковая кожа и большой, загнутый книзу нос того типа, какой вежливые люди называют «рельефным».

— Помнишь «Дон Рикос»? — спросил отец.

— Магазин португальских товаров, который мы обычно посещали?

Отец согласно кивнул.

— Закрылся. В прошлом месяце. Мануэль исправно хозяйничал в нем на протяжении тридцати шести лет. Но годы берут свое, сил стало мало, и ему пришлось продать магазин.

— Жаль, что так случилось.

Отец махнул рукой:

— Да ладно… То, что всем наплевать на традиции, давно известно. Между прочим, я затеял этот никчемный разговор только потому, что немного волнуюсь. Элоиза сказала, ты как-то странно говорил с ней по телефону. — Отец понизил голос до шепота: — У тебя все нормально?

— Да, все хорошо.

— Может, тебе нужны деньги или еще что-нибудь?

— Спасибо за предложение, отец, но деньги мне не нужны.

— Но ведь у тебя что-то случилось, не так ли?

Майрон решил не тянуть резину и сразу взять быка за рога.

— Ты знаком с Артуром Брэдфордом?

Лицо отца помертвело, он начал суетливо переставлять стоявшие перед ним на столе предметы, в частности семейные фотографии, уделив повышенное внимание снимку с изображением Майрона, державшего в руках кубок Национальной коллегиальной атлетической ассоциации, который «Дьюки» получили благодаря его усилиям. На столе, помимо всего прочего, находилась пустая коробка от пончиков «Донатс». Отец, расставив фотографии в новом порядке, взял коробку и швырнул в пластиковое ведерко для мусора. Наконец он произнес:

— С какой стати ты об этом спрашиваешь?

— Впутался в одно малоприятное дело.

— И к этому делу причастен Артур Брэдфорд, так?

— Что-то вроде этого.

— Если впутался — выпутывайся. И побыстрее.

Отец схватил кофейную чашку из «набора путешественника», стоявшую на столе, быстро поднес ее к губам и также быстро отставил: кофе в чашке не оказалось.

— Брэдфорд предложил мне расспросить тебя о нем, — сказал Майрон. — О нем и еще об одном парне, который на него работает.

Отец опустил глаза и некоторое время разглядывал поверхность стола.

— Этого парня, случайно, не Сэм Ричардс зовут? — тихо спросил он. — Неужели все еще жив?

— Живехонек.

— О Господи…

В комнате повисло тягостное молчание. Через некоторое время Майрон нарушил его, задав отцу новый вопрос:

— Как ты с ними познакомился?

Отец выдвинул ящик письменного стола и принялся что-то в нем искать. Так и не обнаружив нужную вещь, поднял голову и крикнул:

— Элоиза!

В ту же секунду его секретарша открыла дверь и застыла в дверном проеме.

— Где у нас тайленол? — осведомился отец.

— В нижнем ящике правой тумбы. Слева, ближе к задней стенке, под коробкой с резиновыми колечками. — Элоиза повернулась к Майрону. — «Йо-хо» хочешь?

— Еще как! — Поразительно! У нее имелся в запасе фруктовый нектар «Йо-хо». Хотя в последний раз Майрон пил этот нектар в офисе отца лет десять назад, Элоиза продолжала регулярно покупать и ставить в холодильник его любимый напиток. На всякий случай. Между тем отец нашел флакончик с тайленолом и начал откручивать крышку. Элоиза, убедившись, что все в порядке, вышла и закрыла за собой дверь.

— Я тебе никогда не лгал, — сказал отец.

— Знаю.

— Просто пытался тебя защитить. Это, знаешь ли, входит в обязанности родителей. Когда они видят, что опасность приближается, то становятся перед своим чадом, чтобы принять удар на себя.

— Ну, этот удар принять на себя тебе не удастся, — сказал Майрон.

Отец задумчиво кивнул.

— Только мне от этого не легче.

— Все будет хорошо, — сказал Майрон. — Просто я должен знать, с кем мне предстоит вступить в конфронтацию.

— Тебе придется вступить в конфронтацию с воплощенным злом. — Отец вытряхнул из флакончика на ладонь пару таблеток тайленола и проглотил их, даже не удосужившись запить водой. — С очень жестокими людьми, лишенными даже зачатков жалости и чувства порядочности.

Вернулась Элоиза и принесла «Йо-хо». Мельком взглянув на лица отца и сына, она неслышно удалилась, не сказав ни слова. Откуда-то из глубины склада доносилось бибиканье автопогрузчика, предупреждавшего о том, что он собирается подавать назад.

— Это случилось через год или чуть больше после окончания расовых волнений, — начал отец. — Ты еще слишком молод и вряд ли помнишь те события, но тогда бунты, разного рода митинги протеста и выступления, включая вооруженные, рассекли город на части. И эта рана не зажила до сих пор. Иногда мне кажется, что она даже стала глубже. Это как бракованное изделие. — Он указал на штабеля тюков и ящиков, видневшихся сквозь стеклянную стену. — Изделие начинает рваться по шву, и если не обращать на это внимания, оно будет рваться дальше, а когда разорвется полностью, изделие развалится на части. Таков нынче Ньюарк. Город, разорванный по шву.

Как бы то ни было, когда все закончилось, рабочие со временем вернулись на предприятие. Но это были уже совершенно другие люди. Они стали злыми и нетерпимыми. И смотрели на меня не как на работодателя, а как на эксплуататора и угнетателя. Хуже того, они, казалось, были готовы обвинить меня в том, что это я, и никто другой, привозил сюда их предков в цепях и колодках в трюмах кораблей. Потом среди рабочих появились так называемые активисты, которые начали подбивать их на забастовки и выдвигать непомерные требования. Так была поставлена жирная точка на производстве трикотажных изделий в Ньюарке. Шить трусы и майки стало невыгодно, поскольку многократно возросла стоимость труда. Увеличилась безработица. Город стал вариться в собственном соку, тлея изнутри. А потом активисты, пробившиеся в руководство, а попросту говоря, гангстеры и бандиты, стали требовать организации рабочего союза. Я, разумеется, выступил против этой идеи.

Отец бросил взгляд сквозь прозрачную стену на уходившие в темноту бесконечные ряды ящиков. Майрон невольно задался вопросом, сколько раз в день отец окидывал подобным оценивающим взглядом свои владения, о чем при этом думал и о чем мечтал, сидя годами за этим столом в своем офисе, расположенном в самом центре огромного складского помещения. Поразмышляв об этом некоторое время, Майрон встряхнул жестянку с «Йо-хо» и, потянув за кольцо, с хлопком откупорил ее. Этот звук, казалось, вернул отца к действительности. Он посмотрел на сына и изобразил на губах улыбку.

— Старик Брэдфорд был связан с бандитами, настаивавшими на организации союза. Прежде эти люди занимались исключительно нелегальной деятельностью — шантажом, разбоем, вымогательством, контролировали проституцию и так далее… И вдруг в один прекрасный день стали крупными специалистами в области прав рабочих и охраны труда. Но я продолжал с ними бороться и постепенно начал одерживать верх. В результате старик Брэдфорд отправил в это самое здание на переговоры своего сына Артура в компании с Сэмом Ричардсом. Этот сукин сын все время только подпирал стенку и помалкивал. Зато Артур, войдя в офис, сразу плюхнулся в кресло и, задрав ноги, утвердил свои грязные подошвы на моем рабочем столе. Далее он сказал, что в принципе одобряет организацию профсоюза и, более того, готов поддержать его материально. Я ответил этому юному наглецу, что дело, о котором он толкует, имеет совершенно определенное название — а именно: вымогательство, — и велел ему убираться из моего офиса ко всем чертям.

На лбу отца при этих словах выступили крохотные капельки пота. Он вынул платок и промокнул лоб. Так он делал во время разговора несколько раз, хотя в кабинете работал вентилятор. Последний, впрочем, поворачивался во все стороны и, словно дразня присутствующих, нес то живительную прохладу, то, когда его бешено вращавшиеся лопасти отворачивались от стола, позволял духоте и жаре вновь сгуститься в этой части помещения. Майрон посмотрел на семейные фотографии, где были запечатлены его родители во время круиза по Карибскому морю. Этим снимкам исполнилось лет десять, и родители на них казались здоровыми, веселыми, загорелыми и молодыми. По крайней мере на фотографиях они выглядели значительно моложе, чем сейчас. И этот факт поразил Майрона в самое сердце.

— И что произошло потом? — спросил Майрон.

Отец сглотнул, перевел дух и продолжил рассказ:

— И тогда впервые за все это время заговорил Сэм. Отлепившись от стены, он подошел к моему столу и посмотрел на наши семейные фотографии, доброжелательно улыбаясь, словно знал всех нас очень давно и считался другом семьи. А потом достал из кармана садовый секатор и швырнул его на столешницу.

У Майрона по спине пробежала холодная дрожь.

«Только представьте, какой ужасный урон эта штука может причинить человеческому существу, — сказал Сэм. — Представьте также, как она отсекает по одному человеческие члены, как долго при таком условии могут длиться муки и сколь страстно мученик будет призывать смерть, которая, при умелом использовании этого инструмента, может наступить очень и очень не скоро». Вот и все его слова. После этого Артур Брэдфорд расхохотался, и они оба вышли из офиса.

Отец схватил кофейную чашку и вновь попытался глотнуть из нее, но у него опять ничего не получилось, поскольку в чашке по-прежнему не было кофе. Майрон протянул ему жестянку с «Йо-хо», но отец отрицательно покачал головой.

— Я вернулся домой и весь вечер пытался делать вид, что у меня все тип-топ. Пытался есть, пытался улыбаться, даже попытался поиграть с тобой в саду. Но все это время я думал только об одном: о том, что сказал Сэм. Твоя мать чувствовала, что со мной что-то не так, но впервые в жизни воздержалась от каких-либо вопросов. А потом я пошел спать, но никак не мог заснуть. Все происходило в полном соответствии со словами Сэма. Я дал волю воображению. Представлял, как секатор отхватывает по кусочку живую человеческую плоть. Медленно. И какой ужасный крик вызывает каждое подобное действие. Неожиданно зазвонил телефон. Я приподнялся на постели, машинально бросив взгляд на часы. Стрелки показывали три утра. Я сорвал трубку с рычагов, но мой неизвестный абонент молчал. И тут я понял, что это кто-то из них. Я слышал дыхание этого человека. Но он так и не соизволил сказать мне хотя бы слово. Тогда я повесил трубку и вылез из постели.

Дыхание отца стало прерывистым, а в глазах заблестели слезы. Майрон вскочил со стула, искренне желая хоть чем-то ему помочь. Но отец поднял руку, призывая сына успокоиться и вернуться на место.

— Позволь мне закончить рассказ, ладно?

Майрон кивнул и вновь опустился на стул.

— А потом я прошел в твою комнату. — Голос отца звучал монотонно и безжизненно и, казалось, был совершенно лишен эмоций. — Возможно, ты знаешь, что я заходил в твою спальню довольно часто. Иногда присаживался на край кровати и наблюдал за тем, как ты спишь.

Переполнившие глаза слезы потекли у него по щекам.

— Итак, я вошел к тебе. И услышал твое глубокое дыхание, звук которого успокоил меня почти мгновенно. И тогда я улыбнулся. А потом подошел к твоей постели, чтобы получше подоткнуть одеяло, которым ты укрывался. И увидел это…

Отец зажал рукой рот, как человек, который боится закашляться и разбудить спящего. При этом его грудь судорожно поднималась и опускалась, а слова вырывались изо рта толчками.

— На кровати поверх одеяла лежал секатор. Кто-то влез в твою комнату и оставил садовый секатор у тебя на постели.

Майрон почувствовал, будто чья-то стальная рука сдавила ему внутренности.

Отец посмотрел на него покрасневшими, припухшими глазами.

— С подобными субъектами нельзя вступать в конфронтацию, Майрон. Потому что их невозможно победить. И это не вопрос смелости или мужества. Это вопрос любви и приязни. Есть люди, к которым ты хорошо относишься, которых любишь наконец. И все они связаны с тобой незримыми нитями тонких чувств. Но подобные типы ничего этого не понимают. Они лишены чувств. А как можно причинить вред человеку, который ничего не чувствует?

У Майрона не нашлось ответа на этот вопрос.

— Просто выйди из дела, где тебе приходится контактировать с Брэдфордом и Сэмом, — сказал отец. — В этом нет ничего постыдного.

После этих слов Майрон поднялся с места. Отец тоже встал. Потом они обнялись, с силой сжав друг друга в объятиях. Майрон закрыл глаза. Отец положил левую руку на затылок сына, а правой пригладил ему волосы. Майрон не отстранился, продолжая стоять перед ним, словно малое дитя, и вдыхать знакомый запах одеколона «Олд спайс». Его мысли вернулись в прошлое, и он вспомнил, как отец бережно поддерживал ему голову, когда Джой Давито залепил бейсбольным мячом Майрону в лоб.

Прикосновения отца по-прежнему действовали на него успокаивающе. После всех этих лет, подумал он, объятия отца остались для него самым безопасным местом на свете.