Часть 3
Рэд
24
Он подошел к подножию дерева с лопатой в руке и одеялами под мышкой.
Положил одеяла и начал копать.
Земля была еще мягкой. Вскоре он добрался до тела пса. Положив лопату, опустился на корточки, чтобы счистить грязь руками в перчатках. От пса пахло кошмарной сладостью, забивавшей аромат свежей земли.
Пес словно съежился в своей шкуре. Личинки ползали по грудной клетке и лопнувшему животу, и Ладлоу как можно тщательнее стряхнул их с грязного рыжего меха. Искалеченная голова по-прежнему была обмотана рубашкой, но даже рубашка показалась Ладлоу тоньше и призрачней. Казалось, события у реки произошли много лет назад, и осталось только это почти незнакомое тело, давно покинутое когда-то обитавшим внутри псом.
Он расстелил одеяла, поднял пса из ямы и положил на них. Земля в яме, на которой лежал пес, была влажной, черной и кишела насекомыми, которые отчаянно питались. Он завернул пса в одеяла, взял лопату и забросал яму землей, чтобы скрыть то, о чем не мог думать и на что не мог смотреть. Затем отнес пса вниз по склону холма. От работы лопатой болела спина.
Подойдя к пикапу, он увидел лохматую черную дворняжку Эммы Сиддон, которая взирала на него через дорогу, словно скорбный вестник или свидетель. Дворняжка принюхалась. Ладлоу задумался, понимает ли она, что скрыто под одеялами в его руках. Очевидно, некие представления у нее имелись, поскольку в любой другой день она бы подошла к нему в поисках Рэда или чтобы ее почесали за ухом. Но сейчас от него пахло смертью. Запах смерти не давал ей приблизиться. Ладлоу подумал, знает ли дворняжка, чья это смерть, и предположил, что нет, но не мог утверждать, насколько сильным может оказаться зов крови.
Он положил пса в кузов пикапа.
Черная дворняжка заскулила. Ладлоу подумал, что Эмма ее перекармливает — или однажды Рэд ее догнал. Подумал, кто теперь будет за ней гоняться. Он сел в пикап, завел двигатель и смотрел, как дворняжка уходит в высокую сухую траву на обочине. На полпути она обернулась, посмотрела на него влажными глазами, наморщив лоб, затем двинулась дальше и исчезла в траве.
Он спустился на пикапе с холма.
25
На шоссе он проехал комплекс «Хоум депо», который, по его словам, построил Маккормак: три четверти круга из зданий за огромной щебеночной парковкой. Четверть круга занимал «Хоум депо»; в прочих зданиях располагались «Кей-март», «Ай-джи-эй», два ресторана, химчистка, туристическое агентство, салон красоты, «Пэк-мэйл» и фитнес-клуб. Все это, даже гигантская парковка, заставило его почувствовать себя странным образом устаревшим, словно он явился из более простой эпохи, впервые в жизни увидел нечто подобное и не знал, как это понимать.
Он свернул на тихие трехрядные улицы Кейп-Элизабет-Таун и ехал, разворачивался, ехал и снова поворачивал, пока на основании стиля и декора не понял, какой из немногочисленных местных ресторанов Маккормаки посещают чаще всего. Он припарковался перед этим рестораном и вошел внутрь.
Обеденное время еще не пришло. Он заказал пиво в баре, заплатил и спросил бармена, на месте ли управляющий. Бармен показал на дверь в задней части ресторана.
Ладлоу постучал в дверь и услышал в ответ: «Войдите». Управляющий сидел за заваленным бумагами столом в заваленной бумагами комнате, две стены которой занимали доски, увешанные клочками бумаги. Это был опрятный мужчина средних лет с узким загорелым лицом; узел его галстука был ослаблен. Управляющий с улыбкой посмотрел на Ладлоу и спросил:
— Чем я могу вам помочь?
Ладлоу ответил, что он друг семьи Маккормак и едет в их дом в Кейпе из Портленда. Он почти добрался до города, когда сообразил, что оставил маршрут и номер телефона Майка возле кухонной раковины. Но он вспомнил, как Майк рассказывал, что часто бывает в «Капитанской трапезе». И подумал, что, возможно, здесь ему помогут.
— Разумеется, — ответил управляющий. — Маккормаки — наши постоянные клиенты.
И он описал Ладлоу путь. Ладлоу пожал управляющему руку, поблагодарил его и вышел через бар к своему пикапу.
В миле от города он свернул на узкую дорогу, что сперва шла вдоль высокого скалистого берега, с сине-серым морем по правую руку, над которым на скалах стояли дома, затем через густой лес, где среди елей и сосен попадались группки берез, и наконец через поля, на которых паслись лошади. Как и сказал управляющий, мощеная дорога сменилась грунтовкой. Потом снова нырнула в лес.
Он поднялся на холм — и увидел за поворотом дороги дом. Трехэтажный, обшитый белыми досками, с недавно покрашенными черными ставнями. За выцветшим деревянным забором с почтовым ящиком раскинулась широкая, длинная аккуратная лужайка.
Ладлоу остановился у ворот и подождал.
К нему никто не вышел.
Он вылез из пикапа, обошел его и вытащил из кузова пса. Вновь удивился его легкости. Вспомнил про утратившего вес отца, вставшего с качелей.
Вспомнил, что до смерти Мэри пес спал на тряпичном коврике в изножье кровати, но после ее смерти начал забираться к нему в постель. Во сне пес пускал газы, но Ладлоу не возражал. Судя по всему, иногда во сне пес бегал, гонялся за кошками или собаками. А может, несся рядом с Мэри или Тимом. И против этого Ладлоу возражал, потому что просыпался — и часто не мог уснуть. Тогда пес определенно казался весомым. Ладлоу помнил, как пес зевал и подобно ему самому тревожно метался по кровати.
Он помнил ночи, когда обнимал пса, прижавшись лицом к густому рыжему меху на его шее, и как пес иногда поворачивался, чтобы слизать с лица хозяина соленые слезы. А иногда пес просто лежал очень тихо, дожидаясь, пока Ладлоу успокоится, словно разделяя некое тайное знание о том, что это необходимо. Даже мускусный, немытый запах его тела служил утешением.
Ладлоу зашагал к дому.
Ветер донес до него аромат хвои. Смыл запах смерти. Он поднялся с псом на холм, не зная, что будет делать, когда доберется до цели, но точно зная, что они должны увидеть.
Услышал свои шаги по деревянным ступеням, старческое шарканье.
Увидел, как дрогнула кружевная занавеска в окне слева. Он был в двух ступенях от широкой серой площадки, когда открылась дверь за изящным дверным экраном. Потом дверной экран тоже открылся.
Ладлоу остановился. В дверях стояла женщина. Ее длинные волосы были убраны в пучок. На ней были джинсы и джинсовая рубашка с закатанными рукавами, и она вытирала руки полотенцем, словно ее оторвали от уборки. Он увидел испуг в ее глазах, тот же, что заметил тогда на лестнице, только на этот раз к нему примешивалось изумление.
Она посмотрела на его ношу, потом на него, потом снова на одеяла. Ее глаза расширились и заметались, когда она осознала, что под ними скрывается.
— О господи, — сказала она.
— Мне нужно поговорить с вашим мужем, мадам.
— О господи.
Ее рука метнулась ко рту. Он увидел, что она плачет.
— Мне жаль. Это должен увидеть ваш муж. Не вы.
Она покачала головой.
— Зачем вы так с нами поступаете? Я не понимаю.
— При всем уважении, боюсь, вы заблуждаетесь, мадам. Насчет того, кто и с кем как поступил.
Она порывисто шагнула к нему и повернула голову.
— Видите это?
Под выбившимися из пучка прядями волос, обрамлявшими ее лицо, на скуле виднелся безобразный сине-желтый синяк.
— Я получила это прошлой ночью, мистер Ладлоу. Мы готовились ко сну. Я всего лишь спросила про вас. Понимаете? Всего лишь упомянула ваше имя и спросила Майкла, что происходит. Вот какой ответ я получила.
— Он часто так делает?
— Нет. Никогда.
— Никогда?
— Один раз. Очень давно. Он слишком много выпил.
— Если мужчина ударил вас однажды, он наверняка сделает это снова.
— Этого бы не произошло, если бы не вы! Неужели вы не понимаете? Пожалуйста, оставьте нас в покое!
— Не я это начал, мадам. Мне жаль, что вам приходится это видеть. Я приехал не для этого. Не для того, чтобы вас потревожить.
Она снова посмотрела на одеяла и сказала:
— Господи.
Ее лицо побледнело. Рука поднялась ко рту. На мгновение ему показалось, что ее сейчас стошнит. Ветер стих. Запах пса снова стал сильным, окутал их ароматом смерти.
— Где он, миссис Маккормак?
— Здесь, — сказал Маккормак.
Они вышли на крыльцо позади нее, сперва Маккормак, за ним его сыновья. За ними в тени Ладлоу видел Пита Дауста. Дэнни держал в руке пистолет. Судя по виду, револьвер 38-го калибра.
У его отца тоже был пистолет, магнум 44-го калибра. Однажды Ладлоу довелось стрелять из такого. Из него можно было завалить медведя.
Эта семья любит оружие, подумал он.
— Да ты чертов псих, раз явился сюда, — сказал Маккормак.
— Может быть.
— Без всяких «может быть», приятель.
— Иногда единственный способ что-то понять — это личный опыт, мистер Маккормак. Увидеть. Попробовать на вкус. Понюхать. Только тогда ты понимаешь. Прошлой ночью кто-то сжег мой магазин. Несколько ночей назад кто-то бросил камень в мое окно. Но я здесь по другому поводу. Вот он.
Он аккуратно положил тело на крыльцо перед ними и развернул одеяла.
— Все сводится к этому, — сказал он.
— Иисус всемогущий.
Он снял рубашку с того, что осталось от головы пса. Рубашка порвалась, ее ткань истончилась. Внезапно оказавшиеся на свету черви засуетились.
— Убери отсюда эту дрянь, Ладлоу. Немедленно.
— Само собой. Через минуту. Когда вы скажете, что намерены сделать по этому поводу.
— Я ни черта не буду делать. Ты вторгся в частное владение.
— Я знаю.
— Тогда ты также знаешь, что я могу пристрелить тебя к чертовой матери.
— Знаю.
Он увидел, как Дэнни двумя широкими шагами обогнул отца и метнулся по ступеням. К уху Ладлоу прижался пистолет.
— Ты, старый тупой хрен, — сказал Дэнни. — Ты ни хрена не слушаешь.
Он потянулся к предплечью мальчишки, обхватил его обеими ладонями и услышал вопль Маккормака: «Нет, Дэнни, черт бы тебя побрал!» — когда пистолет выстрелил. Он ощутил внезапную влагу там, где раньше было его ухо, пистолет по-прежнему прижимался к этому месту, и он ощутил запах пороха, почувствовал холодный, влажный, окровавленный ствол у щеки, падая вниз со ступеней, прочь от мужчины, мальчиков и женщины, которые с открытыми ртами наклонились к нему с крыльца. Его руки по-прежнему стискивали предплечье Дэнни, и потому мальчик упал вместе с ним, головой и грудью на лужайку.
Ладлоу вывернул ему руку, ударил ею о нижнюю деревянную ступеньку и услышал, как мальчишка кричит; этот звук был тихим и далеким за черным ревом.
Пистолет упал на траву. Ладлоу перекатил мальчишку по земле, дотянулся до пистолета и остался лежать, одной рукой прижимая оружие к голове мальчишки, а другой обхватывая и сдавливая его шею. Мальчишка попытался вывернуться, затем почувствовал пистолет у головы и затих.
Ему снова скрутило спину, и на этот раз все было серьезно. Боль пронзила ногу. Кровь из уха капала на лицо Дэнни, на щеку и в открытый рот, которым тот жадно хватал воздух. Почувствовав вкус крови, он сплюнул мелкими алыми каплями.
— В тебе больше дури, чем в любом мальчишке, которого я когда-либо знал, — сказал Ладлоу. Взвел курок. — Если собираешься выстрелить в человека, стреляй так, чтобы его убить. Или он позаботится о том, чтобы убить тебя.
Маккормак что-то кричал. Звон в голове Ладлоу заглушал слова.
Он поднял глаза и увидел нацеленный на него магнум 44-го калибра.
— Опусти, — сказал Ладлоу. — Прежде чем ты пристрелишь меня, я пристрелю мальчишку. Все просто.
Он увидел, как губы женщины произнесли слово «пожалуйста», но не знал, к нему она обращались или к мужу. Внезапно ее лицо постарело и осунулось. Мгновение Маккормак смотрел на Ладлоу, потом опустил пистолет. Ладлоу несколько секунд наблюдал за ним, тяжело дыша, затем повернулся к Дэнни.
— Вот как мы поступим. Мы встанем, Дэниел. Вместе, очень медленно. Сначала колени, потом все прочее.
Мальчик подчинился. Боль в спине была такой сильной, что Ладлоу едва не согнулся пополам. Он не поддался. Почувствовал, как кровь течет по шее, и задумался, осталось ли от уха хоть что-нибудь.
— Мадам? — сказал он. — Не бросите ли мне полотенце, которое у вас в руках?
Костяшки на руке, сжимавшей полотенце, побагровели. Дрожа, женщина шагнула вперед. Ее лицо было белым. Она отдала полотенце Ладлоу. Тот кивнул и прижал его к уху.
Пистолет у виска Дэнни ни разу не дрогнул. Ладлоу поблагодарил женщину.
— Я отвезу его в город, — сказал он. — Вторжение на частную территорию — это одно, и тут я признаю свою вину, но нападение с оружием — совсем другое. Никогда не слышал, чтобы кто-то выстрелил предполагаемому нарушителю в ухо в упор средь бела дня. Думаю, полиция тоже не слышала. Полагаю, они захотят побеседовать с Дэнни. Быть может, на этот раз нам даже удастся попасть в газеты, мистер Маккормак. Кто знает.
Маккормак что-то крикнул, его рот скривился в яростном оскале.
— Я вас не слышу, — сказал Ладлоу. — Извините.
Он приставил пистолет к ребрам Дэнни и повел его вниз с холма. Потом велел ему остановиться, обернулся и посмотрел на женщину, жену Маккормака, которая замерла на крыльце.
— Буду очень признателен, если вы укроете моего пса, мадам, — сказал он. — Я за ним вернусь.
26
— Ты поведешь, — сказал он, вручая Дэнни ключи.
Он держал мальчишку под прицелом, пока тот садился за руль, затем подошел к пассажирской двери. Со стоном залез внутрь и увидел, как мальчишка повернулся и посмотрел на него. Мальчишка надеялся.
— Езжай, — сказал Ладлоу.
Мальчишка вставил ключ в замок зажигания и завел двигатель.
— Езжай аккуратно. На чертовой дороге полно ухабов.
— Что-то не так?
— Вот именно.
— Вы бы не выстрелили.
— Ты меня сегодня ждал?
— Нет.
— Тогда откуда тебе знать, как бы я поступил?
— Да вы рехнулись.
Голос мальчика доносился издалека, сквозь непрерывный пронзительный вой.
— Может быть, — ответил Ладлоу. — Но в таком случае лучше делай, как я говорю.
Мальчишка включил передачу, и они поехали по дороге. Ладлоу перевернул пропитавшееся кровью полотенце, прижал к уху чистой стороной, потом отодвинул и посмотрел на него. Кровь была, но меньше, чем он ожидал. Ладлоу предположил, что кровотечение останавливается. Он повернул к себе зеркало заднего вида, чтобы посмотреть.
Верхняя часть ушной раковины исчезла, словно кто-то сковырнул ее зазубренной ложкой. Ладлоу увидел раздробленный хрящ, видневшийся сквозь кровавые лохмотья кожи. На голове, прямо за ухом, была блестящая полоса около дюйма в длину и четверти дюйма в ширину, где раньше росли волосы. Из нее сочилась кровь. Немного другой угол — и он был бы покойником. Ладлоу вернул зеркало на место и снова прижал полотенце к ране.
— Что-то изменится, если я скажу, что сожалею насчет собаки?
— Раньше могло. Кое-что. Если бы я решил, что ты говоришь искренне. Сейчас я так не считаю. Тебе известно, что твой брат уже мне это говорил? Нет. Так я и думал. Но, полагаю, ты чертовски припозднился со своим извинением. Полагаю, этот пункт давно остался позади.
— Мистер…
— Просто веди, — сказал он.
Лес кончился, и началась дорога с твердым покрытием. Теперь они ехали через широкие зеленые холмистые поля. Ладлоу отметил, что даже здесь, на прямых участках, Дэнни не разгоняется больше тридцати миль в час, очевидно, пытаясь продлить поездку, пытаясь придумать, что сказать или сделать, чтобы Ладлоу изменил свое решение. Что ж, тридцать миль в час вполне его устраивали. Спина немного отпустила, но боль по-прежнему была сильной, а голова гудела, словно от ритмичных ударов молотом. Чем медленнее они ехали, тем лучше.
Лишь когда они снова оказались в лесу, он понял ошибку в своих рассуждениях.
Внезапно пикап содрогнулся от удара сзади. Ладлоу вскинул взгляд, увидел, что Дэнни был к этому готов, и понял, что мальчишка наблюдал за приближением автомобиля, следил за ним в зеркало заднего вида. Ладлоу стукнулся правой рукой о бардачок. Плечом врезался в дверь. Увидел, как Дэнни покосился на пистолет.
Не выйдет, мой мальчик, подумал он. Пистолет не дрогнул.
Обернувшись, он увидел Маккормака за рулем большого черного «линкольна». Рядом с ним виднелся силуэт мальчика, судя по размерам, Пита, сзади — еще один силуэт. Наверное, это был Гарольд. Ладлоу подумал, вызвался ли Гарольд добровольцем.
Автомобиль рванулся вперед и снова ударил пикап. На этот раз Ладлоу был к этому готов. Пикап вильнул, но удержался на дороге.
Ладлоу увидел, что Дэнни убрал ногу с педали газа.
— Нет, — сказал он. — Не останавливайся.
Мальчик нахмурился, но подчинился.
Они добьются того, что мы врежемся в чертово дерево. При том, что за рулем собственный сын Маккормака.
И Маккормак утверждал, что Ладлоу безумен.
Он попытался сосредоточиться. Пульсирующая в голове боль мешала.
Он мог сказать мальчишке остановиться, выйти из пикапа и встретиться с ними лицом к лицу. Но, скорее всего, именно этого они и добивались. У Маккормака был магнум 44-го калибра, и он похвалялся своей меткостью. Ладлоу же не стрелял много лет, пожалуй, со времен войны, и почти никогда — из пистолета. Он мог снова использовать мальчишку в качестве заложника, но мальчишка был прав, пусть и не знал этого. Ладлоу не собирался его убивать. Или, если на то пошло, кого-либо еще. Что исключало вариант стрельбы в чертово окно. Маккормак уже наверняка это понял. Что Ладлоу не хочет жертв. Может, поэтому он за ними и погнался.
На это и рассчитывал.
Нет. Лучше ехать дальше, в надежде на то, что Маккормак не станет слишком сильно их таранить, чтобы не рисковать жизнью сына. Выбравшись из леса, они окажутся на открытой прибрежной дороге. Там стоят дома, и в этих домах живут люди. Свидетели. А дальше — шоссе и город.
Нужно только туда добраться. Еще пара миль.
«Линкольн» врезался в них снова, на этот раз сильнее.
Пикап вильнул на узкую обочину, его занесло, потом он выровнялся и вернулся на дорогу.
— Господи! Давайте прекратим! Вы нас убьете!
— Просто езжай. Как ехал раньше. Не ускоряйся.
— Говорю вам, он не остановится.
— Лучше бы остановился.
— Я его знаю. Он не остановится.
— Может, знаешь, а может, и нет.
— Я же говорю! Надо остановить чертов пикап!
— Забудь. Я тебя не слышу. Этот пистолет велит тебе ехать дальше.
Мальчик потел, крепко стиснув руки на руле.
На мгновение Ладлоу засомневался. Он знал, что мальчишка лжец, причем хороший. Но чего он не знал, чего не мог знать, так это насколько хороший. Правду ли он говорит о своем отце или нет.
Затем он получил ответ.
Обернувшись, он увидел, что «линкольн» отстал на шесть или семь ярдов.
Внезапно автомобиль рванулся вперед.
К моменту удара он, вероятно, разогнался миль до семидесяти. Он врезался в кузов пикапа с пассажирской стороны, и Ладлоу услышал звон бьющегося стекла, скрежет металла по металлу и крики Дэнни рядом с собой. На мгновение они утратили вес, замерли вместе во времени, повиснув во внезапной пустоте. А потом рухнули вниз и покатились по насыпи, по камням, кустам и поваленным стволам, к плотным рядам сосен и берез, и Ладлоу увидел, как лобовое стекло с его стороны покрылось паутиной трещин и разбилось, столкнувшись с какой-то смертоносно тяжелой веткой, оказавшейся на пути, почувствовал, как стеклянная пудра осыпала его лицо и руки, когда пикап накренился набок и перевернулся, затем вновь встал на колеса и перевернулся снова, на крышу, на колеса, снова на крышу, с распахнутой пассажирской дверью, хотя Ладлоу не заметил, когда она успела открыться.
Он почувствовал, как Дэнни врезался в него, когда машина внезапно резко замерла. Последняя его мысль была совершенной чепухой.
Сядь за бритву, подумал он. Сядь за бритву.
27
Сперва он не мог видеть, только слышать.
Хриплые голоса, злые. Встревоженные и, быть может, испуганные. Мгновение звуки не имели никакого смысла, лишь постепенно они сложились в слова и фразы, хотя эмоции он почему-то понимал сразу, с того самого момента, как пришел в себя. Словно слушал иностранную речь или был животным, которое не умело говорить, но умело распознавать все нюансы человеческих чувств.
— Так найдите эту гребаную штуку!
Голос Маккормака. Ладлоу подумал, что не стоило так выражаться при собственных сыновьях.
— Мы ищем, папа!
Голос Гарольда. Дрожащий, испуганный. Где-то рядом. Слева от него. Он слышал, как ноги мальчика шуршат в густых зарослях, шаркают по камню. Потом снова заросли, уже дальше.
Он лежал на сосновых иглах. Ощущал их запах, чувствовал, как они покалывают тыльную сторону ладоней. Прямо под его головой был толстый древесный корень. Ладлоу не знал, выпал ли он сюда из пикапа или его притащили.
— Посмотри в той стороне. Ты проверил пикап еще раз?
Вздох.
— Господи. Да, папа.
На этот раз Дэнни. Угрюмо. Словно от его отца были одни неприятности. Значит, Дэнни был жив. И здоров. Ладлоу слышал, как его ноги шуршат сосновыми иглами совсем рядом.
В мире не было справедливости.
— Мне нужен этот чертов пистолет. Найдите его.
Постепенно в глазах Ладлоу прояснилось. Он подумал, что не стоит сообщать, что он пришел в сознание. Он лежал неподвижно, почти не открывая глаз, так, что видел только смутные силуэты. Ему хотелось пошевелиться, чтобы понять, не сломал ли он что-нибудь. Но он не осмеливался. Он слышал, как они бродят туда-сюда, осматривая местность.
В поисках чего? Револьвера 38-го калибра, того самого, что был у него в пикапе. Он не помнил, чтобы выпускал его из рук. Ладлоу рискнул пошевелить пальцами. Пистолета не было. Само собой.
— Послушай, отец, если мы не можем его найти, с чего ты взял, что они найдут?
Снова Дэнни. Нетерпеливо. Хочет убраться отсюда подальше, подумал Ладлоу.
— Они копы, придурок.
— Городские копы. А не ФБР, знаешь ли. Они решат, что это авария, вот и все. Я хочу сказать, среди них нет гениев. Они спишут все это на аварию, господи ты боже мой.
Не такой уверенный, каким пытается казаться. Смутная серая тень, стоявшая в нескольких футах от Ладлоу и махавшая руками отцу. На этот раз Ладлоу услышал нервозность в голосе мальчишки, ломкое напряжение. Значит, авария хотя бы его потрясла. Это было немного, но хоть что-то. Он полагал, что в этом мальчишка не отличался от других. Он боялся погибнуть в пикапе, несущемся на деревья. Боялся закона.
Понимание этого не слишком помогло Ладлоу. Только не сейчас.
— Я согласен с твоим отцом, Дэн.
Пит Дауст. Далеко, вне поля зрения Ладлоу. Этот мальчик определенно был напуган, его голос дрожал.
— Этот пистолет — улика, друг, — сказал он. — Этот пистолет принадлежит вам. И если они его найдут, как он тут оказался? Господи! Мы должны его отыскать.
— Мы ничего не должны, дебил. Как я сказал, если мы его не найдем, то и они не найдут.
— Эй, вы двое, заткнитесь и ищите чертов пистолет.
Снова Маккормак. Ладлоу увидел, как тот прошел мимо него, слева направо. Магнум блеснул в проникавших сквозь деревья солнечных лучах. Мгновение спустя мимо прошел Пит Дауст. В его руках было ружье или дробовик, Ладлоу не мог понять, что именно, не открыв глаза шире. Он не хотел этого делать. И полагал, что это не имеет значения.
Надолго воцарилась тишина.
Он слышал только шаги, голоса птиц сверху и сзади и шелест ветра в соснах и кустарнике.
— Господи. Проклятье, — прошептал Пит.
Снова тишина.
Некоторое время спустя Маккормак вздохнул.
— Ладно. Не думаю, что нам стоит надолго здесь задерживаться. Только не с «линкольном» на дороге. Надо полагать, его вышвырнуло из чертовой машины, когда дверь распахнулась. Так что остается только надеяться на лучшее. Мне это не нравится, но мы не можем потратить на чертовы поиски остаток дня. — Он снова вздохнул и умолк, словно над чем-то размышляя. — Пит, Гарольд, соберите ветки и разбросайте листья. Здесь никого не было. Дэнни? Давай, делай, как мы договорились, сынок.
Краем глаза Ладлоу заметил, как что-то длинное и темное перешло из руки в руку.
— Отец…
Голос Гарольда. Умоляющий.
И не только эта мольба, но и что-то в голосе Маккормака, усталость и мрачная решимость, предупредили Ладлоу, и он открыл глаза и начал перекатываться. Он увидел Дэнни, стоявшего над ним, и увидел, как тяжелая сломанная ветка опускается ему на голову, прямо на то место, где было ухо, и в последнее мгновение понял, что они задумали, что они хотели скрыть пулевое ранение чем-то намного более ужасным. Внезапная боль пронзила каждый нерв в его теле, и он подумал: господи, так вот на что это похоже, вот что должен был испытать Рэд, внезапно и навсегда, а потом он снова рухнул во тьму, столь беспросветную, что, казалось, она обожгла его глаза.
28
Когда он очнулся во второй раз, наступили сумерки. Близилась ночь.
Он очнулся, ничего не понимая.
Он не знал, кто он такой и даже что он такое. Он мог быть лесным духом, рожденным из земли и сосновых игл в первый день творения. А вовсе не созданием из плоти и крови. Он мог быть чем угодно.
Он попытался сесть, но не смог. Деревья над головой двигались, словно он лежал в середине огромной весенней карусели, которую какой-то глупый мастер случайно разместил в лесу.
Он пошевелился, как младенец, не уверенный в своих конечностях. Сначала одна ступня, потом другая, одна ладонь, потом другая. Затем руки и ноги. Он моргнул, чтобы замедлить вращение. Снова моргнул.
Наконец решив, что это возможно, он попытался сесть во второй раз — и справился. По телу пронеслась боль, всеобъемлющая и жестокая, а затем так же внезапно исчезла, стала фантомом, укрывшимся в фантомном онемении. Он коснулся рукой затылка и ощутил странную влажную мягкость. Затылок превратился в топкое болото. Рука покрылась чем-то липким, коричнево-красно-черным, с приставшими сухими сосновыми иглами.
Он задумался над тем, как сюда попал.
В тенях, в нескольких футах от себя, он увидел пикап, который лежал на крыше, словно обернувшись вокруг древесного ствола, подобно пальцу, крепко обхватившему карандаш.
Пикап был ему знаком.
Он попытался встать. Смог подняться на колени, но не дальше, а потому пополз к ближайшему дереву и, обняв ствол, медленно подтянулся. Пока дрожь в ногах не стала терпимой, он обнимал дерево, словно любовник, нежно прижавшись щекой к ароматной грубой плоти, глубоко вдыхая древесный запах. Некоторое время спустя он отпустил ствол и попробовал идти.
Его целью был пикап. Пикап был ему знаком.
Возможно, даже принадлежал ему.
Он держался поближе к деревьям. Один раз споткнулся и ухватился за ветку, чтобы не упасть. Боль пронзила тело и утихла. Лес поплыл.
Добравшись до пикапа, он наклонился и заглянул в водительское окно. Посмотрел на разбросанный по потолку мусор. Смятую газетную вырезку. Полуоткрытую рваную карту. Пустую банку из-под содовой. Скребок для стекла. Обертки от жвачки. Содержимое пепельницы, присыпавшее все прочее мелкой серой пылью, которая смешалась с яркими осколками и крошками стекла. Он не знал, что искал и что эти предметы могли для него означать, а потому отвернулся.
Темнело. Он знал, что не следует оставаться здесь в темноте.
В темноте он заблудится.
Он подумал, что нужно попробовать подняться на холм. Он не знал почему. Достаточно было ощущения, что так нужно сделать.
Он шел через сломанный подлесок, часто останавливаясь, чтобы ухватиться за немногочисленные деревца, оставленные пикапом, вроде бы припоминая его мрачное путешествие, переводя дух, восстанавливая равновесие и снова пускаясь в путь. На полпути к вершине холма он ощутил странное покалывание, пробежавшее по позвоночнику; мать говорила, это означает, что кто-то прошел по твоей могиле. А может, так говорил отец.
Его отец был жив и находился в доме престарелых. Отца звали Эвери Аллан Ладлоу-старший.
Он посмотрел под ноги и увидел в листьях перед собой пистолет.
Казалось, пистолет позвал его.
Подобно ему самому пистолету здесь было не место. Он подумал, что будет неправильным оставить его тут.
Осторожно нагнувшись, он поднял пистолет, стряхнул листья и землю и с трудом убрал оружие в карман. Когда он выпрямлялся, боль вновь пронзила его, словно вспышка молнии, и угасла.
Когда он взобрался на холм, уже стемнело. Лунный свет высветлил соседние деревья. За спиной, там, откуда он пришел, лес был темным и густым. Он смотрел на дорогу и гадал, куда направиться.
Ему казалось, что он что-то должен сделать.
Он сел, прислонившись спиной к березе, чтобы подумать. Пистолет оттягивал штанину. По необъяснимой причине он заплакал.
Некоторое время спустя он поднял голову и увидел глаза, блестевшие у земли на краю кустарника на той стороне дороги. Глаза посмотрели туда-сюда, оглядели дорогу и вновь уставились на него.
Мгновение спустя он увидел, как они начали осторожно приближаться.
Затем быстрее, через шелестящий кустарник.
Вышедшая на дорогу собака явно давно голодала. Он видел ее ребра под жидкой белой шерстью, видел костлявые задние ноги. Вероятно, фермерская собака, дворняга с изрядной примесью бигля, не молодая и не старая, почти одичавшая, из тех, что оставляют на улице в любую погоду. Теперь, когда она приблизилась, он увидел, что это кобель. Глаза были большими, и в них не было враждебности, только любопытство по поводу того, почему он сидит здесь один.
— Иди сюда, — прошептал он.
Он едва узнал свой голос, больше напоминавший хриплое бульканье. Почувствовал привкус крови во рту, облизнул сухие, потрескавшиеся губы.
Вытянул руку.
Собачий нос задергался, принюхиваясь. Пес опустил голову.
— Я тебя не обижу.
Пес поднял голову, посмотрел на него и гавкнул. Чистый, высокий звук эхом разнесся по безмолвной ночи. Пес гавкнул еще раз и умолк. Мгновение стоял, продолжая смотреть, смирившись и ничего не ожидая от этой встречи, как и, вероятно, от большинства встреч с человеком, затем повернулся и медленно зашагал обратно в кусты. Те зашевелились, когда пес прошел сквозь них, потом остался только шелест, а потом пес исчез.
Он сидел, вслушиваясь в тишину, в обрывки воспоминаний, словно в шелест страниц на ветру.
Поднимаясь, он уже знал, куда идти.
Он вышел на дорогу и зашагал в гору.
29
Небо искрилось звездами. Над головой ярко сияла половина луны. Янусова луна, подумал он. Половина луны — это Янусова луна.
Янус, бог дверей и врат.
В честь него назвали месяц.
Январь.
Июль, июнь, февраль и январь —
Полная луна, на небе сияй.
Он помнил странные вещи.
На войне, в одну из летних ночей, под таким же небом, он застрелил северокорейского снайпера, засевшего на дереве. А может, его застрелил Фил Деанжело, они так и не узнали, кто именно. В ту ночь они вместе стояли в карауле — и оба выстрелили одновременно.
Утром они отправились искать снайпера.
Найденное сперва их озадачило. Очевидно, пуля попала в винтовку, а не в человека. Винтовка выпала у снайпера из рук, и он свалился вслед за ней. Упал на свое оружие, которое было нацелено вверх. Ствол оторвался от приклада и проткнул снайперу правую голень и левое бедро, словно игла, на которую коллекционер насаживает насекомое. Кроме того, при падении он сломал шею, и его парализовало. Но он бы выжил, если бы ствол не повредил бедренную артерию. Кровь вытекла из него через сломанный ствол, точно дождевая вода по водосточной трубе, и к утру он давно скончался.
В первый год в доме им приходилось расставлять по полу кастрюли и миски, чтобы в них собиралась дождевая вода. Потом он починил крышу.
Кровь под северокорейским снайпером превратилась в черную липкую лужу, запекшуюся от жары и кишащую раздутыми мухами.
Липкая. Как его замшелая голова.
Он прикоснулся к ней.
Головы Элли и Билли. Оба родились без проблем. Но у Тима было тазовое предлежание, и доктору Джеффи пришлось сунуть внутрь руку, сунуть руку внутрь Мэри, чтобы повернуть его.
Они едва его не потеряли.
Он присутствовал при всех родах — и при родах Тима едва не упал в обморок.
Летняя жара в Корее. От нее можно было упасть в обморок. Ты не мог дышать.
А потом они его потеряли.
Его дыхание было слабым шелестом, единственным звуком, если не считать шороха ветра в деревьях и кустарнике, стрекота сверчков, кваканья лягушек где-то под насыпью, возможно, в ручье, и шарканья его собственных ног, делавших слабые, неуклюжие шаги по гудрону.
Он увидел свет фар машины, приближавшейся сзади, сперва тусклый, потом все ярче и ярче, но не мог повернуть и продолжал шагать, а когда свет омыл его и скрылся за холмом, словно крылья огромной белой птицы, пролетевшей мимо, он подумал не об упущенном шансе на спасение или помощь, но о том, что смог увидеть впереди кромку леса, где дорога выходила в поля.
Он приближался.
Он понимал, что идет неправильно.
Его все время сносило влево, и каждые шесть шагов ему приходилось брать правее. Он вспомнил четыре ступени на крыльцо дома престарелых, которые так трудно давались его отцу. Теперь, чтобы подняться или спуститься, ему требовалась поддержка. Он задумался, радовался ли отец — или ему следовало испытывать вину за то, что он отправил туда отца, хотя именно об этом тот и просил. Я не стану обузой тебе или Мэри, сказал он. Хватит того, что я чертова обуза самому себе.
Мэри плакала в тот день, когда они оставили его там. Рэд стоял в кузове пикапа. Но она захотела взять его с собой в кабину, и так они и поехали домой, ее рука лежала на спине пса, а голова пса высовывалась в окно, моргая от ветра, который ерошил шерсть.
Теперь он шагал вдоль деревянного забора, на противоположной обочине стояли белые березы, а с его стороны, прямо за забором, раскинулось пастбище, серое и очаровательное в свете луны, словно пасторальная черно-белая фотография, сделанная в иную, более простую эпоху.
Он шел. Боль накатывала и отступала. Он не возражал. Боль напоминала ему, что, как ни странно, он еще жив.
Впереди, на поле, он увидел силуэты.
Пасущиеся лошади. Шесть штук.
Он удивился, что их не увели в конюшню на ночь, и подумал, что, быть может, лошади тоже удивлены. Остановившись, он тяжело навалился на забор и решил перевести дух. Он смотрел, как лошади время от времени делают шаг и наклоняют головы к траве. Он слышал звук, с которым их зубы рвали траву, не желавшую расставаться с землей, слышал, как они жуют. В лунном свете он не мог различить их масть, вороную или гнедую, но одна лошадь определенно была пегой. Он слышал, как они удовлетворенно фыркают за едой.
Когда ему было лет шесть или семь, его дядя Джон Фрай владел молочной фермой и держал пару лошадей в амбаре. Ладлоу ни разу в жизни не ездил верхом. Фрай решил, что самое время это исправить. Он оседлал большую гнедую кобылу и подсадил его в седло. Ладлоу пожаловался, что его ноги не достают до стремян, но Фрай ответил: «Не имеет значения, ты немного прокатишься — и все».
Фрай был крупным мужчиной и любил пошутить, причем нередко весьма жестоко. Шутка в тот день определенно была в его духе.
Ладлоу помнил неожиданное удовольствие от того, что оказался верхом на лошади, помнил, каким огромным казалось животное, помнил запах мускуса, который ощутил, погладив грубую, короткую шерсть на шее кобылы, а потом поднеся ладонь к носу, помнил ощущение мускулистой силы под собой, которая казалась доброй и, почти сразу, его собственной, словно новообретенная часть тела. Он помнил, как смотрел с лошадиной спины через двор на поля, надеясь, что они направятся туда, что дядя выведет кобылу в поле и даст ему покататься.
Вместо этого дядя шлепнул лошадь по крупу своей большой, мозолистой фермерской рукой и крикнул.
Кобыла рванулась вперед. Ладлоу слетел с ее спины и приземлился в пыль, а дядя ревел от смеха. Мать Ладлоу вышла из дома и назвала дядю чертовым тупым сукиным сыном, и после этого они несколько месяцев не разговаривали.
Ладлоу никогда не винил лошадь, только человека.
Став старше, он часто на ней ездил.
Он сорвал пучок травы и протянул руку.
Пегая лошадь следила за ним. Мгновение помедлила, затем подошла.
Длинные цепкие губы взяли траву. Лошадь позволила ему прикоснуться к челке, щеке и прохладному, влажному мясистому носу. Склонила голову и позволила ему обхватить нос ладонью, ее ноздри сужались и расширялись, басовито рокоча теплым дыханием.
Потом она вскинула голову и тряхнула ею, ее грива взметнулась, словно всполох темных искр, глаза расширились. Стали дикими, тревожными.
Она попятилась. Развернулась и ушла к остальным, но продолжала внимательно следить за ним и не стала щипать траву.
Она чует, подумал он.
Конечно, чует. Что-то раненое или умирающее.
Это я?
Человек, но не совсем. Он чего-то лишился.
Он вспомнил собаку на обочине дороги, и ему показалось, что природа чувствует его. Словно пролитая кровь сделала его ближе к ней, и собака с лошадью каким-то образом знали об этом. О том, что он уязвим перед жестокой рукой человека, как и они сами.
Он оттолкнулся от забора.
И пошел дальше.
Когда он наконец снова добрался до грунтовой дороги и леса, луна скрылась за плотными тучами. Звезд тоже почти не было видно. Он постарался переместиться к середине дороги, чтобы не свалиться в канаву, но не был уверен, что это действительно середина или хотя бы что-то близкое. Он шел, вытянув вперед руки, не зная, что может встретить в такой темноте.
Когда ему было двенадцать лет, они с другом нашли пещеру в скале, выходившей к морю. Они вскарабкались к ней и забрались внутрь, а внизу бушевал прибой. Солнце освещало пещеру внутри, и они увидели, что ею пользовались животные и люди. Пол был усеян обглоданными костями птиц и более крупных животных. Там валялись пустые раковины моллюсков и остатки крабов. На потолке виднелось черное пятно — копоть от дыма бесчисленных костров.
Наконец они увидели справа проход в другую пещеру.
У них не было фонариков. Они были в плавках, с полотенцами на шее. Они стояли у входа во вторую пещеру и пытались разглядеть что-нибудь внутри, в полости, которая никогда не видела дневного света с тех самых пор, как движущаяся земля выкашляла ее на поверхность. Они подняли руки к темноте — и руки полностью исчезли. Они не видели своих ладоней. Не видели ни пола, ни потолка пещеры, ни стен справа и слева.
Лишь темноту, столь непроницаемую, что она ослепляла.
Ладлоу боялся этого места, как не боялся ни одного места в жизни. Ему казалось, будто темнота сама по себе была предупреждением не входить, будто она скрывала тайную душу чего-то, что было ближе к богам и духам, нежели к людям. И все же он шагнул внутрь. Бросил вызов самому себе, перчатку богам и духам. Он помнил, как нащупывал босой ногой пол, почти удивляясь, что это действительно пол, а не бездонная пропасть. Нащупав его, он сделал второй шаг вперед. И, с точки зрения друга, исчез сразу и полностью, словно испарился.
Мгновение он стоял неподвижно, надеясь, что глаза приспособятся.
Этого не произошло.
В пещере царила тишина.
Он сделал третий шаг — и услышал, как что-то сместилось в темноте, вероятно, возле дальней стены, футах в двадцати, что-то, как он инстинктивно почувствовал, большое, очень большое, и он ощутил, как страх обрушивается на него облаком пауков, внезапно упавших на его почти голое тело, ползающих по нему и кусающих его, и он закричал, повернулся и сиганул в переднюю пещеру — и увидел, что его друг уже выбирается наружу. А потом он и сам выбрался наружу и принялся лихорадочно карабкаться по отвесной скале, словно демоны наседали им на пятки и хватали когтями за лодыжки.
Позже, обдумав случившееся и обсудив с другом, он решил, что в пещере был человек.
Всего лишь человек.
Не волк, не медведь и даже не бродячая собака, потому что они наверняка учуяли бы такое дикое животное, прежде чем услышали, а внутри ничем подобным не пахло. Он попытался вспомнить звук, который слышал, и решил, что это был шорох одежды по камню.
Он подумал, что, вероятно, это был всего лишь человек. Что, наверное, ему не грозила серьезная опасность.
Но только наверное. Потому что затем он подумал о том, как этот человек стоял там, молча, наблюдая за ними, отчетливо видя их перед собой у входа в пещеру, в то время как они его не видели. Стоял молча достаточно долго, привыкнув к темноте, и наблюдал. Он подумал о том, что за человек захочет так поступить, а затем подумал о костях на полу и запахе костра — и решил, что мог заблуждаться насчет опасности.
Он больше ни разу не испытывал подобного страха. Даже в Корее, в яростной схватке, среди мертвецов и тех, кто скоро умрет. Казалось, он увидел и признал свою смертность в раннем возрасте, когда был еще мальчишкой, прижался хрупкой плотью к великой смертоносной внезапности, заглянул в лицо смерти в тот день в пещере.
Смерть была обитаемой тьмой.
В сравнении с этим сейчас он шагал в лучах солнца. Под луной, скрытой облаками.
По крайней мере, он мог видеть свои ладони.
Луна была Янусовой луной, скрытой облаками.
Янус. Бог дверей и врат.
Сквозь которые мы проходим.
Он увидел то, чего на самом деле не видел, но лишь смутно, болезненно представлял: Мэри у двери их дома, выскакивающую из дверного проема, охваченную языками пламени, словно мерцающими сине-желтыми волнами, в которых она тонула, увидел, как она катается по росистой траве, ощутил запах дыма и ее горящей плоти, увидел, как она поднимается и кидается обратно в дверной проем, в последний раз, в тщетной надежде, повинуясь инстинкту, любви и агонии, стремясь к своему сыну.
Мэри, это было несправедливо, подумал он. Господи, это было несправедливо.
Он шел дальше.
Ночь стала холоднее. Он чувствовал ветер, дувший в лицо.
Боль пронзила его, словно лезвие ножа — мягкое масло.
Некоторое время спустя луна вышла снова.
Он понял, что утратил чувство времени. Облака могли прятать луну несколько минут или много часов. Он не знал.
Он почувствовал, как пистолет сместился в кармане, протянул руку и ощупал его снаружи через брюки. Вспомнил, как пистолет попал туда. Оружие словно позвало с лесной подстилки, а он наклонился и поднял его.
Он увидел вдалеке дом, бледно-белое пятно на холме. Дом напоминал церковь, церковь без колокольни, но он знал, что это не церковь, а место, где он едва не погиб и куда сам, на своих собственных руках, принес смерть.
Обитаемая тьма.
Он продолжал шагать.
Его ноги шаркали по утрамбованной земле. Он слушал звуки, которые производил в этом мире, и знал, что собирается сделать.
30
Он увидел мальчика, сидевшего в одиночестве на темных ступенях крыльца. Мальчик курил сигарету, а когда вынул ее изо рта, Ладлоу смог разглядеть его лицо и на отчаянное мгновение подумал, что смотрит на своего сына, Тима. Тима, который вырос. Но это был только Гарольд, мальчик, который сказал, что ему жаль, и солгал своему брату насчет наживок.
Мальчик увидел его, вскочил и затушил сигарету ногой. С испуганным видом огляделся, посмотрел на приближающегося Ладлоу, потом снова огляделся. Затем он, судя по всему, принял решение и шагнул навстречу Ладлоу.
— Господи, — прошептал Гарольд, — какого черта вы здесь делаете?
— Я пришел за моим псом, — ответил Ладлоу.
— Что?
— Я пришел за моим псом.
— Господи Иисусе.
— Я оставил его здесь. На крыльце.
— Они точно вас прикончат, если увидят. Боже, они думают, что уже вас прикончили!
— Мне нужен только пес. И все. Я попросил твою мать укрыть его для меня.
— Бога ради, мистер, на крыльце его точно больше нет.
— Нет?
— Какого черта им оставлять его на крыльце?
— А почему нет?
— Они вышвырнули его назад. В лес.
— Вышвырнули?
Он ощутил жаркий, плотный гнев в груди. Они вышвырнули пса в лес. Животные доберутся до него. Обглодают кости. Им все равно.
Его накрыла волна дурноты.
— Это улика, боже ты мой. Понимаете? Пес — улика того, что они сделали с вами. Боже, к нам сюда уже приезжали копы, мистер Бриджуотер с еще одним парнем, задавали вопросы о прошлой ночи. Пес свидетельствует о том, что вы тоже здесь были. Мистер Ладлоу, пожалуйста, вы должны уйти. Прямо сейчас.
Мальчик нервничал, то и дело оглядываясь на дверь. На окна.
— Отведи меня туда.
— Взгляните на себя. Вы ранены. Вы не знаете, чего…
— Отведи меня туда, где они его бросили.
— О Господи. Боже ты мой.
Он протянул руку, схватил мальчика за предплечье и посмотрел ему в глаза.
— О боге не тревожься. Просто отведи меня туда.
Мальчик взглянул на него, признавая поражение.
— И вы уйдете? Уйдете отсюда, если я вас отведу?
— Да.
Мальчик снова покосился на дверь, затем посмотрел на Ладлоу.
— Из-за вас меня убьют.
Ладлоу ждал.
— Ладно. Но очень тихо, хорошо? Пожалуйста!
— Конечно. Очень тихо.
И все же мальчик медлил. Ладлоу выпустил его руку и пристально посмотрел на него.
— Господи. Ладно. Идем.
Они пересекли длинную, широкую лужайку в свете луны. Там, где кончалась трава, начиналась узкая тропа, проходившая между рощицами молодых буков и кленов, а потом нырявшая в лес.
— Надеюсь, я вспомню, где это было, — сказал мальчик.
— Вспомнишь.
Тропа вела на север, в чащу леса. Свет здесь был слабее. Они сбавили шаг. Ладлоу чувствовал запахи сосны, влажной палой листвы и остывающей сырой земли. Не самое плохое место для Рэда, подумал он, если бы его отправили сюда не Маккормаки.
Воспоминания приходили яркими статическими вспышками, одно за другим.
Пикап съезжает с дороги, переворачивается, переворачивается.
Ветка в руках Дэнни опускается на него, когда он открывает глаза.
Выстрел у реки, голова пса внезапно исчезает.
Обнаженная Кэрри Доннел вылезает из постели.
Живые и мертвые.
— Гарольд!
Это звал с крыльца Маккормак.
Шедший впереди Гарольд замер.
— Эй, Гарольд! Где тебя черти носят?
— Шагай, — прошептал Ладлоу. — Не останавливайся.
— Мы не можем…
— Можем. Просто веди себя тихо.
Они свернули между двумя высокими соснами. Тропа сузилась. Колючий кустарник цеплялся за брюки Ладлоу. Несколько секунд спустя тропа вышла на небольшую поляну, заросшую высокой неподвижной травой, освещенную луной и звездами, потом вновь нырнула в лес. Они прошли несколько ярдов, и Гарольд остановился.
— Где-то здесь.
— Где?
— Я не знаю, где-то здесь, слева. Проклятье! Если бы у нас был фонарик.
— Не вопрос. Само собой. Вот вам фонарик, — произнес Маккормак.
Ладлоу услышал щелчок. Сзади вспыхнул свет, и они обернулись. Сперва свет ударил в лицо Гарольду, и Ладлоу различил темные силуэты двух мальчишек, стоявших по обе стороны мужчины. Затем луч переместился на его собственное лицо.
— Господь всемогущий, — сказал Маккормак.
Ладлоу прищурился от света.
— Я сказал себе, быть того не может. Так не бывает. Этот парень мертв. Но ты снова здесь. Чертов ты снова здесь. Никак не угомонишься, старик? Это просто гребаное чудо. Какого черта ты здесь делаешь?
— Я пришел за псом.
— За чем? За псом?
— Да.
Маккормак рассмеялся.
— Тебе нужен твой пес?
— Именно.
Луч сместился в сторону, на кустарник в нескольких футах позади него, и замер. Ладлоу не отрывал глаз от Маккормака. Увидел магнум 44-го калибра в его правой руке, увидел, что Дэнни держит дробовик. Пит Дауст казался безоружным. Ладлоу подумал о револьвере 38-го калибра в собственном кармане; интересно, видно ли его? Могут ли они догадаться о том, что он принес его с собой?
Он увидел, как Пит Дауст нервно переступил с ноги на ногу, и задумался, не желал ли тот тоже иметь при себе оружие. А может, у него было оружие. Спрятанное, как у самого Ладлоу.
— Вот твой чертов пес, — сказал Маккормак.
Ладлоу повернулся и посмотрел туда, куда показывал луч фонарика. Тело пса лежало на плоском камне рядом с буком. Оно снова было закутано в одеяла. Наверное, это сделала женщина. Как он и просил.
— Мы собирались похоронить чертову тварь завтра. Надо полагать, теперь придется хоронить и тебя. Ты создаешь кучу проблем, старик. Тебе нужен пес? Что ж, он будет твоим. На всю гребаную вечность. Тупой ты сукин сын.
— Отец…
Луч фонарика вновь переместился на Гарольда.
— Господи, Гарольд, иди сюда, придурок. Какого черта ты творишь? Почему ты просто не позвал меня, когда явился старик?
Гарольд неловко пошевелился за спиной Ладлоу, но не выполнил приказ Маккормака, а остался стоять там, где был. Ладлоу задумался о причине. Решил, что мальчику потребовалась немалая отвага, чтобы противостоять отцу хотя бы в этом.
— Отец, может, хватит? Может, остановимся на этом? Послушай, мы можем объяснить, что он пришел сюда, а потом вернулся, и мы…
— И мы что? Заставили его съехать с дороги, а потом попытались проломить ему голову? У тебя мозгов не больше, чем у него.
— Отец прав, — вмешался Дэнни. — Пора завязывать с этим старым пердуном. Это кончится здесь и сейчас.
Когда свет переместился от Гарольда к Ладлоу, тот упал на колени, повернулся боком, чтобы представлять собой меньшую мишень, и полез в карман за револьвером. Луч прошел над его головой, затем вернулся к нему, и Ладлоу дважды подряд выстрелил в источник света. Вторая пуля разбила фонарик, что-то врезалось ему в бок, он покатился по земле, и внезапно отовсюду раздались выстрелы, рев магнума Маккормака и дробовика. Ладлоу выстрелил снова, почти вслепую во внезапной темноте, в смутные движущиеся фигуры и яркие дульные вспышки, потом выстрелил в четвертый раз и увидел, как кто-то с криком падает на колени, а он сам снова перекатился и врезался во что-то мягкое, шевелящееся и влажное, пахнущее кровью.
Грудь Гарольда, вскрытая выстрелом, исходящая кровью, тяжело вздымающаяся у его щеки.
Наступила тишина. В тишине звучали стоны. Ладлоу слышал, как рядом всхлипывает Гарольд.
В неподвижном воздухе висел сильный, насыщенный запах кордита.
Ладлоу огляделся.
На ногах не осталось никого. Ни одного человека.
Его глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. Затем он увидел три фигуры, лежавшие в нескольких футах от него. Две шевелились в лунном свете, скребли ногами по тропе.
Третья не двигалась.
Стоны не смолкали. За звуком своего собственного тяжелого дыхания Ладлоу не мог разобрать, чьи они.
Мальчик рядом с ним снова всхлипнул и вздохнул. Его грудь шевельнулась и замерла.
Ладлоу приподнялся на локте. Кто-то впереди пытался встать. Ладлоу решил, что лучше сделает это первым, если сможет.
Поднявшись на колени, он почувствовал, как что-то глубоко впилось ему в левый бок, сразу над бедром. Лицо внезапно запылало, он покрылся липким потом. Ну уж нет, подумал он, ты не отключишься. Только не сейчас.
Он ощупал левый бок в поисках раны. Нашел входное отверстие, маленькое и почти не кровоточившее, но выходное отверстие в пояснице было намного хуже, мягкое и болезненное, и он чувствовал обломок ребра под поверхностью, вонзавшийся в тело, словно острый сломанный зуб.
Он оперся ладонью о холодную влажную землю, встал на одну ногу, потом на другую и с огромным трудом распрямил колени. Голова закружилась.
Вся моя левая сторона превратилась в месиво, подумал он. Разбитая голова, сломанные ребра.
Он похромал к лежащим фигурам.
Подняться пытался Дэнни. Он лежал на спине и пытался привстать на локте, как это сделал Ладлоу. Ладлоу оглядел его, увидел рану и увидел лежавший в стороне дробовик. Посмотрел в глаза Дэнни. В них больше не было жестокости. Остались только страх и боль.
— Тебя ранили в живот, парень. Лежи тихо. Я пришлю кого-нибудь.
Как ни странно, это успокоило мальчика, хотя Ладлоу не мог понять, каким образом, ведь обещание исходило от него. Он с тем же успехом мог оставить мальчишку лежать в лесу. Имел на это право, и мальчишка об этом знал. Быть может, Дэнни устал таскать свою ношу мужской ответственности и ошибочной морали. Может, он был рад передать ее кому-то другому. Даже Ладлоу. Несмотря на то, что Ладлоу мог солгать.
Увидев лицо его отца, Ладлоу сразу понял, что тому недолго осталось осквернять землю, на которой он лежал. Ладлоу оглядел Маккормака. Судя по всему, в него попали две пули, одна в грудь чуть ниже плеча и одна в районе легких. Он лежал лицом вверх, наполовину на боку, и его правая рука, в которой он держал оружие, была вытянута в сторону Пита Дауста, распростертого рядом на животе.
У Пита Дауста отсутствовала половина затылка.
Мозговое вещество блестело в лунном свете, стекало по шее и собиралось за воротником.
Револьвер Ладлоу не мог сотворить такое.
Маккормак продолжал стрелять даже после того, как упал. Беспорядочно стрелять.
Мальчик оказался у него на пути.
Ладлоу увидел, что не ошибся, что у Пита не было оружия.
Глаза Маккормака блеснули.
Ладлоу ногой выбил магнум из его руки, на всякий случай. С людьми и змеями никогда нельзя знать наверняка. Пистолет отлетел по тропе. Ладлоу взял голову Маккормака, повернул к Питу Даусту и спросил:
— Видишь, что ты натворил?
Он дал Маккормаку всмотреться, увидел, как тот моргнул, и подумал, что заметил понимание, но ничего более.
— И кто-то, ты или Дэнни, застрелил твоего сына Гарольда. Не думаю, что имеет значение, кто именно это сделал. А ты?
Глаза посмотрели на него.
— Ну и денек ты себе устроил.
Ладлоу выпрямился, зашвырнул подальше свой револьвер и медленно похромал туда, откуда пришел. Проходя мимо Гарольда, наклонился и закрыл ему глаза. Подумал, что мальчик был, по сути, хорошим, и это чертовски грустная потеря. Подумал, что рано или поздно Гарольд отдалился бы от отца и старшего брата, быть может, даже прожил бы собственную жизнь. И что Пит Дауст тоже, пожалуй, такого не заслуживал. Несмотря на длинный язык и бахвальство.
Для пуль все это не имело значения.
Он вернулся в заросли и мгновение спустя нашел то, что искал.
Поднял пса на руки.
Он чувствовал сильную слабость. Надеялся, что ему хватит сил добраться до дома и сообщить матери о сыне, который еще жив, и что он не сойдет с тропы, лишившись разума от шока и потери крови, и не заблудится в лесу. Который, похоже, сегодня вознамерился прибрать его.
Он поднял пса — и на мгновение испытал странную ясность мысли и чувств, которая обрушилась на него столь же внезапно, сколь и фантомная боль по пути к этому месту. Он понял то, что много дней и недель спустя подтвердят другие: что внутри него происходило нечто непредвиденное, что каким-то образом они с псом стали одной плотью, одним духом, живым — и в то же время не только живым, мертвым — и не только мертвым, частью процесса, предписанного землей и плотью, яростного, постоянного и неотвратимого, лежащего за пределами понимания жизни и человеческой логики. Он знал, что единственной возможной контрмерой было смирение, и его это устраивало.
Она встретила его на поляне.
При виде нее он опустился на колени. Силы покинули его.
Поляна завращалась. Руки стали холодными и слабыми. Он закрыл глаза. Ему казалось, что он видит самого себя с высоты одного из этих старых дубов вокруг, стоящего на коленях в лунном свете на поляне перед женщиной, которая когда-то была красивой, но теперь выглядела измученной и перепуганной при виде него, Ладлоу, державшего перед собой пса, словно подношение, как будто она была матерью земли и высокой колышущейся травы, в которой он преклонил колени, скорбной, отчаявшейся матерью творения.
— Помогите мне, — сказал он.
