13
В ярком лунном свете, проникавшем в окно, он смотрел, как она одевается, дивясь тому, что спустя столько лет в его спальне снова женщина, и еще больше тому, что эта женщина, моложе и умнее, хочет его. Ему было грустно наблюдать, как ее нагота скрывается под одеждой, словно перелетные птицы в осеннем небе. Заправляя блузку, она смотрела на фотографию в рамке на комоде. Потом взяла ее и повернула к лунному свету.
— Это Мэри?
— Да.
— Она была красивая.
— Она никогда так не считала.
— Значит, она ошибалась.
Кэрри поставила фотографию на место и взяла другую, стоявшую рядом.
— А это твоя дочь.
— Да, это Элис.
— Сколько ей здесь? Двадцать?
— Это было за год до того, как она вышла замуж. Ей двадцать три.
— Она выглядит моложе. Надо полагать, пошла в тебя.
— Господи, надеюсь, что нет, — рассмеялся он.
— Могло быть и хуже. Сколько тебе лет, Эв?
— Я задавал тебе этот вопрос?
— Нет.
— Вот и не надо.
— Я и подумать не могла, что ты тщеславен.
— Проклятье, мне шестьдесят семь. В августе будет шестьдесят восемь.
Кэрри поставила вторую фотографию рядом с первой.
— А как насчет сыновей? — спросила он. — Здесь нет их фотографий.
— У меня нет сыновей.
Она села рядом с ним на кровать, положила ладонь на его руку и наклонилась к нему. Ее блузка осталась расстегнутой, он мог видеть узкую грудину, и вид этой мягкой, бледной плоти утешил его лучше, чем ладонь на руке, и помог унять внезапную дрожь.
— Есть, — произнесла она. — Сэм мне рассказал.
— Зря он это сделал.
— Если ты не хочешь говорить, я не буду настаивать. Но не вини Сэма. Я репортер. Я добываю информацию. Сэм — твой хороший друг.
Он кивнул.
— Когда все это случилось, лучшего друга нельзя было и пожелать. — Он со вздохом приподнялся на подушках. — Ты хочешь узнать про моих мальчиков?
— Если ты захочешь рассказать.
— Ну хорошо. Тиму было одиннадцать, старшему мальчику — двадцать четыре…
— Билли.
— Да. Я редко называю его по имени. Только в разговорах с Элис. И это она всегда его вспоминает. Вот почему я нечасто звоню Элли. Знаю, это неправильно, но…
— Ты не хочешь переживать это снова и снова. А я задаю тебе вопросы. Прости.
— Все в порядке. Я не против твоих вопросов. Раньше был бы против. Но с Элли все по-другому. Она вбила себе в голову, что я должен с ним общаться. Что это каким-то образом пойдет мне на пользу. Я с ней не согласен. Я не знаю, с чего начать, вот в чем проблема.
— Начни с Тима.
— Он родился поздно. Мне было сорок восемь, а Мэри — сорок два. Поэтому он стал для нас сюрпризом. Пришлось отремонтировать чердак, чтобы устроить ему спальню, избавиться от всего хлама, что мы там хранили. Он оказался хорошим мальчиком, с ним было легко. В этом смысле он уважил Элли и свою мать.
Билли с самого начала был другим. И возможно, по этой причине мы любили его сильнее. Знаешь, как это бывает. Видишь, как паренек пытается освоить то, что другим детям дается с легкостью, и сочувствуешь ему. По-моему, у него был талант все портить. В десятом классе он заинтересовался бейсболом, и я его тренировал. Его быстро приняли в команду. Шорт-стопом. Затем он сломал ногу, оступившись на бордюре на парковке, сразу после второй игры, в которой его команда, кстати, потерпела поражение, потому что он попытался уклониться от быстро летящего мяча. Так что они не слишком переживали из-за его ухода.
И у него была проблема: он все время врал. Постоянно что-то сочинял. Однажды сказал, что видел мертвеца на берегу ручья за домом. Он был тогда совсем маленьким, лет семь или восемь. Но мы ему поверили. И, само собой, там никого не оказалось. Когда в одиннадцатом классе его оставили на второй год, он бросил школу. Устроился на работу в «Скобяные товары Клоувера» здесь, в городе. Постоянно опаздывал, не приходил домой ночевать. Придумывал оправдания. Мы с Мэри относились к нему слишком снисходительно, но так было всегда, казалось, он ничего не может с собой поделать. Все к нему так относились. Даже старик Клоувер. Но через некоторое время его все-таки уволили.
Мне в голову пришла мысль, что в армии он сможет разобраться в себе, упорядочить свою жизнь, понимаешь? Со мной это сработало. И, быть может, к тому времени он уже хотел убраться подальше из дома, поскольку в кои-то веки послушал меня и сделал так, как я сказал. Он пошел в ВМС. Девять месяцев спустя его списали в соответствии с восьмым параграфом. Знаешь, о чем речь?
Она кивнула.
— Психически неуравновешенный.
— По-моему, они используют слово «непригодный». Как бы там ни было, я совершил ошибку и принял его обратно. Полагаю, мы оба знали, что это неправильно. Но мальчик действительно был непригодным. Если поразмыслить, что он мог сделать в мире, кем мог стать, ничего не придумаешь. Некоторое время он подрабатывал тут и там, устроился на заправочную станцию на двести втором шоссе, был уволен за кражу запчастей для своего старого «бьюика», в которой так и не сознался. Мы думаем, что как-то ночью он проник в дом Тома Хардина. Доказательств не было. Но дом ограбили, а у Билли внезапно появились деньги. Он сказал, что выиграл их в карты. Я ему не поверил.
— Господи. Ужасно. Как ты с этим справлялся?
— Я? Плохо. Черт побери, да я бы давно вышвырнул его из дома, если бы не Мэри. Он был нашим первенцем, и она не могла так поступить. Но тогда в этом доме больше кричали, чем говорили. Хотя на Билли это не действовало. Он просто врал тебе в лицо, глядя в глаза. Словно сам верил в свое вранье, и, полагаю, в половине случаев так и было.
Я думаю, к тому времени он уже по большей части жил в выдуманном мире. Он связался с местной девушкой, Кэти Ли Штуц, такой же безумной, как и он сам. Они ездили в Портленд и привозили кучу книг по черной магии, оккультизму и тому подобному. Носили на шее цепи, жгли черные свечи в его комнате. Не знаю, откуда они брали на это деньги. Он не работал. Позже Том Бриджуотер сказал мне, что, по слухам, она занималась проституцией в Портленде. Звучало правдоподобно.
Но благодаря девице Штуц Билли хотя бы не торчал здесь все время. В основном он жил у нее. Однажды вечером я пришел, а они сидят в центре большого белого круга, который нарисовали мелом на полу гостиной. Я велел им заняться ерундой где-нибудь в другом месте, и они подчинились. Так что в доме хотя бы на время воцарились мир и покой. Хочешь стакан воды?
— Я тебе принесу.
— Нет, я сам.
Он поднялся и пошел голый на кухню, немного удивляясь тому, что не смущается ее присутствия, думая, что почти чувствует кожей прохладу льющегося в окно лунного света, окрашивающего стены синим, придающего теням темный прохладный оттенок. Он наполнил стакан водой из крана, отпил немного, вновь наполнил и отнес в спальню. Она сидела на прежнем месте. Его трусы лежали рядом с ней на кровати. Она протянула руку к стакану. Он отдал его ей. Натянул трусы и смотрел, как она пьет. Она улыбнулась и вернула ему стакан, коснувшись своими пальцами его большого пальца.
— Тебе скоро нужно назад? — спросил он.
— Скоро. Но не сейчас.
— Не пойми меня неправильно. Господь свидетель, я не жалуюсь. Но что ты здесь делаешь, Кэрри? С таким человеком, как я?
— Хочешь сказать, с таким старым человеком, как ты. С человеком, который мне в отцы годится.
— Если не сказать больше.
— Когда могла бы быть с человеком намного моложе. С кем захочу, так?
— Может, и так.
Рассмеявшись, она покачала головой.
— Единственная проблема с людьми твоего возраста, Эв, заключается в том, что иногда они начинают мыслить как молодые дураки.
— Прошу прощения?
— Не обращай внимания. Сядь. Закончи рассказ.
Несмотря на то что он ей сказал, об этом ему говорить не хотелось даже сейчас, столько лет спустя. Случившееся легло ему на сердце тяжким грузом с самого начала — и груз этот никогда не уйдет, сколько бы раз он об этом ни рассказывал или сколько бы ни отказывался об этом говорить. Слова сами по себе имели вес. Узнать, как тяжело придется в этот раз, можно было, только начав.
Он сел на кровать рядом с ней.
— В конце концов Кэти Ли, подружка Билли, начала встречаться с кем-то еще. Полагаю, у него было больше денег, чем у Билли, потому что, когда это произошло, он начал гоняться за деньгами. На время даже вновь устроился на работу. Все, что зарабатывал, тратил на Кэти Ли. На то, чтобы водить ее в разные места и покупать ей разные вещи.
Тем вечером, когда это случилось, я был с Биллом Прайном в магазине. Мы проводили полугодовую инвентаризацию. Элли была с нами. Она всегда умела обращаться с цифрами, и ей нравилось помогать нам с инвентаризацией. Была зима. Тим спал дома в спальне наверху. Мэри читала на кухне. К тому времени как мы закончили с инвентаризацией, было около половины двенадцатого. Билли мы не видели несколько дней.
Он допил воду и поставил стакан на подоконник за спиной Кэрри. Он чувствовал ее дыхание на щеке, запах ее волос. Она наклонилась к нему. Он не хотел на нее смотреть. Не сейчас.
— Позже, рассказывая, что произошло, он соврал. Но это была путаная ложь. Не такая, как обычно. Он врал насчет одного, потом, быть может, говорил правду и врал насчет другого, после чего говорил правду и снова врал насчет первого — или насчет чего-то еще. Как-то так. Но, насколько мы смогли понять, раньше тем вечером Билли пришел домой в поисках денег. Мэри сказала, что если ему нужны деньги, пусть отправляется в магазин и беседует со мной. Он понимал, что от меня ничего не добьется. К тому времени я уже принял такое решение. Поэтому они поспорили. В конце концов он ушел. Затем, незадолго до одиннадцати, он вернулся. Снова потребовал денег, и Мэри снова ему отказала. Не знаю почему, но он запер Рэда здесь, в спальне. Может, тот лаял. Я не знаю. Потом он снова пошел в кухню и начал избивать ее. Может, он полагал, что таким образом добьется от нее денег, а может, у него случился очередной приступ безумия. Но он ее изувечил. Изувечил так сильно, что, наверное, подумал, будто она умерла. Потому что потом он… он решил… Господи!
— Все хорошо, Эв. — Она снова взяла его за руку.
Все это стояло у него перед глазами. Все, что он увидел, когда пришел домой тем вечером.
Он стиснул ее руку.
— Он решил скрыть следы. Пошел в сарай, взял канистру с горючим для лампы Коулмана, которую я там хранил, отправился на чердак и облил маслом Тима. Моего сына, который спал. Потом зажег спичку, кинул ее, закрыл дверь спальни и запер. Он сжег Тима заживо. Прямо в спальне.
Но масло горит хуже керосина или бензина. Тима он убил. Тот насквозь промок от масла. Но сгорел только мой мальчик и матрас, на котором он лежал. Не занялись даже занавески.
Он ждал за дверью, пока мой сын не перестал кричать. Пока не воцарилась тишина. Потом спустился вниз. Облил маслом Мэри, лежавшую на кухонном полу, зажег еще одну спичку и бросил на нее, после чего сел в машину и уехал.
Но она… моя жена… она не умерла. Она была жива. Он избил ее, но не убил. Он ошибся. Ошибся насчет этого. Как и насчет того, что с помощью масла сможет сжечь дом дотла и скрыть то, что сделал. Он ошибся во всем. Все это… все это было зря.
Думаю, она очнулась от боли. Ей удалось выбраться наружу, и она каталась по земле, по грязи и траве, пока огонь не погас. А потом ей хватило сил заползти обратно в дом и набрать девять-один-один. Они нашли ее на лестнице, на полпути к спальне Тима. Рэд обезумел от тревоги. Ее халат настолько обгорел, что спекся с кожей. Иногда я гадаю, понимала ли она тогда, в последние мгновения, что Тим мертв. Поэтому ли остановилась.
Она прожила еще пять дней. Так и не вышла из комы. Думаю, это было благословение. Ожоги оказались настолько серьезными, что мне не позволяли даже ее обнять. Но в конечном итоге я ее все-таки обнял.
Он поднялся, подошел к комоду и открыл нижний ящик. Достал фотографию в деревянной рамке. Передал ей.
— Это Тим, — сказал он. — Мой сын.
Она положила фотографию на колени и некоторое время смотрела на нее. Когда подняла голову, в ее глазах стояли слезы.
— Я не понимаю, — сказала она. — Господи, Эв, как ты можешь по-прежнему жить в этом месте? Несмотря на то, что случилось?
Он сел рядом с ней.
— Стены перекрашены, полы отшлифованы, — сказал он. — Ты и не догадаешься, что тут был пожар. Ни на кухне, ни на чердаке. Но я по-прежнему вижу огонь и следы, которые он оставил. Я знаю их форму и размер. Вижу их каждый день. Но это был наш дом. Мой и Мэри. Элли. Тима. Они здесь выросли. Проклятье, это был дом Рэда. Я не позволю отобрать у меня еще и его.
Некоторое время они молчали.
— Так что с ним произошло? — спросила она. — Я имею в виду с Билли.
Он вздохнул.
— Он пытался сказать, что это сделал другой парень. Его друг. Даже что это сделала Кэти Ли Штуц. Так и не признался в содеянном. Но к тому моменту он уже столько выболтал, что на него завели дело. Вся канистра от масла была в его отпечатках.
Я сказал, что поддержу его, несмотря на то что он сделал, если он признается, наконец перестанет врать и расскажет, почему так поступил, почему убил их. Сказал, что он моя плоть и кровь, и я сделаю для него, что смогу. Но он не признался. Не перестал врать. Адвокат убедил его признать вину, но сразу после этого он снова взялся за старое, заявил, что это всего лишь признание, и оно ничего не значит. По сей день он пытается убедить в этом Элли, когда она ему звонит, хотя ей прекрасно известна правда. Я от него отказался. Много лет назад. Он получил два последовательных срока, каждый от тридцати лет до пожизненного. Этого недостаточно.
Она кивнула.
— Значит, у тебя нет сына.
— Верно. Полагаю, в ту ночь я лишился и его.
Она вновь посмотрела на фотографию Тима.
— Такой симпатичный мальчик, — сказала она.
— Он был счастливым мальчиком.
Она вернула ему фотографию.
— Ты чувствуешь себя виноватым, потому что тебя здесь не было?
— Я не знаю, что чувствую.
Он повернулся, убрал фотографию обратно в ящик и закрыл его.
— Тебе завтра нужно на работу? — спросил он.
— Да.
— Найдется время еще на одно пиво?
— Конечно.
— Я принесу с кухни.
Он вышел из спальни, и там, рядом со столом, у кухонной стены, словно черные молнии, были шрамы, которые мог видеть только он, на том месте, где она упала.
14
На следующий день в полдень он был в магазине. Из-за дождя торговля шла плохо. Позвонил Сэм Берри.
— У проклятого Маккормака длинные руки. А может, у его адвоката, я не знаю. Но Фелпс по-прежнему отказывается возбуждать дело, и я не могу его убедить. Сегодня утром мне позвонили.
— Несмотря на репортаж.
— Несмотря на репортаж.
— А брошенный в мое окно камень? И записка?
— На них нет отпечатков. Нельзя опознать того, кто бросил камень. Это мог быть кто угодно.
— Ни у кого больше не было повода.
— Ты это знаешь, и я это знаю. Суд — другое дело. Мне жаль.
— Мне тоже, Сэм.
Сквозь мутное, забрызганное дождем окно он увидел, как на парковку магазина въезжает автомобиль, новый белый «линкольн-континентал», с включенным ближним светом и быстро движущимися дворниками. Ладлоу не мог разглядеть, кто внутри.
— Ты все равно хочешь подать иск?
— Конечно, хочу, — ответил он.
И подумал, что, возможно, впервые в жизни солгал Сэму.
Дверь машины открылась, и появилась женщина. На ней был коричневый плащ с поясом, облегавший стройную фигуру, а на голове — прозрачный полиэтиленовый шарф. Через окно Ладлоу не мог разглядеть ее лицо. Мгновение женщина стояла возле открытой двери машины, глядя на магазин, потом быстро села обратно и закрыла дверь.
— В таком случае, я этим займусь, — сказал Сэм. — Ты ведь понимаешь, что я не могу сделать это бесплатно, Эв. Но постараюсь не задирать цены. Знаю, ты в деньгах не купаешься.
— Все в порядке, Сэм. Делай то, что должен.
— Я тебе позвоню.
— Спасибо, Сэм.
Он положил трубку и смотрел в окно, как «линкольн» выезжает с парковки под дождем, размышляя о том, каким сухим выдалось это лето и как им теперь пригодится дождь, траве и деревьям, которые смогут напиться легкого, теплого дождя, что не размоет почву и не побьет побеги, но позволит им снова расти, подарит заряд энергии сердцу этой земли, как прошлой ночью женщина по имени Кэрри подарила его сердцу.
Были иные способы разобраться с ситуацией, помимо иска. Сэм сказал, что, несмотря на деньги, в душе Маккормак был всего лишь человеком со связями. Волком в овечьей шкуре.
На людей со связями можно было надавить. Волков можно было заставить огрызаться.
Пришла пора надавить.
15
— Молчите, — с улыбкой сказал Маккормак. На этот раз он сидел в кабинете в одном из мягких кожаных кресел, стоявших у камина. У него на коленях лежала раскрытая газета. За его спиной на стене, которую Ладлоу не смог разглядеть в прошлый раз, висели головы роскошного белохвостого оленя, койота, волка и маленького черного медведя.
Служанка-калека проводила его в дом, и теперь он стоял в кабинете.
— Молчите. Вы все обдумали. И хотите продать магазин, — сказал Маккормак.
— Нет, — ответил Ладлоу. — Магазин меня полностью устраивает.
— Подумайте. Большого дохода он не приносит.
— Мне хватает.
Маккормак вздохнул, его улыбка померкла, он аккуратно сложил газету и положил на красную кожаную кушетку.
— Я слышал, вы подаете на меня в суд.
— Я бы предпочел этого не делать.
— Не понимаю, к чему возиться. Это не стоит ни вашего времени, ни ваших денег.
— Я полагаю, речь пойдет не о деньгах.
— А о чем же?
— Полагаю, о том, чтобы люди узнали, что сделал мальчик и что делаете вы.
— И что я делаю?
— Я скажу, чего вы не делаете. Не объясняете ему его ошибку. Уверен, дробовик по-прежнему у него. Я прав? Вы даже не стали отбирать у него чертово оружие.
— Это вас не касается.
— Позавчера я видел его в школе. Проезжал мимо — и увидел. Синяков я не заметил. По крайней мере, на виду. Или вы его выпороли?
— Мы так не поступаем, Ладлоу. Не знаю, откуда вы родом, но здесь это не принято.
— Не принято?
— Нет.
— Надо полагать, вы культурнее меня.
— Не исключаю такой вероятности.
Ладлоу повернулся и посмотрел на головы на стене. Затем вновь посмотрел на Маккормака.
— Вы их сами застрелили?
— Да.
— Считаете себя хорошим стрелком, мистер Маккормак?
— Чертовски хорошим.
— Надо полагать, вы научились этому в армии. Судя по возрасту, во Вьетнаме.
— Я не служил. Думаю, по чистому везению. Нет, стрелять я научился сам. Какое отношение это имеет к чему-либо?
— Я был в Корее. Ее еще называют Забытой войной. Хотя сомневаюсь, чтобы те, кто там побывал, многое забыли. Или их семьи. Когда я вернулся домой, отец устроил праздник. Пригласил полгорода. Он мной гордился. Трудно сказать почему. Я не сделал ничего особенного, но он все равно мной гордился.
А вы гордитесь Дэниелом, мистер Маккормак? Если нет, значит, между вами происходит что-то неправильное. Что-то, с чем, возможно, вы еще можете справиться, если захотите. Пока он еще здесь, с вами. Пока он не стал самостоятельным и не натворил бог знает чего. Вместо того чтобы нанимать адвокатов и прикрывать его.
Маккормак поднялся, достал из кармана сигарету и зажег массивной серебряной зажигалкой, лежавшей на столе. Ладлоу почувствовал запах и подумал, что, возможно, они вообще не используют камин, потому что в комнате не пахло древесным дымом, только табаком.
— Послушайте, — сказал Маккормак, — я не нуждаюсь в ваших лекциях. Это мои сыновья, и я буду воспитывать их так, как сочту нужным. И точка. Можете подавать иск, если захотите. Не исключено, что он причинит мне легкое неудобство, но не более того. Это я гарантирую. Потому что вам не выиграть. И это я тоже гарантирую. А даже если бы вы и выиграли, что вы с этого будете иметь? Стоимость собаки. Чертовой собаки из собачьего приюта. Даже если вы выиграете — а этого не будет, мне плевать. Вам это понятно?
Он кивнул.
— Полагаю, да.
— Вы так полагаете. Хорошо. Не приходите сюда больше. И не приближайтесь к моим мальчикам, или я мгновенно натравлю на вашу унылую старую задницу шерифа. Хорошего вам дня, Ладлоу. Где выход, вы знаете.
Выйдя в коридор, он увидел женщину, остановившуюся на середине лестницы. Помедлив, Ладлоу поглядел на нее. Очевидно, это была жена Маккормака, мать его сыновей, и она слышала, по крайней мере, конец их беседы, потому что посмотрела на него так, словно он был вором, кравшимся прочь с какой-то ее драгоценностью, словно он разбил ей сердце. Когда-то она была красивой, подумал он, но не теперь, несмотря на дорогую одежду и драгоценности. И он вспомнил женщину на «линкольне» в тот день. И, шагая к двери, подумал, не стоит ли ее пожалеть.
16
Иногда после смерти Мэри и Тима он пил, пока не засыпал. Он достаточно долго позволял себе это.
Наутро он вставал поздно, а пес привык есть рано. У него в желудке были часы, ничего не знавшие о скорби Ладлоу. Пес придумывал способы разбудить его, несмотря на похмелье, с все возрастающей настойчивостью. Сначала он лизал лицо Ладлоу, и обычно теплого, влажного языка было достаточно. Если Ладлоу утыкался лицом в подушку и пытался вновь погрузиться в тревожный сон, пес забирался под одеяло и тыкался холодным, мокрым носом в шею Ладлоу.
Если это не помогало, пес начинал расхаживать по нему.
Иногда он видел сны, с которыми не хотел расставаться ради очередного ужасного пустого дня, или у него очень болела голова, и тогда он поднимался и с силой шлепал пса по боку, так, что тот с визгом падал с постели. В такие утра он вставал злой на пса и на себя самого. Пес прятался, пока он не успокаивался. Обычно на это не требовалось много времени. Он не мог долго сердиться на пса. В псе не было злобы, только невинный голод. Пес ждал нового дня, даже если Ладлоу не ждал.
И, оглядываясь назад, Ладлоу думал, что именно эти пробуждения и уловки пса вернули его к жизни. Пес не давал ему поддаться слабости и погрузиться в жалость к себе — и он выкарабкался. Это был вопрос честности по отношению к животному и оскорбленного чувства собственного достоинства, ведь пес понимал жизнь намного лучше него. Он перестал пить и слишком часто полагаться на Билла Прайна и вернулся к работе. По выходным он брал Рэда на рыбалку, или они ехали куда-нибудь и поднимались в горы, или занимались тем, чем он сейчас занимался здесь, в Оганквите. Впервые один, без пса.
Его отцу, Эвери Аллану Ладлоу-старшему, через четыре месяца исполнялось девяносто лет. Он пережил ангиопластику и двойное шунтирование, но по-прежнему требовал пачку сигарет в день, и руководство и сиделки Пайнвуд-хоум могли пойти к черту. Сейчас его отец курил, сидя на садовых качелях вместе с Ладлоу, и Ладлоу наблюдал, как отцовская рука с недокуренной сигаретой отодвигается ото рта. Эта рука держала топор, или двуручную пилу, или какой-то инструмент почти всю рабочую жизнь. Отец с юности работал на лесозаготовках, и руки по-прежнему были самой живой его частью, не считая глаз, ума и острого языка. Из-за болезни и бездействия мускулы его ног, рук и торса усохли, и кожа болталась на нем, словно одежда не по размеру.
Ладлоу по-прежнему считал отца привлекательным мужчиной. Судя по всему, дамы в Пайнвуд-хоум разделяли его мнение.
— Папа, похоже, я собираюсь сделать глупость, — сказал он.
Он рассказал отцу про Рэда, про стрельбу и все прочее, про то, что хотел сделать, и к тому моменту как закончил, его отец выкурил еще две «Уинстон» и скинул их с крыльца в кусты. Ладлоу с отцом качались на качелях, слушая скрип цепей и женский смех в доме, и отец кивнул, оглядывая свежескошенную лужайку, а затем перевел взгляд на холм и дорогу, которая вела через город и дальше, к морю.
— Это не глупость, — сказал он. — Кровь есть кровь, черт побери. Ты когда-нибудь пробовал на вкус кровь животного? Она ничем не отличается от твоей собственной. Скажи, почему кровь человека должна быть лучше или ценнее крови собаки? Собака точно так не считает. И я никогда не видел в этом смысла. Рэд был твоей семьей. Я считаю, у тебя есть долг перед семьей. И ты тоже так считаешь, иначе не пришел бы сюда, чтобы поговорить со мной.
— Я думал об этом. Ведь я не разговариваю с Билли. Никогда.
— Каким Билли?
— Твоим внуком.
— Я знаю, кто он такой. И знаю, что он сделал. То, что он сделал, едва не сломало тебя. Рэд когда-нибудь так поступал с тобой? Или со мной? Или с Элли?
— Нет.
— Тогда не надо глупого чувства вины. Мы твоя семья. Как были семьей твоя мать, и Тим, и Мэри. Проклятье, да ты уже сам все решил. Иначе…
— Иначе не пришел бы сюда.
— Верно. Тебе всего лишь нужен кто-то, кто скажет, что ты не просто воешь на луну. Что ж, я тебе это говорю. Или мы воем на луну вместе. Вместе со всеми прочими, кто мне нравится или когда-либо нравился, и, если спросишь меня, мы можем выть и дальше, хотя бы ради того, как прекрасно это звучит. К черту мнение других людей.
Он поднялся, но качели почти не дрогнули, лишившись его веса. Отец положил руку на плечо Ладлоу, и хотя это была широкая рука, она тоже казалась легче, чем следовало.
— Займись делом, сынок, — сказал он. — Заезжай перед моим днем рождения. С тобой бывает нелегко, но я не против твоей компании. Отнюдь не против.
17
Понадобилась почти неделя, чтобы застать мальчика в нужном месте в нужное время. Пришлось потратиться, но Билл Прайн не возражал против лишней нагрузки в магазине, а Ладлоу не придумал другого способа добиться желаемого. Он проводил дни в охоте на мальчишку, ожидая в паре кварталов от его дома, пока тот выйдет на улицу утром или вечером, заберется в машину и уедет.
Ладлоу не слишком волновало, что его могут заметить. Он полагал, что при виде пикапа мальчишка занервничает, а именно этого он и хотел.
Много дней подряд младший мальчик, Гарольд, был вместе с братом. Они ехали на Сидар-хилл-роуд, подбирали Пита и втроем отправлялись по шоссе в Портленд или, один раз, в Ярмут. Когда они ездили в Ярмут, в центре города, у аптеки, к ним в машину подсели три девочки, и они все вместе поехали в торговый центр, где целый день болтались у игровых автоматов и ели пиццу, а вечером пошли в кино. Девочки большую часть времени смеялись и шептались. Мальчики занимались тем же самым, хотя старались выглядеть более опытными, изображая уверенность зрелости, но не ее усталую мудрость.
Портленд Ладлоу не годился, Ярмут — тоже. Он должен был застать мальчишку в Муди-Пойнт. И застать в особой ситуации. Он уже начал отчаиваться. Мальчишка заходил в магазин за сигаретами, или проезжал через город по пути куда-то еще, или с двумя другими мальчишками заезжал в «Макдональдс» за городом, после чего ехал дальше. Но Ладлоу хотел увидеть в руке Дэнни Маккормака не пачку сигарет, а кое-что другое.
Утром пятого дня он вышел из пекарни Билла Брокетта со стаканчиком кофе и слоеной булочкой с сыром — и увидел Гарольда Маккормака, который стоял, прислонившись спиной к его пикапу у водительской двери. Скрещенные на костлявой груди тощие руки закрывали логотип «Макинтош компьютер» на футболке.
Ладлоу подошел к нему. Поставил кофе на капот, чтобы остывал, и откусил кусочек булочки. Мальчик выглядел испуганным, он переминался с ноги на ногу и терся о дверь пикапа, словно у него чесалась спина.
— Я заметил вашу машину, — наконец сказал он. — А Дэнни — нет.
— Где он?
— Дальше по улице, в «Боумэнз ауто».
— Он знает, что ты здесь?
Гарольд покачал головой.
— Я сказал ему, что мне нужны сигареты. Он с ума сойдет от злости, если узнает, что я с вами говорил.
— Правда?
— Черт, да.
— Твой брат часто злится?
Ладлоу откусил еще кусочек булочки и глотнул кофе. Тот по-прежнему был слишком горячим, и Ладлоу вернул его на капот.
Мальчик вздохнул и покачал головой.
— Послушайте, мистер Ладлоу, не стану говорить, что мы с Дэнни лучшие друзья. Но дело не в этом.
— А в чем?
Гарольд снова поерзал. Ладлоу подумал, что ему хотелось забраться в пикап, оставив самого Ладлоу стоять снаружи, и завершить разговор. Но мальчик сам это затеял.
Он откусил еще кусочек булочки и посмотрел на Гарольда.
— Я хотел… я хотел сказать, что мне жаль. Насчет вашего пса. Насчет того, что мы сделали. Вот почему я здесь. Чтобы сказать это.
Некоторое время Ладлоу просто смотрел на него, давая прислушаться к собственным словам, повисшим в неподвижном воздухе. Потом кивнул.
— Я рад это слышать, — сказал он. — Разумеется, в первую очередь я хотел бы услышать это от твоего брата. Но все равно рад слышать от тебя. Вопрос в том, что дальше?
— А?
— Ты продолжишь его выгораживать?
— Господи! Чего вы от меня ждете? Вы задали мне вопрос на глазах у моего отца! Вытащили все это на телевидение!
— Я жду, что ты скажешь правду, сынок. Точно так же, как говоришь сейчас. Жду, что скажешь ее отцу и полиции, если до этого дойдет.
Мальчик снова покачал головой.
— Вы не понимаете, — сказал он. — Просто не понимаете. Этого не будет.
— Так помоги мне понять.
Он спокойно стоял перед мальчиком, потягивая кофе. Мальчик по-прежнему тряс головой, ерзая у пикапа. Его признание было важным. Важным, но недостаточным.
— Послушайте, — сказал Гарольд, — Мне надо идти. Если Дэнни меня увидит…
Он сделал шаг прочь.
— Кого ты боишься, Гарольд? Брата? Отца? Тебе хватило мужества прийти сюда и сказать то, что ты сказал. Полагаю, это уже делает тебя лучшим человеком, чем твой брат. И возможно, твой отец. Не думаю, что тебе следует так уж о них тревожиться. А ты?
Гарольд улыбнулся, и его улыбка не была приятной.
— Поверьте мне, мистер Ладлоу, вы понятия не имеете, о чем говорите.
Ладлоу смотрел, как мальчик идет по улице, размахивая худыми руками, и размышлял, не был ли тот прав. Ладлоу понимал, что видит только деталь картины. Насколько он мог судить, жизнь мальчика дома вполне могла представлять собой кошмар — или быть обычной, как у большинства людей, местами хорошей, местами плохой, а по большей части никакой. Но ты действовал на основании того, что знал, даже если знал немного, и по возможности пытался выяснить остальное. Больше тебе ничего не оставалось.
Он доел булочку, открыл дверь пикапа, по-прежнему наблюдая за мальчиком, и увидел, что тот остановился, развернулся и пошел назад. Теперь он выглядел обиженным и сердитым.
— Вы видели Карлу? — спросил он. — Нашу служанку?
Ладлоу кивнул.
— Видели ее руку?
— Да.
— Подумайте, с чего бы моему отцу нанимать служанку с покалеченной рукой, мистер Ладлоу. Почему из всей доступной прислуги мой отец выбрал именно ее.
— Надо полагать, она хороший работник. Несмотря на руку.
— О, работает она хорошо. Но дело не в этом. Совершенно не в этом. И не в доброте его сердца. Просто подумайте, мистер Ладлоу.
Он развернулся на пятках и ушел.
Ладлоу взял свой кофе, сел в машину и завел двигатель, гадая, о чем говорил мальчик. Что пытался сказать о служанке. Что-то важное.
Власть, подумал Ладлоу. Что-то про власть. Должно быть.
Он подумал о том, как часто Маккормак находил способ напомнить девушке о ее сухой руке и что это был за способ. Было ли это в случае Маккормака простое самоуверенное превосходство богача — или речь шла о жестокости?
В любом случае он увидит в словах мальчика тот смысл, который мальчик в них вложил.
Он увидит в них предостережение.
Хотя, как он полагал, это ничего не меняло.
На следующий день он проследил за ними до школьной спортивной площадки. Близился вечер.
Они втроем и еще пятеро не знакомых Ладлоу ребят играли в бейсбол, четыре на четыре. Около часа он наблюдал за ними из своего пикапа, потом отправился на запоздалый обед к Арни Грону, а когда вернулся, они по-прежнему играли, как он и предполагал. Ладлоу подумал, что из Гарольда для его роста вышел неплохой бэттер, как и из Пита Дауста. Хотя у Пита была склонность отбивать мячи слишком высоко и в сторону, у него был подходящий вес для хоум-ранов, и он успешно этим пользовался.
А вот Дэнни его удивил.
Питчер из него был хороший. У него была сильная правая рука, он был точным и с легкостью брал мячи. Но в качестве бэттера он страстно размахивал битой, пытаясь отбить все мячи — высокие и низкие, летевшие внутрь поля и за его пределы. Словно не мог пропустить ни одного.
Посмотреть на игру собралась компания девочек-подростков, и сперва Дэнни выделывался перед ними, ухмыляясь с питчерской горки, хмурясь и качая головой, когда пропустил мяч на домашней базе отбивающего, словно у него сегодня неудачный день, словно он не может понять, что вдруг на него нашло. Когда дела пошли совсем плохо, он забыл про девушек.
Он явно не понимал, что делает. Пока Ладлоу смотрел, Дэнни заработал четыре страйк-аута, два поп-аута и пару синглов, примечательных лишь тем, как быстро ему пришлось бежать, чтобы достичь базы раньше мяча. Когда он замахивался битой, вены на его шее напрягались.
Это превосходило все надежды Ладлоу. С битой Дэнни Маккормак выглядел как человек с миссией, назначение которой он едва понимает, а пробелы в понимании может заполнить только волей и яростью.
Как ни странно, никто над ним не смеялся. Даже девочки, которые вели себя все тише. Он был крупнее почти всех игроков, кроме двоих из другой команды, и, возможно, старше, но Ладлоу подумал, что их уважение к Дэнни связано не с этим. Подумал, что Дэнни не из тех мальчишек, над которыми смеются. И другие тоже это понимали. Ладлоу подумал о том, как это лишало игру удовольствия, и о том, почему эти мальчики вообще с ним связались.
Быть может, имелся способ отомстить, подумал Ладлоу, при помощи рационального унижения, за которым он наблюдал, разыгранного на нейтральной территории бейсбольного поля, где сама игра устанавливала рамки, за которые не могла выйти ярость.
Наконец четвертый член команды Дэнни посмотрел на часы и покачал головой. Игра окончилась. Девочки уже разошлись.
Ладлоу наблюдал, как Дэнни подбирает две железные биты с земли за сеткой и бросает на заднее сиденье машины. Потом он сел за руль, Пит Дауст забрался на переднее пассажирское сиденье, а Гарольд — назад. Они выехали с парковки и направились в город.
Немного выждав, Ладлоу последовал за ними.
В городе они остановились перед рестораном «Якорь» напротив аптеки Флури, и Ладлоу понял, что они в его руках при условии, что Дэнни заглотит наживку.
Он остановил пикап рядом с водительской дверью, когда Гарольд вылезал с заднего сиденья, выключил двигатель и сказал:
— Привет.
Дэнни закрывал дверь машины. Он обернулся. Пит Дауст посмотрел на Ладлоу поверх крыши, нахмурился и захлопнул пассажирскую дверь.
— Ты, — сказал Дэнни. — Снова этот чертов старик. Ты нас преследуешь, да?
— Зачем мне это?
— Мы видели твой пикап.
— Это маленький городок. Надо полагать, время от времени вы будете его видеть.
Он вышел из пикапа, закрыл дверь, подошел к тротуару и остановился на солнце.
— Мы видели тебя в Портленде.
— Такое тоже возможно.
— Лучше прекрати.
— Прекратить?
— Преследовать меня. Ты знаешь, о чем я. Говорю раз и навсегда: прекрати.
Двое мужчин в комбинезонах и старых бейсболках «Бостон келтикс» вышли из «Якоря», посмотрели на старика и трех мальчиков, стоявших у тротуара — двое держались позади третьего, — и перешли улицу.
— Ты мне угрожаешь, сынок?
— Я тебе говорю.
Двое мужчин обернулись на полпути, снова посмотрели на них и пошли дальше.
— На твоем месте я бы не стал никому угрожать. Если, конечно, ты не дерешься намного лучше, чем машешь этой штукой.
Ладлоу кивнул на биты на сиденье автомобиля, привлекая к ним внимание мальчика. Позволил взгляду мальчишки задержаться на них.
— Ах ты старый хрен. Какого черта ты за нами следишь? Шпионишь? Кем ты себя возомнил?
— Пойдем, Дэнни, — сказал Гарольд. — Пусть отец с этим разбирается.
— Да, пусть этот придурок катится к черту, — добавил Пит.
Ладлоу услышал сомнение в его голосе. Именно на это он и надеялся. Толстый мальчишка был случайной картой. Теперь Ладлоу знал, что разыгрывать эту карту не придется.
— У тебя хороший удар, Пит, — сказал он. — И глаз. Не то что у нашей мисс Маккормак.
— Ах ты козел!
И тут Дэнни нырнул в открытое окно, и два других мальчика отступили назад, когда он выпрямился, сжимая в руке металлическую биту. Все получилось так легко, что Ладлоу едва сдержал улыбку, но сейчас было не время улыбаться. Кроме того, мальчишка вполне мог обращаться с битой лучше, чем казалось.
Ладлоу быстро ступил на открытую пешеходную дорожку перед рестораном, повернувшись спиной к Дэнни, словно пытался убежать от него, зная, что при виде спины мальчишка осмелеет, как это почти всегда бывает с трусами. Почувствовав, что тот достаточно приблизился, Ладлоу развернулся и подставил под опускающуюся биту внешнюю часть правого плеча.
Мальчишка лишился равновесия, взмахнул сжатой в кулак свободной рукой, и хотя боль в плече была резкой и сильной, Ладлоу знал, что ничего не сломано и мускулы не пострадали. Важно было дать мальчишке нанести первый удар, но теперь следовало быстро завершить начатое.
Пока Дэнни пытался вновь распределить вес по обеим ногам, Ладлоу пригнулся и ударил его под грудной клеткой. Ахнув, Дэнни согнулся пополам. Ладлоу поднял пострадавшую руку вместе с битой, заставив мальчишку тоже вскинуть руку, нанес удар по ребрам и услышал, как одно хрустнуло.
Мальчишка с криком выронил биту и рухнул на тротуар.
Ладлоу оглянулся. Пит отошел подальше и теперь стоял рядом с Гарольдом. Это было хорошо. Он не хотел их вмешивать. Женщина с детской коляской остановилась неподалеку и смотрела него широко распахнутыми глазами. Д. Л. Флури стоял в дверях своей аптеки на той стороне улицы. Ладлоу видел, как изумление на его лице постепенно сменилось широкой ухмылкой, и предположил, что новость быстро разнесется по округе. Д. Л. был в этом специалистом.
Ладлоу оттолкнул ногой бейсбольную биту подальше от мальчишки и услышал, как та со звоном упала в сточную канаву.
Мимо проехала машина.
Он наклонился и прошептал на ухо Дэнни, видя сопли и слезы и чувствуя их запах:
— Тебя только что уделали, сынок. Целая улица свидетелей видела, как ты первым напал на меня с оружием. Среди них есть мои старые друзья. Так что не пытайся поднимать шум. Я только что задал тебе то, что следовало задать отцу, но он не пожелал. Однако тебе в любом случае требовалось это получить. Моего пса это не вернет, но, быть может, в следующий раз ты подумаешь дважды — и, быть может, вспомнишь про меня и Рэда, прежде чем дашь волю своей злобе.
Он кивнул сначала женщине с детской коляской, потом стоявшему на той стороне улицы Д. Л., который мрачно кивнул в ответ, и направился к своему пикапу. Открыл дверь и обернулся к Гарольду и Питу.
— Полагаю, он немного повредил ребра, — сказал Ладлоу. — Помогите ему.
Когда он ехал через холмы по Стиррап-айрон-роуд, маленькая черная кошка, гнавшаяся за кроликом, выскочила на дорогу прямо перед ним, словно внезапное послание от неведомого живого мира, и он ударил по тормозам, остановившись в нескольких дюймах от задних ног кошки, и сидел, дрожа, в кабине пикапа, вцепившись в руль и глядя на спутанные заросли кустарника, где скрылись кошка и кролик, целые и невредимые, пока дрожь не прошла.
Затем он вновь включил передачу и намного осторожнее поехал дальше.
18
В кабинете Сэма Берри пахло трубочным дымом и старыми книгами. За окном второго этажа дувший по улице ветер гнул деревья и срывал листья, но внутри царила тишина. Ладлоу смотрел, как Сэм вытряхивает пепел из вересковой трубки в железное мусорное ведро, потом переворачивает чашечку и с глухим звуком стучит ею по икре своей искусственной ноги, затем снова переворачивает и вытряхивает в мусорное ведро. Сэм улыбнулся, покачал головой и принялся набивать трубку табаком из кожаного мешочка, лежавшего на столе.
— Значит, ты говоришь, это тебя устроит, — сказал он. — Я прав?
— Да.
— И никакого иска. Конец истории.
— Верно. В любом случае вряд ли я бы чего-то добился. Согласен?
— Согласен. Я тебе сразу это сказал.
Сэм посмотрел на него и снова улыбнулся.
— Ты водил меня за нос, верно, Эв? Ты с самого начала не собирался подавать иск. Просто хотел меня отвлечь, чтобы я не заметил, что происходит.
— Ты бы попытался меня отговорить.
— Попытался бы. Ты ведь понимаешь, что этот парень мог тебя убить.
— Я предположил, что люди вроде него обычно могут убить человека моего размера, старого или нет, только если у них есть пистолет. Мальчишка вспыльчив. Он трус и задира. Я рассчитывал на это.
— Но на этом конец, так?
— Конец.
— По крайней мере, на данный момент. Сам знаешь, отомстив ему таким способом, ты рисковал заработать неприятности с законом.
— Знаю.
Берри примял табак кончиком пожелтевшего большого пальца.
— Ты ешь китайскую еду, Эв?
— Не особо.
— Мне иногда нравится. Му-гу-гай-пан. Ребрышки. Яичные рулеты. Мне даже нравится слабый чай, который они подают, и печенье с предсказанием в конце. Единственная проблема, в большинстве случаев открываешь чертово печенье — а предсказание глупое. Ну, знаешь, вроде «Ваши желания исполнятся» или «Самое время расширить бизнес». Что-то такое. Только один раз мне попалось нечто осмысленное. «Только страсть придает миру полноту». Как тебе? В печенье с предсказанием. По-моему, чертовски удачно.
Ладлоу кивнул.
— Но, полагаю, страсть — она как ветер в деревьях. Некоторое время дует сильно и кажется крепким и чистым, и быть может, это длится так долго, что ты к нему привыкаешь. Тебе начинает казаться, что ветер — это часть тебя, что он имеет значение, если ты понимаешь, о чем я, что ты не можешь представить жизни без него. Но рано или поздно он стихнет. И потому можно с тем же успехом примириться с миром без ветра, который портит тебе прическу. — Он откинулся назад, зажег спичку, поднес ее к чашечке трубки и добавил: — При сильном ветре даже трубку не раскуришь.
19
— Папа? С тобой все в порядке? У тебя странный голос.
— Я устал, милая. Проклятье, я старый человек, и я устал. Чему ты удивляешься? Но не волнуйся, все в порядке.
Она позвонила поздно. В одиннадцать вечера. Он задумался над причиной. Она не сообщила никаких новостей, о которых стоило бы говорить.
Просто звонок, подумал он. Не придавай ему никаких смыслов. Это ничего не значит.
Она никак не могла узнать о сегодняшнем происшествии с мальчишкой.
— Тебе нужно поспать, — сказал он. — И мне тоже.
Они попрощались.
Он лег в кровать, но никак не мог уснуть. Все время видел кошку, выпрыгивающую перед его пикапом. Событие, которое запустил мир и в котором он не принимал участия до того самого момента, когда кто-то погибал или оставался жить в зависимости от результата встречи.
В зависимости от столкновения.
20
В ту ночь, когда сгорел его магазин, он совершил необычный поступок.
Вместо того чтобы поехать домой после закрытия, отправился в ресторан Арни Грона и съел его фирменный мясной рулет с пюре и зеленой фасолью, а после, обдуваемый чистым, теплым летним ветерком, прошел два квартала до бара «Береза».
Он сидел за длинной полированной деревянной стойкой и пил пиво с десятком незнакомых или едва знакомых людей, немногих из которых видел прежде. За час он выпил три стакана пива, слушая смех и голоса, заглушавшие песни кантри, которые играл музыкальный автомат. Казалось, люди вокруг говорили на иностранном языке, потому что он не понимал слов. Он испытывал грусть, какой не ощущал с той ночи, когда рассказал Кэрри Доннел о своей семье, и не понимал, откуда она взялась и что с ней делать. Барменом был рыжеватый молодой человек в очках, говоривший с южным акцентом, которого Ладлоу не узнал. Он вел себя вежливо и приветливо и сказал Ладлоу, что третье пиво — за счет заведения. Ладлоу подумал, что даже молодой человек в состоянии узнать печаль, когда смотрит ей прямо в лицо.
Он полагал, что теперь видно все.
Допив пиво, он положил стоимость порции на стойку и поблагодарил бармена. Вышел на улицу к своему пикапу, размышляя о том, что всего за час заметно похолодало.
Когда он подошел к пикапу, перед машиной стоял Люк Уоллингфорд.
— Господи, Эв, — сказал он. — Тебя все ищут.
После трех порций пива Ладлоу не сразу понял, о чем речь. Уоллингфорд держал небольшую охотничью заимку и покупал у него силки и припасы. Зачем ему — или кому-то другому — понадобилось искать Ладлоу на улице в этот час, было загадкой.
— Эв, — продолжил Уоллингфорд, — не знаю, как тебе об этом сказать. Но магазин сгорел дотла. Господи, Эв, мне жаль.
Ладлоу пришло в голову, что в последние дни все твердили ему, что им жаль.
— Магазин? Мой магазин?
— Он сгорел. Все там. Некоторые отправились искать тебя, и я увидел твой пикап. Все патроны, что ты там держал, все топливо. Это настоящий ад. Я даже не уверен, что им удалось потушить пожар. Хочешь, я тебя подвезу?
— Я сам. Спасибо, Люк.
— Я поеду за тобой.
— Хорошо.
Поднимаясь на гору, он видел дым в ночном небе. Затем через открытое окно почувствовал запах. С вершины увидел прожекторы, фонари и предупредительную световую сигнализацию, и золотисто-желтое пламя, а потом — пожарные машины и волонтеров со шлангами, льющих воду в разбитую витрину и на крышу. Пожар по-прежнему не утихал.
Он знал большинство этих людей. Владельцев магазинов и продавцов, рабочих, вольнонаемных. Собственный бухгалтер Ладлоу был там. Но вырванные из привычного контекста, здесь, в этом месте, занятые этим странным делом, они казались людьми, работающими во сне. Это был сон про жар и едкий дым, темноту и мерцающий свет, блестевший на мокрой улице, про преисподнюю, в которой он вновь увидел свою жену и сына, озаренных пламенем.
Знакомая боль от столь бессмысленной утраты вновь обрушилась на него. Зрелище гибели того, ради чего он трудился, ради чего трудилась Мэри, словно вновь уничтожило ее. Оказывается, известная ему жизнь могла рушиться множество, бесконечное число раз. Потеряв пса, он словно вновь лишился их, жены и сына. Потеряв магазин, он словно вновь лишился пса.
Он услышал треск досок и увидел, как взметнулись искры и пламя из внезапно рухнувшей крыши, словно скрюченные пальцы, протянувшиеся в чистый ночной воздух. Вода хлынула в отверстие, поднялись клубы дыма.
Он повернулся спиной к пожару и положил руку на холодный кузов пикапа.
Люк Уоллингфорд спросил, в порядке ли он. Он ответил, что да.
— У тебя ведь есть страховка?
— Есть.
— Слава богу.
— Ты что-то слышал?
— Про что?
— Про то, как это началось.
— Еще нет. Думаю, со временем все выяснится.
— Думаю, я уже знаю, — ответил он.
21
Она откатилась от него в беззвездной ночи, и он протянул руку, ища мягкий вес ее груди, чтобы обхватить ладонью. Ее волосы пахли дымом от пожара. Она поднесла свою руку к его руке и прижала.
— Я вижу тебя только тогда, когда что-то теряю, — сказал он.
— Знаю.
— Скажи мне правду. Ты говорила, что готова сражаться. Но этому репортажу они тоже не дадут ход, верно?
Она вздохнула.
— По правде говоря, да. Вряд ли.
— Никто не погиб, ведь так?
— Так. Никто не погиб.
Его сердце металось в груди, словно молодой волк, бросающийся на прутья клетки.
— Значит, это был в некотором роде утешительный приз?
— Господи, Эв. Не говори глупостей. Тебе не идет.
— Мне жаль.
— Я знаю. Ты пожалел об этом сразу, как только произнес. Я тебя прощаю.
Она сжала его руку. Ветерок из окна обдувал их.
— Будь я проклят, если знаю, что делать, — сказал он. — Такое ощущение, будто всякий раз, когда я оборачиваюсь, мир немного съеживается.
Она кивнула.
— Хочешь знать, почему я работаю здесь, Эв? — спросила она. — В этом захолустье? Мой отец восемнадцать лет служил копом в Нью-Йорке. Ездил на патрульной машине по Верхнему Вест-сайду. Самому безопасному району Манхеттена. Другие копы подшучивали над тем, какая у него легкая работа. Но то, что против твоей природы, не бывает легким. Через восемнадцать лет и два месяца у отца случился нервный срыв. Ничего драматического. То есть он не попытался пустить себе пулю в рот или сделать что-то эдакое. Однажды ночью мама просто обнаружила его всхлипывающим в гостиной — и сидела и наблюдала, как он смотрит в темноту и всхлипывает, закрыв лицо руками, до самого утра. А потом он отказался идти на работу. Сказал, что не может пойти на работу. Он устроился ночным сторожем в банк «Джамайка сэйвингс». Собирал крохи, чтобы я смогла окончить колледж.
— Но год спустя даже это оказалось для него чересчур. А может, это был город. Или и то и другое, я не знаю. Он ни разу не выезжал из Нью-Йорка за всю жизнь. Но когда я училась на последнем курсе, они решили перебраться сюда, в Стэндиш, потому что там жила сестра моей матери. Больше он ни разу не видел униформу. Отец устроился на работу продавцом в бакалейную лавку, а мать — официанткой в баре. А летом, когда я окончила колледж, отец умер от сердечного приступа. Ему было сорок восемь. Они прожили здесь всего восемь месяцев. И он умер.
Я думаю, отец стал копом, потому что его отец был копом. Думаю, он плыл по течению, а не выбирал. И это его сломало. Он был хорошим человеком, добрым человеком, но он никогда не знал, чего хочет. И это в конце концов его убило.
Я не такая. Мне эта работа подошла с самого начала, и у меня хорошо получается. Большую часть времени я точно знаю, чего хочу и где хочу находиться. — Она повернулась под его рукой и, бледная и спокойная, посмотрела на него. — Как насчет тебя, Эв? Чего ты хочешь? Ты должен чего-то хотеть.
Сперва он подумал, она ждет ответа, что он хочет ее. Но вгляделся и понял, что дело не в этом, что ее вопрос был более серьезным. Он подумал, что она правильно поняла его одиночество. У него не было для нее ответа, который он мог бы озвучить. Кроме одного.
— Правды, — сказал он.
22
Ему снились люди и волки.
Сначала он увидел их в лунном свете на поляне в лесу, увидел издалека, не зная, что видит. Только силуэты, прижавшиеся к земле, рыщущие среди могучих дубов.
Он осторожно приблизился. Услышал рычание и щелканье зубов. Увидел, что это люди — и не люди. Оборотни, одетые в окровавленные волчьи шкуры, а потом волки — одно плавно перетекало в другое и обратно.
Он почувствовал запах мускуса, мокрой от дождя шерсти. Крови. Мочи.
Они двигались неровным кругом, парами и поодиночке. На четырех ногах и на двух. Он прижался к дереву и смотрел, как круг растет, как к нему, словно из пустоты, присоединяются новые оборотни. Двадцать, тридцать. Больше. Луна над головой была полной и яркой. Один оборотень прошел в трех футах от него, он шел на двух ногах и не обращал внимания, куда идет, точно зная путь, глядя вверх, на луну. В его глазах он увидел сперва безумие, а затем покой.
Как одно могло вытекать из другого, он не знал.
Из любопытства он подобрался ближе. Не испытывая страха, но все же держась возле деревьев. А потом внезапно они окружили его. Дюжина оборотней, стоящих на двух ногах. Волки, не люди, в них не было ничего человеческого, с серыми животами и мощными мускулами, с когтями острыми, как у орла, с широкими челюстями, заостренными ушами и вываленными бледными языками. Он увидел, что, как и другой оборотень, они смотрят вверх, на луну.
Затем, словно обладая одним разумом, они все посмотрели на него.
И отвернулись.
Он опустил взгляд на свои руки и увидел, что он один из них.
Он посмотрел на луну, как и они. На ее плоском, круглом лице он увидел собственный немигающий глаз.
Он проснулся. И долго лежал в безмолвной тишине на кровати, вспоминая.
23
Утром он поехал в город, чтобы повидаться с Томом Бриджуотером. Было рано, и офис шерифа пустовал, если не считать Тома у его кофемашины. Он предложил Ладлоу кофе, и тот отказался. Они сели за стол Тома, и тот предложил Ладлоу сахарный пончик. Ладлоу снова отказался. Он заметил, что Том также воздержался от пончика.
— Даже не знаю, — сказал Том, качая головой. — Это трудно установить. Может, это были не они.
— Не они? А кто же?
— Понятия не имею. Послушай, Эв, их даже не было в городе. Мы проверили. Они находились в доме в Кейп-Элизабет, устраивали большую вечеринку в честь восемнадцатилетия сына. Младшего, Гарольда. Пара дюжин свидетелей, и все надежные. Никто никуда не уходил всю ночь.
— Как насчет Пита?
— Он был на празднике и заночевал там.
— Значит, они кого-то наняли.
— Кто? Мальчик? Дэнни? Я тебя умоляю, Эв.
— Отец.
— Зачем ему это делать? Зачем рисковать?
— Я побил его сына.
— Да, Эв, я знаю.
Он неодобрительно посмотрел на Ладлоу. Ладлоу было наплевать.
— Не делай так больше, хорошо?
— Что вы нашли в магазине, Том?
— Канистры от бензина. Две штуки. Кто-то действительно его поджег. И даже не пытался этого скрыть.
— И никаких отпечатков на канистрах, так?
— Так.
— И никто ничего не видел.
— Никто из тех, кого мы отыскали. Мы занимались этим почти всю ночь.
— И кому бы пришло в голову так со мной поступить? Кроме тех людей. Назови хоть одного.
— Я не знаю. Человек наживает врагов. Какой-нибудь сумасшедший покупатель, которому что-то не понравилось. Какие-то испорченные дети, которые любят играть с огнем.
— Ты придумываешь. Таких людей нет, и тебе это прекрасно известно.
Том вздохнул.
— Послушай, Эв, я не пытаюсь их выгородить. Ты знаешь, что я бы не стал так делать. Мы старые друзья. Сегодня днем я лично поеду к ним, чтобы поговорить. Я бы уже был там, если бы не авария на Девяносто первом, четыре машины, причем одна — чертов бензовоз. Поэтому сейчас у нас не хватает людей. Я только хочу сказать, что на текущий момент у нас нет улик. Если бы я мог, то притащил бы их сюда по одному и устроил допрос с пристрастием. Но Джекмэн это запретил. У нас нет оснований. Так что, если только один из них не признается, не напьется, не скажет что-нибудь, не совершит глупый поступок, который я смогу использовать, то есть не совершит какой-то промах…
Он развел руками. Мгновение Ладлоу смотрел на него, потом кивнул. Встал со стула.
— Хорошо, Том. Ты ведь сообщишь мне, если будут новости?
— Прошу, Эв, не вмешивайся. Это предупреждение, дружеское. Ради твоего же блага. Если ты прав — а скорее всего, так и есть, то эти люди играют без правил. Если нет, они тебя засудят и пустят по миру.
— Конечно, Том. Я понимаю.
— Я серьезно.
— Какая книга сегодня?
— Книга?
— Да.
— А. Элмор Леонард. «Отважный стрелок». Великолепная вещь.
— Да, эту я читал. Береги себя, Том.
— Помни мои слова, Эв.
— Буду помнить.
Он вышел из офиса шерифа в прохладный утренний воздух.
Он поехал в Нортфилд, мимо дома Маккормаков, отметил, что в кабинете горит свет. Свернул на подъездную дорожку дальше по дороге, развернулся и снова проехал мимо, на этот раз медленнее. Не увидел ни машин рядом с домом, ни какой-либо активности внутри или снаружи. Припарковал пикап в квартале от дома, вернулся пешком и прошел по дорожке к крыльцу. Траву недавно стригли. Он беззастенчиво наслаждался ее запахом.
Он поднялся по ступеням и постучал по двери молотком в виде подковы. Молодая чернокожая служанка с сухой рукой открыла дверь и посмотрела на него, озадаченно хмурясь.
— Полагаю, вы Карла.
Она кивнула.
— Да.
— Вы меня помните?
— Конечно, помню, мистер Ладлоу.
У нее был мягкий, низкий голос. Полумурлыканье, полурычание. Ладлоу подумал, что голос ей идет. Подумал, что она очень красива, несмотря на сухую руку. У нее было узкое лицо с тонкими чертами и высокими скулами, большие темные глаза и чистая кожа цвета черного кофе.
— Могу я немного с вами побеседовать? — спросил он.
Она окинула взглядом улицу. Ее здоровая рука нервно дрогнула на дверной ручке. Улица была пуста.
— Кто-нибудь дома?
— Нет, — ответила она.
— В таком случае, быть может, я зайду? Ненадолго.
— У меня из-за вас будут неприятности, мистер Ладлоу.
— Они скоро вернутся?
Она покачала головой.
— Только завтра.
— Тогда никто об этом не узнает. Я уж точно буду помалкивать. А мой пикап стоит в квартале отсюда. Не думаю, что кто-либо подумает, будто я здесь.
Помедлив, она еще раз огляделась и поманила его в дом. Закрыла за ним дверь. Он почувствовал легкий клубничный аромат духов. Подумал, что он тоже ей идет. Она повернулась к нему.
— Вы живете здесь постоянно, Карла?
— Да, сэр. В маленькой комнате наверху.
— Прошлой ночью вы были дома?
— Да, сэр, была.
— А кто-нибудь еще?
— Только я. Все остальные были на ферме. На празднике. В честь дня рождения мистера Гарольда.
— И никто не возвращался прошлой ночью? Всю ночь?
Она покачала головой.
— Нет. Никто.
Именно это он и ожидал — и боялся — услышать. Наверное, она это поняла.
— Знаете, я уже говорила с полицией, — сказала она. — Они позвонили рано утром. Задавали почти те же вопросы, что и вы. Мне жаль, что так случилось с вашим магазином, мистер Ладлоу. Действительно жаль. Это ужасно.
— Спасибо.
Он не знал, о чем еще ее спросить. Она посмотрела вниз, на полированный паркет, обхватив здоровой рукой предплечье над увечной бледной кистью, затем вновь подняла глаза.
— Я могу кое-что вам сказать, мистер Ладлоу?
— Конечно. Только зовите меня Эв. Мистер Ладлоу — это мой отец.
Она улыбнулась. Она была из тех людей, что улыбаются всем лицом, а не только губами. Он почти смог улыбнуться в ответ. Потом она снова стала серьезной.
— Это не мое дело, но, думаю, вам следует знать, что в этом доме, то есть в этой семье много проблем. Думаю, мисс Эдит старается изо всех сил, но… знаете, мистер Маккормак — очень жесткий человек. И у мальчиков тоже есть проблемы. Хотела бы я знать, насколько у них все серьезно. Очень хотела бы.
Она покачала головой, и он увидел ее искреннюю тревогу, словно, вопреки всей логике, она лично несла за это ответственность, словно она слышала и видела то, чего не хотела ни слышать, ни видеть, но все равно желала это исправить, вопреки всем вероятностям и возможностям. Внезапно ему стало ее жаль. Он подумал, что говорит с порядочной молодой женщиной. Это были не ее проблемы, но из-за преданности, или характера, или привязанности она считала их своими.
Ему хотелось бы ее утешить. Но он не мог.
— Уж поверьте, Карла, по крайней мере, у старшего мальчика все серьезно, — сказал он. — Мне жаль.
— Значит, он действительно это сделал. Застрелил вашу собаку.
— Да.
Она печально кивнула.
— Хотела бы я сказать, что удивлена. Знаете, я здесь уже шесть лет. Мне хотелось уйти, много раз. Наверное, я остаюсь потому, что, на мой взгляд, нужна миссис Маккормак. Иногда я точно ей нужна. Но иногда начинаю сомневаться, стоит ли оно того. Мистер Маккормак и Дэниел, мне от них сильно достается. Больше, чем требуется. Иногда и от мистера Гарольда. И время от времени сюда приходят не очень хорошие люди. Я могла бы найти другую работу, в другом месте.
Она подняла сухую руку, пальцы которой напоминали тонкие бледные когти на испещренном коричнево-белыми пятнами запястье. Ладлоу увидел, что она не стесняется своей руки, и испытал к ней еще большую симпатию.
— Это меня не остановит. У меня не две здоровые руки, чтобы работать, но и не всего одна рука. И знаете, я неплохо справляюсь. Мама учила меня, что перед человеком не должно быть преград, и я ей поверила. Но иногда я не знаю, остаться или уйти, уйти или остаться.
Он кивнул.
— Я не могу посоветовать вам, как поступить, Карла.
— Знаю. Думаю, я просто подожду немного, посмотрю, что будет.
Он повернулся, чтобы уйти.
— Спасибо, Карла. Спасибо, что уделили мне время, и спасибо, что поговорили со мной.
На крыльце, когда она уже собиралась закрыть дверь, он обернулся.
— Эти не очень хорошие люди, которых вы упомянули. Вы видели их в последнее время?
Она рассмеялась.
— Я все время их вижу. Вижу — и не вижу, если вы понимаете, что я имею в виду. Мне кажется, так лучше. Но не прошлой ночью, если вы об этом. И не прошлым днем, нет. Хотя, конечно, я слышу не все телефонные звонки, которые делаются из этого дома.
Он еще раз поблагодарил ее, вернулся к пикапу и поехал к дому Даустов на Сидар-хилл-роуд. Он чувствовал себя пчелой, жужжащей над мрачным, мертвым цветочным садом. На этот раз он припарковался перед домом, вышел из машины и увидел, что стоявшие у стены матрас и пружинная сетка от кровати исчезли, хотя ржавая стиральная машина осталась. Их место заняла новенькая газонокосилка, из тех, на которых нужно было сидеть. Клочковатый газон был недавно подстрижен и засеян. Ладлоу помнил, что в прошлый раз звонок не работал, но все равно нажал кнопку. На этот раз он сработал.
Как и прежде, внутренняя дверь открылась, и за дверным экраном возник Дауст, серый человеческий силуэт на фоне темного коридора. Как и прежде, на нем была футболка и темные бесформенные брюки на подтяжках, его повседневная униформа.
— Снова вы, — сказал он.
— Питер дома, мистер Дауст?
— Нет. Он в Кейпе. А что?
— Прошлым вечером отправился на праздник?
— Да, на праздник. А что?
— Полагаю, вы не слышали. Прошлой ночью мой магазин сгорел. Кто-то его поджег.
— Надеюсь, вы имеете в виду не то, что мне кажется, Ладлоу. Потому что Пит провел всю ночь с Маккормаками и множеством других людей. Мой мальчик не имеет к этому никакого отношения. Не может иметь.
— Он часто у них ночует? Они такие хорошие друзья?
Дауст покачал головой.
— Нет. Первый раз. — Словно его оскорбили, словно он по-прежнему обижен на Маккормака за его деньги и власть. — Они позвали его в первый раз. Специально на праздник. И что с того?
Ладлоу надоел этот грубый толстяк с его «что». Он отлично понимал, что происходит. Пита позвали для того, чтобы у него было алиби, точно так же, как праздник удачно устроили, чтобы обеспечить алиби всем прочим. Разумеется, доказать это было невозможно. Никакими силами ада. Как заметила Карла, Маккормаку хватило бы пары телефонных звонков. Кому-то, кто не собирался на праздник.
— Я вижу, вы занялись домом, — сказал он, покосившись на газонокосилку.
Дауст непонимающе уставился на него. Ладлоу нажал кнопку звонка, и изнутри донеслось жужжание.
Мужчина за экраном неловко пошевелился.
— Ну да. Давно пора. Сами видите.
— Точно. Вижу. Только подобная газонокосилка стоит недешево. А я слышал, что вы сидите без работы.
— Неужели? Значит, вы ослышались!
Теперь Дауст разозлился и стал выглядеть надутым и виноватым. Чувство вины было очевидно. Но Дауст был не из тех людей, что дают волю угрызениям совести. Только не когда речь идет о наличных. Ладлоу захотелось пробить кулаком дверной экран и врезать ему по лицу.
— Дайте угадаю, — сказал он. — Маккормак нашел вам занятие, дал работу, верно? И, может, небольшой бонус сверху.
— Иди к черту, Ладлоу! — рявкнул Дауст и захлопнул дверь.
Ладлоу вернулся к своему пикапу. Он снова испытывал беспомощность и гнев. Он подумал, что сгоревший магазин не имел значения. Сгоревший магазин был всего лишь способом вывести его из себя, и этот способ не сработал.
Значение имело все остальное, то, что он увидел прошлой ночью в огне, и в конечном итоге значение имел пес и то, как он умер. Ладлоу знал, что нужно сделать; возможно, какая-то его часть нуждалась в этом с самого начала. Если другие не видели для этого никакого повода, для него самого повод был ясен как день.
Как и повод, в котором нуждался мальчик. Или его отец.
Он сел в пикап и поехал домой.
