Неважно, сколь простыми или сложными являются организмы, – все они поддерживают жизнь и вносят свой вклад в сохранение видов посредством управления энергетическими ресурсами, баланса жидкостей и ионов; они защищаются от вреда и производят на свет потомство. Эти основополагающие для выживания действия записаны в определенных нейронных контурах, контролирующих особый вид врожденного поведения в организмах, которые обладают центральной нервной системой, однако эмоций эти контуры не производят.

Я предлагаю считать эмоции человеческой прерогативой, ставшей возможной благодаря уникальным способностям нашего мозга. В той форме, в которой мы их переживаем, эмоции не могли бы существовать, не появись у наших древних предков гоминидов язык, иерархическое реляционное ноэтическое сознание и рефлекторное сознание. Эти способности позволили интегрировать работу древних контуров выживания в самосознание, которая ограничена семантической, концептуальной и эпизодической памятью, интерпретируется персонализированной схемой и схемой-эмоцией, используется для управления поведением в настоящем и планирования будущих эмоциональных впечатлений. Таким образом, эмоции превратились в психический центр тяжести человеческого мозга, почву для повествований и народных сказаний, основу для культуры, религии, искусства, литературы, отношений с другими людьми и с миром в целом – всего, что важно в жизни, какой мы ее знаем.

Но эмоции не просто рудимент, унаследованный от наших предков – приматов или млекопитающих; они могут оказаться экзаптациями, отражающими уникальные черты, впервые проявившиеся у древних представителей нашего вида. Если помните, экзаптации – это полезные черты, возникающие в форме побочного продукта других черт и представляющие такую ценность, что в процессе естественного отбора они подвергаются генетическому контролю.

Возможно, эмоции на самом деле являются результатом двух других экзаптаций. Одна – это язык, который, согласно приведенной ранее цитате Колодни и Эдельмана (см. главу 47), предположительно, возник благодаря синаптической пластичности, объединившей нервные механизмы, которые лежат в основе невербальной коммуникации, а также серийное сознание и использование инструментов. Кроме того, с появлением в языке личных местоимений, возможно, возникла и другая экзаптация – автоноэзис (осознание себя как субъекта в противоположность «Я» как объекту). Являясь формой автоноэзиса, эмоции стали неизбежными сознательными впечатлениями «Я» человека в биологически и психологически значимых жизненных ситуациях. Биологически значимые ситуации чаще всего ассоциируются с работой нейронных контуров выживания, тогда как психологически значимые не имеют фундаментальной связи с нейронными контурами выживания. Таким образом, к категории эмоций мы относим их не потому, что они обладают биологической значимостью, а потому, что они имеют значение для персонального «Я» человека.

Тот факт, что человеческие эмоции, возможно, являлись экзаптациями, прошедшими естественный отбор, вовсе не означает, что они не связаны с нашими предками – животными. Разумеется, самые фундаментальные эмоции – это те, в которые внесли свой вклад древние нейронные контуры выживания, но, как я заявлял ранее, эти контуры выживания лишь влияют на эмоциональные переживания, но не определяют их.

Средством, позволившим эмоциям закрепиться в генах представителей нашего вида, возможно, является способность персонализировать ценность. Помимо способности распознавать риск и избегать опасности, наш организм способен рассуждать о том, насколько велик риск угрозы персонально для него. Другие животные тоже умеют определять значение, но только люди способны определять его персонально для себя. С этой точки зрения эмоция – это переживание того, что с вами происходит нечто важное, а если так, то эмоции не могут существовать без автоноэзиса. Нет «Я» – нет эмоции.

Со времен Дарвина ученые предлагали самые разные способы связи человеческого поведения и истории происхождения жизни исходя из того, что эмоции являются связующим звеном. Недостатки дарвиновской эмоциональной доктрины обнаруживаются, как только мы признаем, что способности к направленному на выживание поведению, унаследованные нами от наших предков – животных, являются производными совсем не тех же систем головного мозга, что и уникальные области, в которых у людей рождаются эмоции и другие состояния автоноэтического сознания. Воды, под которыми скрыта история направленного на выживание поведения, глубоки, но потоки эмоционального сознания мелки.

Идея о том, что важные аспекты функции человеческого мозга новы, не снижает статуса других животных до упомянутых ранее примитивных рефлекторных машин. Даже люди – единственные организмы, у которых доказано присутствие самосознания, – в своей повседневной жизни используют многочисленные сложные бессознательные когнитивные и поведенческие способности, которые в значительной степени унаследованы от наших предков – животных. Имеющиеся в нашем распоряжении результаты исследования доказывают безусловное сходство животных и человека, но не потому, что животные обладают человеческим сознанием, а потому, что люди унаследовали от них бессознательные способности. Таким образом, понимание того, что бессознательные функции человеческого мозга представляют собой наследие животных, нельзя считать утешительным призом: оно определяет наше понимание поведения как животных, так и людей.

Романтическое представление о том, что другие млекопитающие – это просто такие пушистые примитивные люди с полным набором свойственных нам психологических черт (несмотря на отсутствие полного набора свойственных человеку черт нервной системы), интуитивно убедительно и отлично работает в процессе ежедневного общения с питомцами, но в качестве научного понятия не подходит. Стоит принять его как истинное – и задача связать человека с истоками происхождения жизни значительно упрощается. Появляется возможность использовать одни и те же термины для понимания того, как довольно примитивные способности направляют поведение при встречах с хищниками и столкновении с другими опасностями, а также ведут организм в поисках пищи, воды и половых партнеров, не рискуя при этом завязнуть в мутных научных водах сознания животных. Такие виды поведения объясняются сохранением нейронных контуров выживания, не требующих безоговорочного принятия и поиска психических состояний, которые мы не можем запросто обнаружить у других животных. Возможно, у некоторых животных есть способности к ноэтическому сознанию, но если, как я настойчиво повторю, эмоции представляют собой автоноэтические состояния, возможно, мы их единственные обладатели.

Наши нейронные контуры выживания связывают нас с историей выживания организмов, обладающих нервной системой, а универсальные стратегии выживания, тактически воплощенные в нейронных контурах выживания и поведении, связывают нас со всей историей жизни. Отделение истории эмоций и других состояний сознания от обширной истории нейронных контуров выживания позволяет нам понять, какое место мы занимаем в этом древнем процессе.

Как и все прочие виды, мы особенные, потому что отличаемся от других живых существ, и эти отличия имеют для нас значение, потому что они присущи именно нам. Эти отличия – как ссылки на страницах саги длиной в четыре миллиарда лет, и только зная всю историю, мы по-настоящему сможем понять, кто мы такие и как мы такими стали.