Вы сами с собой разговариваете? Большинство людей разговаривают. Такой внутренний монолог (иногда, правда, называемый диалогом) мы ведем сами с собой, когда думаем о чем-то, мечтаем, пытаемся принять решение, найти выход из сложной ситуации или когда нам нужно справиться с собственными эмоциями. С помощью повествования мы объясняем поведение, контролируемое бессознательно. В ситуациях социального взаимодействия мы способны симулировать диалог, в котором займем место других участников (своего рода ментальная модель сознания других людей). К этому приему часто прибегают писатели, когда представляют, как будут звучать их слова, прочитанные неким мифическим универсальным читателем или читателем особого типа.

Идея внутренней речи приобрела известность благодаря русскому психологу Льву Семеновичу Выготскому. Он обратил внимание на то, чем внутренняя речь отличается от обычного разговорного языка: она не столь формальная и негибкая. Выготского интересовало, как у детей появляется внутренняя речь и как они используют ее в процессе когнитивного развития. В своей книге «Зримые голоса» Оливер Сакс объяснил это следующим образом: «Именно посредством внутренней речи у ребенка формируются свои собственные понятия и смыслы; именно посредством внутренней речи у ребенка развивается самосознание; наконец, именно посредством внутренней речи ребенок выстраивает свой внутренний мир». Язык, делиберативное мышление и даже сознание тесно связаны друг с другом.

Олдос Хаксли писал, что язык позволил нам «воспитать самих себя и подняться над зверями». Безусловно, многие психологи и когнитивисты сходятся во мнении, что способность людей говорить является ключевым звеном сложной, богатой и уникальной по своей природе сознательной психической жизни человека. Правда, есть и те, кто считает, что язык не может быть ответом на все вопросы. Обычно в качестве аргумента против связи языка и мышления приводят тот факт, что люди с нарушением слуха и те, кто утратил способность говорить в результате повреждения мозга, не превращаются в лишенных сознания зомби. Таким образом, дело не в способности говорить как таковой, а в том, на чем основана речь, и в ее влиянии на сознание. Философ Дэниел Деннетт так говорит об этом в своей книге «Виды психики»: «Тот тип рассудка, который вы получаете, когда к нему добавляется язык, столь значительно отличается от типа рассудка, лишенного языка, что неправильным будет даже называть их оба рассудками». В другой своей работе Деннетт говорит о том, что «язык прокладывает пути, по которым движутся мысли».

Помните, что древние греки, классифицируя мир природы, пытались «расчленять ее на составные части» – и все благодаря языку. Гораздо позже греков Бенджамин Уорф писал: «Мы рассекаем природу по линиям, проложенным родным для нас языком. <…> У разных наблюдателей под влиянием разных доказательств сформируются разные модели Вселенной, если они говорят не на одном и том же языке». Именно на Уорфе частично лежит ответственность за появление самой известной идеи о связи языка и мышления: гипотеза Сепира – Уорфа подчеркивает роль языка в формировании перцептивного опыта. Позже ее раскритиковали яркий и категоричный лингвист Ноам Хомский и его влиятельный ученик Стивен Пинкер. Джерри Фодор, на заре когнитивистики предложивший философское обоснование этого течения, отказался от идеи о том, что естественный язык есть язык мышления; вместо этого он предложил понятие ментализа – своего рода бессознательного универсального языка, на котором все мы мыслим. В наши дни под влиянием новых изысканий в философии вновь становится популярным понимание Уорфом языка и культуры как факторов, формирующих мысль и впечатление.

Язык позволяет мысли двигаться в новых для себя направлениях, но не терять связи между звеньями, образуя из них своеобразную цепочку. Язык предоставляет в распоряжение мышления слова, обозначающие предметы внешнего мира; с помощью слов мы характеризуем и распознаем наше восприятие, воспоминания, понятия, мысли, верования, желания и чувства. Использование слов отдельными людьми отражает, что именно важно для их культуры. Так, например, согласно одному известному высказыванию Уорфа, у людей, живущих в тех районах, где традиционно много снега, в языке больше слов для обозначения различных видов снега, чем у тех, которые живут в других условиях, потому что для первых снег является важной составляющей жизни и благополучия.

Но язык не просто называет предметы и события, разделяет их на категории и выделяет понятия, лежащие в их основе. Язык – это синтаксис, который структурирует наши психические процессы и управляет их работой, когда мы о чем-то думаем, что-то планируем или решаем. Нейробиолог-когнитивист Эдмунд Роллс отметил, что синтаксис позволяет людям планировать свои действия и оценивать их последствия за счет возможности заглянуть на несколько шагов вперед без необходимости предпринимать эти шаги на самом деле (это своего рода вариант многоуровневой аргументации). Возможности большинства других животных, как отмечает Роллс, ограничены врожденными программами, привычками и правилами или, как в случае с млекопитающими и птицами, инструментальным научением с подкреплением. Можно допустить, что приматы обладают более сложным мышлением, поскольку они демонстрируют впечатляющие способности размышлять над решением проблем, но мысль, лишенная возможности дополнить размышления речью, остается статичной и грубой.

Способность в особых случаях общаться друг с другом демонстрируют разные животные. Птицы с помощью голоса привлекают партнеров, по голосу они узнают свое потомство, даже когда живут большой группой, голосом призывают сородичей изгнать («ополчиться против») хищников. Шимпанзе и другие обезьяны пошли еще дальше: они используют различные голосовые выражения для обозначения разных хищников (например, кошачьих и ястребов), но, если под языком мы подразумеваем способность использовать все многообразие звуковых и визуальных символов для спонтанного обозначения вещей, относящихся к прошлому, настоящему и (или) будущему, тогда можно утверждать, что такая способность есть только у людей. Только люди могут прибегать к помощи синтаксиса для того, чтобы сообщить другим людям, где и когда именно сегодня видели конкретного хищника, а потом обсуждать с ними сделанные на основе этой информации выводы с целью составления плана действий на завтра.

Питер Годфри-Смит и другие ученые сводили значение языка до рамок мышления и утверждали, что у животных сложные психические процессы протекают без участия речи. Безусловно, у животных есть способности к сложным когнитивным процессам, но ни одно животное не сравнится с человеком в абстрактном концептуальном мышлении, формировании иерархических реляционных рассуждений и обработке паттернов. Перефразируя слова Деннета, можно сказать, что язык не является необходимым для мышления, но мышление вкупе с языком – совсем не то же самое, что мышление без языка.

Марк Мэттсон описал язык как яркий пример наивысшей способности человеческого мозга обрабатывать паттерны: «Язык предполагает использование паттернов (символов, слов и звуков) для кодирования предметов и событий, с которыми сталкивается либо в ходе непосредственного взаимодействия, либо в ходе общения с другими лицами». Язык, продолжает он, может создать новые паттерны (рассказы, картины, песни и т. д.) или «вещи», которые могут существовать (реальность) или не могут (вымысел).

Кроме того, язык в значительной степени способствует нашей способности мыслить концептуально и схематично, а не просто с помощью чувственного восприятия. Например, Мэрилин Шац, специалист по раннему этапу освоения языка, отмечает, что «животным, хоть они и смышленые, остается лишь повторно описывать полученные с помощью органов чувств данные… Бо́льшая часть огромной силы языка происходит из способности того, кто языком пользуется, вести разговор с другими пользователями этого языка и собирать больше материала для повышения уровня своих когнитивных способностей».

Не будь языка, наши способности к иерархическим реляционным рассуждениям, то есть оперированию различными категориями, были бы намного ниже. В совокупности язык и реляционные рассуждения изменили природу мышления и дали людям возможность рассуждать о таких лингвистических понятиях, как «я», «меня», «мой», относительно будущего и прошлого, а также относительно других людей, в результате чего появились социальное взаимодействие, общие ценности, сотрудничество и культура. Лингвист Дэн Эверет называет язык «инструментом культуры».

Майкл Корбаллис, например, предположил, что причиной развития языка стала возможность людей рассказать с его помощью о своем внутреннем состоянии. Будь эта привлекательная идея правдой, она означала бы, что люди могут рассказывать друг другу о том, что с ними случалось в прошлом, и слушателю не надо было бы самому собирать информацию, например, о том, какая еда вкусная, а от какой плохо, или о том, как лучше себя вести, чтобы поймать добычу или спастись от хищника. По аналогии с этим, если посредством обдумывания (рассуждения) одному человеку удавалось решить проблему, используя иерархическую мысленную стимуляцию (например, как построить новый тип укрытия), такое знание можно было передать другим. Такой способ обмена наверняка мог стать основой схемы или понятий, составляющих народную мудрость и культуру. Кроме того, без языка такую мудрость и культуру было бы невозможно передать из поколения в поколение.

Робин Данбар предложил сходную идею о ранних социальных преимуществах языка, а именно что с помощью языка люди смогли не только делиться друг с другом знаниями о том, что именно надо есть и кого надо бояться, но и обсуждать других людей – сплетничать. С помощью языка наши древние человекообразные предки делились друг с другом информацией о том, кому следует доверять, а кому нет, или какими качествами должен обладать хороший партнер. Расширяя свою мысль, он отмечает, что к сплетням можно отнести бо́льшую часть современного общения между людьми. Когда люди социально взаимодействуют между собой, подчеркивает он, они часто собираются вместе для того, чтобы посплетничать: кто из соседей дурак, а кто нет, кто изменяет супругу и т. д.

Рассуждая о роли социальных факторов в процессе эволюции человеческого мышления, Эван Маклин занял жесткую позицию. Он считает, что человеческое мышление выделяется своей способностью преодолевать конкурентные импульсы и сотрудничать, рассуждать о намерениях и желаниях своих соплеменников, общаться друг с другом посредством языка. Эта способность, говорит Маклин, не прописана в наших генах; она зависит от приращения инкрементного научения в каждом новом поколении – или, другими словами, культуры.

Согласные с этой мыслью в общих чертах, Майкл Томаселло и Ханнес Ракоци считают, что, если ребенок будет с самого рождения жить на необитаемом острове в полном одиночестве и не сможет пользоваться преимуществами инкрементного научения, составляющего историю культуры, его когнитивный профиль будет соответствовать скорее профилю смышленого шимпанзе, чем взрослого человека. Другими словами, наличия одних лишь только человеческих генов недостаточно для того, чтобы сформировать человеческое сознание; для этого также необходима вербальная история культуры.

Юваль Ной Харари предположил, что, изменив природу человеческого сознания, язык создал основу для возникновения культуры, особенно за счет способности представлять не только то, что есть, но и то, чего нет. Один тип таких представлений исключительно важен для культуры – это память о людях из прошлого, будь то родственники, друзья или безличные культурные образы (вспомните, какое влияние на культуру Великобритании оказала смерть принцессы Дианы). Благодаря языку стало возможным создание культурных легенд (например, легенды о несокрушимости лидера, представления о льве как защитнике человеческого духа, о божествах и религиях).

Недавно Сесилия Хейес высказала предположение, согласно которому основное отличие людей от обезьян состоит в наличии у нас так называемых когнитивных гаджетов, таких как «чтение мыслей», имитация и язык. Все эти способности она относит к специализированным психологическим инновациям, которые возникли и передаются из поколения в поколение не на генетическом уровне, а посредством социального обучения и культуры. Близкую по сути идею выдвинула и группа ученых, возглавляемая Ником Ши. Они считают, что существование культуры отчасти обусловлено уникальной способностью нашего мозга представлять когнитивные процессы и делиться ими с другими людьми.

Соглашусь с тем, что культура сыграла ключевую роль в расхождении людей как вида с человекообразными приматами и заложении основы для всего того, чего мы достигли на протяжении истории человечества. Правда, я не думаю, что мы должны исключить из этого процесса роль генов и естественного отбора.

Несколько лет назад Стивен Джей Гулд заметил, что некоторые полезные черты появились как побочные продукты адаптивных (возникших в результате естественного отбора) характеристик; он назвал их «экзаптации». Если такой продукт появлялся и оказывался полезным, он начинал чаще встречаться у выживших и размножившихся особей и становился частью фонда, который вид передавал своему потомству. Перья, например, появились у наземных рептилий как источник сохранения тепла тела, но потом оказалось, что с ними можно летать, поэтому у птиц они в процессе естественного отбора сохранились до наших дней. Орен Колодни и Шимон Эдельман недавно высказали предположение о том, что таким же образом появился и язык. Так, в частности, они считают, что у древних людей первые языковые навыки возникли в результате синаптической пластичности, соединившей нервные механизмы, лежащие в основе существующих навыков (таких, как невербальная коммуникация, серийное мышление и использование инструментов).

Любопытная идея Колодни и Эдельмана позволяет установить связь между объяснениями происхождения языка с точки зрения биологии и культуры. После соединения систем возникло множество «прокачанных» характеристик человеческого мышления, о которых шла речь в этой главе, и все вместе они привели к расширению возможностей обработки паттернов, концептуальному мышлению и иерархическому рассуждению, способности обсуждать внутренние состояния, чтению мыслей, сплетням и культуре. Как только процесс был запущен, скорее всего, возникла адаптивная синергия, созданная связанными с языком разнообразными когнитивными способностями. Она продолжает существовать и сегодня; в краткосрочной перспективе посредством синаптической пластичности в мозге возникают дополнительные изменения, а в долгосрочной все решает естественный отбор.

Широко известно высказывание философа Людвига Витгенштейна: «Если бы лев мог говорить, мы бы все равно его не поняли». Возможно, Витгенштейн имел в виду, что мы не поняли бы льва, потому что система его представлений о мире в значительной степени отличается от нашей. Безусловно, отсутствие культурных представлений и схемы стали бы серьезным препятствием, но ключевым вопросом остается другой, и он по сути своей гораздо глубже: можно ли считать сознание льва, говорящего на том же языке, что и мы, равным сознанию человека только потому, что и лев, и человек используют речь. Вероятно, нет. Наличие таких же, как у человека, когнитивных способностей требует, чтобы у льва был мозг, под влиянием особых селективных процедур претерпевший особые нервные адаптации – такие, которые претерпел мозг наших предков, в том числе и те, которых требовала человеческая культура. Говорящий лев так и останется львом.