Дмитрий Костюкевич
Секач
«Везет как утопленнику, – подумал Захар. – Геныч ни за что бы в такое не вляпался».
Внизу сопел кабан: тяжело тянул воздух – запах человека, прозрачный сигнал опасности. Звук был отчетливым и немного жутковатым.
Захар поставил ногу на сук, подтянулся и устроился на импровизированном лабазе между ветвями. Место для засидки осталось незаконченным: прибив доски под сиденье и спину, он примерялся к доске для ног, но шарахнул молотком по пальцу и уронил инструмент. Приближение зверя услышал, когда спускался за молотком и карабином – «Вепрь» остался висеть на одном из нижних сучьев.
Догорел закат. Кабан шастал под дубом, давил, точно жевал, копытами ветки, листья и траву.
Захар открыл бесшумную застежку брючного кармана, вытащил фонарик, но не спешил включать. Не хотел раньше времени выдавать себя, хотя шанс, что зверь не учуял или не услышал его, был мизерным. «Меньше ануса червяка», как говорил Геныч. Правда, ночью парнокопытные не отличались живостью ума. Даже учуяв вблизи охотника, часто тугодумили.
Вепрь перестал кружить и, судя по звуку, теперь рыл землю у корней.
Бледно-желтый лунный свет путался в ветвях, гас; звезд не хватало и на это. Захар зажег фонарик и посветил по стволу. Кора дуба стекала глубоким рельефным рисунком – старая кожа со складчатыми выступами.
Фонарик осветил голову кабана. Охотник нажал на кнопку. Луч оборвался. Но несколько мгновений Захар еще видел клыкастую морду секача: вперившиеся в него глаза, которые отражали злым, красным светом.
Захар ощутил жар в затылке. Зверь находился прямо под ним. И наблюдал.
Хряк смотрел на него еще до того, как включился фонарик.
Захар приказал себе успокоиться. «Нечего нагнетать, еще поверишь в то, что мордан ухмылялся…»
Но почему кабан не уходит? Ведь знает, что на дереве человек. Драпануть должен. Его сородичи при малейшем звуке бросаются в сторону, прочь от духа человеческого.
Этот не спешил.
«Ух и большой же гад… голова что валун». Захар поерзал. Ему действительно показалось, что секач ухмыляется, и одним болотным чертям ведомо, как морда животного сподобилась на этот мимический фокус.
Тьма разжижила лес. Захар ощупал ветку. Пальцы прошлись по бугристой коре. Сейчас ветка казалась серой, но он знал, что она желтовато-красная… или нет, вот он, истинный цвет всего, а остальное – камуфляж?
Хряк фыркнул.
«Ну и засидка – и кто на кого охотится?»
– Нарываешься, толстый? – спросил Захар у темноты внизу, негромко, неуверенно.
Мысль о том, чтобы слезть и попробовать дотянуться до карабина, он отбросил – помнил, с каким трудом взобрался на старый дуб, вскинувший ветви уж больно высоко над землей, будто просился в райский сад.
«Ладно, клыкастый, посмотрим, на сколько тебя хватит?»
Он снова подумал о карабине. Приклад «Вепря» находился в полуметре от земли. Только бы секач не полез рылом, не сорвал…
Охотник откинулся на доску, под спиной хрустнула сухая ветка. Заныла поясница. Кабан раскидывал пятаком почву дубравы. Захар прицелился на чавкающий звук из призрачного ружья – представил пятизарядный вальтер Геныча, идеально сбалансированный, легкий, изящный, и не подумаешь, что двенадцатый калибр, – и нажал на спусковой крючок.
Промазал. Секач трапезничал. Захар натянуто улыбнулся. Призрак Геныча хохотнул: «Эх ты, помнишь, как я со ста метров козла круглой пулей снял?» «Под лопатку бью», – сказал тогда старший товарищ, упер приклад полуавтомата в плечо – стук! – козел на боку. Отличный у ружья был бой. Такие выпускались всего год в двадцатых, поэтому вальтер Геныч продал – не мог найти запчастей, гильзы приходилось обрезать под патронник; да и негоже профессионалу без нарезного. На последние охоты Геныч ходил с трехзарядным чешским автоматом.
Безупречный во всем, мать его, Геныч.
– Пошел на хер! – проревел Захар через час или два.
Секач притих, затем грозно пфукнул, будто атакованный сворой собак.
Захар посветил. Повсюду валялась вырытая с корнем трава. Хряк словно пытался выкопать дерево. Глупая мысль, но Захар поежился в куртке-трансформере – представил, как заваливается вместе с дубом, а вокруг трещат и ломаются ветви.
Луч фонарика не мог поймать кабана, тот перемещался в темноте. Карабин по-прежнему висел на толстом суку. Ну хоть одна хорошая новость.
Захар выключил фонарик и прислушался к давлению в мочевом пузыре. Сколько еще он должен терпеть? Должен кому? Кабану? Это рассмешило и одновременно разозлило Захара. Он что, стесняется долбаного секача?
Черта лысого! Захар встал на доску, расстегнул пояс, клапаны ширинки и стал мочиться. Крутил тазом вправо-влево, дабы охватить больший сектор. Невидимая моча барабанила по невидимым листьям.
Кабан обиженно рявкнул и принялся месить копытами землю.
– Ага, съел? Как тебе издержки осады?
Кажется, отбежал.
– Куда это мы? Не расходимся! Тут у меня еще много!
Много не оказалось. Струя превратилась в струйку и быстро иссякла. Головку члена неприятно защипало. Он попытался всмотреться: может, укусила какая-нибудь дрянь, но пальцы неожиданно потеряли ветку, доска словно сузилась и качнулась. Захар, судорожно взмахнув руками, повалился вперед, ударился подбородком о кору, едва не выколол глаз об острый сучок, взвыл, но успел вцепиться в ветку-обидчицу. Повис, пытаясь отыскать носком ботинка сиденье… Штаны съехали к щиколоткам, сморщенный зудящий член болтался в холодном ночном воздухе.
Захар слышал возбужденное дыхание секача, похожее на работу старенького ручного насоса.
– Сука-а… – прохрипел Захар и следом издал ликующий возглас: – Да! Хрен тебе с маслом!
Нога зацепила доску, он стал осторожно перебирать руками, подтягивая и выпрямляя тело, и спустя полминуты, балансируя и улюлюкая на лабазе, уже натягивал штаны.
«Хорош… утром разберемся… утро вечера мудренее». Он почти не удивился, как легко далось решение ночевать на дереве. Жжение стихло, всё нервы.
Захар достал флягу, сделал несколько глотков, устроился спиной к прибитой между ветвями доске и, повозившись, привязал себя веревкой. Нож он вбил в ствол под сиденьем – упор для ноги. Так, вроде годится.
Прежде чем сложить руки на груди и закрыть глаза в надежде на краткие вспышки сна, он снова зажег фонарик.
Глаза хряка сверкали как бриллианты: живые, алчущие, злые.
Чем-то неуловимо знакомые…
…Захар почувствовал, что соскальзывает, проснулся и схватился за ветку. Или схватился за ветку и проснулся. Несколько долгих секунд думал, что ослеп, но с облегчением понял, что все дело в съехавшей на глаза шапке.
Лес ворочался в утренней сырости. Светлел, не торопясь расправлял ветки.
Захар устаканил свой зад на доске и тоже попытался распрямиться, впитать свежесть нового дня. Ягодицы и спина болели, шея затекла, рот слипался от высохшей слюны. Его потряхивало от озноба пробуждения.
Секач появился из-за соседнего дерева. Тяжело посапывая, приблизился к дубу и поднял лохматую морду.
Захара потрясли гигантские размеры хряка – тот наверняка весил в три, а то и в четыре раза больше него. Поразительная, внушающая трепет туша, с длинной щетиной у холки и по хребту. Рыжеватая голова светлела к рылу, щекам и горлу; бурые оттопыренные уши чернели на концах. Ноги кабана были темно-бурые, отливающие красным. Светлый хвост оканчивался черными волосами.
Секач оказался намного крупнее, чем Захар представлял после ночного тет-а-тета в луче фонаря. А представлял он здорового зверя, брата-близнеца подстреленного Генычем кабана, которого долго и маетно тащили веревкой из лежки. Когда это было: семь, восемь лет назад?
Вепрь был безукоризненно чистым, прямо-таки всецело прекрасным – от посапывающего пятачка, влажного и голого вверху и щетинистого снизу, до изогнутого штопором хвоста и светло-рыжих ляжек. Его голодные мутноватые глаза изучали Захара без страха и почтения. Кабан восхищался человеком гораздо меньше, чем Захар восхищался им.
– Дерьмо, – вырвалось у Захара, – вот же дерьмо.
Он наклонился вперед и долго смотрел на карабин, словно хотел приподнять его взглядом. Затем поискал глазами оброненный молоток, но вокруг дуба словно прошлись плугом. Ствол стоящего рядом граба покрывал слой грязи. «Прихорашивался, гад, – с истеричной ноткой подумал Захар, – бока о кору тер…»
И все-таки почему не уходит, почему стережет? Раненый? Бешеный? Не похоже…
Секач грузно плюхнулся на бок и продолжил гипнотизировать охотника злющими глазами. Посылал проклятия, делился планами: «Ничего, подожду. Хрю, мертвый человек на дереве!» Массивное тело хряка источало безудержную наглость.
– Что тебе надо? – спросил Захар, закричал: – Чего ты хочешь?!
Кабан не ответил.
Они уже не могли застать друг друга врасплох. Ждали – каждый своего.
Захар покопался в подсумке и выудил завернутые в целлофан бутерброды с вареной колбасой, сыром и помидорами. Быстро расправился с ними, глотнул воды, очистил и съел две вареные картофелины и яйцо. Секач лениво глянул на упавшую кожуру и перевернулся на другой бок. Хозяин положения.
Густо пахло дубовыми листьями, уже пожираемыми ломкой желтизной. Ветер ронял в траву спелые желуди, один подхватила длиннохвостая сойка, парочку других уволокла нагло-рыжая белка. Кабан ждал другой пищи…
Что бы сделал Геныч?
Они познакомились около пятнадцати лет назад, когда Геныч купил у Захара щенка лайки, которого назвал Зариной. Стали вместе ходить на зверя. Геныч был потомственным охотником, невысокий, жилистый, спокойный, твердый характером. Необщительный с посторонними, он открывался в компании, становился ее душой и настроением.
У Геныча был фургончик УАЗ, при транспорте всегда. Сколько охот прошли! И на кабана, и на лося, и на коз, а на зайцев уж и не перечесть. И в центре всего – Геннадий Геннадьевич Капитанов, лидер, матерый волк, который любил стрелять первым.
«Геныч… ты ведь спал с ней, я прав, спал?»
Немного сдвинувшись к краю сиденья, Захар опорожнил мочевой пузырь. На этот раз никаких мальчишечьих выходок. Доска под задом сделалась меньше и неудобней.
Секач нежился на земле, будто в грязевой купальне. Повсюду были его глубокие следы.
Рассудок Захара затуманило облако ярости. В голове замкнулась цепь неконтролируемого гнева.
– Ах ты, сало говенное! – истошно завопил он. – Что, караул здесь развел?! Ждешь, пока упаду?! А вот хер тебе в рыло! Хер! Тебе! В рыло!..
Он кричал и кричал, по большей части бессвязные ругательства, которые вырывались через хрип, через боль, через гадкое бессилие. Зверь не подавал ни малейших признаков беспокойства. Захар не знал, что делать, как быть… мобильник он на охоту не брал – отвлекает; когда шли на зверя вдвоем, держали связь по рации, так что нечего и думать об этом… вот если бы достать карабин…
«Карабин!» Мысль прозвучала звонко и отрезвляюще. Совсем не так, как вчера. Цепь разомкнулась.
А если попробовать? Ночью он не хотел рисковать, думал, что кабан уйдет, но теперь…
Захар насилу извлек из ствола нож, примерился и срезал ветку, очистил от побегов, оставив на толстом конце крепкий сучок. Получился неплохой отпорный крюк.
Дуб был старым, патриаршим: от макушки до корней – двадцать пять метров; грубая, растрескавшаяся кора; разлапистая крона, которая начинала ветвиться на высоте около трех метров. Захар спускался. Крупные нижние ветви заметно высохли, ботинки срывали с них кору, словно струпья с зажившей раны. Он оседлал последнюю «перекладину» и поискал взглядом секача.
Кабан возвышался на коротких мускулистых ногах. Боевые клыки – угрожающе загнуты кверху. Захар в который раз ужаснулся размерам секача: высота в плечах больше метра, пятак – что наконечник тарана. Мясосальный бронепоезд.
– Даже и не думай, – прошептал Захар и вдруг понял, что это не его слова. Он всего лишь прочитал предупреждение в налитых кровью глазах хряка.
Рациональная часть его «я» просила отступить, попробовать позже, когда кабан заснет или отвлечется, но гордость заставила лечь на ветку, обхватить ее ногами и правой рукой, а левую руку с «отпорным крюком» опустить вниз.
«Кабаны в лесу ходили, землю всю они изрыли», – вспомнились строчки из детского стишка. Они немного успокоили; главное – не смотреть на зверюгу, только на карабин. Узкий, прошитый кожей «погон» карабина был рядом, крюк почти добрался до него, еще чуть-чуть, надо только…
Секач с визгом бросился на дерево.
Это напоминало дурной сон. Захар подцепил «погон». В этот момент хряк шарахнул мордой в ствол. Захару показалось, что зверь подпрыгнул перед ударом.
Сверху посыпались желуди. Дуб содрогнулся, затрещала кора. Звук оглушил охотника своей фатальностью, он с ужасом понял: трещала не кора – карабин. Кабан впечатал приклад в ствол.
Ветка выскользнула из руки Захара. Карабин упал к ногам секача. Тот отошел на два метра и мотнул головой.
– Нет, – застонал Захар, лежа на ветке.
Хряк фыркнул – с рыла слетели хлопья розовой пены – и принялся топтать карабин передними ногами.
Над кронами плыла оранжевая плюха солнца. Мысли Захара путались, он пытался отмотать время назад, повторить попытку, на этот раз более проворно… Копыта крушили карабин, втаптывали в темно-зеленое месиво.
– Тварь, сучара… – С нижней губы Захара сорвалась густая нить слюны; во рту было гадко и сухо. – Ты за это ответишь…
– Хо-хо-хо, – гортанно издал кабан. Ему нравились слабость и отчаяние охотника.
Захар стал взбираться к лабазу. Дорога наверх напоминала повторное пленение, эпичную сагу о потерянной надежде. Он думал о своей бывшей жене, Ларисе, о Геныче, о секаче – все трое были под дубом, наблюдали. Лариса сидела на хребте зверюги, постукивая каблуками по соломистым бокам и бубня излюбленное: «Я же говорила». Геныч стоял рядом, цельный, самоуверенный, с веселым прищуром и чешским автоматом на изготовку. Он сказал:
– Видишь.
– Заткнись, гнида! – закричал Захар. – Ты сдох! Сдох! И кто теперь в плюсе?!
Он хорошо помнил, что в тот день стояла кошмарная жара. Мошки бились в воздухе словно странные объемные инсталляции. Наглость слепней и оводов не знала границ. Худо-бедно спасал спрей и прокуренная кабина уазика.
Геныч медленно вел «буханку» по проселочной дороге, между прямоугольниками полей и опушкой леса, высматривая в посевах звериные тропки. Так докатили до лесной деревушки, за которой в лесах прятались два пшеничных поля.
– Есть! – заорал Геныч, когда Захар совсем уж было приуныл.
УАЗ остановился, водитель распахнул дверцу. Захар выбрался с другой стороны, сжимая в руках карабин с армейской оптикой и хмуро поглядывая на напарника.
Из леса тянулась четкая тропа. Заползая на поле, она делилась на тропки. Охотники углубились в пшеницу.
– Смотри. – Геныч остановился на примятой площадке. Из-за жары почва окаменела, и отпечаток кабаньего копыта был едва различим.
Захар кивнул.
Геныч отогнал фургон и вернулся с самодельной стремянкой. Разложили, устроились спина к спине. Солнце висело над горизонтом – залитая расплавленным оловом глазница. Тяжелые темно-бурые слепни безудержно жалили.
Захар осматривал через оптику окрестности, выискивая в светлом разливе пшеницы кургузый профиль кабана. Эх, повыше бы лестницу. Геныч не шевелился: больше прислушивался, чем присматривался. В темнеющем лесу звучали беглые шаги и шуршание.
Сменившие слепней комары висели плотным коконом. Захар попрыскал вокруг головы баллончиком репеллента. На нем была маска.
– Учуют, – недовольно заметил Геныч.
– Не должны, – чувствуя раздражение, ответил Захар. – Ветер на нас идет, с поля.
– А если переменится?
Захар промолчал.
Через несколько минут ветер и вправду изменил направление.
– Видишь, – многозначительно шепнул Геныч.
Захар ненавидел это «видишь». Его словно макали лицом в дерьмо.
«Видишь» – стучало в голове, рядом жужжали комары, им вторил настойчивый недовольный голос жены. Она постоянно долдонила про счастье подруг, про их успешных мужей, про переезд в город («Геныч твой квартиру присмотрел!»). При Геныче Лариса преображалась, оживала, чтобы после снова превратиться в недовольную всем и вся бабу. Геныч всегда хвалил Ларисину стряпню (и трахал ее, как пить дать трахал; возможно, это случилось лишь раз – очередной трофей, но кому от этого легче?)…
Голоса слились в протяжный вой, готовый взорвать череп. Но тут Геныч ткнул его в бок. Захар различил протяжное сопение, фырканье, затем смачное чавканье. Два человека замерли на лестнице, пытаясь разглядеть зверя. Сердце сменило ритм, кровь сильными толчками прилила к лицу.
Захару показалось, что зверь движется в их сторону; руки сжали приклад, палец прилип к спусковой скобе. Он напряженно высматривал в посевах пшеницы силуэт животного.
За спиной громыхнул выстрел, словно рявкнул: «Видишь!» У Захара свело желудок.
Геныч скатился со стремянки и побежал к болоту. Захар привстал на лестнице и увидел исчезающего в кустах упитанного кабана. Зверь тяжело шатался. Геныч мчался наперерез. Захар спрыгнул с площадки и прыжками понесся за напарником…
По кроне дуба застучали крупные капли, дождь начал неуверенно, но вскоре полил сплошным шумным потоком. Только этого не хватало.
Захар поднял к прохудившемуся небу гневное лицо.
– Ты шутишь? – Он натянул капюшон и поежился.
В его голове по-прежнему крутилось воспоминание, ливень лишь отогнал его в сторону, но не спугнул. «Черта с два тебе удастся, – подумал Захар, – это момент моего триумфа».
Словно прочитав его мысли, секач пронзительно завизжал.
Захар достал платок, стал собирать с листьев дождевую воду и отжимать в рот. Дождь тут же стих. Издевается, гад! Но ничего, ничего.
Захар хищно улыбнулся. Хорошо смеется тот, кто…
Охотники бежали по болотистому лесу. Впереди раздавался чавкающий звук копыт. В мшистых углублениях стояла илистая вода. Из торфяных кадушек торчали карликовые ели, пихты, рябины, обернутые в темный мох. На болотных кочках зрела брусника; быстро темнело, и красные капельки превратились в черные.
– Не стреляй – скоро упадет, – шикнул Геныч. – Мой клиент.
Захар сжал зубы, остановился.
Справа, с форой в двадцать метров, шатаясь, брел кабан. Появлялся и исчезал за кустами. Раненый, опасный, упрямый. Захар вспомнил, как в прошлом году шли за подранком метров сто, а когда разделали, сердце у того оказалось пробито насквозь.
Вепрь лежал головой к низкорослой черной ольхе, которая запустила в подсохшую грязь свои ходульные корни. Геныч подал знак рукой, и они стали заходить сбоку.
Комары жужжали у лица, солнце ухнуло за горизонт, расплескав по небу красную муть, а раздражение Захара переросло в холодную уверенность. Здесь и сейчас он будет сильнее и удачливее напарника, хотя никто и никогда (если все сделать правильно) об этом не узнает. Здесь и сейчас, и каждую минуту после, потому что живые всегда смотрят на мертвых свысока. Как бы грациозно те ни лежали.
Он поднял карабин к плечу и приник к оптике. Нить прицела была едва различимой. Захар выругал себя за то, что до сих пор не купил батареи для подсветки.
Геныч резко обернулся – почувствовал?
«Что ты делаешь?» – спросил он одними губами, лицо в прицеле казалось серой маской.
«Собираюсь прикончить кабана», – чуть было не сорвалось с губ (Геныч действительно находился на линии огня). Захар отстранил лицо от прицела, взгляд сместился немного левее и ниже – уши кабана были прижаты, на загривке дыбилась щетина. Живой. Притворяется, хитрюга, выжидает – и Геныч хорошо об этом знал, выходил на контрольный выстрел, чтобы наверняка.
«Педант говенный!»
Захар ухмыльнулся и, не заглядывая в оптику, нажал на спусковой крючок.
Он целил дулом в грудь Геныча, но пуля угодила прямехонько в лоб. Выстрел прозвучал как приказ к пробуждению. Человек и зверь встрепенулись. Захар мотнул головой и шагнул к упавшему ничком телу. Подранок рванул вглубь болота. Захар поднял «Вепря», несколько мгновений вглядывался в окуляр, имея возможность бить кабана в угон, но передумал.
Он посмотрел на Геныча.
То, что старший товарищ умер так быстро, стало для него полной неожиданностью. И это все? Не извивается на влажной подстилке, не ползет к малорослым березам, не выхаркивает проклятия. Все, что он делал, так это сочился кровью, которую жадно всасывал болотный мох.
Захар присел рядом. Он жалел, что ничего не сказал перед тем, как спустить курок. Хотел запомнить – впитать – страх и смятение Геныча, унести их с собой как трофей. Но дело сделано – не переиграешь. Похоже, Геныч так ничего и не понял: всего лишь не хотел, чтобы кто-то другой пристрелил его добычу.
– Что, чувствуешь себя уязвленным? – спросил Захар у трупа, испытывая облегчение. – Желаешь что-то сказать, а? Ну, не стесняйся! Помочь? Как тебе слово «немыслимо»?
Собственная речь показалась ему немного пафосной и затянутой, но в целом он остался доволен. Такие вещи не отрепетируешь, он ведь не собирался убивать Геныча, все вышло спонтанно… или нет?
Облегчение вытеснил страх. Захара затрясло. Что теперь?
А чего, собственно, он боится? Да, пуля в голове Геныча – его. И что? Следов пороха нет. Несчастный случай. Сошел с номера до сигнала. Вот такая вот невезуха – случается…
Но Захар не хотел, чтобы тело Геныча нашли. Чтобы оплакивали, прощались. Не хотел видеть обвиняющие глаза жены, этот презрительный взгляд… Геныч преследовал подранка и пропал. Геныч был его другом, сильным и волевым мужиком, но любой удаче приходит конец. Любой удаче приходит конец. Да, именно так он и скажет. Жене, следователю, всем, кто проявит интерес.
И ни слова о болоте.
Как там при царях простые мужики говорили? «Собрался на кабана – гроб с собой прихвати».
– Видишь, – произнес он, хватая мертвого товарища за щиколотки, и неожиданно для себя рассмеялся.
Эта версия финальной речи была идеальной.
Растоптанный карабин лежал в земляной воронке. Тот самый «Вепрь», из которого он застрелил Геныча. Захар не расставался с верным оружием, заслужившим его доверие.
Захар с саднящей ностальгией подумал о своей кровати, которую он так мало ценил, а последние годы и вовсе презирал за обволакивающую пустоту. Какой же глупец! Плевать на пустоту, плевать на то, что жена уже пять лет как спит на других простынях в другом доме. Кровать была мягкой, большой, родной. Он бы отдал по пальцу с каждой руки, чтобы оказаться сейчас на ней, с бутылкой холодного пива, донышко которой оставляет мокрые круги на футболке, а телевизор показывал бы зрелищный боевик со всеми атрибутами: пальба, погони, кровь, большие сиськи. Он мог бы поонанировать, если бы девчонка главного героя оказалась действительно знойной, почему нет? Он часто делал это, даже когда безымянный палец правой руки еще стискивало тонкое золотое кольцо. Секс с Ларисой случался редко и непрезентабельно: копирка с самого скучного полового акта из их небогатой коллекции.
Захар поерзал на доске, у него возникла слабая эрекция. Дождь прекратился, но капли продолжали скатываться с листьев и стучать по капюшону. Кое-что удалось собрать во фляжку.
– Видишь, – бросил он призраку Геныча. – Видишь, кто оказался на высоте? – Двусмысленность последней фразы заставила его усмехнуться. – Я могу дышать, лизать листья, пердеть. А что можешь ты? Гнить?
Хряк поднял огромный, неправдоподобно длинный с горбинкой нос и принюхался. Треугольные раскосые глаза сосредоточились на человеке. Захару стало не по себе от разгорающегося в глубинах кабаньего черепа сатанинского огня. Волосы на руках стали дыбом, эрекции как не бывало.
– Сука, полезай в дедову рукавичку, – с пораженческой злостью сказал Захар, вспомнив сказку. – Собаки на тебя нет.
Впрочем, он сомневался, что у любого, даже самого крупного пса будут хоть малейшие шансы против этого дьявольского отродья.
«Бойся меня», – попытался внушить кабану Захар, и тут же, как о чем-то обыденном, подумал: «У меня едет крыша». Как ни странно, эта мысль его успокоила. Сумасшедшим ведь проще: всегда можно сбежать в вымышленный мир, слезть с дерева реальности.
«Я – андский волк, – телепатически послал следом Захар. – Я – бурый медведь, который переломит твой сраный хребет».
«Я – карабин, который продырявит твое сердце…»
Хряк шевельнул мохнатыми, стоящими торчком ушами, поднялся и через минуту уже чавкал, хрустя скорлупой, у соседнего дуба. Штопор хвоста покачивался туда-сюда.
Захар снял ботинки, развесил носки, чтобы просушить.
Он снова подумал о бывшей жене: надо будет найти эту суку и глянуть, как и с кем она обустроилась. Городская пташка – тьфу! Он обязательно ее навестит, когда выберется из этой передряги. Если выберется.
Солнце валилось за зенит.
Захару казалось, что он торчит на дубе неделю, а то и месяц. Он вытряс из фляги жалкие крохи дождя, затем сорвал блестящий лист, вылизал. Сорвал другой.
Когда пропал Геныч, в отношения с женой вернулись утерянные оттенки. Ненадолго. Лариса ушла. Был ли Геныч причиной их развалившегося брака? Захар не знал. Символом другого, лучшего мужчины – да: сначала живым, потом мертвым, и хватит об этом.
Ему зверски приспичило по-большому, но он терпел. Вот уж дудки, он не собирается…
Через час Захар потоптался на доске-сиденье голыми ступнями, стянул штаны и принялся в гротескной позе справлять нужду. Он не хотел думать, как смотрится с земли. Папа, мама, там дядя на ветке какает!
Публичный унизительный акт стал последней каплей. Не хватало только подрочить при кабане. А потом перегрызть себе вены.
«Хватит!»
Хватит ждать манны небесной, уверяя себя, что секач рано или поздно уберется восвояси. Нельзя сидеть сиднем. Никто не придет, чтобы его спасти. И даже если сюда забредет другой охотник – каковы его шансы против хряка?
Он должен слезть с этого сучьего дуба и драпать во весь опор.
Тогда он умрет.
Скорее всего, но не точно. А с каждым проведенным на дереве часом он будет только слабеть, так чего тянуть. Кабаны очень пластичны, но прямолинейны – и еще посмотрим, кто выйдет победителем в салочках между деревьями.
Секач шумно трапезничал.
Захар надел носки, зашнуровал ботинки и глубоко вдохнул. Он не видел, как замер хвост хряка, как зверь медленно повернулся, а его раскосые глаза налились кровью. Охотник посмотрел вниз, только спустившись на несколько веток. Увиденное едва не расшибло его рассудок.
Кабан стоял на задних ногах, под светло-рыжим подшерстком перекатывались волны мышц, пенис животного – красная, полуметровая, закрученная винтом змея – вязко балансировал в воздухе. Зверь оглушительно завизжал, и Захар завизжал в ответ. Его голова словно превратилась в истеричный колокол. Захар никогда не испытывал столь сильного страха. Трезвость мышления и решительность испарились.
Хряк сделал несколько вполне уверенных шажков, упал на передние ноги и что есть мочи заголосил. Захару показалось, что секач проревел: «Захар». Кожа на затылке съежилась.
Разумеется, показалось. Кабаны не умеют говорить. Визжать, гудеть, хрюкать – да; издавать звук «ду-ду-ду» или «о-о-о», которое можно принять за «хо-хо-хо», но не более. Он просто ослышался, додумал. Говорят ведь, что самым приятным словом для слуха человека является его имя, а тут, похоже, обратный эффект: мерещится, что все против него – и секач, и сам лес. Все дело в шалящих нервах, потому что…
Хряк вел себя чертовски пугающе.
Захар запаниковал.
Что это было? Что, к чертям собачьим, это было?! Кабаны ведь не ходят на задних ногах? Медведи, но не кабаны!
«А еще они не умеют говорить».
Захар прижался к стволу и закрыл глаза.
Всему есть рациональное объяснение, всему. Секач точил о дерево клыки, затем взобрался передними ногами по стволу, оттолкнулся и… Что-то в таком духе.
Зверь рявкнул «Зхрррхррр»?
Нет. Он – демон, дух леса – прокричал: «Захар!»
Захар принялся орать и размахивать руками, при этом опасно раскачиваясь на ветке. По лицу текли слезы. Он швырял в секача патронами из подсумка, словно надеясь, что они взорвутся от удара о толстую тугую кожу. Несколько патронов по чистой случайности действительно угодили в его мучителя, но кабан лишь ухнул пересмешничая.
Припадок продолжался довольно долго, начало темнеть. Сутки в плену. В какой-то момент Захар начал взбираться: сначала к месту засидки, затем выше. Ветви делались тоньше, ненадежнее, в просветах дрожали звезды. Чем ближе к вершине, тем невнятнее становилось его бормотание. Он ломал побеги, звал на помощь, раскачивался на сузившемся стволе. Ветер принес с юга запах сосновой смолы, но Захар не отличил его от вони собственного тела.
Он не помнил, как снова оказался на доске.
– Я в порядке, в порядке, – твердил Захар, раскачиваясь взад-вперед.
Ему удалось успокоиться.
«Думай, думай, думай!»
О чем? Он в ловушке. На, мать его так, жертвенном столбе!
Он снова заплакал.
Прежде чем привязать себя к лабазу веревкой, он отстраненно примерил ее к шее.
Шло время. Глаза охотника стали слипаться.
Захар захихикал во сне, потом застучал зубами.
Сквозь листья проникал свет.
Он очнулся от озноба, свешенные с доски ноги тряслись. По затекшей спине ползали муравьи. Веревка передавила левую руку, сделала ее чужой. Кости ломило. Он открыл глаза, вспомнил, где находится, и застонал.
Понимание того, что кабана нет поблизости – ни в лежке, ни в кустах, ни у соседних деревьев, – пришло внезапно и ярко. Сладкая, зыбкая боль надежды.
Секач ушел.
«Не ушел, а спрятался!» С этим предположением стоило считаться. О да… Только что оно меняло? Если он не хочет подохнуть на дереве (или под ним, растерзанный кабаньими клыками), то надо рискнуть…
«Заткнись и действуй».
Захар стал приседать на доске, чтобы разогнать кровь.
Спускаясь, он видел стоящего на задних ногах хряка. Длинный, похожий на штопор член. Ненависть в глазах секача, в глазах, которые говорили: «Видишь». Кровь стучала в висках, как товарный состав.
На нижней ветке он осмотрелся, прислушался. Изувеченная рылом земля, повсюду следы, и шелест ветра в листьях.
Чувствуя, что вот-вот откажется от побега, Захар хлестнул себя по лицу и прикусил до крови верхнюю губу. Крупная постыдная дрожь сотрясала тело.
Он повис на ветке. В животе плескалась липкая гудящая пустота.
Никого, кажется, никого…
Захар спрыгнул в вырытую хряком воронку, завалился на бок, встал на четвереньки и огляделся. Из земли торчал приклад карабина. Захар уставился на него как на ногу мертвеца, пополз прочь, потом тяжело поднялся и заковылял по кабаньей тропе.
Через несколько шагов он обернулся и глянул на дуб. Густая, расчлененная на этажи крона, основательная, прочная крепость. Захар захромал дальше.
Он не был уверен, на сколько его хватит. Лес прислушивался к его поступи.
Неужели это всё, неужели кошмар закончился…
Он резко обернулся на хруст. Сердце рвануло в режим перегрузки. Взгляд заметался между деревьями. Из-за куста орешника выбежал еж и, покачивая иглами, поспешил дальше.
Захар понял, что больше никогда не пойдет на охоту: засунет себя в шкаф, как итальянское ружье, и выбросит ключ.
Он погрозил ежу пальцем, повернулся и закричал.
Секач стоял посреди тропы.
В этот момент Захар до конца осознал, что перед ним не обычный зверь, а злобное создание, одержимое смертоносной целью. Тело кабана покрывал слой жидкой грязи и смолы.
Ноги Захара подкосились, будто из них вынули кости. Он рухнул на колени, больно приложился о притоптанную копытами землю и пополз в заросли кустарников. Ужас сдавил мочевой пузырь. В голове пульсировало: «В каком лесу вы были?», «Почему разделились?», «Кого позвали на помощь, когда поняли, что товарищ пропал?». Он пластался по земле и что-то невнятно отвечал следователю.
Лес издавал дурные запахи: отовсюду веяло смертью, гнилью.
Где-то справа пронесся секач.
– Чего тебе надо? – закричал Захар. – Ты сам виноват!
Он поднялся с земли и стал продираться сквозь заросли, но скоро снова опустился на четвереньки – ветви терновника цепляли, царапали, целили в глаза. Путь зверя – не человека.
В непролазных кустах, на этот раз слева, раздалось грозное рюханье. Не прошло и минуты, как кабан повторил предупреждение.
Захар выполз на подстилку из лапника и, хватаясь за мохнатый ствол ели, встал. За гущаком начиналось болото, крупные деревья копьями вонзались в серое низкое небо. Из носа охотника текли сопли, из глаз – слезы.
Сзади трещали и ломались ветки.
– Ты трахал ее… – просипел Захар. – Всегда смотрел свысока… ты виноват… ты… и она…
Он покачнулся, отлип от ели и пошел дальше. Иллюзии развеялись – секач загнал его в свои кочковатые угодья, обрамленные камышом и тростником.
Оборачиваясь, он видел страшного зверя. Хряк шел следом – темная туша, встопорщенная шерсть, воинственно горящие глаза.
По краям заболоченной поляны возвышались могучие деревья, в центре чернел островок кустарника. Захар обогнул его слева. Кисло пахло торфом, застоялой водой.
«Еще пара шагов, и все…»
Он действительно сделал четыре или пять шагов и замер. Не оборачивался, ждал ужасного удара, который переломит его позвоночник. Затуманенный взгляд остановился на странной коряге, так похожей на изломанную фигуру…
Он приблизился, уже зная, что увидит.
Законсервированный труп.
Кожа мертвеца уплотнилась и стала бурой. Разложение практически не тронуло тело, оно лежало раскинув руки, в илистой луже, приподняв над водой лицо, грудь и опавший живот – болотные кислоты растворили внутренние органы. С черепа свисали клочья волос. Белесые, затянутые пленкой глаза были устремлены на Захара.
«Если они захотят провести анализ ДНК, – отстраненно подумал Захар, слыша чужое хихиканье в голове, – то ничего не получится». Он где-то читал, что торф разрушает ДНК болотных людей.
Одежда покойника частично истлела, но в ней еще угадывался охотничий костюм.
На дереве застрекотала сорока. Захар обернулся.
Секач стоял перед ним, его передние ноги подрагивали.
Захар стал забирать вправо, будто заходя кабану в тыл. Хряк тоже затрусил вправо, прошел мимо бурого трупа и, сделав крюк, двинулся по следу человека.
Захар припустил. Он и кабан бежали на противоположных краях окружности, и в какой-то момент охотник усомнился: кто кого догоняет?
Захар не вынес напряжения и остановился. Секач хрюкнул и стремительно бросился на него, перебирая короткими ногами.
– Ге… – вырвалось у Захара, но воздух и слова закончились еще до того, как огромная туша нанесла сокрушительный удар.
Острые как бритва трехгранные клыки, молниеносно вспоров кожу, проникли в живот и разорвали кишки. Кабан отшвырнул человека в сторону. Из ран брызнула кровь. Захар ударился о землю и захрипел. Он не чувствовал своего тела, но оно пробуждалось, обещая адские муки.
Толстая шея секача изогнулась, он победно повел рылом. Затем открыл пасть и заговорил. Захар не понял, что сказал секач (единственно реальной и понятной была нахлынувшая на него ужасная, ублюдочная боль), но это были человеческие слова. У дикой свиньи был хриплый мужской голос.
Хряк подошел и принялся обнюхивать ноги жертвы, из пасти разило гнилой рыбой, слюна текла в предвкушении плоти. Он рывками подтащил к себе человека, облизнулся, вгрызся зубами в ногу ниже колена, но тут же отпустил. Внутренности Захара густо исторгали кровь.
Секач отодвинул пятачком порванную одежду и, придерживая тело копытами, оторвал сочный кусок плоти. Закопошился в кишках Захара. Эта боль! Огромная, свирепая. Она ослепляла. Захар пожалел, что смерть так медлит. Он широко раскрыл рот и завыл.
Его начало рвать. Даже умирая, он не хотел захлебнуться, поэтому с трудом приподнял и повернул голову – по щеке потекла зловонная кашица. Взгляд туманился. Кабан смотрел прямо на него. С морды капала кровь. Затем хряк погрузил рыло в живот Захара, словно это был какой-то фокус.
«Он. Поедает. Меня».
Затылок охотника ударился о твердую кочку. Захар протянул руку, пальцы коснулись жесткой щетины, скользнули по ляжке. Раздалось недовольное хрюканье.
Из глотки Захара вырвался предсмертный клекот. Тело бессильно содрогнулось. Пальцы конвульсивно царапали мох. Глаза заволокло патиной, зрачки качнулись потревоженными поплавками, но поклевка не повторилась.
Захар умер.
С дерева спланировал желтоватый лист и упал черешком в распахнутый рот охотника. Где-то прозвучала трель дрозда.
Оставив добычу выводку, кабан почувствовал потребность в награде. Дождевые черви хорошо насыщали, но в последнее время выпали из спектра его желаний. Он углубился в лес и потрусил по знакомой исхоженной тропе.
К полю он вышел в сумерках. Кукуруза пахла изумительно, шелестела совсем рядом, пьянила, звала. Но прежде чем ринуться к хмельному аромату, секач принюхался. Пятачок задвигался на косточке, сморщился, улавливая подсказки ветра. Деревня была далеко – слабый, неопасный запах. Он бросился в высокие стебли, смял их, ткнулся рылом в початок. Разобрался с оберткой зелени, захрустел. Зерна таяли во рту. Он жевал и жевал, не чувствуя, как вертится от удовольствия хвост.
За прошедшие годы его клыки стали желтыми и немного затупились, но по-прежнему исправно секли, а рыло с легкостью разрывало даже звенящие от мороза норы, в которых запасливые грызуны прятали свои припасы.
Хороший день, вкусная еда. Кабан ощущал наливающийся под кожей калкан, тугой доспех. У него было огромное тело и сильные ноги. Ему был знаком гадкий вид прирученных человеком свиней, он помнил, как пахнет двуногий охотник, видел комбайн, трактор и автомобиль. Он знал, куда бежит река, где заканчивается лес и кто живет в домах за полем. Вокруг густела темнота, сдавливая серое влажное пятно воздуха, в желудке приятно урчало.
