Максим Кабир
Змееловы

В полотняном мешке лежал утренний улов: три сонные гадюки. Негусто. Григорий Ванягин шел ссутулившись, внимательно глядя себе под ноги. Пахло древесной смолой и багульником. Еловые лапы охлопывали по плечам панибратски, в лощинах колыхалась серебристая дымка. Таежное утро было душным и волглым, и Ванягин искал просохшую почву, взгорки, на которых принимали бы солнечные ванны ленивые рептилии.

В семидесятом дядя устроил молодого Гришу Ванягина штатным ловцом в монгольский зоосад. Охотились на гюрзу для генетических исследований. Ежедневно Ванягин собирал до полусотни змеюк; платили по десять-двадцать рублей за голову, в зависимости от размера. И рубль за степную гадюку. У крупной гюрзы зубы вырастали до пятнадцати миллиметров, недаром ее латинское название было Vipera libetina – гробовая гадюка. С такой девчонкой зазеваешься, и пиши пропало.

Но за десять лет змеи ни разу не кусали Ванягина; Бог уберег. Михалыч умудрился напороться на смертоносные клыки в институтском виварии. Насилу спасли, но хромота осталась. Вот что значит атеист.

Под рифлеными подошвами хрустели изгрызенные скорлупки. Полевки выели нутро желудей. Дубы сменились ельником, справа потянулись болота и вересковые пустоши. Тайга услаждала взор своим разноцветьем: малахитовая, изумрудная, пурпурная – всякая. Постукивал дятел. Свиристели, налопавшись ягод, дремали на раскидистых ветвях. Над синей грядой лесов взмывали утки.

Березка всплакнула росой, обронила сережку.

Ванягин не отвлекался на красо́ты. Взгляд скользил по путаным следам зайцев, по чешуе еловых шишек, остаткам беличьего пира, по ящерицам и жужелицам в рыжих листьях папоротника.

«Ну где ж вы?»

Снаряжение змеелова состояло из проволочного крючка и корнцанга – хирургического зажимного инструмента. У бедра болталась рация. В рюкзаке – аптечка, сало, бутерброды, сварганенные Наталкой. Крестик на шее… Все, что надо для работы.

В березах, белоствольных, с нежно-красными ветками, запели гаички, запищали пичуги. Ванягин обрызгивался диметилфталатом: комарье атаковало незащищенные участки кожи. Таежный гнус – самый лютый, от него и в спальном вагончике не схорониться, под двойной марлей.

Змеелов пересек сосновую куртину и очутился на лужке. Рядом, за гривкой багульника, виднелись болота. Толстые подушки торфяного мха, кружево клюквенных веточек, колоски пушицы. Поддразнивая, шмыгнул в кусты таволги узорчатый полоз.

Мысленно Ванягин снова перенесся в Монголию. Его любимицами были песчаные эфы. Нравилось наблюдать, как они ползают, свернувшись тарелочкой, периодически выбрасывая пеструю голову: ни одна другая змея так не перемещалась.

«Сильна ты, – думал Ванягин, – да Бог сильней». И – хвать эфу!

Или охота на кобр… днем отметить норку вешкой, а вечером вернуться и сторожить…

В том не только азарт или прибыль. В том власть человека над природой. Власть подобия Божьего над хладными сумеречными тварями…

Воздух постепенно прогревался, сгинул в распадках туман. Ванягин расстегнул штормовку, пообещал плененным змеям, что скоро к ним присоединится товарка.

За спиной хрустнула ветка. Ванягин обернулся. Под кроны пихт набилась темнота, словно черное тряпье.

«Должно быть, ежи шуруют…» – Змеелов почесал подбородок. Запоздало сообразил, что больше не слышит птиц. Первозданную тишину нарушали лишь жужжание комаров и шелест листвы на августовском ветерке. Запропастились куда-то глухари, зяблики, тетерева. В мешке заворочались трофеи.

Ванягин поддел заскорузлыми пальцами крестик, пожал плечами. Не доходя до ольхового перелеска, вскарабкался на пригорок. Что тут у нас? Гнилушки, клок серой шерсти, шарики непереварившейся хвои – лосиный помет.

На краю крутого склона торчал пень, и Ванягин заглянул в его выгнившую сердцевину. Колода была напичкана кусками пчелиных сот и гнезд шершней, перьями дятлов, яичной скорлупой. Ванягин осмотрел корневище и возликовал. На лишайнике лежала розоватая метровая лента – щитомордник. Вытянулся во всю длину, сплющился, подставляя себя солнечным лучам.

Михалыч будет доволен. В террариуме сейчас ни одного щитомордника нет.

Стараясь не спугнуть добычу, Ванягин избавился от рюкзака. Приготовил отдельный мешочек и ловчие инструменты. Приятно защекотало в груди.

«Ну, с Богом».

Змея почувствовала присутствие человека. Шевельнулась крупная голова, украшенная пятнистым рисунком. Тело пошло волнами, пытаясь ускользнуть под корни. Ванягин наступил на хвост – вполсилы, нельзя навредить. Одновременно воспользовался крюком. Толстая проволока придавила чешуйчатую шею к земле. По поводу змеиной шеи в лагере травили анекдоты.

В нос ударил затхлый запах – вонь разъяренного щитомордника. Отворилась пасть, и зубы откинулись как на шарнирах, как выкидные ножи малолеток в переулке.

Ванягин перехватил щипцами змеиную голову. Есть! Теперь забросить болезного в мешок, и дело сделано.

Победная улыбка стерлась с лица Ванягина. Острая боль прострелила ногу ниже колена. Слепень, не иначе.

Ванягин посмотрел вниз и успел заметить черный хвост, всасывающийся в сплетение веток.

«Гадюка!» – Осознание обдало чистым дистиллированным ужасом. Он обронил корнцанг, и щитомордник исчез среди корней.

В голове замельтешили картинки: мычащая монгольская корова, чье вымя разбухло от укуса кобры. Овцы, ужаленные гюрзой. Блеющие, они мечутся бессмысленно, перед тем как свалиться замертво.

«Не паниковать!» – заговорил в Ванягине профессионал. Надо распороть штанину, разбить ампулу, ввести сыворотку. Максимум – будет лихорадить до утра.

Змеелов потянулся за рюкзаком. Из пня, из-под мха и сот, выскользнула гадюка. Макаронина в палец толщиной. Широко раскрытая пасть выбрасывала в сторону врага тонкий язычок. От неожиданности Ванягина повело вправо. Почва осыпалась под подошвой, нога ухнула в пропасть, и сам Ванягин, барахтаясь, покатился по склону.

Мох смягчил приземление.

«Аптечка!» – Ванягина трясло. Пот стекал по лбу. Яд… яд разрушает кровь и кроветворные органы… сердце колотится слишком быстро… жар…

На периферии маячила еще одна мысль. Змея никогда не нападает, только защищается… Никогда не нападает, а только…

Он разодрал руками штанину и стиснул челюсти. Две крошечные ранки зияли в зарослях курчавых волос на икре. Место укуса пульсировало, пульсировала вена в районе щиколотки, будто живое существо, будто что-то забралось в сапог. Ванягин попытался подтащить ногу к губам. Не доставал нескольких сантиметров. Присосаться к ранкам мешал живот. Обильная Наталкина стряпня.

Ванягин застонал от отчаяния.

«Аптечка! Найти ее!»

Но он продолжал сидеть, заторможенно баюкая ногу, взывая к Господу, и в этот момент из голенища, из укромного уголка между шерстяным носком и толстой кожей сапога, выскочила треугольная голова. Змея разогнулась пружиной и впилась в нос Ванягина. Отклонилась, ударила – теперь в оттопыренную нижнюю губу. Боль была адской, словно в лицо плеснули кислотой. Ванягин опрокинулся на болотную кочку, суча ногами, ощущая, как гадюка ползает по оголившемуся животу и кусает снова и снова.

Агонизирующее сознание полыхнуло забытым словом: «Онгбаганджер». Так чабаны называли проклятые участки земли, заполоненные гюрзой, участки, где они не пасли отару.

«Онгбаганджер».

Ванягин с трудом разлепил веки и увидел нечеткую фигуру. Человек… спаситель… сыворотка…

К зрачкам змеелова будто прилипла пленка. Выше груди фигуру скрывала пелена, но в фокусе оставались руки… человек неспешно распаковывал папиросы. Ноготь очертил изображение на пачке, прошелся по Волго-Донскому каналу имени Ленина. Пальцы оторвали уголок, выбили папиросу.

«Так курил отец, – подумалось Ванягину в бреду, – скручивал пачку по мере того, как папирос становилось меньше».

Человек сплюснул картонный мундштук. Раз, второй, передавил крест-накрест. Чиркнула спичка.

«Неужели он не замечает меня?»

А потом узкая черная морда заслонила курильщика. Гадюка вползла на лицо Ванягина и вцепилась зубами в его дергающийся глаз.

Запах «Беломора» – последнее, что почувствовал змеелов.

Лиля Субботина доила змею. Придерживая голову за теменными щитками, вынуждала впиться зубами в край мензурки. Змеиный хвост раздраженно шлепал по столешнице. Из клыков в посуду сочился прозрачный яд. Лиля действовала осторожно: один грамм этой жидкости мог свалить замертво пятерых. Или вылечить… пять сотен. Психические заболевания, несвертываемость крови, радикулит…

– Давай, маленькая, – приговаривала Лиля. Второй лаборант, Наталка Якимова, по совместительству – экспедиционный повар, стряпала на полевой кухне, и никто не мешал Субботиной вдоволь поболтать с подопечными. – Еще капелюточку, и мы тебя отпустим. Пойдешь к деткам своим.

Vibera berus, обыкновенная гадюка, исподволь цедила в мензурку яд. «Метровая самка, красавица», – нежно думала Лиля.

– Правый зубик… левый… не жадничай…

Детство Лили Субботиной прошло в Узбекистане. Родители занимались орошением Голодной степи, а Лиля была предоставлена сама себе. Заводила друзей, в основном шерстяных, пернатых и чешуйчатых; со сверстниками как-то не заладилось. Нехитрые секреты доверяла многочисленным дворнягам, ужам, слизням, ложному каракурту, живущему в банке.

Одноклассники звали ее Маугли – будто было что-то обидное в имени киплинговского персонажа. Особенно их настораживала усиливающаяся привязанность Субботиной к рептилиям.

Бабушка говорила:

– Ничего. Повзрослеет, замуж выйдет, забудет блажь эту.

Она поступила в Московскую академию имени Скрябина на ветеринарный факультет. Познакомилась с герпетологом Иваном Михайловичем, который и предложил присоединиться к змееловам.

Однокурсницы охали: «Сдурела? Что ты в этой глуши делать будешь? А вдруг тебя кобры покусают?»

«Нет в Сибири кобр», – возражала она.

Понимала: что взять с комнатных девчонок, если даже товарищи по экспедиции считали ее чудной, дразнили змеиной мамкой? Лиля не обижалась, разве только добродушные шутки Черникова, шофера и механика, почему-то вгоняли в краску.

– Ну вот и все, умница.

Лиля обработала пасть гадюки раствором риванола. Лемберг использовал ток, чтобы добыть яд: прикладывал электроды к змеиной десне. Лаборант Субботина замечательно обходилась без такой экзекуции. Рептилии повиновались, будто зачарованные дудочкой индийского дервиша. Но Лиля знала: расслабляться нельзя. Видела на фотографиях последствия укусов, почерневшую плоть бедолаг.

Она поместила извивающуюся подопечную в ящик, чтобы позже выпустить на свободу. За окнами кишела мошкара. Изумрудные мухи, просочившиеся в лабораторию, бились о стекла. До ближайшего населенного пункта – полчаса езды. До Москвы – тысячи километров.

Лиля потянулась, вспоминая, как позавчера отметила день рождения в компании коллег. Ей стукнуло двадцать. Маленький, совершенно особенный праздник у костра. Наталка приготовила вкуснейший плов, вместо торта подала сгущенку. Ванягин пел под гитару Высоцкого – известие о смерти Владимира Семеновича застало группу в Хабаровске и сильно опечалило. Третьим тостом помянули великого барда, и Лиля нерешительно пригубила разбавленный спирт из фляги – а потом кашляла и отдувалась под смех мужчин.

– В неизведанные чащи, кто-то реже, кто-то чаще, в волчьи логова, в медвежьи берлоги…

Лиля пела для змей, кружась по тесной лаборатории. Служебный вагончик разделяли на три отсека перегородки. В первом была операционная, вотчина косматого и лопоухого Лемберга, студента фармацевтического института. Лемберг препарировал погибших рептилий, выявлял причины смерти. Для Лили стало потрясением, что змеи болеют человеческими хворями, например воспалением легких.

В середине вагончика оборудовали серпентарий, где содержались пойманные змееловами особи. После сбора яда их отпускали в естественные условия, «по норам». Сейчас, кроме шестнадцати гадюк, там отдыхал двухметровый амурский полоз, гордость Михалыча. Специально для него ученый собирал по болотам мелких лягушат. Полоз готовился к отправке в Московский зоопарк.

В последнем отсеке змей, по терминологии бригадира Ванягина, «доили». Чтобы работа ладилась, выносили прежде на солнышко погреться. Сухой змеиный яд, предназначенный для фармакологической промышленности, хранился в пуленепробиваемом сейфе. Каждый грамм – на вес золота, дорогущий и убийственный. Черников рассказал Лиле, что змееловов, недосчитавшихся учтенного яда, в Москве затаскали по судам.

Для «сушки» сырой продукт десять дней сберегался в хлористом кальции, где твердел до состояния рыхлых белых хлопьев. Затем взвешивался на аналитических весах и расфасовывался по флаконам.

Лиля аккуратно перелила яд в чашку Петри, а ту положила в прозрачный эксикатор. Приноровилась за три недели, отточила движения – одно удовольствие. Да что там, ей даже соскабливать яд было в радость: кропотливый труд, напрягавший всех. Скальпелем по дну тарелочки, до крупинки… И Иван Михайлович не нахвалится, и Черников хлопает по плечу: «Сразу я понял, ты на своем месте, Субботина!»

Лиля оглядела мелкоячеистые клетки с питомцами.

– Не голодные? А я, пожалуй, перекусила бы.

Насвистывая, Лиля сняла хирургический халат, резиновые перчатки и колпак. В отменном настроении покинула лабораторию, вдохнула запах хвои, дыма, булькающей на костре каши. Пушистые облака плыли над мачтовыми соснами. Лагерь состоял из двух желтых институтских вагончиков и грузового ЗИЛа. В центре поляны – кухня, газовые баллоны, длинный стол под тентом, бензиновый генератор. За топливом и припасами ездили в соседний поселок, Варваровку. Воду давал кристально чистый ручей, подковой огибающий стоянку.

Жили змееловы во втором вагоне, удобно размежеванном на кубрики с двухъярусными кроватями. Четыре человека в «мужском секторе», два – в «женском».

«Изобрели бы еще действительно надежное средство от гнуса, – думала Лиля, – и тайга была бы раем».

– Что, Субботина, натрещалась с гадами своими? – Наталка, хрупкая брюнетка, на год старше Лили, помешивала гречку в котелке. Рядом сидел Лемберг – кажется, у фармацевта и симпатичной лаборантки намечался роман. Перед сном, накрывшись с головой одеялом, затыкая уши, чтобы не слушать навязчивое пиликанье лазутчиков-комаров, Лиля представляла Черникова. Как он улыбается, похожий на поэта Есенина, как вытирает тряпкой машинное масло с больших ладоней и этими ладонями обхватывает вдруг талию Лили, а она вырывается, конечно, и, конечно, возмущается. От таких мыслей по телу разливалось тепло…

– Вам привет передавали. – Лиля подошла к хрустящему головешками костру. – А где все?

Лемберг запыхтел короткой ореховой трубкой, небось считал себя актером Ливановым. Лиля вспомнила, как расстроила ее «Пестрая лента» Конан Дойла: змея мало того, что спускалась из отдушины по шнурку – принципиальная ошибка, змеи так не ползают! – вдобавок Ройлотт приманивал рептилию свистом! Смешно же, ей-богу.

– Вася в село поехал, – отчитался коллега, – Михалыч рыбачит, лягушек собирает для Дракоши… – так змееловы прозвали полоза. – А Ванягин на охоте.

– До сих пор? – Лиля сверилась с часами. Без пяти два. Бригадир утопал в тайгу засветло. – Странно. – Она посмотрела на лес, частоколом окружавший лагерь. Тени сосен перечеркивали поляну, льнули к ногам. Оркестр сверчков долдонил однообразный мотив. Морщинка рассекла лоб Лили. Смутная мысль забрезжила… и ускользнула, не оформившись, как уж в осоку.

– Ничего, – сказала Наталка. – Вместе поужинаем. Михалыч клятвенно обещал налима.

– Хотя бы окуня, – сказал Лемберг, отмахиваясь от мошки.

Наталка сервировала стол. К каше с грибами – чай, бородинский хлеб из сельмага и тушенка. Лиля отщипнула хлебную корочку и вздрогнула, осененная.

– Птицы!

– Что – птицы?

– Птицы не поют. – Она воздела к небу палец, призывая коллег в свидетели. Щебет клестов, мухоловок, синехвосток, обычно сопровождающий будни экспедиции, умолк. Словно кузнечики и сверчки таки перекричали пернатых, а те, побежденные в песенном конкурсе, ретировались.

– Да, и правда, – подтвердил Лемберг. – Тишина… как ее в городе недостает.

– Скоро запоют, – сказала Наталка. – А если ты без птиц тоскуешь, попроси Васю – он тебе любую трель исполнит, – и лаборант подмигнула Лиле. Вася Черников имитировал птичье пение – не отличишь от оригинала. Механик вырос в тайге, относился к этому краю, к его обитателям, как любящий сын к родителям, как Лиля к змеям.

Зазвякали ложки.

– Вкусно, – оценила Лиля Наталкину стряпню.

– Это разве вкусно, – поскромничала повариха. – Вот моя мама готовит – умереть можно.

– Не самая удачная гипербола, – хмыкнул Лемберг.

– Нет, серьезно. Попробовал бы ты ее пельмени!

– Уговорила. Жди в гости. – Фармацевт стрельнул глазами.

– Эх, мамуля. – Наталка загрустила. – Я ж наврала с три короба, что змеи у нас неядовитые.

– Добыча яда из ужей? – Лемберг вскинул комично брови. Лиля заулыбалась. – Что-то новенькое.

– Меня бы к батарее приковали наручниками, узнай они, что я гадюк дою… Мама, – по секрету сообщила Наталка, – в церковь ходит. Для нее змеи – от лукавого. Ну, от дьявола.

– Грехопадение, – сказала Лиля. – А в буддизме вот змеи – священные животные. Защитники просвещенных…

– Тебе такой подход ближе, а?

Лиля проигнорировала комментарий.

– Индусы почитают Нагов, богов в облике змей, последователей Будды. Змеиные культы существуют у негритянских народностей, папуасов, полинезийцев. А в религии вуду змея олицетворяет Иоанна Крестителя.

– Я видела в «Вокруг света», – вставила Наталка. – Про бомбейских заклинателей змей. Они заставляют прирученных кобр танцевать!

– Фокусы, – сказала Лиля. – Кобры глухие, так что не слышат звука флейты. Им вырывают клыки и морят голодом, лишая воли. Это не приручение.

– Но они ползли к факиру по команде! – спорила легковерная Наталка.

– Они ползли в его тень. – Лиля перечитала множество книг про рептилий, изучила труды Пестинского, Никольского, Брэма, и теперь блистала знаниями. – Спасались от палящего солнца.

– Все ложь, – сказал Лемберг. И добавил, глянув через плечо: – Вася на запах каши спешит.

Лиля вытерла губы, автоматически поправила прическу. Из-за сосен выехал белый, заляпанный грязью «москвич». Припарковался возле грузовика. Водитель выпрыгнул на одеяло спрессованной прошлогодней хвои. Кудрявый, стройный, щеки в светлой щетине.

– Приятного аппетита.

– Дуй к нам, – подвинулся Лемберг.

– Купил? – осведомилась Наталка по поводу какого-то своего заказа.

– Черта с два. – Черников был хмур. – Магазин закрыт.

– Наверное, переучет.

– Я час ждал. Варваровка… словно вымерла. Ни души.

Лиля прислушалась к тайге, пытаясь различить среди гула насекомых птичьи голоса, но птиц по-прежнему не было.

– Окна ставнями заперты. Собаки молчат.

– А дед Кузьмич? – спросила Лиля. У говорливого приветливого Кузьмича змееловы брали яйца для себя и полоза, молоко и домашнее масло.

– Нет его, – буркнул Черников. Сунул в рот ломоть хлеба. – Бригадир не вернулся?

Лиля отставила тарелку.

– Я с ним свяжусь.

– Ага. Пусть поторапливается, съедим всё. Вон и Михалыч чешет.

Из подлеска шагал, прихрамывая, научный руководитель экспедиции, шестидесятилетний Иван Михайлович Скрипников. На плече – удочка, в кулаке – авоська с уловом.

Лиля издалека помахала герпетологу и вбежала в спальный вагончик. Переносная радиостанция стояла на столе при входе.

– Охотник, охотник, прием, – пользуясь станцией, Лиля чувствовала себя героиней шпионского фильма. – Это лагерь, ответьте.

Тишина.

Лиля нервно пожевала губу.

«Спокойно. Ванягин – профессионал. В бытность штатным ловцом монгольской зообазы гюрзу чуть ли не голыми руками брал. Он с гадами на „ты“».

«А с медведями? – шепнул внутренний голос. – С браконьерами?»

Лиля постучала костяшками по столу, снова пощелкала тумблером. Тщетно.

«Да что ж такое…»

– Не волнуйтесь, милочка, – сказал ей на улице Иван Михайлович. – Гриша, если в раж входит, глух и нем.

– Нельзя так, – насупилась Лиля. – С нашей-то работой.

– Я его пропесочу, будьте уверены.

– Как порыбачили? – Лиля слушала не рассказ про сорвавшегося с крючка ельца, а фон из жужжания мух и сверчкового стрекота. Лемберг и Черников курили, Наталка куда-то отлучилась.

– Будет на ужин уха, – подытожил Иван Михайлович. – И Дракоше угощения.

Лиля все смотрела на сосны и все прислушивалась, мрачнея.

Со змеями Скрипникова «познакомил» дед, руководитель кружка юных биологов Ташкентского зоопарка. Забавно, что день посещения серпентария – самое раннее воспоминание Ивана Михайловича. До него – тьма забытья, после него – целая жизнь, связанная с рептилиями. И первая драка: Скрипников напал на хулигана, убившего безобидную медянку, вцепился ему в волосы, заранее зная, что проиграет. И первая любовь: с кареглазой Адлеей они ловили ящериц и черепах.

Была и настоящая инициация, как в книгах про индейцев. Память запечатлела долговязую фигуру деда. В легком костюме, в тюбетейке, он идет вдоль верткой речушки, обучая внучка:

– Змеи – древнейшие обитатели планеты. К ним надо с уважением, их надо беречь.

Жестом требует внимания, садится на корточки, хрустнув коленями.

– А вот и мы!

Из дерна торчит чешуйчатый хвост. Двенадцатилетний Ваня приплясывает в предвкушении: хватай!

– Сам хватай. – Дед вручает пинцет, смотрит Ване в глаза – как взрослому, серьезно-серьезно. – У тебя получится. Главное – не спеши.

Ваня не спешит… затаив дыхание, подводит пинцет к хвосту.

– Следи, – говорит дед, – за ее головой. Такое положение, когда головы не видно, самое опасное. Тут важно сразу оторвать от земли. Иначе уцепится чешуей за почву и выбросит морду назад.

Ваня следит. Глаза вылезли из орбит от напряжения. Рывок – степная гадюка в воздухе, извивается, тянется зубами к незащищенной руке. Нервы мальчика не выдерживают. Он отбрасывает змею прочь, а дед, хохоча, придавливает ее рогатиной, наматывает, как вермишель на вилку, и лихо сует в мешок.

– Ну, не вешай нос, – говорит. – Операция была рискованной. Все с опытом приходит. Идем.

Ване хочется плакать от стыда, но он сдерживается, семенит за наставником…

Деда вспомнил он позже, в страшном непроходимом Мончаловском лесу, где, утопая в болотах, держала последнюю оборону Двадцать девятая советская армия. Красная, разбухшая от крови жижа стала братской могилой павшим солдатам. В час затишья двадцатилетний сержант Скрипников обнаружил под ясенем, на кукушкином льне, раздувшуюся гадюку. Она вела себя необычно: голова и передняя часть туловища пытались ползти, но середину словно пришпилили к коричневым стеблям льна. Скрипников решил было, что змея повредила позвоночник, как вдруг под мелко вибрирующим хвостом образовался комок слизи. Комок шевелился… из него выбирался крошечный змееныш. На глазах ошеломленного Скрипникова, видевшего смерть вчера, видевшего, как артиллеристу начисто оторвало ноги и бурые кишки вывалились в грязь, на его глазах новорожденная змейка делала первые «ползки» по траве, а «мамаша» поедала гадкий послед и производила новых деток…

Жизнь шла своим чередом, несмотря на взрывы и стрельбу. И Скрипников нашел утешение в этих змеиных родах… умиротворение нашел и силы довоевать до Победы.

С того дня минуло без малого сорок лет. Иван Михайлович сотню раз наблюдал за тем, как появляются на свет рептилии. Дважды ядовитые змеи его кусали; после укуса гюрзы он хромал. Но гадюка, встреченная в тверских лесах, навсегда угнездилась в его памяти. И маленький «гадик», пробивающий оболочку.

Иван Михайлович облачился в халат, перчатки. Хирургическую маску надел, но сдвинул ниже подбородка. Запах лаборатории был для него лучше французских духов. Пахло хлоркой, дезинфекцией, узнаваемо подванивало щитомордниками, хотя их всех Черников отпустил накануне. Стойкий душок у этой братии. Может, бригадир добудет экземплярчик…

Научный руководитель экспедиции подковылял к ящикам. Гадюки спали, свернувшись тугими клубками, водрузив головы на свои кольца. В отдельном вольере пробудился амурский полоз, известный также как полоз Шренка. Расправился эффектно. Черную шкуру опоясывали косые желтые полосы.

– Это я, Дракоша.

Змея узнала, ткнулась в крышку, точно верный пес – в ногу хозяина. Улыбаясь, Иван Михайлович открыл клеть. Темная шкура гада красиво переливалась и поблескивала. Полоз положил морду на край ящика, следя за хозяином. Зрачки не вертикальные, как у соседок, а круглые, глаза – не меньше копейки.

– Соскучился? А я тебе вкуснятины наловил.

Работа приносила Ивану Михайловичу радость. И ему, и бригадиру Ванягину, и молоденькой Лиле – все читалось на их лучащихся лицах. Здесь, в тайге, где по утрам от росы сверкали травы и змеи сбегали от луж к прогретым плешинам и кочкам, лежали, недвижимые: бери – не хочу. Ведали бы, глупые, что огромная страна нуждается в них. Для приготовления болеутоляющего «Випросала» использовали яд гюрзы. В алтайском институте производили кровоостанавливающее средство на основе того же яда, в Таллине «гадючий сок» применялся при создании противовоспалительного и болеутоляющего препарата «Випраксин». Мази от артрита, отечественные, а не гэдээровские, и яд советский, не покупной, не валютный…

Одной гадюки хватит на сотню тюбиков, а кто ловит этих гадюк, кто рискует собой на благо государства? Он, Скрипников, и его ясные соколы и соколята.

Горделиво выпячивая грудь, Иван Михайлович сунул пятерню в банку, выудил перепуганную липкую лягушку, розовую, как конфета. Лягушка не квакала, а будто постанывала.

– Угощайся. – Иван Михайлович бросил добычу в клеть. Вместо того чтобы отправиться за нею, Дракоша всплыл над вольером мускулистым черным канатом.

– Разминаешься? Тесно, понимаю. В Москве будет тебе вольготно.

Полоз демонстрировал брюхо, мелкие пластины. Несколько щитков отсутствовало: Иван Михайлович делал «выщипы», пинцетом удалял пластинки, чтобы пометить змею. И после линьки метки сохранялись.

Дракоша вальяжно переполз на подставленную руку ученого. Оплел предплечье мощным прохладным телом. Потерся мордой.

– Полегче, – закряхтел Иван Михайлович. – Отпускай…

Но кольца сжались сильнее. Кисть Скрипникова вывернулась. В клетке квакнула лягушка.

– Плохой мальчик, – морщась, сказал Иван Михайлович, – папе больно…

Черные блестящие чешуйки «текли» вокруг локтя, могучее тело сворачивалось кольцами, холодные безжалостные глаза смотрели на человека выжидающе.

– Эй… – слабо воспротивился Иван Михайлович. – Эй!

Лучевая и локтевая кости сломались так же легко, как ребенок сломал бы хлебную соломку. Скрипников задохнулся от боли. Рванулся на поиски выхода, на поиски коллег, но вместо того, чтобы идти к двери, слепо поковылял в лабораторию.

А полоз давил, круша кости, превращая их в труху. Взятая в капкан плоть между витками змеиных мышц опухла и стала фиолетовой. Иван Михайлович лишился дара речи. Не мог ни кричать, ни плакать. Отступая… от кого? От собственной руки?.. он врезался задницей в стол. На пол посыпались гирьки аналитических весов, грохнулся стерилизатор.

– Лиля… – просипел Иван Михайлович, – Вася…

Предплечье снова хрустнуло, и кисть заметно увеличилась, словно перчатку надули. Под прозрачной резиной ладонь посинела.

Но не деформация конечности заботила Ивана Михайловича в первую очередь. Полоз «вытек» на самое плечо и в упор разглядывал перекошенное лицо кормильца. Пасть отворилась, по ее кайме, по нёбу протянулись ряды частых мелких зубов.

– О-о-о…

Челюсть Ивана Михайловича безвольно отвисла, с уголков губ сочилась слюна. Он вспомнил Мончаловский лес, разодранного снарядом артиллериста, рожающую гадюку. Вспомнил деда и себя, мальца, бегущего по степи с кружковцами, и длинные ресницы Адлеи…

И, наконец, тьму, равную небытию.

Полоз боднул лбом, расплющивая верхнюю губу Скрипникова о резцы, подмял под себя преграду – трепыхающийся язык человека и принялся пролезать в округленный распахнутый рот. Сдвинутая на шею маска промокла от капающей слюны. Глотка Ивана Михайловича разбухла и вибрировала, точно чрево удава, поглощающего жертву. Только вот удав находился внутри.

Сосуды лопнули, окрасив белки́ Скрипникова багровым. Из ноздрей брызнули розовые сопли. Сухожилия, удерживающие скособоченную челюсть, заскрипели как несмазанные дверные петли. Скрипников умер, а полоз продолжал вползать.

За период тесного «сотрудничества» с ядовитыми змеями Лиля привыкла брать в тайгу аптечку, укомплектованную сывороткой и бинтами. Так она чувствовала себя спокойнее в тенистых рощах, наводненных гадюками. На случай иных недоброжелателей имелась двустволка; ружье нес Черников.

Вдвоем они углублялись в тенистые дебри, в лабиринт шершавых стволов и переплетенных ветвей. Выдвинулись около трех, и уже час без толку шатались лесами и подлесками. Или с толком?

Компания механика была приятной. Лиле нравилось, как он галантно подает руку, помогая перебраться через поваленное, расщепленное молнией дерево или перепрыгнуть овражек. Лаборантка одергивала себя, напоминая о цели вылазки. Ванягин мог свалиться в ров и сломать ногу. Или, чего хуже, забрести в топкое болото. Или впервые промахнуться щипцами, хватая змею… Да, опыта ему не занимать, но тайга опасна и сурова.

Солнечные лучи еле пробиваются сквозь зеленую шапку, бурелом отбрасывает рогатую тень.

На поиски бригадира Лилю снарядил Лемберг. Шепнул, дескать, Черников идет, не желаешь составить парню компанию? То ли хотел сбагрить коллег и провести время с Наталкой, то ли сватал Лиле Черникова…

И вот они с механиком идут меж хаотично разбросанных сосен. В низине ветерок спутывал гривы тальника. Булькали и квакали болота, замаскированные осокой.

Лиля прежде не заходила так далеко в тайгу. Озираясь на кусты калины и лимонника, на быстрые тени у ив, она задавалась вопросом: куда делись птицы? Иволга и удод, пичуга и глухарь. Почему утки не взмывают над болотами, не бормочут тетерева, не кряхтит вальдшнеп?

– Ты такое слышал? – спросила Лиля. – Такую тишину?

Черников принял вид человека, который слышал и видел абсолютно все. Молодецки заломленная кепка, травинка в зубах. Ему и гнус не мешал, противно зудящий над головами.

– Слышал, и не раз. Бабка говорила «чертова минутка». То бишь птицы не поют.

– Наверное, интересно – жить постоянно в тайге? Знать ее как свои пять пальцев.

– Э, нет, – улыбнулся Черников, – так никто тайгу не знает. У нее всегда секреты. Вот, – он кивнул на изрытый пласт дерна. – Кабанья копка. Кабаны, ежи, лоси – они коренные обитатели тайги. А мы, мы – пришлые. На денек.

Заразившаяся меланхолией, Лиля оглядела древние заросли, вековые топи. Когда-нибудь сюда пригонят рычащую технику, осушат болота, проложат железнодорожные рельсы и асфальтовые шоссе. По перегною, по живому, по трупикам гадюк, доенных лаборантом Субботиной.

У уха прожужжал комар.

– А змей, – спросила Лиля, подбросила хворост в костерок разговора, чтобы не идти молча, – змей ты давно ловишь?

– С детства. Раньше убивал их, глупый был. Потом усвоил, что они… ну, что во многом лучше людей.

– Ты перебарщиваешь.

– Наверное…

Лиля посмотрела исподтишка на спутника, на его светлые брови и пушистые ресницы.

– Думаешь, с бригадиром все в порядке?

– Само собой. Гадюка клюет, он и время позабыл.

– Заговоришь об осле – уши покажутся.

– Ты про что?

Лиля подобрала длинный прутик и осторожно пошевелила им листья лопуха. Под листьями лежала кучка, которую Лилины сверстницы наверняка приняли бы за коровью лепешку. Потревоженная, кучка обратилась в резвый шнурок, мгновенно скрывшийся от глаз.

– И в кого ты такая смелая? – спросил Черников без сарказма.

Лиля была польщена.

– Вроде как в прадеда, – сказала она серьезно.

– А кем был твой прадед?

– Клянешься не смеяться?

– Интригуешь. Клянусь.

– У меня сомнительное происхождение. – Она пнула сапогом кочку. Вспомнила моложавого усача на единственной черно-белой фотографии, хранившейся в родительском серванте. – Прадед был классовым врагом. Офицером царской армии.

– О как! – присвистнул Черников.

– В шестнадцатом году умер от туберкулеза. Бабушка до семи лет прожила в Петербурге, с гувернанткой и горничной. – Лиля хихикнула. Бабуля часто твердила о ее необычайном внешнем сходстве с предком-офицером. Надеялась, что внучка сменяет рептилий на лошадей, займется конным спортом. – Прадед, – разоткровенничалась Лиля, – участвовал в Туркестанской кампании. Освобождал от бандитов Среднюю Азию. По семейной легенде, из походов привез ручную кобру.

Лиля ироничной гримасой продемонстрировала свое отношение к байке.

– Тогда ясно, – заключил Черников. – Ваше благородие…

– Но это между нами, да?

– Слово офицера!

Перешучиваясь, они преодолели мелкую протоку, текущую из распадка. Птицы все так же безмолвствовали. Взбираясь на возвышенности, Лиля и Черников наперебой звали Ванягина.

Отвечали им жабы и комары.

– Пацаном, – сказал Черников, – я искал в лесах двухголовую змею.

Лиля возразила, обрызгиваясь вонючим средством от насекомых:

– Не бывает таких.

– Кто б знал! Дед Кузьмич вон говорящую гадюку встречал… позволь…

Он взял у Лили флакон, поднял ее волосы и побрызгал на основание шеи. Растер пальцами, оказавшимися очень ласковыми.

– Спасибо. – Лиля отвела взор. – Вась, – окликнула на очередном пригорке, – Лемберг с Наталкой в субботу в город едут, кино смотреть. – Имелся в виду районный центр, скопление хилых трехэтажных коробок. Дом культуры по выходным крутил фильмы. – Что-то с Жаном Маре, но не «Фантомас».

От волнения вспотели руки. «Ну, отвечай же скорее», – сверлила она взором спину Черникова.

– Я кино не люблю, – сказал механик после паузы. – Скукота.

Но не успела Лиля расстроиться, как Черников добавил:

– Лучше порыбачим вместе.

– Хорошо. – Она убрала с глаз челку, прикусила губу. – Договорились, – чуть не сверзилась в яму, оскользнувшись на мокром пористом мху. Черников расторопно подхватил под локоть. Лиля фыркнула, сдувая приклеившийся к носу локон.

– Гляди, – Черников указал куда-то вниз.

Ступенчатый склон холма упирался в поросль мелкорослой осины. Чапыга окантовывала воротом каменистую площадку.

– Ого, – сказала Лиля.

Пустырь был выложен валунами. Обломки горной породы, пригнанные друг к другу, образовывали волнистый гребень по центру площадки, вроде вопросительного знака или…

– Это что? Силуэт змеи?

Черников подтвердил, обводя пальцем свернутый хвост и выгнутое туловище. Каменная рептилия изготовилась к прыжку, и было в ней добрых четыре метра.

– Такие по всей тайге разбросаны, – сказал Черников. – Я сам видел штуки три.

Лиля зачарованно оглядывала находку. От примитивного сооружения веяло такой же стариной, как от менгиров и дольменов на картинках в учебниках истории. Старые камни… масляное масло…

– Это святилище, да?

Она подумала о наскальных рисунках Сикачи-Аляна, амурских петроглифах. К петроглифам ее, Наталку и Лемберга свозил на экскурсию Михалыч, пока бригадир оформлял документы в райсовете. Среди изображений мамонтов и шаманов попадались картинки с рептилиями.

– Старожилы, – сказал Черников, – называют их Гажьими капищами. Говорят, племена, обитавшие здесь раньше, поклонялись праматери змей. Дауры или гиляки… до появления русских. Но капища они не строили, а обнаруживали, как мы. Будто натыкались на чужие храмы и начинали в них молиться.

Тишина, царившая над осинником, набивалась в уши ватой, оглушала. Лиля балансировала на краю обрыва, жалея, что не прихватила фотоаппарат. Тень от камней трепетала второй, сотканной из темноты гадюкой.

– Ходят слухи, на Гажьих капищах спрятаны клады. Подростком я копал под валунами. Не этими, но такими же, на севере. Мечтал о золоте Стеньки Разина.

– Что-нибудь нашел? – Лиля не заметила, как прильнула плечом к твердому плечу Черникова.

– Костище, – чуть слышно произнес механик.

– Что?

– Слой пепла и пережженных костей.

– Человеческих? – Лиля сглотнула.

– Нет, – усмехнулся Черников. – Змеиных. Целая гора змеиных косточек и ребрышек.

Лиля намеревалась о чем-то спросить, но в кармане Черникова защелкало.

– Бригадир отыскался. – Черников вынул рацию. – База, прием.

Лиле никак не удавалось оторвать взор от простенького каменного змея, отороченного осинами. Но, услышав искаженный помехами голос Лемберга, она забыла про находку.

– Ребята, возвращайтесь. Немедленно.

– Что случилось? – Лиля привстала на цыпочки.

– Возвращайтесь, – повторил Лемберг, и связь прервалась.

То, что стряслось нечто ужасное, Лиля поняла, как только они вышли из подлеска. Побледневший, взлохмаченный Лемберг наматывал по лагерю круги. Наталка сидела на складном стульчике, стиснув дрожащими руками алюминиевую кружку. Бурчал генератор, ему аккомпанировали мухи и комары.

У Лили засосало под ложечкой.

– Эй, вы чего?

– Михалыч мертв. – От Лемберга пахнуло спиртом.

– Что? Как? – Лиля ошарашенно таращилась на коллегу.

Наталка быстро закивала. Ее личико распухло от слез. Подмывало выпалить: да вы просто наклюкались! Никто не умирает в нашей экспедиции! Мы здесь делом заняты, а не ерундой!

– Он весь… – Наталка захныкала, крупная капля сорвалась с ресницы, – сломан, как кукла.

– Толком говорите! – потребовал Черников.

– Он там. – Лемберг посмотрел боязливо на служебный вагончик. – Ушел работать сразу после вашего ухода. Мы с Якимовой гуляли… Нашли его где-то в половине пятого.

– Вы… уверены, что он?..

– Господи, да! – Лемберг оросил Черникова слюной.

– Его убили, – сказала Наталка, зажмуриваясь. – Кто-то забрался в лабораторию и…

Черников снял с плеча ружье. Направился к вагончику.

– Милицию оповестили?

– Я пробовал, но связи с городом нет.

– А бригадир?

– Ни слуху ни духу.

Черников уже открывал дверь вагончика, и Лиля последовала за ним. Наталка всхлипнула:

– Не смотри на него. Лучше не смотри.

В операционной было жарко. Мошкара роилась в воздухе, и пахло скверно. Так пах мальчик, слетевший с мопеда в овраг. Это было несколько лет назад. Старшеклассница Лиля кинулась тогда на помощь; сталь барьерного ограждения вспорола пареньку живот. Он слабо охал. Внутренности вывалились грудой и изгваздались в пыли (как же их мыть? – ужаснулась Лиля).

Лемберг, замыкающий шествие, пробормотал в Лилин затылок:

– Дракоша пропал.

Клетка с амурским полозом опустела. За металлическими сетками ерзали и шипели взбудораженные гадюки. Заговори они по-человечески, о чем бы поведали людям?

Под ногами звякнула чашка Петри. Черников встал как вкопанный, и Лиля врезалась в его спину.

– Не смотри, – продублировал механик мрачное предупреждение Наталки. Но Лиля посмотрела.

Иван Михайлович сидел на полу среди блестящих гирек. Он, без сомнения, был мертв, и смерть его не имела ничего общего ни с естественными причинами, ни с укусом змеи. Вывернутая, явно сломанная рука покоилась на коленях. Челюсть выскочила из сустава, а шея разбухла вдвое. Крови было немного: на съехавшей под подбородок маске и на зубах в распахнутом рту.

Лиля вскрикнула, отворачиваясь.

– Я говорил! – зловеще прокаркал Лемберг.

– Что, черт подери, произошло? – хрипло спросил Черников, будто требовал отчета у гадюк или у изувеченного мертвеца.

Змееловы толпились в узком пространстве между серпентарием и лабораторией.

– Яды! – осенило Лилю. Она протиснулась мимо Черникова, переступила через ноги Ивана Михайловича. Сердце норовило вылететь из груди как ядро из пушки.

– Не похоже, что его цапнули, – сказал Черников угрюмо.

Лиля хотела произнести вслух свое подозрение: напавшие на ученого ублюдки похитили ценный продукт. Но мысли не складывались в предложения, и она молча обследовала лабораторию. Сейф оказался надежно заперт, сырой яд сушился в чашках. Ни грамма не пропало.

Лиля выругалась – в третий раз за двадцать лет жизни.

Лемберг выдал свою версию:

– А что, если Дракоша его убил?

– Глупости, – процедила Лиля. – Агрессивный полоз способен укусить человека, но полоз – не удав и…

Она запнулась.

Из-за опечатанного шкафа с эксикаторами медленно и торжественно всплыл Дракоша. Словно черно-красный пожарный рукав, декорированный косыми полосами. Шкура лоснилась от крови, к брюшным пластинкам прилипли частички чего-то багрового и зловонного. Лиля распахнула рот, точно неумело пародировала посмертную гримасу Скрипникова. Полоз вмиг очутился на столе, черные ненавидящие глаза сверлили Лилю.

Где-то в углу квакнула лягушка. Время замедлилось.

Дракоша отклонился перед рывком…

Громыхнул выстрел, и голова змеи взорвалась кровавыми ошметками. В тесной лаборатории звук рубанул по мозгам как молот. Лиля зажала уши. Обезглавленный полоз плавно оседал на столешницу. Из обрубка шеи вился сизый дымок.

«Нет, – сигналил разум Лили, – змеи так себя не ведут. Я же читала…»

Черников опустил двустволку. Его губы беззвучно шевелились. Колокольный звон заглушал слова.

– А? А?

Беспомощное «а» дробилось эхом в пещере между височными костями. Пахло порохом и медью. Так пахнет война? Потом в ушах хлопнуло – и слух вернулся. Не настолько, чтобы уловить шорох трущихся друг о друга пластинок дохлого уже полоза, но достаточно, чтобы услышать, как снаружи визжит Наталка.

Первое, что увидела Лиля, выпорхнув из вагончика за мужчинами, была лаборантка, зачем-то взобравшаяся с ногами на стол. Ножки стола, которые Черников укрепил брусьями, плясали под весом девушки.

– Змеи! – вскрикнула Наталка, хлопая ресницами, отчаянно царапая ногтями заплаканное лицо. – Змеи в траве!

Затем Лиля увидела гадюк.

Черные змейки юркали в пырее, огибали опрокинутый котелок и желтую «Спидолу» Ванягина. Вопреки всему, что писалось в книгах, они ползли к людям.

Лиля вспомнила глаза полоза. Бурлившую в них ненависть. Но ведь это абсурд! Рептилии не знают ненависти, равно как и любви…

– Назад! – скомандовал Черников.

Что-то мазнуло по плечу, зацепив шею, будто погладило холодным пальцем. В желудке Лили разлилась желчь. Периферийным зрением она засекла пикирующие сверху, извивающиеся макаронины. Дождь из змей…

Она обернулась.

Гадюки падали с крыши служебного вагончика. Лемберг истерично вопил и взлохмачивал волосы, избавляясь от мерзкого десанта.

«Сколько же их здесь?» – опешила Лиля.

Змеи не старались, как положено их племени, уползти, трусливо зарыться в дерн. Они атаковали. Выгнувшись морскими коньками, норовили клюнуть Лилины ноги. Они больше не испытывали страха, но сами были страхом. В полуметре от Лили серая гадюка с Z-образной полосой вдоль туловища зашипела и вздыбилась. Кинула вперед тошнотворно толстое тело.

Черников ударил прикладом, впечатав в землю треугольную голову рептилии.

– В машину! – крикнул он.

Мир кружился в безумном хороводе. Гадюки сновали под подошвами. Извивались в умывальнике и на капоте ЗИЛа. Они оккупировали лагерь, жирные, блестящие, неуловимые. Они принесли людям свой драгоценный яд.

– Сюда! – Лиля подскочила к столу.

Наталка затрясла головой. Черные живые ручейки в сорняке струились к девушкам.

– Давай же, дура!

Наталка, хныча, схватила коллегу за руку и спрыгнула на землю.

«Это нашествие, – подумала Лиля, утягивая Наталку в сторону „москвича“. – Птицы чувствовали».

Лемберг пятился задом и высоко подбрасывал колени, словно персонаж немой комедии. Он шел вслепую и врезался в занозистый столб, одну из опор, удерживающих марлю над обеденным столом. Столб накренился, а полог спланировал прямо на голову фармацевту. Запутавшись в тройном слое ткани, Лемберг повалился ниц.

– Иди, иди! – Лиля подтолкнула Наталку к машине, ринулась обратно. Заметила сумку с аптечкой и на ходу подобрала ее.

Черников кружился, отгоняя обезумевших гадюк ружьем. Приклад вспахивал землю.

«Нам никто не поверит», – подумала Лиля. Нагнулась над Лембергом… и сразу отпрянула.

Фармацевт кричал на одной жуткой похоронной ноте. Марля облепила его, спеленала точно мумию, и под этим саваном кишели гадюки. Напоминающие угрей, они ползали по груди и лицу Лемберга и кусали, кусали, кусали, впрыскивая под кожу яд.

– Идем, – подбежавший Черников моментально оценил ситуацию. Обнял протестующую Лилю за талию. Фармацевт затихал. Мышцы деревенели. – Его не спасти, идем.

Слезы застили обзор. Лемберг… Михалыч… Коллеги, друзья… День рождения под песни Высоцкого… смех…

В трех метрах от «москвича» ждала ловушка. Сырой карась, улов Скрынникова, невесть как оказавшийся в траве. Рыба хлюпнула под подошвой, выпустив кишки, а Лиля упала на четвереньки. Что-то кольнуло в мизинец. Кисть обожгло.

– О нет! – Лиля воззрилась на гадюку, отползающую прочь, на свой палец, украшенный отметиной – уколом гадючьего зуба.

И застонала.

Померещилось, что в салоне автомобиля прячется змея. Лиля ахнула и вытащила из-под задницы огрызок провода. Черников лязгнул дверцами, последним скользнув на заднее сиденье. Подвинул причитающую Наталку.

– Пересаживайся за руль.

– Но я… у меня не получится…

Вечерами Лемберг учил Наталку водить машину. Теперь его нет. Веселого, дурашливого фармацевта прикончили рептилии, и он не раскурит трубку, не подмигнет задорно. А вдруг это сон – и Лиля проснется на верхотуре двухъярусной кровати, умоется, позавтракает овсянкой, болтая с Иваном Михайловичем о повадках аспидов…

Лиля ошеломленно смотрела на мизинец. То ли змея была однозубой, то ли зацепила боком пасти. Укус пришелся во вторую фалангу. Палец распухал.

– За руль! – рявкнул Черников так, что Наталка съежилась и перестала хныкать. Молча перелезла на водительское кресло.

– Дай мне, – Черников взял Лилю за руку. – Ничего, до свадьбы заживет.

– Аптечка, – вспомнила Лиля.

– Не сейчас.

Черников вынул из куртки охотничий нож.

Машина забухтела и тронулась. Сквозь щелочки полуприкрытых глаз Лиля видела уменьшающийся в боковом зеркале гиблый лагерь.

– Будешь резать? – спросила она. Язык опух, как и палец, и едва ворочался, царапаясь о пересохшее нёбо.

– Нет. – Механик потянулся к своим ботинкам и лезвием откромсал кончик шнурка. «Москвич» вилял, подпрыгивал на ухабах. Пассажиров болтало по салону.

Черников наложил на раненый палец тугой жгут. Лиля замычала от боли.

– Крепись.

Он обхватил губами раненый палец и принялся сосать. Лиля откинулась на спинку сиденья. Голова кружилась, за ребрами будто бы расцветал пышущий жаром огненный цветок. Единственное место, где ей было хорошо, – рот Черникова. Надо целиком просочиться туда…

Черников сосал и сплевывал, и снова сосал. Через три минуты слюна его стала розовой. А палец – небесно-голубым.

Черников удовлетворенно кивнул.

– Яд сворачивает кровь и закупоривает рану. Кровь пошла, хорошо. Это точно была гадюка?

– Точно…

Нейротоксины разливались под кожей. Лилю словно сунули в печь. Она ощущала себя мешком, полным раскаленного песка. Вслед за пальцем раздалась вширь кисть. Выдубленный язык, выдубленный мозг…

«Анафилаксия, – произнес приговор внутренний голос. – Аллергическая реакция, отек носоглотки…»

Наталка вцепилась в рулевое колесо и изредка поглядывала на пассажиров. От дорожной тряски песок сыпался из ноздрей и ушей Лили… – так ей казалось.

В руке Черникова появилась ампула с сывороткой. Укол, и иммуноглобулины отправились путешествовать по Лилиным венам.

– Скоро полегчает. – Черников достал из-за подголовника бутыль и приставил горлышко к сухим губам Лили. Она сделала несколько жадных глотков. Вода была теплой, но неимоверно вкусной.

– Спасибо.

– Все кончено, – подбадривающе сказал Черников. – До больницы еще не доедем – будешь совершенно здоровой.

– Бензин, – Наталка стукнула кулачком по датчику уровня топлива. Стрелка ложилась влево.

– Я в курсе, – Черников промыл рот водой. – Дозаправимся в Варваровке.

Лиле было сложно удерживать веки поднятыми. Она обвела друзей мутным взором. Лицо Черникова зыбко двоилось. А где остальные? Лемберг умер… и Михалыч… Михалыча убил полоз… бред… горячечный бред!

Внезапно глаза Лили округлились:

– Ванягин! Он вернется в лагерь, а там…

– Прежде всего, – сказал Черников, убирая волосы с Лилиного лица, – мы позаботимся о себе.

Тайга провожала автомобиль безразличными глазищами дупел. За деревьями клубилась мгла.

– Змеи, – прошептала Лиля, – не должны… так… себя…

Она нырнула в мазутную убаюкивающую темноту, а когда выплыла на поверхность, обнаружила, что «москвич» стоит, окруженный исполинскими соснами. Наталка уперлась подбородком в руль. Сиденье слева опустело. Лиля поискала глазами, вздохнула, увидев в окне Черникова с канистрой под мышкой. Свободной рукой механик вытряхнул из пачки «Беломорканала» папиросу, дунул в мундштук, чтобы вытряхнуть попавший туда табак, и сказал:

– Ждите, я скоро вернусь.

Задержать его не хватило сил. Лиля смежила веки и вновь погрузилась во мрак.

Поток слез иссяк. Наталка тупо таращилась сквозь лобовое стекло туда, куда полчаса назад ушел Черников. Искусанные ногти царапали руль. Проселочную дорогу подпирали с боков сосны. Вечерело, и небо насыщалось багрянцем. Солнце, прощаясь до утра, золотило хвойные лапы. Сумрак в глубине просеки казался мыслящим, живым, а поваленные деревья прикидывались ископаемыми рептилиями, громадными питонами.

Если что-то решит прийти из леса и выломать хрупкие дверцы автомобиля, никто не защитит Наталку.

На заднем сиденье спала Лиля. Ниточка слюны свисала с ее подбородка. Лицо было бледным, осунувшимся, под глазами образовались круги. Такие же темные круги украсили и Наталкины глаза; она посмотрела в зеркало, оттянула нижнее веко пальцем. Чужая, постаревшая за миг тетка.

Мама была права, как обычно. Нечего Наталке делать в Сибири. И насчет гадюк права. Дьявольские отродья, олицетворение Сатаны. Змий искушал Еву яблоком в каком-то саду. Наверное, Гефсиманском – Наталка не помнила точно. Она, дуреха, слушала мамины россказни вполуха. И что теперь?

Она и молитву-то ни одну не прочтет. Кроме «Отче наш, иже еси». А дальше?

От жалости к самой себе сердце обливалось кровью. С сегодняшнего дня Наталка боялась змей. Боялась пуще смерти, или это были синонимы – смерть и гадюки, гадюки и смерть. Зажмуриваясь, она видела извивающиеся в траве веревки, слышала треклятое шипение. Всю оставшуюся жизнь – все семьдесят лет – напророчила себе Наталка – она будет вскрикивать, наткнувшись на садовый шланг. Выключать телевизор, транслирующий мультик про Каа или про тридцать восемь попугаев. Змеи на гербах, змеи в сказках, змея, оплетающая посох Асклепия… символ мудрости, но Наталка смотрела в желтые гадючьи глаза. Там была не мудрость, а дистиллированная злоба.

Коварная осквернительница водилась даже в «Маленьком принце», любимой книжке Наталки.

Позади Лиля всхрапнула и тихо, но отчетливо произнесла:

– Эй ты! Ты, тебе говорю! Живой?

Бормотала во сне или бредила.

Не живые уже. Ни Михалыч, ни Лемберг. Скорее всего, и Ванягин помер в тайге, лежит где-нибудь под малинником, издырявленный ядовитыми зубами.

Тишина была подобна пытке. Птицы улетели из этих страшных краев. Наталка втемяшила себе, что и она улетит – обязательно, на самолете. Ни разу не летала, будет ей моральная компенсация. Главное, пусть гробы транспортируют отдельно. Трупы Наталку пугали.

В сосняке мельтешили бесформенные тени. Бензин закончился на подъезде к Варваровке. Черников забрал ружье, канистру и ушел за подмогой. Велел ждать.

Они все уходят. Отец Наталки – к подколодной змее, чтобы нарожать змеенышей, сводных Наташиных братьев, чтобы мама свихнулась и сутками штудировала Библию. Лемберг уходит в смерть, обряженный привидением из хорошего мультика про Карлсона. Так заведено.

Ах, если бы Наталка знала! Разве стала бы она уворачиваться от объятий Лемберга там, у ручья? Смеяться, корчить неприступную королеву? Они гуляли по бережку, любовались оранжевой белкой, и Лемберг пытался поцеловать Наталку. Когда это было? Вчера? Нет же, сегодня, три часа назад.

Никто не называл фармацевта по имени – Антон. Лемберг и Лемберг. Она бы его и в браке так звала, если бы он предложил замуж. И в постели… в постели…

Наталка испустила скрежещущий, полный скорби стон. Попробовала снова поплакать, поднатужилась, но только в туалет захотела. Мочевой пузырь напомнил, что Наталка жива. Дышит, сморкается, писает. Спаслась, ликовать надо.

Она вытерла сухие глаза. Поерзала, отворила дверцы и внимательно осмотрела дорогу: не притаился ли кто под днищем «москвича»? Опустила в пыль дефицитные «выходные» кроссовки китайского производства.

– Почти на месте, – выдала Лиля не просыпаясь.

– Да, – согласилась Наталка. – Почти.

Она выбралась из машины и размяла затекшие косточки. Ей бы не помешала компания: Черникова, бодрствующей Лили, птиц. Но были лишь деревья, коряги, тени в баррикадах бурелома.

Наталка расстегнула пуговицу. Представила, что воротившийся механик застанет ее, раскорячившуюся, и посеменила к соснам. Мох пружинил под кроссовками. Наталка косилась в сторону лагеря. Напоминала себе, что до змеиного гнезда – километров тридцать.

Под кустом, увешанным ссохшимися ягодами, она стащила штаны с трусами, присела, ухватившись за гибкую ветку. Зажурчала моча. Наталка смотрела меж колен не мигая. Но и с такого близкого расстояния не сразу поняла, что под ней – змея. Бурый, в мелких крапинках, щитомордник сливался с мхом.

Глаза Наталки выкатились из орбит. Зубы застучали от страха, а мочевой пузырь продолжал опорожняться.

«Не шевелись, – шепнул в черепной коробке голос покойного Лемберга. – У большинства змей слабое зрение, они реагируют на движущиеся объекты».

Наталка замерла, скованная ужасом. Но движущийся объект появился из-за спины. Кусты захрустели, осыпаясь ягодами. Тень накрыла Наталку, мужская ладонь заблокировала рот. Лаборантка села задницей в лужу, а щитомордник молниеносно выбросил голову и укусил за бедро.

Наталка мычала в кляп. Из дерна, как «макароны» фарша из мясорубки, вылезали гадюки. Они жалили голые икры, ляжки, ягодицы, впрыскивали в плоть яд. Наталка сучила китайскими кроссовками, комкая мох. Человек не позволял ей встать.

Ступни Наталки выгнулись, как у балерины – Cou-de-pied, – в юности она боготворила Майю Плисецкую. Щитомордник прополз между ног, и она ощутила сквозь пламя невыносимой боли холодное, почти успокаивающее прикосновение к половым губам.

Укуса она уже не почувствовала.

– Эй ты! – Пехотный офицер Субботина поторопила вороную лошадку, догнала ковыляющего солдата. – Ты, тебе говорю! Живой?

Тощий и взлохмаченный эстляндец шатался под весом пятидесятифунтового вьюка. Бывший унтер, разжалованный до рядового за шашни с поварихой, он обвел всадницу осоловевшим взглядом, словно бы не узнал.

– Отец… – Спаянные губы треснули. – Голубчик, ноженьки болят.

– Терпи, – сказала офицер; как и этот молодой солдат, она впервые участвовала в степном походе, впервые топтала подошвами туркестанских сапог выжженную землю Средней Азии. – Две версты осталось.

– Две, – улыбнулся эстляндец, чья кожа почернела от палящего немилосердного солнца.

Семь часов в седле… семь часов под голубым небом забытого чертом края… Субботина мысленно осмотрела себя глазами доходяги-эстляндца. Стройная девица, красующаяся на лошади. Кавалеристский карабин за спиной, ушитый мундир, шашка в ножнах. Слабый ветерок колышет полотняный назатыльник кепи. Верно, думает эстляндец, почему она здесь, а не под крылышком у муженька?

Субботина оглядела колонну. Лошади и верблюды едва плелись. Кибитки, затянутые кошмой, скрипели рессорами. Вокруг простирались на многие версты песчаные барханы, иссеченные кое-где белыми солончаками. Песок и соль, и больше ничего. Десять миллионов десятин «ничего». А под этой тоскливой желтизной, говорят местные, темница, в ней отбывает наказание шайтан, и жар от его помыслов губит все живое, даже неприхотливый саксаул.

– Положительно ужасная погода, – изрек гардемарин флота Черников. Дареная черкеска верблюжьего сукна превосходно сидела на его поджарой фигуре.

В пустыне погребально завывали шакалы.

– Почти на месте! – подбадривала Субботина рядовых. Солдаты сосредоточенно двигали ногами в поршнях из бараньей кожи. Сотник таманского полка, коренастый, пропахший пороховым дымом Ванягин послал на разведку казачий разъезд. Проверяли балки – не притаились ли там бандиты. Вот-вот загорланят из пыльного облака: «товсь!», «пли!». И полезут, как гадюки, чекинцы с изъеденными волчанкой харями.

– Чисто, – докладывали казаки.

На горизонте вздымался лиловый хребет Копет-Дага. Шел июнь тысяча восемьсот восьмидесятого.

– Упал! Упал! – крикнули в арьергарде.

Субботина развернула лошадь. Версты, пройденные с утра, были простой разминкой перед настоящими трудностями, и она не уставала напоминать себе об этом.

У остановившегося ротного фургона лежал солдатик, называвший Субботину «отцом». Глаза его выпучились и остекленели.

– Умер, – заключил фельдшер, пряча бестолковую тряпку, смоченную нашатырным спиртом. Нашатырем мертвых не воскресить.

Сотник Ванягин бегло перекрестился.

– Грузите в фургон.

Труп накрыли марлей, погрузили, пошли дальше, по барханам, к долгожданному привалу. Сорок градусов жары. Двадцать три версты. Двадцать четыре…

– Вон она, – сказал поравнявшийся с Субботиной гардемарин Черников. Год назад он ходил из Чикишлада в Бами и ночевал на Черной Горе.

– Хвала небесам.

Казаки подозрительно озирали скалы, целились в собственные текущие по песку тени. Горнист сыграл «стой», и колонна замерла. Солдаты посыпались на песок – минутку передохнуть.

– Теперь в гору, – командовали офицеры, – коли супу и спирта жаждете.

Упоминание о еде и питье расшевелило утомленных ратников. Они вставали, помогая друг другу, опираясь на берданки. Верблюдовожатые ругали животину. В ранах кораблей пустыни кишели жирные личинки.

– А змей тут много? – спросила Субботина.

– Как вшей, – сказал Черников.

Внизу простиралась долина. Сочная зелень после набившей оскомину желтизны. Гниющий в ручьях тростник вонял сероводородом, порчеными яйцами. Джигиты, мирные туркмены, пасли скот. Там прошлым летом русские герои, идущие из Ходжа-Колы, сражались с бандитскими шайками. Отбили долину и заложили укрепление на высоте тридцати саженей.

– Целиком барана слопаю, – сказал сотник Ванягин, когда экспедиция взошла на скалу и присоединилась к размещавшейся здесь роте. Укрепление состояло из траншеи, скопления палаток и кибиток и редута на две медные картечницы. Выше, где утес выступал килем, караулил пикет. Пока новоприбывшие размещались под присмотром унтеров, офицеры в количестве трех человек отправились поприветствовать коменданта.

За главного был майор Скрипников Иван Михайлович. Он попыхивал трубкой-стамбулкой и часто сплевывал в серебряную сухарницу. Грудь украшал орден Святого Владимира второй степени.

Гости привезли новости из тыла и свежую прессу. Майор пригласил их за стол в комендантском шатре.

– На молитву! – надрывались унтеры. – Шапки долой!

При свете огарков заискрились аппетитно бутылочки с коньяком и водкой, кахетинским вином; денщик майора и денщики вымотанных офицеров озаботились пищей для господ. Подали плов с изюмом и черносливом, сардины, потом – шашлыки.

– Кто ж у вас такое мясо делает? – замлел гардемарин.

– Наташка, – горделиво сказал комендант, – золотые руки, мы ее в фельдфебели произвели.

– Переперчено, – проворчал казачий сотник, вытирая жирные пальцы о штанину.

– Не обращайте внимания, – с набитым ртом сказал гардемарин Черников. – Ванягин наш нрава скверного, но сердца доброго.

– Сам ты! Матрос без суденышка!

Пили, чокались, пили. Снаружи пили тоже – но дешевле, меньше и кислее – солдатики. Приехавший с ротой армянин продавал по разумной цене колбасу и фрукты. Казаки курили люльки, взгромоздившись на холщовые мешки с написанными ваксой инициалами, перемешивали пальцами горящий табак. Пускали по кругу деревянные баклажки. Вольноопределяющиеся спорили у коновязи о Вольтере. Фейерверкер спал, уронив голову на зарядный ящик, может, снился ему «Егорий» за военную доблесть. Крикливые персы ставили верблюдов на колени, вязали передние ноги, а верблюды ревели недовольно.

– Хорош барашек, – хвалил в шатре гардемарин.

– Хорош, – согласился комендант, вгрызаясь крепкими зубами то в мясо, то в черешневый чубук трубки, – но я бы его на судака сменял. Ох, сладок судак в сметане, со сливочным маслом, с петрушкой.

– А я бы, – гардемарин отмахнулся от надоедливой мухи, – все променял на материнский хлеб. Не ели вы такого хлеба, друзья.

– Вам бы и за сытным столом о жратве мечтать, – осудил кавалерист-казак чревоугодие. – Мне вот всего хватает, окромя прачки. – И он обнюхал свою рубаху.

– Небось, – усмехнулся Черников, – прачка тебе надобна румяная и молодая. Наслышаны про твои приключения!

– Румяные стирают лучше! – хохотнул Ванягин, доставая пеньковую трубку с длиннейшим чубуком.

– Греховодник вы, казак!

Гардемарин курил «Беломор». Субботина же вынула табакерку из черепахового панциря и сделала понюшку табака a la rose. Громко чихнула. Офицеры засмеялись. У Субботиной почему-то заболел мизинец.

Сизое марево густело под палаточным сводом. Где-то пел хриплый русский солдат:

– Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю, я коней своих нагайкою стегаю, ох, погоняю…

Субботина откинулась на бурку, она оглядывала товарищей сквозь едкий дымок и вспоминала Петербург. Дом возле каланчи, кабинет светлого дуба, горку с фарфором, сестренку, расшивающую бархатом и сутажем скатерть из пеньковой материи. И пахнет не мужицким потом, не пылью, не отрыжкой сотника, а духами, набрызганными в курильницу, прогревшимися в самоваре углями. А еще деталь какая: в окна, между рам, напихана вата с обрезками синего гаруса для красоты.

За размытыми фигурками товарищей встал кто-то высокий.

Субботина напрягла зрение, и табакерка выпала из рук. В палатку проник чекинец, но никто, кроме Субботиной, не замечал его. В шароварах и красном халате, враг улыбался насмешливо, ворковал:

– Алла… Алла, урус-с…

«С» превращалось в змеиное шипение. Вместо человеческого лица у магометанина была морда кобры. Вокруг треугольной башки раздувался кожистый капюшон. Широкая пасть выстреливала раздвоенным языком. Глаза, посаженные на висках, излучали ненависть.

– С-С-С!

Чудовище прыгнуло через головы офицеров.

Лиля продрала глаза, захлебываясь от страха. Выкарабкалась из зыбучих песков пригрезившегося кошмара, чтобы очутиться в кошмарной яви. Правда сшивалась заново из лоскутьев. Пронеслись чередой: искалеченный бездыханный Иван Михайлович, умирающий Лемберг, змеи, атакующие лагерь.

Это был не сон, подсказал организм.

Автомобиль замер на проселочной дороге. В душном салоне она была одна. Наедине с реальностью.

Лиля поборола сонливость и прислушалась к ощущениям.

Гул в голове, среднеазиатская пустыня во рту. Кожа зудела неистово. Она потрогала здоровой рукой горячий лоб, поскоблила ногтями шею и ключицы. Когда она грипповала, мама потчевала ее ромашковым чаем и медом.

Лиля облизала шершавые губы.

Левая кисть – спасибо Черникову и сыворотке – не выглядела слишком отекшей, мизинец онемел. Пока Лиля была без сознания, друзья срезали шнурок и забинтовали палец. Угроза лишиться двух фаланг оставалась, но почему-то совсем не тревожила сейчас.

Лиля подвигала рукой. Плечевой сустав отозвался тупой болью. Мышцы ныли, как после долгих физических упражнений. Ничего, в больнице ей введут противоаллергические препараты, глюкозу, кофеин. И будет как новенькая. Боевое крещение…

Нет, Лиля сомневалась, что вернется «в бой», что заставит себя снова коснуться холодного тела рептилии.

С третьей попытки она отвинтила крышку и секунд десять пила затхлую воду. Намочила рубашку, умылась из горсти. Стало легче дышать.

– Где все? – вслух спросила Лиля.

Логика подсказала: закончился бензин. Должно быть, Черников побежал в деревню.

Точно! Ушел с канистрой за топливом. Как давно?

Спасая Лиле жизнь, механик снял с ее кисти часики. Она нашла их под сиденьем. Стрелки тикали к восьми. Скоро начнет темнеть, Лиля окажется в ночном лесу, кишащем убийцами.

Даже в машине она слышала, как скрипит тайга, как гудит в унисон с похмельной головой. Комарье облепило стекла, скапливались на щетке дворника серые трупики мошек.

Лиля напрягла извилины.

В половине пятого Лемберг связался с ними по рации. В пять тридцать они были на базе. Стычка с полозом и побег от гадюк растянулись до бесконечности, но на самом деле не заняли и пятнадцати минут. «Москвич» почти-почти доехал до деревни. Значит, она продрыхла полтора часа.

Соромно, товарищ Субботина.

Она глотнула воды.

Полтора часа… Почему Черников не возвращается? Куда делась Наталка? Не усидела и побежала за ним?

Лиля отогнала мысли, от которых желудок переворачивался и по позвоночнику тек ледяной пот.

«Вспомни, днем Черников говорил, что сельмаг закрыт. Он просто ищет продавца, чтобы разжиться бензином».

Привлеченная пляской лесных теней, Лиля вгляделась в просеку справа. Опустила стекло, и прохлада таежного вечера остудила пылающие щеки. Мошка хлынула в салон.

– Эй. – Лиля прокашлялась. – Эй, есть там кто?

Тени сосен лежали на тропе как сытые питоны. Тайга хрустела валежником, и так не хватало птичьих перепалок… Тени шарахались за буреломом, игра света путала, сбивала с толку.

Лиля прихлопнула комара и подняла стекло. Лес пугал ее. Гадкий, нарушающий писаные правила, хоронящий в своей утробе древние языческие капища. Лучше уж бетонные высотки и кружевные мосты над сибирскими реками, чем эта темень среди деревьев, чем каменные змеи сгинувших племен.

– Где же вы, родненькие?

Отвечая ей, тени засуетились на просеке. По лобовому стеклу скользнуло что-то крупное.

Лиля вжалась в сиденье.

Перед собой она увидела гадюку.

Тварь свалилась с крыши на капот. Метровая, темно-серая, с черным зигзагообразным рисунком. Она расправилась, демонстрируя себя. Тупой хвост шуршал по металлу.

– Нет, – прошептала Лиля, – нет, нет, нет.

Это было неправильно, это рушило человеческие представления о рептилиях. Змеи пугливы, они никогда не нападут стаей, не будут забиваться под марлю, чтобы кусать студента-фармацевта, не переползут существующую тысячелетиями межвидовую границу.

Гадюка вскинулась, покачивая плоской трапециевидной головой, и «клюнула» в стекло.

Лиля содрогнулась.

На брюхе гадюки вздувался желвак величиной с яблоко. Переваривающийся обед. К горлу Лили подкатила тошнота. Как она могла считать красивыми этих уродин?

Мысль, посетившая ее, была бы смешной, если бы не обстоятельства.

«Змеи мстят за взятый без спросу яд».

Гадюка больше не боялась людей. Она лениво выползла на стекло – прощупывала, искала вход в металлическую скорлупу.

Лиля не выдержала. Распахнула дверцу и выскочила из машины. В первые секунды показалось, что чугунная голова перевесит и повалит ее в пыль. Ноги заплелись, но она устояла. Глубоко вдохнула, по дуге обежала автомобиль.

Кости ломило, и дорога предательски двоилась. Деревья подступали к беглянке, словно намеревались оплести ветвями и раздавить, а череп всерьез задумал расплющить мозг. Лиля отвесила себе пощечину. Поморгала, мир немного стабилизировался.

«Не сдавайся!»

Через минуту открылось второе дыхание. Через пять лес разомкнулся. Лиля пробежала под электрическими проводами.

Варваровка отвоевала у тайги клочок равнины. Три улицы, клуб, магазин, своя пожарная станция. Зимой и в весеннюю распутицу деревня была практически изолирована от цивилизации. Жило здесь полторы сотни человек. Дородные бабы в телогрейках гнали к пастбищу овец, пьяненький мужичок выписывал восьмерки на «Каме», слепая старуха лущила семечки под ольхой. Встречая змееловов, местные приветливо улыбались и спрашивали про большие города.

Но в этот августовский вечер Варваровка обезлюдела. Приземистые дома за штакетником притворились покинутыми. Даже псы не лаяли привечая гостью. Лиля остановилась, уперлась кулачками в бедра. Пот струился по зудящему лицу, сердце колотилось бешено.

А вокруг безмолвно нахохлились хаты с наглухо запертыми ставнями. Сельчане ушли за птицами, не забыв и цепных псов.

Лиля сплюнула и поковыляла к ближайшим воротцам:

– Помогите! Меня укусила змея! Пожалуйста!

Никакой реакции.

– Кто-нибудь!

С тем же успехом она могла просить помощи в покинутом до интервенции староверском ските.

Из пустой собачьей будки змеилась… – Лилю затрясло – …бесхозная цепь.

– Вася! Наталка! Я тут!

Сумерки окуривали улицу серой дымкой. Лиля совладала с желанием лечь у забора и уснуть. Она узнала двор, замусоренный кусками фанеры, и поплелась к нему. Дед Кузьмич продавал змееловам яйца и масло, а молоком угощал бесплатно. Обычно он не запирал ставни, но все «обычное» отныне кануло в Лету.

Лиля шла, низко склонив голову, волочила взор по дороге и потому заметила их. Еще несколько шагов, и она бы наступила на чешуйчатую лепешку.

Пелена спала с глаз.

Лиля выпрямилась, обводя неверящим взглядом улицу. Змеи были всюду. Сотни змеиных куч в сорняках, в пыли, под лавкой. Кислый комок закупорил Лилину глотку, по внутренней стороне бедра потекло горячее. Наги и Нагайны ползли к ней со всех сторон, и не было Рикки-Тикки-Тави, который бы ее спас.

Бурый щитомордник буквально кувырнулся в воздухе, приземляясь у ног.

Лиля ринулась к ближайшему дому. Плечом саданула в калитку, панически захлопала по доскам с обратной стороны. Змеи ползли, как живые черные волосы в траве, роскошные локоны, кудри. Навершие калитки раздирало подмышку до крови. Лиля привстала на цыпочки и нашарила щеколду. Калитка отворилась.

– Помогите!

Раздался приглушенный лай, но не из будки или дома, а будто бы из-под земли.

«Собак посадили в погреба», – осенило Лилю.

Она забарабанила по дверному полотну.

«Никто тебе не откроет, глупая».

Змеи целеустремленно преследовали добычу, втекая во двор.

Наука заблуждалась. Заблуждался бедняга Брэм.

Не ведая, откуда берутся силы, Лиля метнулась к лежащей у крыльца лопате, вцепилась в древко. Замахала импровизированным оружием. Мизинец не сгибался в кулак, торчал вопросительным знаком.

Рептилий безрассудный героизм жертвы не впечатлил. Щитомордник обыкновенный – Gloydius halys – резко выбросил голову и врезался зубами в металлическое полотно лопаты. Отпрянул, сердитый. Засмердело едко. Лиля прижалась спиной к двери: некуда бежать. Змеи копошились у ног.

– Сволочи! – заорала она, давясь слезами.

И ударила лопатой, как прадед шашкой. Отчлененная голова щитомордника поскакала по траве и напоследок щелкнула челюстью. Полотно перерубило пополам гадюку. Ее соратница, изловчившись, впилась зубами в Лилин сапог, но не сумела прокусить толстую кожу. По голенищу растекся яд.

Лиля закричала, обрушивая вниз лопату и… древко выскользнуло из мокрых пальцев. Перед ней раздували бока тугие клубки гадюк.

Позади…

Дверь распахнулась, и Лиля провалилась в разверзшуюся пустоту. Успела подобрать под себя ноги.

Дверь захлопнулась, преграждая путь шипящему полчищу. Лязгнул засов.

– Ну все, – сказал дед Кузьмич, глядя вороном на незваную гостью. – Теперь нам обоим конец.

В избе слабость вернулась. Ныла каждая косточка, каждая мышца, левое плечо будто выкорчевывали из тела. Лиля присосалась к глиняной чашке. Молоко потекло на пол.

– Простите…

Лилю вывернуло наизнанку. Белая блевота оросила половицы. Молоко брызнуло из ноздрей.

– Простите… мне так стыдно…

– Не беда, – сказал старик. – Мертвые сраму не имут.

Он ушел в сени, кряхтя, а Лиля рухнула на колченогий стул, баюкая раненую кисть. Тошнота постепенно проходила. Лиля осмотрелась.

Окна в доме были не просто закрыты ставнями, но заколочены изнутри фанерой. Куцая лампочка освещала громаду печи, котелки в загнетках, поленья, черно-белые фотографии с перечеркнутыми уголками. Покойники бесстрастно взирали на живых.

Дешевая, засиженная мухами репродукция Серова, фарфоровые рыбы в серванте, рядом, на алой подушечке, медаль за оборону Заполярья. На стене – ковер-картина «Утро в сосновом лесу», такой же висел у Лилиных родителей.

Лиля снова уставилась на окно.

Мысль медленно оформилась в голове.

«Забаррикадированный дом, спрятанный скот, собака в погребе…»

– Вы знали?

Кузьмич бросил на пол тряпку и потолкал ногой, небрежно размазывая рвоту.

«Я обедала гречкой, – невпопад подумала Лиля. – Наталкиной гречкой с грибами, собранными Ванягиным».

Она не сомневалась, что коллеги мертвы. Все до единого. Змеи не пощадят никого.

– Знал, знал.

Кузьмич был щуплым, невзрачным старичком с мочками длинными, как сережки плакучих ив.

– Про нашествие гадюк знали… – В голосе Лили зазвенели обвиняющие интонации. Да, Кузьмич пустил ее в дом, но ведь он мог предотвратить смерть невинных людей!

– Это так не работает, – угрюмо возразил старик. Он сел у печи и обхватил красными натруженными руками угловатые колени. Фарфоровые рыбы разевали рты, немо кричали за пыльными стеклами серванта. – Чужакам говорить о змеях нельзя. То, что я тебя в дом пустил, – плохо, очень плохо.

– Люди погибли! – вспыхнула Лиля. – Мои друзья!

Ни одна морщина не дрогнула на лице Кузьмича.

– Так надо. Это дань. Оброк.

– Какая дань? Кому? Чингисхану?

Гнев клокотал, и Лиля позабыла про зуд, про ноющие суставы.

– Змеиной Матери, – произнес старик.

– Что? – Лиля обомлела. Фыркнула, осмыслив услышанное: – Эти байки дикарей? Гадовы капища? Вы в них верите?

– Гажьи, – поправил Кузьмич, – а не Гадовы. И не байки, увы, а правда. Ты, ученая, мне скажи. Все ли нормально? – Он метнул взгляд в сени. – Ведут себя змеи так?

Лиля открыла и закрыла рот.

– То-то же.

– Вы… – Лиля осторожно подбирала слова. – Вы хотите сказать, это происходит здесь постоянно?

– Нет, – Кузьмич почесал нос. Из ноздрей торчали пучками седые волосы. – Раз в двадцать лет, в первый день Успенского поста. Мы зовем его Гажьим днем.

«Он сумасшедший, – ужаснулась Лиля. – Я заперта в доме с безумцем, а снаружи змеиное гнездо!»

Громко тикали настенные часы.

– Раз… в двадцать лет… – Лиля кашлянула. – Змеи нападают на людей?

– Здесь, в треугольнике между капищами древних. На моей памяти это четвертый Гажьий день.

– И вы не извещали правительство? Вы… просто живете тут как ни в чем не бывало?

– Существует договор, – твердо сказал Кузьмич. – Его заключили задолго до моего рождения и рождения моих дедов. Мы прячемся, и змеи нас не трогают. А те немногие, кто рассказывали о Матери чужакам… – Кузьмич перекрестился.

– Чушь! – выпалила Лиля.

– Он тоже так считал. – Кузьмич ткнул артритным пальцем в портрет молодого парня, позирующего у берез. – Крестник мой, Валик. Отслужил и перебрался в Комсомольск-на-Амуре. Два года там прожил. Письма писал, слал посылки. Рассказал жене о наших… заблуждениях языческих. Ради хохмы. Она на поминках вспомнила этот разговор… – Старик покачал головой, осуждая. – Врачи сказали, его укусила змея. В городе, в ванне, на шестом этаже!

«Соглашайся с ним, – шепнул внутренний голос, – он малахольный, не спорь, соглашайся, только сама не верь!»

Поведение гадюк, безусловно, имело рациональное объяснение. Революционное научное рациональное объяснение.

«Повторяй это снова и снова».

– Ладно, – сказала Лиля, – говорить о змеях нельзя. Но как-то по-другому? Отослать нас куда-нибудь? Да хотя бы в погреб заманить и запереть?

Старик невесело хохотнул, заставив собеседницу вздрогнуть.

– Лучше тогда в «Московскую правду» письмо про Гажьий день написать! Вы! – он нацелил на Лилю палец. – Вы-то Матери и нужны!

– Мы?

– Вас как дудочкой манит сюда аккурат к Гажьему дню! В шестидесятом – туристы. В сороковом – археологи. В двадцатом – заблудившиеся республиканцы. И раньше, раньше, раньше! – старик хрипло каркал и яростно жестикулировал. – И баба! Баба среди вас всегда есть, голубушка! Чтоб, стало быть, Мать заново родилась! На двадцать годков – а тайга не сдюжит без Матери!

Бессвязный бред старика был грубо прерван на полуслове. В дверь избы постучали. Кузьмич побледнел.

– Тише, – шикнул он. – Тише сиди.

Лиля смотрела то на безумца, то в сени.

– Сынок ейный пожаловал…

– Дедушка… – Лиля поднялась со стула. – Вдруг это спасатели?

– Да! Как же, – старик захихикал мерзко. – Змееносец это. Думает, мы дураки.

– Хозяин! – крикнули снаружи, и радость заполнила сердце Лили. Она узнала голос Черникова. Живой!

– Вася! – Лиля кинулась в сени, но жесткие мозолистые пальцы сомкнулись вокруг плеча.

– Идиотка! – зашипел Кузьмич. – Нас обоих погубишь!

– Отпустите! – Она дернулась, но тщетно. Старик, хилый с виду, не разжал хватку. Притянул к себе грубо. Завоняло кислым потом и мочой. Лиля, впрочем, пахла не лучше.

– Вася! Я тут!

Кузьмич вдавил ее лицо себе в грудь. Объятия будто стальные обручи.

– Сам виноват, чертов дурак… – Он в сердцах харкнул на пол. – Прячься не прячься, Змееносец сквозь стены смотрит. Валика вон где нашел… дурак, пожалел тебя…

– Хозяин! – окликал Черников со двора. Только бы не ушел!

– Вася, – всхлипнула ослабевшая Лиля. – Шофер наш…

– А лет шоферу сколько, знаешь?

– Двадцать семь…

– Хах! Первый раз… дай прикинуть… да, точно. Первый раз он в деревне до войны появился. Мне сколько было? Тридцать? – Кузьмич послал в сени ненавидящий взгляд. – Валика моего… Антонину… Глашу пятилетнюю… потому лишь, что она туристам про змеек ляпнула, от мамки услышав… Но они решили, детский лепет… а Глаше в кроватку полоз залез…

– Хозяин! – Черников не сдавался. – Открой!

– Ишь! – рыкнул старик. – Не отстанет, бесовская гнида.

– Это Вася, – устало твердила Лиля. – Обыкновенный парень.

– Был обыкновенным. Видать, полез, куда не надобно. На капище ковырялся. И нашла его Змеиная Мать! До него другой был. Из каторжников…

Лиля не вникала в стариковскую болтовню. Почти повисла на Кузьмиче и рассматривала его ухо, поросшее тонкими волосками.

– Без Змееносца Мать не родится, он…

Лиля вгрызлась зубами в мясистую мочку. По языку потекло соленое. Кузьмич ойкнул и инстинктивно отшатнулся. Освобожденная, Лиля вылетела в сени.

– Вася!

Старик нагнал и толкнул в поясницу. Лиля упала на груду газет. Лапы безумца кандалами окольцевали щиколотки.

– Подумай! – взмолился Кузьмич. – Ты же видела гадюк! Почему они его не жалят?

Лиля замешкалась с ответом. И зачем вообще отвечать? Вопи, чтобы Черников выбил дверь!

Но она молчала, переваривая вопрос сумасшедшего. Кузьмич отпустил ее ноги и сел, вымотанный, на пол, среди смятых номеров «Советской звезды».

– Лилечка… – Черников выстукивал ритм по дверному косяку. – Ау!

Под землей надрывался пес Кузьмича. Лиля оцепенела. Старик проговорил:

– Мать дала Змееносцу свой клык. Чтобы змеи ему повиновались. Так-то, дочка.

– Хватит, – сказала Лиля. – Прекратите.

– Дурак. – Кузьмич расплакался как ребенок. – Старый я дурак.

За дверью прозвучала барабанная дробь.

«Т-р! Т-р! Т-р!» Если бы не едва сдерживаемый смех механика, Лиля подумала бы, что это дятел клюет притолоку. Черников, дурачась, имитировал птичий перестук.

«Как он может? – удивилась Лиля. – Товарищи погибли, а он балуется… Зачем?»

Скрипнуло крыльцо.

«Фьють! Фьють!» Будто дрозд сел на подоконник. Черников обходил дом по кругу. У первого окна чирикал, у второго кряхтел и «тэкал» глухарем.

Старик утопил в ладонях зареванное лицо.

– Я не понимаю… – произнесла Лиля.

За стеной заблеял «бекас». Что-то звякнуло и зашуршало; Лиля уставилась на печь. Печная заслонка отворилась, и шесток выблевывал какие-то лохмотья, тряпичную пробку. Кузьмич тоже обернулся к горнице. С его нижней губы капала слюна.

Раскидывая тряпки, из шестка вылез узорчатый полоз. Метровая пепельная тварь с поперечными пятнами вдоль хребта грациозно сползла на половицы. Испачканная в золе морда сверкнула круглыми глазками. Полоз двинулся через комнату.

Кузьмич оскалился, на четвереньках пошел навстречу чешуйчатой смерти. Будто вспомнил что-то из заполярных дней.

– Крестника моего… паскуда… убила…

Полоз цеплялся брюшными щитками за половицы, подталкивал себя. Открылась пасть, полная мелких зубов. Змея ринулась вперед, и старик страшно закричал.

Лиля не желала знать, что будет дальше. Она бросилась к двери, рванула засов.

На улице стемнело. Варваровка не зажгла свои фонари, но над крышами светила луна, круглая серебряная тарелка.

И Лиля поверила каждому слову Кузьмича.

Пестрые ленты гадючьих тел покрывали двор. Они непрестанно извивались. Черников стоял на змеях, как библейский Иисус на воде. Гадюки ползали по его ступням.

Лишенная воли, словно бы гуттаперчевая, Лиля прислонилась к дверному косяку. Позади что-то хрустело и ломалось, но все, что Лиля слышала теперь, был вкрадчивый голос Змееносца, все, что она видела, – глаза мужчины, сменившие цвет со светло-карих на желтые. Желтые глаза без белков, вертикальные зрачки, как прорези в свинке-копилке.

– Не бойся, – сказал Черников, мягко улыбаясь. – Тебе ничего не грозит. Никогда не грозило.

Он нагнулся и поднял с земли охапку гадюк. Протянул трясущейся Лиле. Сияющие глаза высасывали из нее энергию. Она стала лягушкой, которую гипнотизирует уж.

– Я всегда был рядом, – произнес Черников. – Было необходимо, чтобы тебя укусили. Это как посвящение в пионеры. Больше они не укусят. Пойдем.

Желтые глаза наплывали. Лиля провалилась в них.

Пришло милосердное забытье.

Темнота. Мерные толчки. Мама качает колыбель. Или волны бьют в борт суденышка. Лиля свернулась калачиком на дне лодки. Отец в кои-то веки взял на рыбалку. Побаливает внизу. Кровь. Месячные. Что с будильником? На лекцию к девяти. Пора просыпаться.

Лиля открыла глаза и катапультировалась прямиком в кошмар.

Она была обнажена и лежала на холодной каменистой поверхности. Исполинский шатер неба инкрустировали звезды. Луна двоилась… две луны, как в небесах чужой планеты. Нечем дышать, здесь нет кислорода. Лиля захрипела, умоляя далекие равнодушные звезды о помощи или о смерти.

Не речные волны и не материнская рука. Ее толкал, возил по камню, Черников. Голый, он лежал на ней, над ней, в ней – мужской таз работал поршнем, вколачиваясь между разведенных бедер. Одной рукой Черников держал Лилю за грудь.

Она не могла сопротивляться. Распластанная под его весом, растоптанная, униженная.

Не было даже слюны, чтобы плюнуть ему в лицо.

Член рвал, травмировал сухое лоно. Казалось, в Лилю засунули тлеющую головешку. Боль была адской, но она привыкла к боли.

Она явилась сюда, чтобы испытать боль.

Пальцы насильника елозили по грудям, щипали соски. Выражение его лица было торжественным и вдохновенным, словно у монаха, возжигающего свечи, или художника, прикасающегося кистью к чистому холсту. Глазам вернулся обычный цвет и обычный вид, лишь где-то в глубине расширившихся зрачков иногда пробегали янтарные отсветы. Память о желтых бельмах разрушила Лилин мир. Ее насиловали на руинах Вселенной, под созвездиями полозов и гадюк.

Лиля отвернулась от Змееносца. Ворочать головой – все, что она могла. Рано или поздно это закончится, и Черников наконец прирежет ее или застрелит.

Просто потерпи.

Каменное плато окружили осины. Они кланялись Лиле на ночном ветру. Пахло прелью, палой листвой и щитомордниками. Низкое сооружение справа – змея из пригнанных тесно валунов – было частично похоронено под телами извивающихся рептилий. Гадюки наблюдали за действом, за священной церемонией на Гажьем капище. Они ждали этой ночи двадцать лет.

Холод вползал в поры, отрезвляя.

Туман в голове развеялся. Лиля ахнула от очередного толчка. Она снова посмотрела на насильника, мечтая о том, чтобы сконцентрированная ненависть превратилась в нож и вонзилась меж карих глаз, погасив эти мелькающие болотные огоньки в зрачках.

Но ненависть не ранила. Лицо Черникова – гипсовая маска. Таким скульптор изобразил бы поэта или мыслителя.

Волосатые бедра хлопали, расплющивали. Змееносец подтянул себя вверх, выгнулся, привстал, позволяя вздохнуть. Его грудная клетка вздымалась и опадала. Что-то болталось в воздухе, между Лилей и Черниковым. Она сместила взгляд.

На шее Черникова висела толстая нить. В потемках Лиля различила кулон величиной с мизинец. Вроде зуба змеи, но крупнее. Кулон покрывали какие-то наросты.

«Мать, – сказал дед Кузьмич, – дала Змееносцу свой клык. Чтобы змеи повиновались».

Лиля представила эту самую Мать, колоссальную гидру, свернувшуюся кольцами, опоясывающую Сибирь.

Чресла Черникова двигались быстрее. Лиля догадалась: церемония приближается к развязке.

Вот, оказывается, что это такое. И отец делал это с мамой. В постели, а не на языческом капище, но мама испытывала такую же боль, а отцу было плевать.

Лиля подумала о своих родителях. О погибших друзьях. О фотографиях на стене Кузьмича. Почему-то, среди клейменных черной лентой незнакомцев, там был снимок ее прадеда.

Царский офицер, который, по семейному преданию, привез из ахалтекинской экспедиции ручную кобру.

Кулон коснулся Лилиного подбородка. Она оторвала от камня затылок и подцепила губами странное украшение. Кулон был шершавым, от него…

Исходила сила.

Лиля почувствовала это во рту и по всему телу. Белый свет внутри. Боль мгновенно утихла.

Черников закатил глаза и таращился в таежное небо. Лиля вытянула шею. Зуб скользнул по языку… в горло. Слезы наполнили глаза.

«Глотай!»

Кулон канул в пищевод. Сейчас не только член, но и шерстяная нитка связывали Лилю с насильником. Если Змееносец дернется, зуб выйдет наружу, вспоров пищевод.

Лиля стиснула зубы.

Черников посмотрел вниз. Это удивление отпечаталось на его гнусной физиономии? Лиля впилась в нить молярами. И Черников совершил ошибку: он стал отклоняться, натягивая шерстяную пуповину.

Нить не выдержала.

Лиля проглотила кулон. И немедленно освободилась.

Будто огромные лапища стащили Черникова с распластанного тела. Почудилось, что он улетел в космос. Лиля села рывком. Она ощущала себя горящей лампочкой. Незримый свет согревал и насыщал энергией. Вместе с болью прошел зуд. Лиля дотронулась до своего лона. На подушечках пальцев осталась кровь. Две фаланги разбинтовавшегося пальца почернели, но Лиле было начхать.

Она поднялась с земли.

Черников стоял на коленях посреди капища, в центре колышущегося озера змей. Из его вздыбленного пениса сочились черные змееныши размером с дождевых червей. Капали в гадючий клубок. Черников не шевелился, выпучив глаза, беспомощно открыв рот. Гадюки ползали по часовой стрелке, сливаясь в единое чешуйчатое кольцо, поднимающееся, как сырая глина на гончарном круге.

– Убейте его, – сказала Лиля.

Та Лиля, которая плакала над раздавленным скорпионом и переносила майских жуков с тротуара в кусты, спасая от подошв пешеходов. Или уже совсем другая Лиля.

Черников закричал истошно, горбясь в водовороте гадюк и щитомордников. Он выкопал из-под змей свои руки и поднес к глазам. Кисти испещрили десятки мелких дырочек.

Лиля заметила ворох одежды на земле: собственные разрезанные штаны, две пары сапог, лоскутья, бывшие бюстгальтером; здесь же лежали ружье и охотничий нож. Она подобрала двустволку, наслаждаясь тяжестью оружия. Переломила, убедилась, что патроны заправлены.

Черников выпрямился и смотрел на нее обезумевшими от боли глазами. Змеи напоминали натеки черного воска вокруг свечи. И словно кто-то гигантский двигался вокруг капища, мелькал за деревьями.

Лиле не было страшно. Обнаженная, залитая лунным светом, она приблизилась к Черникову. Змеи отползали от ее босых ступней, пропуская, смыкались позади.

Лиля приставила ружье ко лбу бывшего Змееносца.

– Нет! – прошептал Черников. – Пожа…

Лиля выстрелила из обоих стволов.

В лагерь она пришла рано утром. Небо серело, давно погасли дивные созвездия. Комары роились над головой, но не кусали. Лиля обулась в сапоги, облачилась в брюки Черникова. Надевать рубаху не стала. Надо было следить за тем, как увеличивается живот.

К рассвету он округлился, словно у женщины на третьем месяце беременности, и продолжал расти. От грудины до вспучившегося пупка пролегла коричневая полоса. Соски потемнели, из них сочилось прозрачное молозиво.

Живот почти не беспокоил Лилю. Как разбитая коленка или первые месячные. План созрел, пока она пробиралась по болотам, штурмовала бурелом. Два часа потребовалось, чтобы выйти из леса, но она совсем не устала.

В лагере царила тишина. Бригадир Ванягин оседлал раскладной стульчик и улыбался.

– Гриша! – не смущаясь наготы, Лиля бросилась к товарищу. Мираж рассеялся: Ванягин растворился в утренней дымке. Стульчик лежал в траве кверху ножками. Никого не было на пятачке между вагончиками. Лишь Лиля и мертвец в марлевом саване.

Она оглянулась, вызывая в памяти день рождения, треньканье гитары и звон алюминиевых чашек, песню Высоцкого про Вещего Олега. Высоцкий тоже умер, укушенный фантомной змеей. Как у Агаты Кристи:

«И не осталось никого».

Лиля ножом вспорола саван. Показалось белое лицо Лемберга. В волосах фармацевта пряталась маленькая гадюка. Лиля велела ей убираться, и гадюка трусливо юркнула в сорняк.

– Отдыхай. – Лиля опустила мертвецу веки.

В животе толкнулся ребеночек. Дочь. – Лиля погладила себя, ощущая, как что-то длинное и холодное шевелится под кожей.

Время подгоняло. Лиля вошла в служебный вагончик, поздоровалась с Иваном Михайловичем. Он не ответил, конечно, не извинился за то, что предложил студентке участвовать в проклятой экспедиции.

Но Лиля его простила и так.

В ящиках шуршали и извивались гадюки.

Лиля переступила через обезглавленного Дракошу. В застекленном шкафу отразилось Лилино лицо, красивое как никогда, прекрасное – даже несмотря на глаза, желтые, с вертикальными черными зрачками.

Верно говорила мама. Беременные женщины светятся изнутри.

Ключ Лиля нашла в кармане Скрипникова. Открыла сейф и вытащила флакончик с надписью: «Яд г. 30 грамм». Вот тут ее и обуял ужас. Броня бесстрастности поддалась, задрожали руки.

– Это не мой страх, – сказала Лиля змеям и мертвецам. – Это оно боится.

Лиля отфутболила опрокинувшуюся чашку Петри и села на пол возле Ивана Михайловича. В животе копошилось нечто темное, принципиально иное, стремительно растущее.

Лиля отвинтила крышку и встряхнула флакон. Ее едва не остановила мысль о том, сколько людей может спасти рассыпчатое вещество во флаконе, но она сказала себе, что спасет гораздо больше.

Не обращая внимания на усиливающиеся толчки, Лиля высыпала сухой змеиный яд на язык, зажмурилась и проглотила. Реакция была моментальной. Но, изрыгая пену, Лиля услышала робкое чириканье снаружи. Пичуга прилетела в лагерь.

А затем запел дрозд.

А затем…

Красный «ситроен» вызвал острый интерес деревенских пацанов. Как и его хозяйка. Детвора глазела с противоположной стороны улицы, переговаривалась, но близко не подходила. Рыжий мальчуган, крутивший на пальце спиннер, харкнул в пыль и что-то тихо сказал, дружки скабрезно заулыбались.

Алена Кораблева отвернулась к магазину. Толстощекая продавщица встрепенулась и отлипла от зарешеченного окна. Сделала вид, что вытирает подоконник.

Варваровка оказалась не такой дырой, как Алена себе рисовала. Асфальтированная дорога, бурлящая – по сельским меркам – жизнь. Вон и школа новая за яблонями, и компактный детский сад. Только обещанный 3G-Интернет не ловил, а в уголке дисплея торчала, раздражая, единственная слабая черточка.

– Связь не ловит.

Из-за угла вышел парень в джинсах и линялой футболке. Провел пятерней по бритому черепу, улыбнулся широко.

«Симпатичный, – отметила Алена. – Была бы я на десять лет моложе…»

– За связью – поднимайтесь на холм.

Алена пожала протянутую руку. Парень изучал ее насмешливыми карими глазами.

– Вы, верно, прямиком из Хабаровска? Геолог?

– Все так. Кораблева, Алена.

– Денис.

– Вы?..

– Водитель.

– Где же ваш транспорт, водитель?

– Я за вами пешком пришел. Тут недалеко, полчаса ходьбы. Ну, – он хлопнул в ладоши, – поехали, а то малышня в вас дыру зенками протрет.

Проселочная дорога петляла между величественными соснами. Августовское солнце пронзало пирамидальные кроны лучами-шпагами.

– Хорошо здесь, – прокомментировала Алена, объезжая выбоины.

– Да, неплохо. – Денис сидел вполоборота к ней, разглядывал с наглостью, присущей молодым и самоуверенным. Алена эффектно улыбнулась.

– Как работа? – спросила Дениса.

– Ладится. Со среды углубились на восемь метров. Не без сложностей. Вчера Генка наш нарвался на крепкую породу. Зазевался, уменьшил обороты в последний момент. Вхолостую крутил, плашки чуть не слизались.

Алена кивала, изображая любопытство. Старалась реже смотреть на жилистые руки парня. Длинные мужские пальцы – ее фетиш. Даже грубо остриженные ногти не портят впечатление.

– А на днях, – докладывал Денис, – недосчитались колонковой трубы. Трехметровая дура – была, и нет.

– Как так? – спросила Алена.

– А вот так! Мы с Генкой – на ЗИЛ, и в деревню. Где, мол, металл принимают? Показали нам гараж. Заходим – ба! – снаряд наш тут как тут. Мы его экспроприировали, приемщика заставили с нами грузить. Он раскололся: пастухи трубу сперли. Описал их. И представляете, едем мы обратно, а навстречу по полю воришки плетутся.

– Сильно били? – засмеялась Алена.

– Обижаете. Так, для профилактики.

Денис скомандовал свернуть. «Ситроен» поехал по плоской равнине, упирающейся на юге в ельник. Миновал мусорную яму. Издалека Алена заметила технику геологоразведчиков: грузовичок, водовозку, самоходную установку на базе «Урала».

В десяти метрах от скважины заякорился дом-вагон. На ящиках с керном отдыхали двое заросших бородами здоровяков. Третий детина чистил храпок – насос, подающий на станок воду с глиняным раствором. В ближайшие дни Алене предстояло изучать и систематизировать образцы породы, составлять карты, ночевать под одной крышей с бурильщиками или, при желании, поискать жилье в Варваровке.

Она вновь подумала о руках Дениса, сильных и загорелых.

Мужчины называли свои имена, наперебой предлагали сигареты, сгущенку, уху. Она согласилась на чай. Денис вынул из заднего кармана пачку папирос.

«Неужели, – хмыкнула Алена, – в две тысячи двадцатом году кто-то еще курит „Беломор“?»

Она подставила ветерку лицо, понимая, что водитель наблюдает. И вдруг заметила:

– Птицы не поют.

Денис сжал пальцами мундштук – дважды, передавил крест-накрест и улыбнулся загадочно:

– Бывает.