Сила слова Старца Амвросия, его обращение с посетителями и наружный вид

Бе бо уча их яко власть имея.

Выше изложенное о Старце Амвросии ясно показывает, что он за свою добродетельную жизнь наделен был от Господа высокими духовными дарованиями. Самое слово его, растворенное солью благодати Божией, имело особую силу и было могуче-действенно. Не говорим уже о том, что все с верою обращавшиеся к Старцу смиренно преклоняли пред ним свои выи с готовностью исполнять всякое его слова: много было и из нерасположенных, по неведению, к нему людей, при первом с ним знакомстве переменявших свой свирепый нрав в агнчую кротость.

До знакомства со Старцем Амвросием некоторые относились к нему подозрительно. Иным даже казалось странным, когда им советовали поехать в Оптину. «Что у нас с ним может быть общего? Наверное, какой-нибудь лицемер, который ищет славы. Знакомая удочка, да только попадут на нее одни простецы». Так некоторые рассуждали и не хотели ехать в Оптину, а для успокоения своей совести старались не верить тому, что рассказывали о Старце. Кто же из таковых по любопытству заезжал в Оптину, начинал большею частью с осуждения. В Оптиной принято между монахами ради смирения становиться пред Старцем на колена. По доброй воле поступали так и некоторые миряне. Сам же Старец незнакомых, из высшего круга, мирских посетителей всегда приглашал садиться против него на стул, иногда даже упрашивал постоять пред ним на коленах. А сколько насчет этого бывало нехороших речей! «С какой стати мне пред всяким монахом на колени становиться! Вот где их смирение?» Точно кому-то было досадно, что люди идут к Старцу, и кто-то старался сеять смуту. И когда приходила минута первого свидания, некоторые смотрели на него с недовольным сердцем и с желанием разоблачить старого монаха. Но иногда это недоверие разом рассеивалось и уступало место самому теплому чувству.

У Старца в летний день множество народу. Одна молодая женщина, которую уговорили посетить Батюшку, находится в раздраженном состоянии, что ее заставляют ждать. Вдруг дверь широко отворяется. Старец с ясным лицом появляется на пороге и громко говорит: «Кто здесь нетерпеливые, пойдите ко мне». Приближается к молодой женщине и ведет ее к себе. После беседы с ним она становится частой гостьей Оптиной и посетительницей Батюшки о. Амвросия.

Одна сестра из большой помещичьей семьи, часто бывавшая у Старца, долго умоляла свою любимую сестру с очень живым и нетерпеливым характером поехать вместе с ней в Оптину. Та наконец соглашается, чтобы доставить удовольствие сестре, но всю дорогу громко ворчит, а пришедши к Старцу и сидя в приемной, чем-то возмущается: «Я не стану на колени, к чему это унижение?» Она быстро ходит по комнате из угла в угол. Отворяется дверь, так что ее совсем закрывает в ее углу. Все опускаются на колени. Старец подходит прямо к двери, откидывает ее и весело спрашивает: «Что это за великан тут стоит?» И затем шепотом говорит молодой девушке: «Это Вера пришла смотреть лицемера». Знакомство сделано. Вера выходит замуж, вдовеет и возвращается под крылышко Батюшки в Шамордино. Он часто напоминал ей, как Вера пришла к лицемеру и еще другую ее мысль в первые дни их знакомства, именно: бывши тогда молодою девушкой, она зашла в монастырскую лавку купить портрет Старца. Ей сказали, что можно купить за 20 копеек. «Боже мой, – подумала она, – как мало! Я бы и много рублей дала. Какой Батюшка дешевый!» В тот же день на общем благословении Старец, проходя мимо нее, ласково взглянул, погладил по голове и тихонько промолвил: «Так батюшка дешевый, дешевый!»

Одна молодая девушка с хорошим образованием случайно попала к Старцу Амвросию, была им поражена и умолила его принять ее в Шамордино. Ее мать приехала, по ее словам, вырвать из «этого ужасного монашеского мира» свою дочь. С негодованием и упреками вошла она к Батюшке. Старец предложил ей стул. Прошло несколько минут разговора, и раздраженная мать невольно, не понимая сама, что с нею делается, встает со стула и опускается около Старца на колени. Беседа длится. В скором времени с дочерью монахинею соединяется и мать монахиня.

Вот Старец ходит по скиту, опираясь на свою палку; много мужчин подходят к нему. Несколько сзади идет келейник.

Один иеромонах подводит к Батюшке двух молодых людей. Они очень хорошо одеты и имеют очень воспитанный вид. Но старший совершенно равнодушен относительно веры в Бога, а другой довольно верующий. Одному до о. Амвросия дела нет, а другой почему-то очень осуждал его, когда о нем рассказывали, а теперь очень недоволен, что несколько дней подряд Старец не мог их принять. Он усиленно следит за Старцем и старается отгадать, что это за человек. Иеромонах просит благословить их. Батюшка, скоро, не глядя, благословляет и идет дальше. Несколько крестьян из дальней губернии поджидают его. «Мы к тебе с поклоном, – говорят они. – Прослышали, что у тебя ножки болят; вот тебе мягкие сапожки сделали – носи их на здоровье». Старец берет их сапоги и говорит с каждым. А второй из молодых людей все это видит. И вдруг ему представилась трудовая жизнь Старца, и все чужие бремена, которые он подъемлет, и вера, с которою на него смотрят все эти люди, и любовь крестьян, принесших ему сапожки; и сомнения, лежавшие камнем у него на сердце, исчезли. Он опять близ Батюшки и робко говорит: «Батюшка! благословите меня». Старец обертывается, весело смотрит на него и начинает с ним говорить о его учении и жизни. Он всю дорогу думает о Батюшке, и на следующее лето опять приезжает к нему, уже по влечению сердца.

Подходит к о. Амвросию измученный человек, потерявший все устои и не отыскавший цели жизни. Он искал ее в обширном труде, в беседе Толстого – и отовсюду бежал. Он говорит Батюшке, что пришел его посмотреть. «Чтож, смотрите!» – отвечает Старец. Встает затем с своей кроватки, выпрямляется во весь рост и вглядывается в человека своим ясным взором. От этого взора какое-то тепло, нечто похожее на примирение, льется в наболевшую душу. Неверующий поселяется близ Батюшки и всякий день ведет с ним долгую беседу. Он хочет веры, но еще не может веровать. Проходит много времени. В одно утро он говорит Батюшке: «Я уверовал».

Приходит к Старцу какой-то господин высокого роста и крепкого сложения (так передавал оптинский иеромонах Паисий) и просит доложить об нем. Когда же Старец вышел к нему в коридор, посетитель чуть не бросился на него и начал с великою яростью и злобою его поносить. Батюшка поспешил пригласить его в приемную. Пришедший господин кричит на Старца, и приводит какие-то тексты из Евангелия и посланий Апостольских. В ответ ему на разные доводы Батюшка говорит: «Что, если я налью вам в одну чашку щей, каши, супу и т. п. и спрошу, что вы кушали? Какой вы дадите на это ответ?» Господин, видимо, был озадачен такими словами Старца и говорит ему: «Вижу, что у тебя в устах благодать, а у меня бес». Старец отвечает ему: «В тебе беса нет, а только вижу я, что вокруг тебя много бесов и они тебе шепчут». Потом господин опять что-то начал громко говорить. Старец поспешил уйти от него, сказав чрез келейника, чтобы приходил к нему завтра после обедни. Господин, однако, не желал уходить, несмотря на упрашивания его. Ушел же он только тогда, когда Старец выслал ему какую-то книжечку. После этого он к Старцу уже не являлся. Слышно было, что он приезжал с Дона.

С людьми, более образованными и тонкими, Старцу было больше хлопот. Один очень добрый монах, в миру имевший высокую ученую степень, удивлялся тому, как, при всей своей любви к Батюшке, он нехорошо с ним обращался, и несмотря на то Батюшка всегда был к нему снисходителен, если не сказать более. Монах знал, что к Старцу ездят люди за тысячу верст и по целым дням ждут сказать ему несколько слов, а сам приходил к Батюшке, не приготовившись, о чем спросить, и объявлял: «Хотел я вам, Батюшка, что-то сказать, да забыл». Старец посоветовал ему записывать вопросы, но он продолжал ходить к нему по-прежнему и раз сказал, будто слагая вину на самого Старца: «Вижу я, Батюшка, что все мы с вами говорим не приготовившись». «Ну, что ж, – отвечал Батюшка, – не можешь готовиться – ходи так». А в другой раз монах сказал: «Мне кажется, что я хожу к вам без пользы». Батюшка тихо отвечал: «А все-таки ходи».

Как неотразимо влиятельно было слово Старца Амвросия, послушаем еще о сем рассказ достопочтенного москвича В.В. Яшерова.

«Мое знакомство с о. Амвросием, – пишет он, – произошло при довольно своеобразных обстоятельствах. В 1882 году, во время своего отпуска из Южной Болгарии, я, живя в Москве, встретился и познакомился с одной женщиной, родственницей очень близкого мне семейства. Эта женщина и была причиною моего знакомства и сближения с праведным Старцем, ибо он был ее постоянным духовным отцом в течение нескольких лет. Надо заметить, что это была замечательно религиозная особа; в посты, напр., она ежедневно посещала все церковные службы, являясь в церковь ранее всех и уходя последней. Мне, человеку тогда с другим совсем направлением, все это казалось не чем иным, как ханжеством и даже недугом душевным. Но вскоре мне пришлось переменить свой образ мыслей.

Между прочим, моя знакомая, вдобавок ко всему сказанному, до такой степени увлекалась послушанием еще мне тогда неизвестному какому-то Оптинскому старцу, что была готова исполнить всякое его малейшее требование или желание. В один октябрьский день эта особа показала мне полученную ею чрез какую-то монахиню записку от о. Амвросия, писанную карандашом, в которой ей приказывалось немедленно бросить все и приехать к нему в Оптину. Что особенно ее беспокоило – это приписка: взять с собою пенсионную книжку: «Видно, Батюшка надолго вызывает меня», – говорила она с грустью. Напрасно я убеждал ее не верить никаким «Старцам», или «юродивым», и оставаться дома. На следующее утро я получил от нее по городской почте записку, что, не смея ослушаться Батюшки, она уезжает в Оптину, а через восемь дней ко мне пришло от нее уведомление, что о. Амвросий приказывает ей остаться в Оптиной на весь Рождественский пост, а пока отсылает ее в женский монастырь в Белеве.

Это письмо меня сильно раздражило, чтобы не сказать более. Считая поведение моей знакомой плодом окончательного душевного расстройства и обвиняя в этом исключительно Старца Амвросия, я взял два больших листа почтовой бумаги и написал ему длиннейшее письмо, в котором в самых вежливых и почтительных выражениях высказал много резкостей, приправляя каждую текстами Св. Писания и протолковывая эти тексты на свой лад. Не прочитав написанного, я тотчас отправил письмо по почте. И что же? Чрез пять дней моя знакомая возвратилась; рассказала мне, что, к ее изумлению, о. Амвросий не только остался доволен моим письмом, но приказал ей немедленно возвратиться в Москву; прислал мне просфору и просил передать мне свое желание видеть меня в Оптиной. Я был тронут таким результатом моего послания и решил исполнить желание Старца при первой возможности, чувствуя себя виноватым перед ним за необузданность моего пера.

На четвертой неделе Великого поста 1883 года я выехал в Оптину, чрез Тулу и Калугу; из последнего города пришлось ехать верст 60 на почтовых. Я выехал из Калуги в понедельник утром и в Оптину приехал уже поздним вечером. Утомленный дорогой, я наскоро напился чаю и лег спать. Когда я сидел на другой день утром за чаем, ко мне явился келейник о. Амвросия с приглашением «пожаловать к Батюшке». Я нисколько, впрочем, не удивился этому, предполагая, что ему доносят о каждом приезжем.

Оптинская пустынь состоит из двух частей: собственно монастыря с храмами, корпусами монашеских келий, скотными и конными дворами, которые, кстати сказать, содержатся в образцовом виде как по постройкам, так и относительно животных, гостиницами и разными хозяйственными зданиями, и скита, где в то время жили только строгие подвижники. В ограду скита женщины не допускаются. Мы с послушником пошли мимо собора, чрез фруктовый сад, пересекая всю площадь монастыря, и вышли наконец за ограду. Перед нами во все стороны густо раскинулся оголенный зимою лес, а прямо убегала тропинка, протоптанная среди высоких сугробов снега массою почитателей преподобного Старца. Она-то и вела через лес к скиту, отстоящему от монастыря на полверсты. Мы вышли на поляну – и пред нами открылась белая ограда. Вправо от входных ворот виделся небольшой белый каменный флигелек, одною половиною выходивший наружу, а другою прятавшийся внутри ограды.

Перед крылечком наружной части домика, который женщины почему-то называют «хибаркой», стояла толпа человек в пятьдесят женщин, и высокородных, и простого звания, в ожидании увидеть о. Амвросия. Большая часть из них пришли или приехали издалека, и во всех их царила твердая вера, что у него они найдут и утешение в горе, и добрый совет в трудных обстоятельствах, и даже исцеление в болезнях. Но случалось, что, походивши безуспешно к заветному крылечку несколько дней подряд, иная богомолка, не принятая Старцем, в сильном смущении должна была уезжать ни с чем домой, так и не видав его.

Войдя в ограду, мы повернули направо к внутреннему крыльцу флигеля, который оказался обширнее, чем представлялось снаружи. Прямо с крыльца дверь отворялась в коридор, разделявший флигель пополам: направо первая комната небольшая, но чисто меблированная – приемная для мужчин, налево собственное помещение о. Амвросия, а далее комнаты для послушников и для приема женщин. Послушник, приняв от меня пальто, пригласил войти в приемную направо, пока доложит Батюшке. Чрез минуту он вышел и сказал, что Батюшка просит меня подождать немного, пока окончит беседу с посетителем. Я принялся осматривать приемную. Приглашение послушника пожаловать к Батюшке прервало мой осмотр, и я отправился вслед за ним по коридору, уставленному по обе стороны скамьями, на которых ожидали с десяток посетителей.

Повернув налево, через маленькую переднюю, я прошел в узенькую дверь и очутился в каморке аршина четыре в длину и около трех в ширину, с довольно низким потолком. Прямо против двери было небольшое окно и под ним маленький столик с выдвижным ящиком и шкапчиком; правой стороны я не помню, ибо левая сторона каморки привлекла все мое внимание. На постели, аршин двух с половиною длины и четверти три ширины, сделанной из досок, покрытых тонким, дюйма в два, ковром или матрасом (не разглядел), полулежал на левом боку в черном поношенном подряснике и такой же скуфейке, облокотясь левою рукою на ситцевую подушку, и перебирая правою зерна четок, маленький старичок с небольшой клинообразной бородкой, с проницательными добрыми глазами и чрезвычайно симпатичным лицом, – решительный контраст старцу, рисовавшемуся в моем воображении! Я остановился, ожидая приглашения приблизиться. Старичок, внимательно и не шевелясь, вглядывался в меня с минуту. Наконец он немного приподнялся, улыбнулся и сделал мне знак рукою подойти. Я подошел и поневоле должен был опуститься на колено, чтобы принять его благословение. Благословив меня, о. Амвросий взял мою руку, еще пристально посмотрел мне в глаза и мягким и веселым голосом произнес: «Так вот он какой, этот свирепый защитник своего счастья!» Я пробормотал что-то вроде извинения, но он остановил меня и, указав на лежащее на столе мое письмо, продолжал: «Нечего извиняться! Я очень доволен этим письмом, чему доказательством служит мое желание вас видеть. Какая это на вас форма?» Я ответил, что я командую Южно-Болгарской дружиной и что это форма Восточно-румелийских войск. «Первое название хорошо, а второму и быть бы не следовало!» – серьезно произнес он. «Мне очень приятно, Батюшка, слышать, что вы совершенно согласны в вашем взгляде с покойным Скобелевым и со всеми истинно русскими! – ответил я с почтительным поклоном. «Вы, ведь были и в Сербии добровольцем, как мне говорила С.? Кстати, как ее здоровье? Я слышал, что она была больна после поездки в Петербург». «Слава Богу, поправилась», – сказал я. Старец опять улыбнулся и сказал: «Я вас не удерживаю более; вы видели, сколько людей ожидают слова утешения. Ступайте, мы потом поговорим. Да, вы надолго приехали сюда?» «Я думаю еще съездить взглянуть на ваш знаменитый город Козельск и выехать из Оптиной в четверг». – «Вот и прекрасно! Значит, вы можете и отговеть здесь». «Отец Амвросий! Сегодня вторник, когда же я успею отговеть? Четверг после завтра!» – возразил я немного удивленным тоном. «Для истинного покаяния нужны не годы и не дни, а одно мгновение, – заметил он серьезно, почти строго, – сегодня вы будете у вечерней службы, завтра у заутрени и преждеосвященной обедни, а после вечерни придете ко мне на исповедь; в четверг приобщитесь Св. Таин и вечером можете выехать в Москву».

Выйдя из ограды, я обратил внимание на какое-то особое движение в группе женщин. Любопытствуя узнать, в чем дело, я приблизился к ним. Какая-то довольно пожилая женщина с болезненным лицом, сидя на пне, рассказывала, что она шла с больными ногами пешком из Воронежа, надеясь, что Старец Амвросий исцелит ее, что, пройдя пчельник в семи верстах от монастыря, она заблудилась, выбилась из сил, попав на занесенные снегом тропинки, и в слезах упала на сваленное бревно, но что к ней подошел какой-то старичок в подряснике и скуфейке, спросил о причине ее слез и указал ей клюкой направление пути. Она пошла в указанную сторону и, повернув за кусты, тотчас увидала монастырь. Все решили, что это или монастырский лесник, или кто-либо из келейников; как вдруг на крылечко вышел уже знакомый мне служка и громко спросил: «Где тут Авдотья из Воронежа?» Все молчали, переглядываясь. Служка повторил свой вопрос громче, прибавив, что ее зовет Батюшка. – «Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа я сама и есть!» – воскликнула только что пришедшая рассказчица с больными ногами, приподымаясь с пня. Все молча расступились, и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в его дверях. Мне показалось странным, как успел о. Амвросий узнать так быстро об этой страннице и откуда она пришла. Я решился дождаться ее возвращения.

Минут через пятнадцать она вышла из домика, вся в слезах, и на посыпавшиеся на нее вопросы, чуть не рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу, был не кто иной, как сам Отец Амвросий, или кто-либо уж очень похожий на него. В большом раздумье вернулся я в гостиницу. «Что же это такое? – думалось мне. – Положим, сходство, но во-первых в монастыре нет никого похожего на о. Амвросия, а во-вторых, два таких странных совпадения: о. Амвросий, как всем известно было, по болезненности в зимнее время до теплых летних дней не мог выходить из келии, а тут вдруг в холодное время явился в лесу указателем дороги страннице; и затем через какие-нибудь полчаса, почти в минуту ее прихода к его «хибарке» он уже знает о ней подробно.

Я решился исполнить обряд моего короткого говения по всем правилам религии: выдержал пост по-монастырски и все церковные службы также. В среду вечером после вечерни я прямо из церкви отправился в скит, Старец принял меня только чрез полчаса после моего прихода. Войдя в коморку, я застал его в том же положении, как и в первый раз, и, став на колена, принял благословение. «Ну, теперь я могу поговорить с тобою подолее, подвинься сюда поближе», – сказал мне ласково Старец. Я предполагал, что мне порядком достанется на исповеди, ибо не говел целых шесть лет, и приготовился вынести грозу. О. Амвросий начал меня расспрашивать о моем детстве, воспитании, службе, более замечательных лицах, с которыми мне приходилось сталкиваться в жизни, о моем несчастном браке, о Сербии, Болгарии и Турции, пересыпая завязавшийся разговор замечаниями и улыбками. Я, который и в церкви-то не мог стоять на коленях вследствие боли в ногах, не заметил, что наш разговор продолжался час и семь минут, – до того разговор Старца был мил, увлекателен и разумно наставителен! С каждой его фразой мне казалось, что я более и более сродняюсь с ним и душею и сердцем.

«Передай мне епитрахиль и крест», – сказал мне вдруг Отец Амвросий, помолчав минуты две. Я подал то и другое. Надев на себя епитрахиль, он приказал мне нагнуться и, накрыв епитрахилем, начал читать разрешительную молитву. Я живо выдернул из-под нее голову и воскликнул: «Батюшка! А исповедь? Ведь я грешник великий!» Старец взглянул на меня, если так можно выразиться, ласково-строгим взглядом, накрыл опять епитрахилью и, докончив молитву, дал поцеловать крест. «Может идти теперь, сын мой! Завтра, после литургии, зайди ко мне». И ласково отпустил меня.

Никогда в жизни не совершал я такой чудной прогулки, как в этот раз, от скита до монастыря. Точно какое-то громадное облегчение чувствовалось во всем существе моем, а вокруг меня лучи полного месяца так и играли мириадами алмазных искр по снегу полян и фантастическим хлопьям, причудливо лепившимся кой-где по ветвям оголенных деревьев. Я и не заметил, как дошел до своего номера и как затем заснул.

На следующий день, приобщившись Св. Таин, после литургии я отправился к моему новому духовному отцу. Старец ласково встретил меня, благословил просфорою и подарил получасовою беседою, в которой высказал мне несколько наставлений и указаний в пути моей жизни, которых я никогда не забуду, и которые поныне служат часто мне и утешением, и поддержкой в трудные минуты. Прощаясь, он опять благословил и поцеловал меня и дал завернутую в бумагу просфору для передачи его духовной дочери.

При выходе моем из скита меня встретил послушник отца игумена пустыни, с приглашением на стакан чаю. Маститый Старец встретил меня приветливо, поздравил с принятием Св. Таин, также благословил просфорою, а при прощании подарил мне книгу.

Вернувшись в гостиницу, я застал приготовленный для меня прекрасный грибной обед. Распорядившись относительно лошадей, я потрапезовал в обществе о. гостинника и, отслушав вечерню, помчался на почтовой тройке по направлению к Калуге, унося с собой самое лучшее воспоминание о приветливой Оптиной пустыни, а в сердце своем – любовь и уважение к Старцу Отцу Амвросию, этому великому наставнику и целителю душ и сердец человеческих».

А вот и еще рассказ, подобный предыдущему. «Родитель Шамординской монахини Екатерины Лебедевой, по ее собственным словам, был человек неверующий. Случайно приехав в Оптину, он остановился на гостинице, где в то время гостиником был монах Феодосий (впоследствии иеромонах). Только что приехавший гость почувствовал в душе сильное смущение и уже засуетился уезжать из обители. «Лошадей, лошадей скорее!» – шумит он. Успокоив несколько гостя обещанием, что за лошадями сейчас пошлют, монах предложил ему, в ожидании лошадей, пройтись по монастырю. «Но я к Старцу не пойду», – решительно сказал гость. «Да я и не прошу вас», – ответил монах. Походили по монастырю. «Ну теперь, – приглашает монах, – посмотрим скит – тамошнюю пасеку, сад, цветы…» Пошли в скит и там походили. Между прочим подошли к корпусу, где жил Старец, Батюшка о. Амвросий. «Не угодно ли теперь посмотреть келию Старца?» – продолжает монах. Вошли. В приемной находилось несколько человек, и в том числе господин, с которым пришедший разговорился. Разговор этот задержал его в приемной, и в это время вышел Батюшка. Тотчас все присутствовавшие приблизились к нему, но случайно вошедший гость намеренно отошел и стал вдали, не желая принимать благословение. Старец же, благословив всех, прямо направился к стоявшему вдали посетителю, пристально на него посмотрел, благословил и положил руку на его голову. Тогда он опустился на колени и принял благословение. Батюшка сейчас же, взяв его за руку, повел к себе и сам начал с ним беседу. Гость поражен был прозорливостью Батюшки, который напоминал ему разные случаи в его жизни, как будто всегда жил с ним. Беседа была продолжительная и имела решающее влияние на посетителя. Он сам выразил желание поговеть и исповедаться, тогда как до этого 16 лет не приобщался. В Оптиной он прожил около 2 месяцев и с сожалением расставался с ней. К Батюшке до конца жизни питал благоговение и чтил его как святого».

Говоря о силе слова Старца Амвросия, не неуместно сказать здесь несколько слов и вообще о его обращении с многочисленными и разнообразными посетителями, а кстати и о его внешнем виде. Наружное обращение его с ними вполне соответствовало его внутреннему благодатному любвеобильному настроению души. Он всем желал добра и пользы душевной, но подавал каждому то и столько, что и сколько каждый мог вместить по своему душевному устроению. Люди, которые не нуждались в его духовных советах, а должны были видеть его по какому-либо делу, все отзывались о нем: «Очень умный человек!» Старец мог говорить о всяком вопросе, поддерживал беседу столько времени, сколько требовало приличие, и расставался с такими посетителями. Тут он был очень выдержан, в высшей степени вежлив – и только, стараясь при том не выказывать тех внутренних сторон, до которых этим людям не было никакого дела. Зато с преданными ему людьми Батюшка был совершенно другой. Он всегда оставался добрым и ласковым, но в такие отношения влагал самую искреннюю задушевность. Впрочем, и здесь, смотря по людям, было у него большое различие: с людьми высокородными в обращении он соблюдал крайнее приличие, с простыми же обращался попросту, называя нередко, как выше мы видели, кого дурой, кого дураком.

Названиями же этими близкие к Старцу лица по только не обижались, но даже принимали их как похвалу, временем расстрогиваясь до слез, ибо сердца таковых ощущали, что они исходили из доброжелательного, любящего, облагодатствованного сердца.

Стяжав от Господа дар прозорливости, Старец не имел обыкновения прямо и резко обличать кого-либо пред людьми, но так искусно обличал, что обличение его, несмотря на присутствие множества народа, понятно было только одному тому, к кому оно относилось. И не грозою, а любовью умел Батюшка вести людей к исправлению, вселяя в души их веру, что не все потеряно и можно при Божией помощи одолеть врага. До конца Старец сохранил свою природную живость, которая была выражением разносторонности, доброты и заботливости его характера. Когда люди, знавшие Батюшку, входили к нему с своими скорбями и невзгодами, душам их становилось вдруг легко и свободно. Все как-то прояснялось и было невыразимо утешительно. Ничто не могло сравниться с тем счастьем, какое испытывали духовные дети Старца Амвросия при свидании с ним после долгой разлуки. Это одни из тех минут, которых описать нельзя, а нужно пережить.

По виду Батюшка о. Амвросий был благообразный Старец, немного выше среднего роста и несколько от старости сутуловат. Будучи смолоду очень красивым, как передавали о сем знавшие его в то время лично, он и в старости не потерял приятности в своем лице, несмотря на его бледность и худобу. На голове спереди имел небольшую лысину, которая, впрочем, нисколько его не безобразила и даже как будто шла к его лицу, а назади несколько прядей коротких темно-русых с проседью волос; на лбу две-три морщины, которые при случае совершенно сглаживались; глаза светло-карие, живые, проницательные, видящие душу насквозь; губы обыкновенные; борода довольно длинная, редкая, седая, в конце раздвоенная.

Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой вдруг становилось как-то весело и тепло, без заботливого взора, который говорил, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень полезное, и без того оживления во всем – в движениях, в горящих глазах, с которым он вас выслушивает и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живет и что вы ему ближе, чем сами себе.

От живости Батюшки выражение его лица постоянно менялось. То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами одушевленным молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтоб он сказал вам, как поступить в каком-либо деле, то решительно принимался качать головой, когда отсоветовал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

Иногда в лице Батюшки являлось беспокойное выражение. Ему хотелось вам что-то сказать, но он не желал обнаружить, что знает это, и старался, чтоб вы сами спросили у него. Например, Батюшка благословил вам начать какое-нибудь дело, и ему хочется назвать полезного для этого дела человека, о котором вы ему не говорили, которого он не видал, не слыхал, но о котором знает по своей прозорливости. «Ну, а как же, – начинает Батюшка, заботливо и немного беспокойно глядя на вас, – ведь тебе одному не управиться, тебе надо понятливого человека». – «Ах, да, – вспоминаете вы, – я и забыл спросить; у меня есть в виду человек», – и вы в нескольких словах определяете этого человека. «Ну вот-вот, – подхватывает радостно Батюшка, еще не дослушав, – его, его! Ты говоришь – он расторопный (а вы, может быть, еще и не успели этого сказать), такого сюда и надо». Во время беседы на вас зорко глядят выразительные глаза Батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видят все, что в вас есть дурного и хорошего, и вас радует, что это так и что в вас не может быть для него тайны.

Иногда же это доброе, ласковое, приятное лицо Старца Амвросия как-то особенно преображалось, озаряясь благодатным светом. И бывало так большей частью или во время, или после молитвы, преимущественно в утренние часы. Однажды Старец с вечера назначил прийти к себе двум супругам, имевшим до него важное дело, в тот час утра, когда он не начинал еще приема. Они вошли к нему в келию. Старец сидел на постели в белом монашеском балахоне и в шапочке. В руках у него были четки. Лицо его преобразилось. Оно особенно как-то просветлело, и все в келии его приняло вид какой-то торжественности. Пришедшие почувствовали трепет, и вместе с тем их охватило невыразимое счастье. Они не могли промолвить слова и долго стояли в забытьи, созерцая лик Старца. Вокруг было тихо, и Батюшка молчал. Они подошли под благословение. Он безмолвно осенил их крестным знамением. Они еще раз окинули взором эту картину, чтоб навсегда сохранить ее в сердце. Старец все с тем же преображенным ликом был погружен в созерцание. Так они и вышли от него, не сказав ему ни слова.

Подобный пример. Пришел по обычаю к Старцу, в конце утреннего правила, его письмоводитель, вышеупомянутый скитский иеромонах о. Венедикт. Старец, отслушав правило, сел на свою кровать, о. Венедикт подходит под благословение и, к великому своему удивлению, видит лицо Старца светящимся. Но лишь только получил он благословение, как этот дивный свет скрылся. Спустя немного времени о. Венедикт опять подошел к Старцу, когда тот уже находился в другой келье и занимался с народом, и по простоте своей спросил: «Или вы, Батюшка, видели какое видение?» Старец, не сказав ему ни слова, только слегка стукнул его по голове рукой. Знак особенного старческого благоволения!

Еще рассказ вышеупомянутого о. Игумена Марка. «В бытность Старца в Шамординской обители, – пишет он, – в одно время, именно на Страстной неделе, я, как готовившийся к причащению Божественных Тайн, вхожу к нему в келью для исповеди и к изумлению моему вижу на его лице полную сосредоточенность, глубокое внимание к чему-то им созерцаемому и трепетное благоговение. Лицо его при том было покрыто радостным румянцем. Увидев сие, я подался назад из кельи и только спустя некоторое время, опомнившись, вошел к Старцу. Припоминая виденное, я и теперь прихожу в великое удивление».

А шамординские монахини сказывают, что им и нередко приходилось видеть лицо Старца прославленным неземною славою.

Каждый теперь из сказанного, в особенности из последних глав, ясно может видеть, что – как замечено было выше – какими духовными дарованиями ущедрил Господь наставников в жизни духовной и руководителей Старца Амвросия, – иеросхимонахов Льва и Макария: теми же дарованиями украшен был и Старец Амвросий – именно даром прозорливости, даром исцелений и высоким духовным рассуждением. Это троица великих Оптинских старцев, единонравная и нераздельная (и погребены все вместе), дерзновенно, как мы веруем, предстоящая престолу Господню, и молящаяся о чадах своих духовных и о всем мире.