15

Работа с детьми

1988 г., Одинцовский район

Двое подростков, хихикая и перешептываясь, шли в сторону серого блочного здания, в котором жил Сергей Головкин. В школьном портфеле одного из них звякала бутылка портвейна «777», всякий раз вызывая новую волну сдавленного смеха.

Наконец они дошли до входа в подъезд, из вежливости поздоровались с незнакомой женщиной, гулявшей с собакой возле дома, и побежали по лестнице на седьмой этаж. Головкин открыл дверь еще до того, как они успели нажать на кнопку звонка.

– Вас никто не видел? – с порога спросил он, тревожно заглядывая за спины подростков.

– Никто, конечно, дядя Сережа. Все, как вы говорили, так и сделали, – обиженно протянул десятиклассник Костя, уже немного привыкший к странностям своего мастера производственного обучения.

Головкин посторонился, пропуская ребят в квартиру. Костя и Рома бросили взгляд на груду вещей при входе. Все это можно было принять за мусор, если бы не запечатанная коробка болтов и несколько невскрытых упаковок с витаминами для лошадей. В остальном интерьер холостяцкой однокомнатной квартиры ничем не отличался от обычной для 1970-х обстановки, растиражированной в советском кино. Повсюду наблюдались приметы запустения и неряшливости хозяина. На подоконнике не мытого с прошлого года окна громоздились пустые бутылки из-под алкоголя. На стуле рядом с тахтой высилась целая гора грязных вещей, приготовленных для стирки. Причем спецодежда, в которой зоотехник обычно работал, лежала вперемешку с парадным костюмом и выходной рубашкой: по мере совершения новых убийств и неуклонного распада личности отношение Головкина к порядку и чистоте менялось.

– В универсаме стирального порошка не было, а идти в другой поленился, – пояснил Головкин, поймав изучающий взгляд Кости.

– А витамины для лошадей вам зачем? – спросил тот, присаживаясь на тахту. Было видно, что ответ ему не очень-то интересен. Все его внимание сейчас было приковано к новому японскому видеомагнитофону, который чудом удалось достать дяде Сереже.

– Продам, – пожал плечами Головкин. – Нужно же на что-то видеокассеты покупать.

– А дорого стоят? – заинтересовался Рома. Он достал из портфеля бутылку портвейна и протянул ее наставнику. Портвейн был платой за просмотр нового боевика. Головкин всегда подчеркивал, что пускает ребят по дружбе, а не за портвейн, но без бутылки подросткам приходить было неудобно.

– Эти дешевые. Дорогие под замком в ветеринарке.

– Что, так хорошо охраняют? Прямо конвой день и ночь стоит? – начал подтрунивать Костя.

– Конвой не стоит, взять в целом можно кое-что оттуда, – задумчиво протянул Головкин.

– А сколько дадут за это? – тут же посерьезнел подросток.

– Лет или рублей? – с издевкой спросил хозяин квартиры.

– Все воруют, – рассудительно ответил Рома. Так рассудительно обычно умеют говорить только дети, повторяющие слова родителей.

– Завтра обсудим. Обдумать надо, – сказал наставник, доставая из шкафа видеокассету с новым боевиком.

Остаток вечера они втроем завороженно следили за перипетиями сюжета «Не отступать и не сдаваться», одного из первых фильмов, в которых снялся мегапопулярный в те годы Жан-Клод Ван Дамм.

На следующий день после занятий в школе Рома снова отправился к дому дяди Сережи. Подросток был так погружен в свои мысли, что не ответил на приветствие той же женщины, которую они с другом встретили накануне. Соседка Сергея Головкина, гулявшая с собакой, заметила, что школьник как-то слишком взволнован.

Рома буквально за минуту взлетел по лестнице на седьмой этаж и нажал кнопку 48-й квартиры.

– Чего тебе? – спросил Головкин, увидев на пороге подопечного.

– Я подумал, мы можем все организовать с аптечкой, если там правда дорогие препараты. Их легко продать? – выпалил подросток.

– Проходи на кухню, – велел мужчина. – Видел барыг возле школы? А рядом с конезаводом? А тех парней со стеклянными глазами, которые у теплотрассы ошиваются? – Рома молча кивал и с каждым следующим кивком казался все более испуганным. – Так вот, все они за любые деньги кое-что оттуда купят, – удовлетворенно закончил Головкин.

– Что я должен делать?

– А что ты будешь делать, когда тебя поймают?

– Что вы имеете в виду? Молчать, конечно, буду. За одиночку меньше дают, – со знанием дела и явно повторяя чужие слова, ответил подросток.

Головкин усмехнулся, сделал шаг назад и внимательно осмотрел подростка – так, будто видел его впервые. Судя по всему, мужчину удовлетворил этот осмотр, потому что он хмыкнул и, ничего не говоря, ушел в комнату. На кухню он вернулся, держа в руках фотоаппарат Polaroid, о котором тогда мечтали буквально все. Еще бы не мечтать! Ведь вместо того, чтобы тратить 36 кадров пленки, бежать в ателье, чтобы ее проявить, и потом, спустя месяц, поражаться тому, как это тебе удалось скроить такую физиономию, можно было просто нажать кнопку – и через пару секунд Polaroid выплевывал маленький квадратный снимок. Несколько мгновений Рома завороженно смотрел на фотоаппарат, а потом поднял непонимающий взгляд на своего наставника.

– Это зачем? – спросил он.

– Мне нужны гарантии, что ты меня не сдашь милиции, – пояснил Головкин. – Раздевайся.

– То есть как?

– Раздевайся-раздевайся. Захочешь рассказать о сообщнике – помни, что я им первым делом эти снимки покажу, – развеселился вдруг мужчина.

Подросток еще какое-то время медлил, но потом все-таки начал стягивать с себя брюки. В конце концов, он и так всегда делал это в раздевалке, когда приходил на занятия к дяде Сереже. Пару раз Головкин сам переодевался вместе с учениками. Все видели друг друга без одежды, так что вроде бы ничего плохого в этом не было.

Головкин, затаив дыхание, наблюдал за тем, как школьник оголяет перед ним свое тело. У него в голове не укладывалось, что это происходит по его приказу, что сейчас мальчишка полностью в его власти и не просто подчиняется, а верит ему. Он боялся лишний раз вздохнуть, чтобы не спугнуть Рому и не испортить момент.

– Ну так что? Фотографируй, и пойдем на дело, – сказал вдруг подросток. В его голосе слышалось недовольство, за которым он пытался скрыть страх.

– Что? Да, сейчас. – Головкин спохватился, взял со стола фотоаппарат и делал снимки до тех пор, пока не закончилась кассета.

К огорчению подростка, зоотехник как будто раздумал грабить заводскую ветчасть. Он медлил, придумывал какие-то отговорки, но в конце концов все же взял с тахты куртку и направился к двери.

– Пойдем уже, – с плохо скрываемым раздражением произнес он.

Рома тут же вскочил со стула и бросился к выходу. Через полчаса они уже крадучись проникли на территорию конезавода и направились к складу с ветеринарными препаратами.

– Я останусь на улице, чтобы дать сигнал, если сторож пойдет. Ты пока мне к окну подноси лекарства, и я буду говорить, что брать, а что нет, – инструктировал Головкин, когда они подходили к складу. Рома сосредоточенно кивал, пытаясь отогнать липкий, с каждой минутой все более усиливающийся страх. Когда они вошли в здание, страх перерос в панику. Подросток начал сгребать с полок все подряд.

– Прекрати. Они ничего не стоят, но в милицию из-за их пропажи обратятся, – шикнул на него Головкин. Рома послушно остановился. Наставник решительно прошел к окну, возле которого стоял массивный шкаф со стеклянными дверцами, запертыми на ключ. В этом шкафу хранились самые сильные и подотчетные препараты.

– Черт! – преувеличенно громко сказал Головкин.

– Что такое? – вздрогнул подросток.

– Заперт. Обычно его оставляют открытым, но сегодня вот заперт.

– Он же стеклянный, давай разобьем, – пожал плечами Рома.

– Так на нары не терпится? Пойдем отсюда, в другой раз вернемся, – раздраженно бросил Головкин.

Рома облегченно выдохнул. Конечно, он был страшно разочарован, но, с другой стороны, счастлив, что все это наконец закончилось, можно пойти домой и навсегда забыть эту ночь.

– Ну все, давай тогда до завтра, – произнес Головкин, когда они оказались за воротами конезавода.

– А фотографии? – спросил подросток, не вполне понимая, какой именно ответ хочет сейчас получить.

– Что? – непонимающе вскинул брови мужчина.

Рома хотел было повторить, но вовремя понял, что этого не стоит сейчас делать, и просто попрощался.

С тех пор парень сторонился зоотехника. К радости подростка, это было взаимно. Головкин как будто не замечал его на занятиях по профориентации и старался не сталкиваться с ним в остальное время. Костя, приятель Ромы, несколько раз пытался узнать, что между ними произошло, но друг отмалчивался. Когда Костя предлагал пойти к дяде Сереже посмотреть фильм, Рома всякий раз находил благовидный предлог, чтобы отказаться. Так продолжалось вплоть до конца курса. Уже в июле, когда все занятия кончились и все оценки были выставлены, ребята случайно встретили Головкина.

– Можно к вам зайти кино посмотреть? – поинтересовался Костя после того, как они перебросились парой слов.

– Приходите сегодня, я не против, – пожал плечами Головкин и испытующе посмотрел на Рому. Тот отвел взгляд.

Вечером того дня они действительно отправились к дяде Сереже. Тот, правда, очень удивился, увидев их на пороге своей квартиры.

– Проходите, если одни пришли, – с расстановкой проговорил мужчина, тревожно оглядывая лестничную клетку.

Когда дверь захлопнулась, напряжение, возникшее между Ромой и бывшим наставником, начало нарастать. Головкин опасался, что парень упомянет фотографии или склад с лекарствами, а сам подросток никак не мог отделаться от постыдных воспоминаний о том, как он раздевался здесь, на глазах у этого человека.

– Точно одни пришли? – повторил вопрос хозяин квартиры, прерывая затянувшееся молчание.

В этот момент за окном послышалось утробное урчание мотоцикла. Головкин вдруг переменился в лице и моментально из добродушного и странноватого дяди Сережи превратился в опасного зверя, который надвигался на подростков.

– Вы кого ко мне привели? – спросил он так тихо и зловеще, что у обоих ребят по телу побежали мурашки – порой шепот страшнее крика.

– Никого, а что такое-то? Мотоцикл… – заговорил было Костя.

– Вон отсюда, – прошипел Головкин.

Рома взял приятеля за локоть и потащил к выходу. Всю дорогу он молча слушал возмущенно-недоумевающие тирады друга, радуясь в душе тому, что в итоге все так вышло. Во-первых, не пришлось смотреть кино в обществе дяди Сережи, а во-вторых, у него теперь появилось законное основание больше никогда не контактировать с человеком, сделавшим те странные снимки на свой Polaroid.

На следующий день у Головкина начался отпуск, который он собирался провести в привычных разведывательных поездках на пригородных электричках, но случай с Ромой выбил его из колеи. Убивать подростка было нельзя, так как его тут же принялись бы искать и очень скоро вышли бы на зоотехника. Парень в любой момент мог проболтаться о том, что дядя Сережа заставил его раздеться, чтобы сфотографировать. До поры до времени Рома держал рот на замке, понимая, что в случае огласки придется рассказать о планировавшемся ограблении, но он все еще был жив. По-настоящему молчат только мертвые. Живые рано или поздно начинают говорить.

Неделя для Головкина превратилась в один нескончаемый день. С каждым часом внутренняя пружина все больше сжималась и все сильнее хотелось убивать. Он все так же сидел на старой продавленной тахте у себя в квартире, смотрел невидящим взглядом в мутный, покрытый пылью экран телевизора, курил одну сигарету за другой и буквально «видел» то, как Рома рассказывает о случившемся следователю, а тот открывает дело о домогательствах к несовершеннолетнему. Когда в коридоре однокомнатной квартиры зазвонил телефон, Головкин так испугался, что уронил тлеющую сигарету на линолеум.

– Сынок, тут такое случилось… – раздался в трубке голос матери.

Женщина звонила довольно часто, но ни разу разговор не начинался так нервно. Обычно эти телефонные беседы состояли из десятка одних и тех же фраз, которые произносила мать, и стольких же односложных ответов Сергея. В детстве Головкин не раз видел, как Лариса тихонько скулит на кухне после очередного пьяного дебоша отца, но никогда не разговаривал с ней, если она находилась в подобном состоянии. В такие моменты он старался обходить мать стороной и делать вид, что ее нет, смутно ощущая, что нужно проявить сочувствие, но не зная, как именно это сделать.

– Что произошло? У вас все хорошо? – выдавил из себя Головкин.

Оказалось, мать наконец решилась на шаг, который нужно было сделать еще пятнадцать лет назад, – выгнала мужа из квартиры и подала на развод. Отец Головкина даже после этого не готов был принять тот факт, что жена решила его бросить, поэтому продолжал каждый день устраивать скандалы на лестничной клетке, звонить с угрозами, мольбами и редкими заискивающими комплиментами. Чем больше он осознавал, что на этот раз все серьезно, тем чаще впадал в ярость.

– Я боюсь, что он придет снова, сынок, – причитала женщина, которой попросту не с кем было поделиться личными проблемами. Дочь она еще не считала разумным существом, способным вникнуть в суть происходящего, а близких подруг у нее никогда не было. Кроме того, она понимала, что окружающие, скорее всего, ее осудят. В те годы статус одинокой женщины в возрасте считался чем-то неприличным. Как можно добровольно подписаться на то, чтобы влачить столь жалкое существование? Пришлось бы врать об изменах мужа, которыми можно было хоть как-то объяснить их разрыв. Измена всегда считалась поводом для развода. Ларисе не хотелось лгать, ей нужно было лишь выплакаться кому-то, пожаловаться на жизнь, а еще лучше – найти заступника. Сын уже давно жил отдельно, к тому же муж всегда считал его «провальным проектом» и неудачником, так что, позвонив Сергею, женщина словно освобождалась от многолетнего гнета.

– Не плачь, если хочешь, давай съездим вместе куда-нибудь, – предложил вдруг Головкин в тщетной попытке успокоить мать.

– Серьезно? Поехали тогда все вместе, как в детстве, помнишь? – встрепенулась женщина.

– Я не… – договорить Головкин не успел. Лариса вдруг так загорелась идеей совместного отпуска, что уже вовсю обсуждала, к кому можно обратиться за покупкой путевки.

Сын так и не нашел достаточно серьезного повода, чтобы отказаться от грядущей поездки, и уже через пару дней вместе с матерью и сестрой направлялся в дом отдыха в Костромской области.

Им выделили два номера в одном из пяти корпусов неподалеку от дорожки, ведущей к озеру. Каждый день они встречались в коридоре и вместе шли на завтрак, а затем на пляж. Ему все это казалось странным. За несколько лет самостоятельной жизни Головкин привык к одному и тому же набору реплик, произносившихся матерью по телефону, и к беседам, которые она вела с ним, когда он приезжал в родительскую квартиру. Сейчас оказалось, что им больше нечего сказать друг другу. Головкин сходил с ума от мысли о том, что Рома расскажет кому-то о фотографиях и все рухнет. Порой он волновался о лошадях, оставленных на попечение других сотрудников конезавода, а иногда отвлекался на то, чтобы понаблюдать за мальчишками, игравшими каждое утро в пляжный волейбол.

– Вот что ты все время молчишь? Когда наконец женишься? Жена бы тебя быстро в порядок привела и убираться бы научила, и разговаривать, – сетовала мать, заметив, что сын вновь погрузился в лабиринты собственных мыслей.

– Вы развелись, и я разведусь, в чем смысл тогда? – миролюбиво парировал сын. Сама мысль о браке и даже легких отношениях с девушкой неизменно пугала его.

– Оставь его в покое, мам, – однажды с раздражением сказала сестра. Головкин с удивлением посмотрел на нее. У них была десятилетняя разница в возрасте, поэтому он никогда не считал ее полноценной личностью. На тот момент возраст Головкина приближался к четвертому десятку, а Наташа уже второй год училась в институте. Он вдруг взглянул на нее другими глазами, осознав, что она превратилась в человека, способного иметь собственное мнение.

– Пойду купаться, – бросила мать, поняв, что не найдет поддержки.

– Мне тоже нравится смотреть, как они играют, – шепотом сказала девушка, указывая на юных волейболистов. Головкин уставился на сестру, а потом вдруг понял, о чем она говорит.

– Чушь не неси, ладно? – излишне резко, чем того требовала ситуация, произнес он.