Красные кхмеры контролировали все территорию Камбоджи, которую они называли Демократической Кампучией, всего лишь с 1975 по конец 1978 года. До этого жителям страны тоже было нелегко: здесь долго боролись разные группировки, шла тяжелая гражданская война, вьетнамские коммунисты во время войны во Вьетнаме создавали в Камбодже свои базы, а американцы из-за этого подвергали страну тяжелейшим бомбежкам. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, что устроили красные кхмеры во главе со своим лидером — интеллектуалом, европейски образованным, учившимся в Париже бывшим учителем Пол Потом.

Пол Пот собирался строить в Кампучии коммунизм и поэтому решил уничтожить какие-либо воспоминания о капиталистическом прошлом. Все население следовало переместить из городов в сельскохозяйственные коммуны, а врагов революции уничтожить. Врагов в стране обнаружилось огромное количество — ими оказались все, кто тем или иным образом был связан с прежними государственными структурами и политическими партиями (партия теперь в стране была одна), предприниматели, представители интеллектуальных профессий — журналисты, учителя, врачи, ученые. Интеллектуалов определяли просто: например, под угрозой оказывались те, кто носил очки.

Репрессии обрушились и на этнические меньшинства, которых в Кампучии было довольно много: китайцев объявили ростовщиками и эксплуататорами трудового народа; вьетнамцам сначала вроде бы позволили покинуть страну, но потом беженцев остановили и тоже принялись уничтожать; мусульманское меньшинство обвиняли в том, что они молятся, вместо того чтобы посещать партийные собрания; впрочем, очень быстро стали преследовать любые религиозные общины — христиан, буддийских монахов. Религией теперь должен был быть марксизм, истолкованный Пол Потом в духе Мао Цзэдуна и Сталина.

Людей тысячами свозили на «поля смерти», где беспрерывно совершались казни. Пол Пот, помимо прочего, хотел сделать страну абсолютно независимой от иностранной экономики, и потому в Кампучии все было в дефиците, в том числе и патроны. Ради экономии несчастных час за часом, день за днем убивали мотыгами и другими тяжелыми предметами. Маленьким детям, которые, оказывается, тоже могли быть врагами революции, обычно разбивали голову о дерево.

Те, кто не попадал на «поля смерти», а оставался в тюрьме, подчас могли позавидовать казненным, так как их подвергали невероятным унижениям и пыткам. Красные кхмеры, как и представители многих подобных людоедских режимов, любили использовать для своих нужд подростков, иногда совсем еще детей. Их легко было обработать, задурить им мозги и заставить делать все что угодно — совсем юные мальчики с удовольствием участвовали в убийствах и издевательствах. Так как врачей в стране уничтожили, кхмеры «поручили» медицину подросткам, которые должны были научиться всему сами — без западных учебников и лекарств. Учились, в частности, пытая заключенных или проделывая над ними «медицинские эксперименты», которым позавидовали бы палачи Освенцима. Обезболивание при этих экспериментах, конечно, не использовалось, да анестетиков и взять было негде.

Историки спорят, сколько человеческих жизней унес режим парижского интеллектуала. В основном цифры колеблются от одного до двух миллионов. После свержения режима красных кхмеров было обнаружено более 23 000 массовых захоронений, где найдены тела более чем миллиона человек. Впрочем, никто не доказал, что эти цифры окончательные. Вполне возможно, будут найдены и другие захоронения. А были еще люди, умиравшие от голода, болезней и просто непосильной работы. Были те, кто умер в переполненных лагерях беженцев во Вьетнаме и Таиланде.

И происходило это в 1970-е годы, через 30 лет после окончания Второй мировой войны, после Нюрнбергского процесса, в то время, когда были открыты многочисленные лекарства, невероятно улучшившие жизнь людей, давшие возможность лечить многие болезни, которые раньше считались смертельными, когда люди стали летать в космос и уже побывали на Луне, мир начинал осваивать компьютеры, философы писали глубокие и интересные книги о сути человека и путях развития общества, поэты по всему миру доказывали, что Теодор Адорно был неправ, сказав: «Писать стихи после Освенцима — варварство», кинорежиссеры вышли на совершенно новый уровень образного мышления… А в это время больше миллиона человека просто забили мотыгами.

Можно ли вообще говорить о необходимости отмены смертной казни в мире, где цена человеческой жизни сведена к нулю? В мире, где глобальные войны унесли намного больше жизней, чем смогли уничтожить красные кхмеры, где лучшие силы человеческого интеллекта были направлены не только на создание лекарств или написание романов, но и на разработку все новых и новых видов вооружения. Если сравнить армии начала и конца ХХ века, мы увидим, что старые виды оружия — ружья, пушки — оказались модифицированы и значительно улучшены и к тому же появилось множество новых смертоносных изобретений: военная авиация, танки, химическое, бактериологическое оружие и, наконец, ядерное, для создания которого потребовались огромные усилия, быть может, самых выдающихся интеллектуалов планеты.

«Смело мы в бой пойдем / За Русь святую / И как один прольем / Кровь молодую», — пели уже во время Первой мировой войны. Мысль о возможности — и даже необходимости — отдать свою молодую жизнь ради чего-то высшего была чем-то вполне очевидным и понятным в начале ХХ века — и далеко не только в России. Героизм, война, сверхчеловек, «бремя белых», борьба за создание империи — все это возбуждало умы того поколения, которому суждено было погибать под Верденом и Соммой, в Галиции и Восточной Пруссии. Через несколько лет в России будут петь: «Смело мы в бой пойдем / За власть советов / И как один умрем / В борьбе за это», — все та же, знакомая многим участникам Первой мировой войны песня, только не очень умело переделанная. Но между тем произошел переход от более мягкого варианта «прольем кровь молодую» к образу всеобщей гибели ради высшей идеи: «Как один умрем в борьбе за это». Если все умрут, то кто останется в Стране Советов? Останется государство, власть, идея — а людишки как-нибудь уж найдутся. Бабы новых нарожают…

Впрочем, преклонение перед тем, что выше тебя, характерно не только для тех стран, где вскоре после Первой мировой начнут формироваться диктаторские режимы.

Стройный красавец, поэт Руперт Брук, которого при жизни называли «Аполлоном», «принцем», сегодня известен прежде всего своим стихотворением «Старый дом викария. Гранчестер», где он в красивых — иногда лирических, иногда забавных — стихах воспевает старую добрую Англию, ее сельское идиллическое спокойствие и противопоставляет ее душному Берлину, где поэт «потный, больной, страдающий от жары» рядом с «пьющими пиво немецкими евреями» вспоминает прекрасную деревушку близ Кембриджа, где он провел несколько спокойных (на самом деле полных веселья и бурного общения) лет. В его воображаемом Гранчестере жизнь замерла, в конце он мечтательно спрашивает: «Застыли ли стрелки церковных часов на без десяти три? Остался ли еще мед к чаю?» Но лиричный Брук, как и все его поколение, жаждал оказаться на войне. Его не сразу взяли в армию, так как у светловолосого гиганта обнаружились проблемы со здоровьем. Пришлось пустить в ход связи среди военных, и в марте 1915 года Брук вместе с другими солдатами отправился на корабле в путь в неизвестном направлении — их везли к турецким берегам, на полуостров Галлиполи, где была задумана масштабная военная операция.

В декабре 1914 года, готовясь к войне и, конечно же, как предполагал образ поэта, к героической смерти, он написал стихотворение «Солдат», первые строки которого в переводе Набокова звучат так:

Лишь это вспомните, узнав, что я убит:

Стал некий уголок средь поля, на чужбине

Навеки Англией. Подумайте: отныне

Та нежная земля нежнейший прах таит.

Реальность оказалась не такой красивой, а смерть не героической и не прекрасной.

Брук, получивший классическое образование, угадал, куда их везут, и написал в письме, полном энтузиазма в ожидании приближавшегося конфликта (который окажется кровавым поражением): «Как ты думаешь, может быть, какую-то крепость на краю Азии надо будет усмирить, и мы высадимся и нападем на нее с тыла, а они выйдут за стены и встретят нас на равнине перед Троей?»

Ничего здесь нет о том, как сотни людей расстреливали из пулеметов, пока они снова и снова пытались атаковать окруженные колючей проволокой холмы в надежде переломить ужасающую патовую ситуацию…

По пути, в Египте, Брук заболел дизентерией, получил тепловой удар, а потом заражение крови из-за того, что какая-то муха укусила его в губу. Он умер 23 апреля, в день святого Георгия и день рождения Шекспира… Этот героический Аполлон, несостоявшийся великий воин был сражен мухой. Его похоронили на греческом острове Скирос.

Казалось бы, при чем тут Руперт Брук? Да просто при том, что он, как и многие другие молодые люди его поколения в разных странах, воспевал жизнь, предположительно завершавшуюся героической смертью ради высших ценностей — страны, нации, государства, расы… Он должен был погибнуть, защищая не друзей, не родных, не невесту — а Англию.

Все эти красивые героические представления были принесены в окопы Первой мировой войны и после встречи со вшами и артиллерийскими снарядами, газовыми атаками и бомбами пережили сильную трансформацию. Кто-то пришел к абсолютному отрицанию какой-либо войны и вообще любого подавления личности, а кто-то, наоборот, как почему-то очень часто происходит после войны, начал искать оправдание произошедшему и остановился на мысли о том, что все ужасы были не зря — все совершалось ради высшей цели, а значит, люди погибли не напрасно. Или, наверное, можно сказать по-другому: солдаты убивали не напрасно.

Как отметила одна британская исследовательница, «люди на войне прежде всего убивают, а не умирают». В своем анализе Первой мировой она приводит примеры того, как и офицеры и солдаты убивали с восторгом, цитирует слова «застенчивого и чувствительного солдата», который «рассказывал, как он в первый раз проткнул немца своим штыком и испытал восхитительное чувство удовлетворения».

Все складывается во вполне логичную и удручающую картину. Для огромного большинства диктаторов ХХ века личность в принципе была вторична — они постоянно и открыто об этом говорили. На первое место выходили «итальянскость» у Муссолини, интересы арийской расы у Гитлера, задачи построения коммунизма у Ленина и Сталина. Не случайно под властью этих (и многих других) диктаторов процветал культ новых «мучеников», без колебаний жертвовавших своей жизнью ради государства. Японские камикадзе, врезавшиеся на своих самолетах в американские авианосцы, вообще-то, не могли нанести огромным кораблям существенный урон, но сохранилось много воспоминаний о том, какой ужас вызывали эти самоубийцы у американских солдат, — можно предположить, что такие атаки, вдохновленные самурайской этикой, и были рассчитаны прежде всего на «моральную» победу тех, кто ценит родину выше, чем свою жизнь.

Во время Гражданской войны в Испании в Саламанке, занятой франкистами, проходил Фестиваль испанской расы, само название которого уже говорит о многом. Сидевший на сцене среди почетных гостей ректор университета Саламанки, выдающийся философ Мигель де Унамуно, в принципе неплохо относился к франкистам — иначе его не посадили бы на сцену рядом с женой Франко и генералом Астраем, основателем элитных частей мятежников — Иностранного легиона. О том, что произошло в зале, рассказал историк Энтони Бивор. После очередных зажигательных и человеконенавистнических речей «из глубины зала донесся крик: "Viva la muerte!" ("Да здравствует смерть!"). Генерал Мильян Астрай, одноглазый и однорукий, настоящий призрак войны, встал и присоединился к этому крику. Ему стали вторить фалангисты, выбрасывая руки в фашистском приветствии портрету генералу Франко, висевшему над головой его жены. "Да здравствует смерть!" — был лозунг, под которым бойцов Иностранного легиона учили идти в бой, так что прозвучал он не случайно. В этот момент Унамуно нашел в себе мужество спокойно произнести следующее: "Только что я слышал бессмысленный некрофильский вопль: «Да здравствует смерть!» И я, всю жизнь отдавший парадоксам, должен со знанием дела сказать вам, что этот нелепый парадокс мне отвратителен. Генерал Мильян Астрай — калека, скажем без обиняков"». Разразился ужасающий скандал — великого философа чуть не пристрелили на месте. Скорее всего, от репрессий его спасла не только мировая слава, но и скорая смерть — всего через два с половиной месяца после этого выступления.

«Да здравствует смерть!» — по сути дела восклицали эсэсовцы, облачаясь в черные мундиры, используя символику, связанную со смертью, устраивая в ночи впечатляющие факельные шествия. Все это было воспеванием смерти, а значит, провозглашением презрения к жизни.

Когда сталинская пропаганда поднимала на щит перевранную и искаженную историю пионера Павлика Морозова, донесшего на собственного отца, а затем убитого своими же родными, речь шла о том же — никакие родственные или дружеские узы, которые тоже являются проявлениями жизни, не могут быть сильнее идейных, государственных соображений. Если за них надо отдать жизнь, то задумываться нельзя.

Когда маленьких итальянских «волчат», членов детской фашистской организации «Дети волчицы», — название, отсылавшее к Древнему Риму и к языческому тотему, — обучали обращаться с оружием, а юные члены пионерской организации «готовились к труду и обороне», им с детства внушали, что нет ничего прекраснее, чем погибнуть за высокую идею. Когда в нацистской Германии в конце войны в армию стали призывать совсем юных мальчиков, это была безумная попытка спасти агонизирующий режим, вполне логичная для государства, где жизнь одного человека, а тем более слабого ребенка, не значит ничего.

Ясно, что в такой обстановке смертная казнь перестает казаться чем-то страшным, наоборот — она воспринимается как «очистительное» действо, приносящие пользу государству, расе, нации…

За что же казнили диктаторские режимы ХХ века? Пожалуй, самым мягким было законодательство фашистской Италии, хотя мягкость эту можно заметить только в сравнении с другими.

Цена жизни в фашистской Италии

Стоит отметить, что Италия была одной из тех стран, которые в течение XIX века быстро двигались по пути смягчения наказаний и отмены смертной казни. Еще в 1786 году правитель Великого герцогства Тосканского Пьетро Леопольдо — который позже будет куда шире известен как император Священной Римской империи Леопольд — отменил смертную казнь в своих владениях. Похоже, он разделял взгляды своего брата Иосифа II, резко сократившего применение смертной казни в империи, но в Тоскане, как видим, был достигнут настоящий прорыв: смертную казнь отменили полностью впервые в Европе. После объединения Италии возникла странная ситуация, когда в Тоскане казнить было нельзя, а в других частях нового государства — можно.

Король Умберто I вступил на престол 9 января 1878 года, а 18 января объявил всеобщую амнистию. После этого смертные приговоры должны были поступать на утверждение короля. Уже в ноябре того же 1878 года на короля, королеву и премьер-министра в Неаполе во время парада напал анархист.

17 ноября 29-летний Джованни Пассаннанте подошел к королевской карете под видом просителя и набросился на Умберто с кинжалом, выкрикивая: «Да здравствует Орсини [террорист, пытавшийся убить Наполеона III], да здравствует мировая республика!» Король отбил удар саблей, а королева бросила в лицо Пассаннанте букет и закричала премьер-министру: «Кайроли, спасайте короля!» Министр бросился к террористу и был тяжело ранен. Король получил только легкую царапину. Пассаннанте приговорили к смертной казни, но король заменил ее пожизненным заключением.

Впрочем, заключение это оказалось ужасающим: Пассаннанте поместили в крошечную подземную камеру на острове Эльба, где не было освещения, а высота потолка — 1,4 м — не позволяла ему выпрямиться. Говорят, заключенного еще и пытали. В результате через некоторое время он сошел с ума — моряки с кораблей, проходивших мимо острова, утверждали, что до них доносились его вопли. Умер несчастный в психиатрической больнице.

Было ли королю известно, как содержат его неудавшегося убийцу? Мы не знаем. Но смертные приговоры он больше никогда не утверждал, а в 1889 году итальянский парламент почти единогласно принял новые законы, по которым смертная казнь упразднялась.

Прошло 11 лет, и еще одному анархисту, Гаэтано Бреши, удалось сделать то, что не смог Джованни Пассаннанте, — король Умберто был убит. Но Бреши оказался первым в истории Европы цареубийцей, которого не казнили — за отсутствием соответствующего закона. Его отправили на каторгу, где через год он был обнаружен повесившимся — или, как считают некоторые, повешенным — в своей камере.

Но смертные приговоры по-прежнему не выносили. «Ага! — воскликнут, наверное, сторонники смертной казни. — Вот, не утверждал смертные приговоры, и его убили». Увы, на это можно возразить, что и тех, кто казнил своих политических противников, тоже убивали…

К смертной казни в Италии приговаривали военные трибуналы, и во время Первой мировой войны она применялась на фронте, но к моменту прихода Муссолини к власти страна в целом уже несколько десятилетий жила без нее.

Однако эта краткая «эра милосердия» была еще крайне неустойчива. Не говоря даже о том ужасе, которым заменяли смертную казнь для «помилованных преступников», можно вспомнить, что Италия успела пройти через множество анархистских покушений, а главное, через Первую мировую войну, когда миллионы людей так или иначе окунулись в атмосферу оправданного, разрешенного насилия. Как написал один историк режима Муссолини, мы не можем сказать, что Первая мировая война породила фашизм, но «на полях войны фашисты стали фашистами».

Все первые послевоенные годы в Италии прошли под знаком постоянных столкновений фашистских вооруженных отрядов, «чернорубашечников», с коммунистами, социалистами, профсоюзными активистами и просто с непокорными крестьянами или предпринимателями, не желавшими платить фашистским рэкетирам. Насилие стало если не дозволенным, то, во всяком случае, обыденным. Италия не знала лагерей смерти и газовых камер, но насилие все же было каждодневной, привычной реальностью фашистского государства.

А затем оно стало частью государственной политики и предметом гордости.

В 1922 году Муссолини провел свой «Поход на Рим». Вооруженные отряды явились в столицу со всей страны, и король, не то испугавшись, не то решив, что перед ним действительно сила, которая сможет навести порядок, сделал фашистского лидера премьер-министром. Муссолини быстро начал демонтировать демократические институты, но настоящий перелом произошел через два с лишним года, в 1924 году, когда страну потрясло убийство социалиста Маттеотти.

Джакомо Маттеотти заявил в парламенте, что у него есть сведения о многочисленных нарушениях на прошедших незадолго до этого выборах. Сегодня историки предполагают, что, помимо этого, он знал еще и о коррупционных махинациях, связывавших Муссолини и его окружение с американскими компаниями Sinclair Oil и Westinghouse Corporation, а также с литовскими торговцами оружием. После этого депутат был похищен среди бела дня в центре Рима (по мнению большинства историков, по приказу Муссолини). Неизвестно, что похитители собирались делать с Маттеотти, но он так активно сопротивлялся, что погиб прямо во время похищения.

Исчезновение депутата, а затем обнаружение его тела вызвали в Италии сильнейший политический кризис. И как раз в этот момент Муссолини четко сформулировал принципы своего правления, которые он и проводил в жизнь в течение следующих 20 лет.

Выступая 3 января 1925 года перед палатой депутатов, он не признал прямо, что убийство Маттеотти — его рук дело, но воскликнул:

Я заявляю здесь, перед этим собранием и перед всем итальянским народом, что я, и только я, принимаю на себя политическую, моральную и историческую ответственность за произошедшее… Если насилие, происходящее в нашей стране, было вызвано существующей исторической, политической и моральной обстановкой, то и за это я беру на себя ответственность. Я создал эту историческую, политическую и моральную обстановку пропагандой, которая началась во время вступления Италии в войну в 1914–1915 годах и продолжается до сегодняшнего дня.

Такая ситуация как нельзя лучше способствовала возрождению смертной казни.

Закон, обрекающий на смерть шпионов и бунтовщиков, а также тех, кто покушался на жизнь короля, королевы, наследника, премьер-министра, был введен уже в 1926 году — через два года после убийства Маттеотти. Что характерно, тогда же был создан новый судебный орган — Особый трибунал для защиты государства, куда должны были передаваться дела тех, чьи «подрывные действия» угрожали фашистскому режиму. Одновременно были расширены полномочия полиции. Все развивалось абсолютно логично: «…закладывался краеугольный камень новой системы наказаний: оголтелый этатизм и постепенное уничтожение индивидуальных прав. В соответствии со знаменитыми словами Муссолини: "Все для государства, ничего вне государства, ничего против государства", одной из фундаментальных идей фашизма был центральный характер государства, и реформа законодательства… была направлена как раз на укрепление этой идеи».

В уголовном законодательстве, принятом в Италии в 1930 году, так называемом Кодексе Рокко, конечно же, на первом месте были наказания за преступления против государства — они-то как раз и карались в первую очередь смертью.

Казнить можно было «гражданина, выступившего с оружием в руках против итальянского государства», человека, сотрудничавшего с иностранной разведкой, саботажника, наносившего ущерб военным объектам, подделывавшего документы, связанные с безопасностью государства, приобретавшего секретные документы, просто занимавшегося «политическим или военным шпионажем» или добывавшего сведения, которые «запрещено распространять», раскрывшего государственную тайну или опять же сведения, которые «запрещено распространять», человека, выполнявшего поручения государства, воюющего с Италией, готовившего вооруженное восстание, гражданскую войну, захват политической или военной власти либо покушение на главу государства.

Государство, государство, государство — в каждой статье. Интересно, что под многие из этих статей теоретически можно было бы подвести Муссолини, но об этом, естественно, речи не было. Зато за недонесение о преступлениях, за которые полагалась смертная казнь, можно было попасть на год в тюрьму или заплатить огромный штраф.

Как давно было замечено, в Кодексе Рокко даже преступления против личности оценивались прежде всего с точки зрения государственной безопасности — так, смертная казнь предполагалась за массовое убийство, наносящее вред «общественной безопасности», а также за распространение заразных болезней или порчу воды либо продуктов, приведшую к гибели многих людей.

Еще одна интересная деталь: в кодексе особо оговаривалось, что казнь не проводится публично, «за исключением тех случаев, когда министр юстиции отдаст особое распоряжение», то есть сама возможность публичных казней не отрицалась.

К чести итальянцев, надо сказать, что публичные казни здесь не проводились, и до вступления Италии во Вторую мировую войну было казнено 9 человек, а затем еще 17 до выхода Италии из войны. Даже созданный в 1926 году военный суд, который провел 5319 судебных процессов, вынес всего 29 смертных приговоров — для тоталитарного государства это очень мало. В любом случае через несколько лет после падения фашистского режима смертная казнь в Италии была отменена.

Цена жизни в России в ХХ веке

Удивительным образом путь России к возрождению смертной казни напоминает итальянский — но не во всем.

Смертная казнь почти не применялась в середине XIX века, но по мере того, как политическая обстановка становилась все более напряженной, власти начали реагировать на террористические акты репрессиями — и казнями. В России террористы тоже убили монарха, но, в отличие от тех, кто попал в руки итальянской Фемиды, они отправились на виселицу. В начале ХХ века Россия знала множество терактов: погибали министры и губернаторы, бомбы разорвали на части дядю царя, крайне непопулярного московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, и министра внутренних дел Плеве, известного своими консервативными взглядами. Знаменитый либерал и выдающийся историк Павел Николаевич Милюков, не разделявший социалистических взглядов террористов и их радикальных методов, так описал свою реакцию на известие о смерти Плеве, застигшее его за границей:

29 июля, выйдя навстречу семье, возвращавшейся с утреннего купания, я увидел издали в руках жены лист газеты, которым она мне махала с признаками сильного волнения. Я ускорил шаг и услыхал ее голос: «Убит Плеве!» Я прочел телеграмму. Да, действительно, Плеве взорван бомбой по дороге к царю с очередным докладом!.. И эта «крепость» взята. Плеве, который боролся с земством, устраивал еврейские погромы, преследовал печать, усмирял порками крестьянские восстания, давил репрессиями первые проявления национальных стремлений финляндцев, поляков, армян — проявления, пока еще сравнительно скромные, — Плеве убит революционером. Он, который сказал Куропаткину: «Чтобы остановить революцию, нам нужна маленькая победоносная война». Война оказалась не маленькой и не победоносной; перед смертью Плеве как раз русские войска испытывали поражения — и вот ответ русской революции! Здесь, очевидно, русская борьба против «осажденной крепости» самодержавия вступала в новую фазу. Как отзовется правительство на новый удар?.. Теперь радость по поводу его убийства была всеобщая. Другой сотрудник «Освобождения» говорил по этому поводу в том же номере о «моральной противоестественности чувства радостного удовлетворения», вызванного «в сердцах многого множества русских людей» исчезновением Плеве; но он признавал, что чувство это «вполне естественно при противоестественных условиях русской жизни».

Читая эти строки, понимаешь, как велика была взаимная озлобленность обеих сторон, и опять задумываешься: кто знает, может быть, наивное и идеалистическое письмо Толстого с предложением помиловать народовольцев не было таким уж наивным? Может быть, оно привело бы к нравственному очищению, которого так не хватало российскому обществу?

Через несколько месяцев после убийства Плеве, 9 января 1905 года, войска в Петербурге расстреляли мирную демонстрацию рабочих. Опять пролилась кровь. Началась революция. Запылали помещичьи усадьбы в разных концах страны, остановились заводы, восстание на броненосце «Потемкин» привело к буйным погромам в Одессе. Осенью, казалось, появилась возможность для примирения: манифест от 17 октября обещал политическую амнистию и созыв законодательной Думы, но страсти кипели по-прежнему. Обнародование манифеста вызвало ликование и демонстрации под красными флагами по всей стране, а в ответ прокатились выступления черносотенцев, еврейские погромы, произошли убийства левых журналистов. В декабре 1905 года началось восстание в Москве, которое, конечно же, было жестоко подавлено. В Севастополе расстреляли взбунтовавшихся моряков крейсера «Очаков».

Надо отметить, что в России важную роль в процессе всеобщего озверения тоже сыграла война — и даже не одна. События 1904–1905 годов происходили на фоне русско-японской войны, сегодня заслоненной для нас следующими войнами, куда более масштабными и кровавыми. А для людей начала ХХ века, для поколения, вовсе не знавшего войн, — ведь до этого в последний раз Россия воевала в 1877–1878 годах — Порт-Артур, Ляоян и, конечно, Цусима стали потрясением. «Облака сквозили кровавой цусимской пеной», — напишет Ахматова много лет спустя. Она не раз говорила о том, какое огромное значение для ее поколения имела русско-японская война.

Куда жестче и ярче это отразилось в рассказе Леонида Андреева «Красный смех», герой которого попадает на войну, показанную жуткой кровавой фантасмагорией, невероятным и жестоким безумием, сводящим с ума и рассказчика, и многих других. Заканчивается рассказ, написанный осенью 1904 года, совершенно апокалиптической сценой:

 

Мы подошли к окну. От самой стены дома до карниза начиналось ровное огненно-красное небо, без туч, без звезд, без солнца, и уходило за горизонт.

А внизу под ним лежало такое же ровное темно-красное поле, и было покрыто оно трупами. Все трупы были голы и ногами обращены к нам, так что мы видели только ступни ног и треугольники подбородков. И было тихо, — очевидно, все умерли, и на бесконечном поле не было забытых.

— Их становится больше, — сказал брат.

Он также стоял у окна, и все были тут: мать, сестра и все, кто жил в этом доме. Их лиц не было видно, а я узнавал их только по голосу.

— Это кажется, — сказала сестра.

— Нет, правда. Ты посмотри.

Правда, трупов стало как будто больше. Мы внимательно искали причину и увидели: рядом с одним мертвецом, где раньше было свободное место, вдруг появился труп: по-видимому, их выбрасывала земля. И все свободные промежутки быстро заполнялись, и скоро вся земля просветлела от бледно-розовых тел, лежавших рядами, голыми ступнями к нам. И в комнате посветлело бледно-розовым мертвым светом.

— Смотрите, им не хватает места, — сказал брат.

Мать ответила:

— Один уже здесь.

Мы оглянулись: сзади нас на полу лежало голое бледно-розовое тело с закинутой головой. И сейчас же возле него появилось другое и третье. И одно за другим выбрасывала их земля, и скоро правильные ряды бледно-розовых мертвых тел заполнили все комнаты.

— Они и в детской, — сказала няня. — Я видела.

— Нужно уйти, — сказала сестра.

— Да ведь нет прохода, — отозвался брат. — Смотрите.

Правда, голыми ногами они уже касались нас и лежали плотно рукою к руке. И вот они пошевельнулись и дрогнули, и приподнялись все теми же правильными рядами: это из земли выходили новые мертвецы и поднимали их кверху.

— Они нас задушат! — сказал я. — Спасемтесь в окно.

— Туда нельзя! — крикнул брат. — Туда нельзя. Взгляни, что там!

…За окном в багровом и неподвижном свете стоял сам Красный смех.

Земля, отдающая своих мертвецов, — образ Апокалипсиса, предзнаменование конца света. Похоже, как раз такие ощущения испытывали в России — кто-то сильнее, кто-то слабее.

Лето 1906 года привело к новому витку насилия. 12 августа взорвалась бомба, принесенная террористами на дачу на Аптекарском острове, где жил новый премьер-министр Петр Столыпин, которого революционеры считали (вполне резонно) инициатором разгона Государственной Думы. От взрыва пострадали более 100 человек — несколько десятков погибли. Маленькую дочку Столыпина взрывом выбросило с балкона, и она осталась инвалидом. Вот как описывала произошедшее в своих воспоминаниях Мария фон Бок, одна из дочерей Столыпина:

Мгновенно раздался оглушительный взрыв… Большая часть дачи взлетела на воздух. Послышались душераздирающие крики раненых, стоны умирающих и пронзительный крик раненых лошадей, привезших преступников. Загорелись деревянные части здания, с грохотом посыпались каменные…

Сами революционеры, Замятин и швейцар были разорваны в клочья. Кроме них погибло более тридцати человек тут же, сразу, не считая умерших в ближайшие дни от ран. Взрыв был такой силы, что на находящейся по другую сторону Невки фабрике не осталось ни одного целого стекла в окнах… Рядом с кабинетом, в гостиной, не уцелело буквально ни одной вещи, ни одной стены, ни потолка, но на своем месте остался стоять маленький столик с нетронутой и даже не покрытой пылью фотографией в рамке. Таких непонятных явлений при взрыве было много. Один из спасенных, представлявшихся папа, рассказывал потом мне, как он до взрыва подошел к знакомому губернатору и только успел начать с ним говорить, как увидел своего собеседника без головы.

Наташа и Адя, находившиеся, как было сказано, в момент взрыва на балконе над подъездом, были выброшены на Набережную. Наташа попала под ноги лошадей, запряженных в полуразрушенное ландо убийц. Ее прикрыла какая-то доска, которую топтали бесновавшиеся от боли лошади. Тут ее нашел какой-то солдат. Была она без сознания…

Через неделю было принято Положение Совета министров о военно-полевых судах. В 82 из 87 губерний было введено военное или чрезвычайное положение, а значит, военно-полевые суды могли быстро разбирать здесь дела обвиняемых в «разбое, убийствах, грабеже, нападениях на военных, полицейских и должностных лиц и в других тяжких преступлениях, в тех случаях, когда за очевидностью преступления нет необходимости в дополнительном расследовании». Суд был коротким и жестоким и вершился составом «из председателя и четырех членов суда, назначаемых из строевых офицеров начальником гарнизона (командиром порта) по приказу генерал-губернатора или главнокомандующего. Никакого предварительного следствия не проводилось, сам приговор основывался на материалах охранного отделения или жандармского управления. Судебное заседание проводилось без участия в нем прокурора, защитника или свидетелей защиты при закрытых дверях. Обвинительный акт заменялся приказом о предании суду. По личному распоряжению Николая II в положение был вписан пункт, по которому приговор должен был выноситься не позже чем через 48 часов, сразу же получать законную силу и в течение 24 часов приводиться в исполнение по распоряжению начальника гарнизона. Осужденные имели право подавать прошение о помиловании, однако 7.12.1906 военное министерство отдало распоряжение "оставлять эти просьбы без движения"».

Военно-полевые суды просуществовали всего восемь месяцев — решения, принятые в период роспуска Думы, должны были представляться на утверждение после созыва нового парламента. Столыпин, конечно, не сделал этого, понимая, что депутаты никогда не проголосуют за столь жестокую меру. И действительно, военно-полевые суды вызвали шок и ужас, по всей стране виселицы стали называть «столыпинские галстуки». Власти могли сколько угодно объяснять, что это «необходимая оборона», Столыпин мог гневно восклицать: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», но в стране, уже давно отвыкшей от массовых узаконенных казней, эта мера вызывала отторжение. Военно-полевые суды вынесли 1102 смертных приговора — в среднем примерно по 137 в месяц, по четыре-пять в день… Не все они были приведены в исполнение, казнили «всего» 683 человека. Глядя из сегодняшнего дня, можно грустно усмехнуться и сказать, что в сталинские времена столько людей иногда казнили за один день, но все дело в том, что тогда, в те революционные годы, как раз и прокладывалась дорога к тому времени, когда массовые казни будут восприниматься как нечто обыденное.

Идеи Столыпина были вполне понятны, логичны и разумны — жестко подавлять революционное движение, наказывать террористов, но при этом сделать все возможное, чтобы привлечь на свою сторону остальную часть общества. Для этого и нужна была его великая аграрная реформа, ради этого он пошел на острейший конфликт с царем и его окружением, добиваясь введения земств в западных губерниях, где все еще не было самоуправления, ради этого попытался — увы, безуспешно — убедить царя в необходимости уравнять евреев в правах с православным населением.

Все это, наверное, было правильно и хорошо продумано — но на бумаге: 683 расстрелянных и повешенных в стране, где до этого уже полтора века каждая казнь воспринималась как исключение, — принять такое было невозможно.

Начиная с 1907 года военно-полевые суды сохранились только для военных, но применение старинных статей о смертной казни за бунт и измену, не говоря уж о покушениях на членов императорской семьи, не только не было упразднено, но все активнее расширялось.

Не случайно несколько следующих лет русская культура сотрясалась в судорогах от ужаса происходящего.

Лев Толстой почти физически ощущал приведение в действие каждого — каждого! — смертного приговора:

Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе.

И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни.

Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни.

Работа над статьей «Не могу молчать» началась с того, что Толстой начал диктовать в фонограф: «Нет, это невозможно. Нельзя так жить! Нельзя так жить!» — а затем, записав еще несколько строк, остановился, не в силах продолжать. Потом эти слова появятся в конце статьи: «Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду».

Полностью опубликовать статью в России в тот момент было невозможно — отрывки из нее появились во многих газетах, а полный текст издали нелегально. Толстой был очень возбужден и хотел как можно скорее напечатать свою статью — или, может быть, правильнее сказать, крик?

В ответ художник Илья Репин опубликовал в газете «Слово» свое обращение:

Лев Толстой в своей статье о смертной казни высказал то, что у всех нас, русских, накипело на душе и что мы по малодушию или неумению не высказали до сих пор. Прав Лев Толстой — лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу родину, и этим молчанием как бы сочувствовать им. Миллионы, десятки миллионов людей, несомненно, подпишутся теперь под письмом нашего великого гения, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку.

В том же 1908 году, когда появилась статья «Не могу молчать!», Леонид Андреев пишет «Рассказ о семи повешенных» и посвящает его Толстому. Рассказ начинается с размышлений старого министра, радующегося тому, что полиции удалось выследить террористов:

И тогда ночью, в тишине и одиночестве чужой спальни, сановнику стало невыносимо страшно.

У него было что-то с почками, и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки, и от этого он становился как будто еще крупнее, еще толще и массивнее. И теперь, горою вздутого мяса возвышаясь над придавленными пружинами кровати, он с тоскою больного человека чувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, какую готовили ему люди. Он вспомнил, один за другим, все недавние ужасные случаи, когда в людей его сановного и даже еще более высокого положения бросали бомбы, и бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг по грязным кирпичным стенам, вышибали зубы из гнезд. И от этих воспоминаний собственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника. Он усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от смерти, как всякий другой человек, громко и отрывисто басил в тишине и одиночестве спальни:

— Молодцы! Молодцы! Молодцы!

Это он хвалил сыщиков, полицию и солдат, всех тех, кто охраняет его жизнь и так своевременно, так ловко предупредили убийство.

Заканчивается рассказ крестным путем осужденных к виселице, и затем:

Над морем всходило солнце.

Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной, плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.

Так люди приветствовали восходящее солнце.

Мыслящая Россия отторгала, не принимала, не могла смириться с тем, что в стране стали регулярно казнить. Но казни продолжались, революционеры ожесточались еще больше, а в ответ происходили новые аресты и казни.

Так Россия подошла к Первой мировой войне и к тому времени, когда большевики, остававшиеся до начала 1917 года маленькой, мало кому известной партией, смогли в течение нескольких месяцев превратиться в кумиров тысяч людей и захватить власть.

Конечно, здесь мы видим существенное отличие от итальянской ситуации. Муссолини и его фашисты воспевали войну и гордились своим участием в ней. Ленин провел войну, сидя в швейцарских кафе и призывая к ее немедленному прекращению. На этом и была основана невероятная популярность большевиков в 1917 году — они требовали незамедлительно, сейчас же остановить боевые действия, и тысячи людей в окопах хотели того же.

Есть только одно «но» — прекращение войны должно было произойти не ради спасения людей, не из-за признания ценности каждой человеческой жизни. Не будем забывать, что еще в 1914 году, сразу после начала Первой мировой, Ленин призывал превратить «империалистическую войну в гражданскую» — обратить штыки против собственного правительства. Война просто должна была изменить характер, что и произошло. Вскоре после принятия Декрета о мире было заключено перемирие с Германией, начались переговоры, закончившиеся подписанием Брестского мира, но в тот момент, когда на российско-германском фронте окончательно прекратились военные действия, уже начинались столкновения между красными и белыми, а на самом деле, если быть точнее — между сторонниками большевиков и их же братьями-социалистами, и белой добровольческой армией, и махновцами, и представителями многочисленных национальных движений, и отрядами стран Антанты, и… продолжать можно еще долго. В России шла война всех против всех.

А что же со смертной казнью? Уже в 1917 году мы видим борьбу двух тенденций — желания отказаться от ужасного наказания и стремления к ужесточению наказаний, напрямую связанного с войной.

Первым председателем Временного правительства стал князь Георгий Евгеньевич Львов — известный общественный деятель, филантроп, тульский помещик и, кроме того, сосед и хороший знакомый Толстого, чьи взгляды были ему очень близки. Не случайно уже через неполных две недели после образования правительства — 12 марта — в России была отменена смертная казнь.

И точно так же, увы, не случайно и то, что уже в начале июля Львов ушел в отставку, осознав свою неспособность справиться с нарастающим хаосом. После этого он, что характерно, отправился к старцам в Оптину пустынь.

8 июля генерал Корнилов, пока что только командующий Юго-Западным фронтом, отправил телеграмму по всему фронту: «Самовольный уход частей я считаю равносильным с изменой и предательством. Поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях, не колеблясь, применяли против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя, бездействие и колебание со стороны начальников буду считать неисполнением их служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду».

На следующий день первые 14 солдат, нарушившие военную дисциплину, были расстреляны. Корнилов требовал от частей, которые отказывались воевать, выдачи зачинщиков, а бывало, что по мятежным частям открывали артиллерийский огонь.

12 июля Временное правительство уступило настояниям харизматичного генерала, и смертная казнь была восстановлена. Казнить могли только на фронте за «военную и государственную измену, побег к неприятелю, бегство с поля сражения, самовольное оставление своего места во время боя и уклонение от участия в бою, подговор, подстрекательство или возбуждение к сдаче, бегству или уклонению от сопротивления противнику, сдачу в плен без сопротивления, самовольную отлучку из караула в виду неприятеля, насильственные действия против начальников из офицеров и солдат, сопротивление исполнению боевых приказаний и распоряжений начальников, явное восстание и подстрекательство к ним, нападение на часового или военный караул, вооруженное сопротивление и умышленное убийство часового, а за умышленное убийство, изнасилование, разбой и грабежи лишь в войсковом районе армии. Тому же наказанию подлежат и неприятельские шпионы».

Уже 19 июля были расстреляны четыре солдата за братание с неприятелем, 21-го — три зачинщика бунта на Западном фронте. Давно потерявшую смысл войну приходилось продолжать с помощью кровавых мер.

При этом приговор трем мятежникам смогли привести в исполнение не сразу. «Военно-революционным судом были приговорены к расстрелу ротный фельдшер В. И. Швайкин (глава полкового комитета), ефрейтор Ф. И. Галкин и старший унтер-офицер А. П. Коковин. Комиссар III армии подполковник Постников отказался утвердить приговор, мотивируя спешной поездкой в штаб фронта. Под предлогом болезни отказался утвердить приговор председатель армейского комитета III армии. Однако приговор утвердил его "временный заместитель", солдат, один из рядовых членов армейского комитета, временно "заместивший" председателя. Приговор был приведен в исполнение в 5 часов 15 минут утра 1 августа».

Бывало, что смертный приговор восставшим солдатам вызывал новые восстания, а расстрельные команды отказывались приводить его в исполнение. Что это — распад армии под воздействием большевистской агитации, как потом будут писать в мемуарах белые генералы? Или просто невозможность людей смириться с бессмысленностью войны и кровавыми казнями?

19 июля Корнилов был назначен главнокомандующим и — в отчаянной попытке восстановить дисциплину в разваливавшейся армии — начал убеждать Керенского ввести смертную казнь и в тыловых частях.

Можно представить себе яркую картинку: добейся Корнилов своего, не испугайся в последние дни августа Керенский, не объяви он харизматичного конкурента предателем революции — и не провалился бы «корниловский мятеж», Корнилов стал бы диктатором, навел железной рукой порядок, приструнил, арестовал, казнил большевиков, заставил под угрозой расстрела солдат идти в бой и завершил бы войну… И не было бы ни большевистского переворота, ни гражданской войны, ни всех последующих морей крови… Введением смертной казни и «малым количеством смертей» предотвратили бы куда большее зло…

Возможно, и так, хотя сегодня трудно сказать, послушались бы солдаты Корнилова, сумел бы он справиться с большевиками, получилось бы у него остановить уже вышедшую из-под контроля стихию… Но даже если бы сумел, то кровавый маховик совершил бы еще один круг, снова начали бы казнить, казнить, казнить. И никуда не делись бы те миллионы людей, которые вернулись в страну из окопов и принесли с собой военный синдром со всеми вытекающими отсюда последствиями. Большевиков-то, может быть, и остановили бы, а не вышла бы из окопов мировой войны новая власть, напоминающая правительство Муссолини? Не случайно, может быть, именно итальянский опыт позже, в эмиграции, вызывал интерес у многих «корниловцев»?

Но всего этого не произошло. История России — и история смертной казни — пошла по другому пути. 28 сентября 1917 года Керенский, жаждавший отмежеваться от всего, что делал летом того года Корнилов, приостановил применение смертной казни «до особого распоряжения». 28 октября 1917 года большевики, жаждавшие отмежеваться от всего, что до них делало Временное правительство, издали декрет о том, что «восстановленная Керенским смертная казнь на фронте отменяется». Однако уже 20 ноября снятый большевиками главнокомандующий генерал Духонин, отказавшийся начать переговоры с немцами о перемирии, был растерзан солдатами. Конечно, не было ни суда, ни приговора, но таким было общество, где якобы не действовала смертная казнь. А уже 7 декабря была создана Чрезвычайная комиссия, которая будет пытать и расстреливать, не обращая внимания на то, действует ли в стране институт смертной казни — или же на нее в очередной раз введен мораторий.

Наконец, 21 февраля 1918 года казнь опять была узаконена. Советская власть издала декрет «Социалистическое отечество в опасности», где, в частности, содержалось требование создавать батальоны для рытья окопов и тут же оговаривалось: «В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать». Расстреливать на месте преступления, то есть без суда, предлагалось «неприятельских агентов, спекулянтов, громил, хулиганов, контрреволюционных агитаторов, германских шпионов».

Как мало времени понадобилось на то, чтобы от ограничения смертной казни «исключительными», в основном политическими, преступлениями прийти к необходимости расстреливать мужчин и женщин, не желающих рыть окопы, спекулянтов (торговцев на черном рынке в голодной стране), хулиганов (а как вообще определить уровень хулиганства, за который надо убивать?).

Ясно, что столь скорый разрыв с полуторавековой традицией смягчения наказаний и ограничения смертной казни стал возможен на фоне политических страстей, терзавших Россию в предыдущие десятилетия, психологической военной травмы и вакуума власти, которым воспользовались большевики. А еще, наверное, сыграло свою роль то, что смертная казнь все-таки существовала. Да, ограниченная, да, со все сужавшимся кругом применения — но она была, она никуда не делась — и как только ситуация в стране пошла вразнос, власть — будь то Корнилов в борьбе с большевиками или большевики в борьбе с немцами и своими политическими противниками — начала хвататься за это средство.

А дальше началась еще одна война — гражданская, которая только закрепила уже и так существовавшее пренебрежение человеческой жизнью. 5 сентября 1918 года, после покушения Фанни Каплан на Ленина, Совнарком принял декрет «О красном терроре», стоивший жизни тысячам людей. Скажем прямо, что белые власти во время войны декрета «о белом терроре» не принимали, но пыток и расстрелов тоже не гнушались.

Конечно, и красные, и белые воспринимали казни как временную меру, как необходимые для наведения порядка действия, но только порядка от этого больше не становилось, усиливались только разорение и озверение.

Сначала большевики предоставили право выносить смертные приговоры революционным трибуналам, отдельно оговорив в 1919 году в «Руководящих началах по уголовному праву РСФСР», что народные суды не могут приговаривать к смертной казни. Смертная казнь была наказанием за преступления политические, против власти государства. Расстреливали за побег из тюрьмы, за дезертирство или укрывательство дезертира (!!!), за «злоумышленное разрушение железнодорожных сооружений»

И если военно-полевые суды Столыпина за восемь месяцев приговорили к смерти чуть больше тысячи, а казнили 683 человека, «то за семь месяцев 1919 г. органами ВЧК было расстреляно 2089 человек, всего за год и семь месяцев — 8389 человек». Теперь уже получалось 442 человека в месяц и почти 15 в день — символичный рост. И это не считая тех, кто погибал на фронтах гражданской войны или умирал от голода и тифа.

В январе 1920 года, когда гражданская война близилась к завершению, большевики торжественно отменили смертную казнь, но уже в мае того же года снова позволили губернским революционным трибуналам выносить смертные приговоры. «По некоторым данным, в 1920 г. к расстрелу были приговорены 6543 человека». Получается 545 в месяц и 18 в день…

В принятом в «вегетарианском», нэповском 1922 году уголовном кодексе в списке наказаний смертная казнь не значилась — самыми тяжкими наказаниями, с которых начинался список, были «изгнание из пределов РСФСР на срок или бессрочно» (вспомним «философский пароход») и «лишение свободы со строгой изоляцией или без таковой». Но тут же, после статьи 32, содержавшей список наказаний, шла статья 33: «По делам, находящимся в производстве революционных трибуналов, впредь до отмены Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом, в случаях, когда статьями настоящего Кодекса определена высшая мера наказания, в качестве таковой применяется расстрел». Как не вспомнить якобинцев, призывавших к отмене смертной казни, а затем заливших Францию кровью своих жертв. Или — уже после свержения якобинцев — термидорианский Конвент, торжественно отменивший в 1795 году смертную казнь, но тут же принявший решение о том, что эта отмена вступит в силу только после установления «всеобщего мира».

В 1922 году разрешалось приговаривать к «высшей мере наказания» за организацию контрреволюционных восстаний, за антисоветскую агитацию и пропаганду в военное время (за слова!), за самовольное возвращение в страну высланных из нее людей, за участие в «разрушении путей и средств сообщения, освобождении арестованных, поджогах и т.п., если при этом участники беспорядка были вооружены».

Карались смертью «организация и участие в бандах (вооруженных шайках) и организуемых бандами разбойных нападениях и ограблениях, налетах на советские и частные учреждения и отдельных граждан, остановки поездов и разрушения жел.-дор. путей, безразлично, сопровождались ли эти нападения убийствами и ограблениями или не сопровождались». Здесь тоже видны характерные черты: на первом месте, конечно, налеты на учреждения, отдельные граждане — на втором, к налетам по тяжести приравнивается разрушение железнодорожных путей, даже если при этом никто не был убит, — ясно, что это тоже преступление против советской власти.

Особенно много возможностей для казни было в военное время: за уклонение от воинской повинности, за призывы к неисполнению воинских обязанностей, невыполнение приказа, побег из части, нарушение устава караульной службы, «промотание, т.е. противозаконное отчуждение военнослужащим выданных ему (для носки) предметов казенного обмундирования и амуниции», а также за «умышленную порчу их или оставление без присмотра и в ненадлежащем месте» и даже за «бесхозяйственность»…

Казнили за подделку денежных знаков и сопротивление представителям власти, сопряженное с убийством или даже просто с нанесением увечий, за контрабанду, особенно с участием должностных лиц, за превышение власти. При отягчающих обстоятельствах могли казнить за злоупотребление властью и действия, в результате которых «последовало расстройство центральных или местных хозяйственных аппаратов производства, распределения или снабжения, или расстройство транспорта, заключение явно невыгодных для государства договоров или сделок», за постановление судьями «неправосудного приговора», за получение взятки при отягчающих обстоятельствах и за «провокацию взятки» — как мы бы сказали сегодня «за вымогательство», за злонамеренное «неисполнение обязательств по договору, заключенному с государственным учреждением или предприятием», за «хищение из государственных складов, вагонов».

Вот список, совершенно ясно показывающий приоритеты новой власти, — статей, предусматривающих якобы только временно сохраненную смертную казнь, так много, что поневоле вспоминаешь Соборное уложение. Их 23,6% — почти четверть. Да и набор преступлений, карающихся высшей мерой, вдруг отсылает нас к законодательству XVII века — разве что преступления против церкви сменились антисоветской пропагандой и агитацией. А в остальном — нанесение ущерба государству, измена, различные варианты злоупотребления властью. Такое ощущение, что законодательства Елизаветы Петровны или законов XIX века просто не было. Они стерты из памяти. И, конечно, ясно, на какой огромный, высочайший постамент возводят эти законы Государство. Заметим еще раз: это мягкое для нашей страны уголовное законодательство, принятое в 1922 году, когда многим и советским гражданам, и эмигрантам казалось, что все не так плохо, что происходит «смена вех», режим смягчается… А дальше-то будет куда хуже.

Уже в 1926 году смертная казнь «предусматривалась в 37 санкциях УК РСФСР 1926 года за совершение практически всех видов преступлений: контрреволюционных (13 составов), против порядка управления (6), должностных (5), хозяйственных (1), имущественных (1), воинских (11), но, парадокс, не предусматривалась за квалифицированные виды убийства (ст. 136)».

Хочется поспорить с автором приведенной цитаты — не вижу в таком распределении наказаний ничего парадоксального: убийство, даже при отягчающих обстоятельствах, — это преступление против отдельной личности. Разве может оно сравниться с расхищением государственного имущества?

Что касается печально знаменитой 58-й статьи Уголовного кодекса 1926 года, то лучше Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ» никто еще о ней не написал. В 58-й статье было 14 пунктов, целых 14, и все перечисленные в них преступления считались не политическими — таковых в СССР, конечно же, не было, — а уголовными, но обозначались как «контрреволюционная деятельность»:

Из первого пункта мы узнаем, что контрреволюционным признается всякое действие, направленное… на ослабление власти… И влечет за собой — расстрел… С 1934 года, когда нам возвращен был термин Родина, были и сюда вставлены подпункты измены Родине. <…> когда нашим солдатам за сдачу в плен (ущерб военной мощи!) давалось всего лишь десять лет, это было гуманно до противозаконности. Согласно сталинскому кодексу, они по мере возврата на родину должны были быть все расстреливаемы. <…>

Еще важным расширением пункта об измене было применение его «через статью 19-ю УК» — «через намерение». То есть никакой измены не было, но следователь усматривал намерение изменить — и этого было достаточно, чтобы дать полный срок, как и за фактическую измену.

Пункт 2 назначал наказание вплоть до расстрела за вооруженное восстание и попытку отторгнуть какую-либо часть советской страны.

Третий пункт — «способствование каким бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с СССР в состоянии войны». Этот пункт давал возможность осудить ЛЮБОГО гражданина, бывшего под оккупацией, прибил ли он каблук немецкому военнослужащему, продал ли пучок редиски, или гражданку, повысившую боевой дух оккупанта тем, что танцевала с ним и провела ночь. Не всякий БЫЛ осужден по этому пункту (из-за обилия оккупированных), но МОГ быть осужден всякий.

Четвертый пункт говорил о (фантастической) помощи, оказываемой международной буржуазии. <…>

Пятый пункт: склонение иностранного государства к объявлению войны СССР. Упущенный случай: распространить этот пункт на Сталина и его дипломатическое и военное окружение в 1940–41 годах. Их слепота и безумие к тому и вели. <…>

Шестой пункт — шпионаж, был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех осужденных по нему, то можно было бы заключить, что ни земледелием, ни промышленностью, ни чем-либо другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а только иностранным шпионажем и жил на деньги разведок. Шпионаж — это было нечто очень удобное по своей простоте, понятное и неразвитому преступнику, и ученому юристу, и газетчику, и общественному мнению. <…>

Седьмой пункт: подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кооперации. В 30-е годы этот пункт сильно пошел в ход и захватил массы под упрощенной и всем понятной кличкой вредительство. Действительно, все перечисленное в пункте Седьмом с каждым днем наглядно и явно подрывалось — и должны же были быть тому виновники?.. <…>

Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно и с таким горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания». И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время только нижний предел наказания (не ниже! не слишком мягко!), верхний же НЕ ОГРАНИЧИВАЛСЯ! Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного.

Пункт 11 касался контрреволюционных организаций, пункт 12 карал за недонесение: «И за тяжкий грех недонесения НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!»

Пункт 13 карал за службу в царской охранке, а пункт 14 — за саботаж.

Какой огромный простор для издевательств над людьми и над законностью, сколько возможностей расширительно толковать каждую статью и не ограничивать верхний предел наказания — отправлять людей на расстрел. И опять здесь свалены в кучу измена, экономические преступления, пропаганда, недонесение — увы, знакомый набор. Можно только в очередной раз процитировать «Архипелаг ГУЛАГ»: «Сделав этот обзор великой СТАТЬИ, мы дальше уже будем меньше удивляться. Где закон — там и преступление».

От принятого в 1926 году Уголовного кодекса уже совсем недалеко — всего четыре года — до учреждения «Особого совещания при НКВД», которое вообще решало дела во внесудебном порядке — и в 1941 году получило право выносить все в том же внесудебном порядке смертные приговоры. Куда там столыпинским военно-полевым судам до ОСО… «Машина ОСО — две ручки, одно колесо», — записал для нас Шаламов.

А в 1937 году смертные приговоры начали выносить «тройки» — начальник, секретарь и прокурор. Где же защитник? Да там же, где и все прежнее законодательство, вся нормальная юриспруденция, все «бывшие» юристы, — толкает в лагере тачку.

В 1947 году (по иронии судьбы в тот самый год, когда была упразднена смертная казнь в Италии) ее отменили и в СССР. Правда, советский народ остался недоволен этим решением, и в 1950 году Президиум Верховного совета просто не мог не пойти навстречу многочисленным просьбам, поступавшим от «национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры», и постановил «допустить применение к изменникам родины, шпионам, подрывникам-диверсантам смертной казни как высшей меры наказания».

Это сразу дало возможность расстрелять партийных руководителей, проходивших по «Ленинградскому делу», а через два года — еврейских поэтов, которые до этого несколько лет находились в заключении, ну а еще множество тех, чьи имена не знамениты, но чьи жизни были не менее ценны.

Количество людей, получивших эту «временную», «пока что» еще не отмененную высшую меру, — мужчин и женщин, стариков и инвалидов, а с 1935 года и детей с 12 лет — все еще не подсчитано точно. Но даже если не говорить сейчас о тех, кого сгноили в лагерях, кто умер во время депортации или просто в колхозах от голода, кого забили в подвалах Лубянки или любого другого здания НКВД, — а посмотреть только на тех, кого ПРИГОВОРИЛИ пусть по издевательски карикатурному, но закону к смерти, то, по мнению самых серьезных на сегодняшний день исследователей сталинских репрессий — Никиты Охотина и Арсения Рогинского, к высшей мере наказания были приговорены 1 012 110 человек.

И если продолжить начатые выше подсчеты, то в данном случае — при том что, конечно, были годы, когда расстреливали больше, и были, когда расстрелов становилось меньше, — если посчитать среднюю цифру, то получится, что за 32 года, с 1921 по 1953-й, ежегодно в нашей стране на смерть обрекали 31 628 человек, в месяц — 2635, а в день — 88. Такая вот статистика…

В 1960 году Уголовный кодекс 1926 года был наконец изменен. Мрачная 58-я статья из него исчезла, но смертная казнь осталась — за измену родине: «переход на сторону врага, шпионаж, выдачу государственной или военной тайны… оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР, а равно — заговор с целью захвата власти». К этим, безусловно, тяжким преступлениям в той же статье приравнивались «бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР» — Нуреев или Барышников, а также многие другие, бежавшие в свободный мир, ходили под расстрельной статьей. И эта статья тоже о многом говорит — из тоталитарного государства, как из мафиозной структуры, уйти нельзя. За уход — смерть.

Смертную казнь могли также присудить за организацию теракта, под которым понималось «убийство государственного или общественного деятеля или представителя власти, совершенное в связи с его государственной или общественной деятельностью, с целью подрыва или ослабления Советской власти». Кроме того, предусматривалась казнь за «убийство представителя иностранного государства с целью провокации войны или международных осложнений» — составители кодекса явно помнили историю с нападением Якова Блюмкина в 1918 году на немецкого посла Мирбаха. Что характерно, Блюмкин после убийства Мирбаха некоторое время жил на полулегальном положении, хотя всем было известно, в каких ресторанах он ужинает, а потом еще служил в ВЧК — и, конечно, в конце концов был расстрелян, но не за «убийство представителя иностранного государства», а как человек, слишком много знавший и близкий к Троцкому.

Казнить могли за «диверсию» — «разрушение или повреждение взрывом, поджогом или иным способом предприятий, сооружений, путей и средств сообщения, средств связи либо другого государственного или общественного имущества, совершение массовых отравлений или распространение эпидемий и эпизоотий с целью ослабления Советского государства». Вряд ли авторы кодекса ориентировались на Кодекс Рокко, но, похоже, эпидемии и эпизоотии представлялись им столь опасными также не потому, что могли унести много жизней людей или животных, а потому, что ослабляли государство.

Зато печально знаменитая 70-я статья, по которой отправились в лагеря многие правозащитники, смертной казни не предусматривала — смягчение было налицо. Точно так же теперь не казнили за разглашение гостайны при отсутствии признаков измены родине, за утерю секретных документов, за контрабанду и даже за организацию массовых беспорядков. Смягчены были наказания за подделку денег и ценных бумаг, за разрушение железнодорожных путей, а также за должностные преступления, вынесение неправосудных приговоров и получение взятки — приближалась эпоха продажных старых правителей. Правда, отдельной статьей предусматривалось наказание за дачу взятки, но «всего лишь» на срок до трех или пяти лет. Однако когда в 1984 году решено было казнить Юрия Соколова, директора Елисеевского гастронома в Москве, то его обвинили именно в получении взятки в особо крупных размерах — при отягчающих обстоятельствах — и приговорили к расстрелу. А в 1961 году — всего через год после принятия кодекса — была ужесточена 88-я статья за незаконную торговлю валютой: добавилась возможность применения смертной казни. Три знаменитых валютчика — Рокотов, Файбишенко и Яковлев — были приговорены по этой статье к расстрелу, хотя свои «преступления» они совершили до того, как был издан указ «Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил валютных операций». Новый закон получил обратную силу.

За недонесение по-прежнему карали, но тоже «только» тюремным заключением.

Преступлениями, за которые можно было поплатиться жизнью, считались бандитизм, а также уклонение от призыва во время войны. Казнили за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах (в отличие от 1922 года!). По-прежнему казнили за неповиновение командиру или его умышленное убийство либо даже просто за нанесение телесных повреждений в военной обстановке, так же как и за дезертирство во время войны, уклонение от службы, умышленное уничтожение военного имущества, нарушение правил караульной службы, за сдачу противнику военных сил, укреплений и техники и оставление погибающего военного корабля, бегство с поля сражения, мародерство. По-прежнему считалось, что смертью надо карать за добровольную сдачу в плен и за разбой в районе военных действий. За злоупотребление властью командира во время военных действий также можно было получить расстрел.

В 1990-е годы смертных приговоров стали сначала выносить все меньше, потом выносить, но не приводить в исполнение, потому что президент Ельцин в последние годы своего правления не рассматривал и, следовательно, не утверждал их. А с 1999 года начал действовать мораторий на смертную казнь. Значит ли это, что в нашей стране выросла цена человеческой жизни? Хотелось бы верить…

Цена жизни в нацистской Германии

Германия тоже подошла к тоталитарной эпохе с довольно мягким законодательством. В германском мире, как уже отмечалось выше, еще с конца XVIII — начала XIX века шло движение в сторону полной отмены смертной казни — это изменение в законодательстве пытались провести в жизнь правители Священной Римской империи, а в 1849 году Франкфуртский парламент, совершивший неудачную попытку объединения Германии, разрабатывал конституцию, где смертная казнь должна была быть ограничена сферой деятельности военных судов.

Несмотря на то что либерального объединения страны во время революции 1848–1849 годов не произошло, Германская империя, созданная, по словам Бисмарка, «железом и кровью», тоже судила по достаточно мягким для того времени законам. Еще в Пруссии — до объединения — к смерти приговаривали в 16 раз меньше людей, чем в либеральных Англии и Уэльсе, вместе взятых. В Великобритании, как мы помним, в XIX веке могли казнить за мелкую кражу — а в Пруссии только за убийство при отягчающих обстоятельствах, поджог и еще несколько тяжких преступлений. Такой подход унаследовала и авторитарная, милитаристская Германская империя — странными путями идут история и юриспруденция. Даже во время Первой мировой войны германские военные суды — по определению более суровые, чем гражданские, — были милосерднее британских. В Германии они вынесли 150 смертных приговоров, из которых в исполнение привели только 48, в отличие от 3000 вынесенных и 346 исполненных в британской армии. Можно, конечно, предположить, что британские солдаты были менее дисциплинированными, чем приученные выполнять приказы немцы, но количество братаний с противником в немецких войсках явно говорит о другом.

Законодательство Веймарской республики хоть и предусматривало смертную казнь, но оставалось довольно мягким. Естественно, все изменилось после прихода к власти национал-социалистов, сделавших смертную казнь чем-то абсолютно обыденным и «естественным». И речь в данном случае даже не о газовых камерах, сожженных белорусских деревнях или массовых расстрелах на оккупированных территориях. Прежде чем начались ужасы холокоста и другие нацистские зверства, была проведена менее заметная, но все равно ужасающая идеологическая и юридическая работа, направленная на достижение той же цели, которую мы уже видели в итальянском и советском вариантах: ценность человеческой личности должна была быть превращена в ничто по сравнению с великим значением государства.

И здесь размывание значения человека ярко проявилось после Первой мировой войны — не случайно Гитлер и его приспешники опирались на бурно развивавшиеся в 1920-е годы националистические ветеранские организации. В данном случае их агрессивность, по сравнению с итальянскими братьями по духу, усиливалась из-за тяжелого положения и ощущения униженности Германии после войны.

Но одной пропаганды людоедской идеологии было недостаточно — и, едва придя к власти, нацисты начали последовательный демонтаж всех демократических институтов.

На следующий же день после поджога Рейхстага — 28 февраля 1933 года — был принят закон, отменявший все гражданские права, которые гарантировала Веймарская конституция. Что характерно, закон назывался «О защите народа и государства». Так произошло символическое смещение правовых акцентов — с защиты каждого отдельного человека на защиту коллектива, группы, власти.

Блистательные и прекрасно подготовленные немецкие юристы тут же услужливо подвели под новую тенденцию необходимые основания. Главная идея формулировалась как принципиальный отход от достижений 1789 года, то есть идей Французской революции, провозгласившей в «Декларации прав человека и гражданина» совершенно новое для того времени отношение к отдельному — каждому! — человеку и его правам.

Теперь пошло движение в обратную сторону. Ясно формулировались задачи нового неправосудного правосудия — «защитить единый германский народ от преступника», говорилось о том, что «в уголовном праве речь должна идти не о защите прав индивида от государства, а о защите государства от индивида». Один из германских юристов того времени писал:

Правительства, эпохи, системы не справлялись с антиобщественными элементами. Они не делали достижения учения о наследственности и криминальной биологии основой здоровой криминальной политики. Вследствие либерального образа мыслей они всегда обращали внимание только на «права» отдельного человека и больше думали об их защите от проявлений государственной власти, чем о благе общества. Для национал-социализма отдельный человек ничего не значит, если речь идет о сообществе.

Важнейший правовой принцип: «Нет закона — нет наказания» — был заменен на идею: «Ни одного преступления без наказания». Казалось бы, не так уж плохо — разве не говорится всегда и везде о неотвратимости возмездия за преступление? Но если любое действие, которое власти объявляют преступлением, наказывается, даже если оно не запрещено законом, то какие широкие возможности открываются для подавления личности и преследования — не только инакомыслящих, а, в общем-то, кого угодно! Естественно, столь широкое, всеохватывающее применение наказаний объяснялось интересами народа, арийской расы и т.д. Говорилось, что все многообразие преступлений просто невозможно охватить «отдельными нормами закона». Значит, ради всеобщей безопасности нужно просто «показать судье основные направления, согласно которым следует понимать состав уголовно наказуемого деяния». Среди таких направлений назывались — не только в статьях журналистов или выступлениях политиков, но и в уголовном кодексе — «здоровое чувство народа» и «руководящая идея». Не сомневаюсь, кстати, что у многих людей такие изменения вызывали одобрение, как, боюсь, вызвали бы и сейчас во многих странах, включая нашу, — государство же борется за безопасность! Что может быть лучше? Осмелюсь предположить, что безопасность КАЖДОГО принципиально лучше, чем безопасность ВСЕХ, потому что последняя подразумевает прежде всего безопасность коллектива, ради которой, как не раз говорилось самыми разными мыслителями, можно пожертвовать интересами отдельного человека. И в нацистской Германии тех, кем можно было пожертвовать, с каждым месяцем и годом становилось все больше и больше.

Многие считают, что Гитлер обрушил репрессии только на определенные группы населения. Грубо говоря, если ты не был евреем, коммунистом, социал-демократом, цыганом, гомосексуалом, душевнобольным, то мог жить спокойно. Для начала можно возразить, что те, кто не мог жить спокойно, а вернее, те, кому вообще было отказано в праве на жизнь, составляли довольно значительную часть немецкого народа. Но и те, кто, казалось бы, не должен был ничего опасаться и мог просто наслаждаться спокойствием под защитой государства и фюрера, рисковали быть казнены (скорее всего, гильотинированы) «за экономический саботаж (1936), за похищение ребенка (1936), при бегстве с места автокатастрофы (1938), за распространение новостей зарубежных радиопередатчиков (1939), за насильственные преступления (1940), за любые тяжкие преступления несовершеннолетних (1940), за похищение предметов из "собрания металлов немецкого народа" (1940), за производство абортов в качестве промысла (1943), за деяния, совершенные по неосторожности (1944), а именно — за неосторожное противодействие предписаниям по военной мобилизации. Последняя смертная казнь (всего она была предусмотрена за более чем 40 составов преступлений) в Третьем рейхе была учреждена декретом от 26 января 1945 года в отношении тех лиц, которые при так называемых акциях по "прочесыванию местности" в пределах собственной территории Германии дадут военнослужащим фашистского вермахта неправильные сведения».

Мало того, в гитлеровской Германии было постановлено, что «лица, виновные в совершении преступления, достигшие 16 лет (если их духовное и нравственное развитие соответствует возрасту 18 лет), подлежат уголовной ответственности, и к ним могут применяться все без исключения меры наказания». Определять уровень духовного и нравственного развития, очевидно, тоже надо было в соответствии со «здоровым чувством народа» и «руководящей идеей».

Это были приговоры, выносившиеся гражданскими судами, и ясно, что при том уровне агрессивной милитаризации, какой существовал в Третьем рейхе, военные суды уже не могли быть столь же «милосердными», как во время Первой мировой войны. Всего в нацистской Германии было вынесено около 80 000 смертных приговоров, из них 33 000 — военными судами, а, следовательно, 47 000 — гражданскими. При этом жуткий маховик репрессий работал не останавливаясь — и даже, наоборот, раскручиваясь все сильнее. Чем ближе к поражению, тем больше смертных приговоров выносили военные суды. «Только за один месяц 1945 года число смертных приговоров в вермахте достигло цифры, которая в пять раз превысила число смертных приговоров в Германии за всю Первую мировую войну». Инерция была столь сильна, что 10 мая 1945 года в немецкой военной группировке в Норвегии, командование которой не желало признавать подписанную капитуляцию, были вынесены и приведены в исполнение четыре смертных приговора за отказ солдат продолжать сражаться. Еще девять человек там же приговорили к смертной казни за дезертирство 18 мая 1945 года!

Цена жизни в Испании в ХХ веке

В Испании традиция отсутствия смертной казни была совсем слабенькой — здесь в течение многих веков казнили много, мучительно и любили делать из этого яркое представление. Испания не участвовала в Первой мировой войне и, казалось бы, должна была избежать многих моральных и политических последствий, подтолкнувших другие страны к культу насилия в целом и ко все большему использованию смертной казни в частности. Но чего-чего, а насилия в Испании ХХ века было предостаточно. Уже первые десятилетия нового века ознаменовались тем, что Энтони Бивор называет «тревожными годами», — бунтами городских бедняков и их жестоким подавлением, ужасающей по своей грязи и жестокости колониальной войной. В 1917 году солдатские объединения, «хунты обороны», потребовали улучшения условий службы, это спровоцировало политический кризис, премьер-министр распустил парламент. «3 августа началась стачка в Мадриде, Барселоне, Бильбао, Сарагосе, Овьедо, в шахтерских районах Астурии и Андалусии. Но хунты обороны не только отказались поддержать революцию — их члены приняли участие в подавлении забастовок. 72 человека погибли, 156 человек были ранены, 2 тысячи арестованы. В Астурии, где забастовка затянулась на месяц, генерал Рикардо Бургете и молодой майор Африканского корпуса Франсиско Франко возглавили репрессии, не гнушаясь пыток».

В этом эпизоде, не слишком заметном на фоне последующих бурь, хорошо видны все составляющие будущей волны насилия — солдаты, которые могут качнуться то в одну, то в другую сторону, энергичные рабочие, жестокое подавление выступлений. Кризис 1917 года был только одним звеном длинной кровавой цепи: «В деревнях поденщики из Андалусии не прекращали собственную долгую жакерию — обреченные на провал бунты. Не было конца забастовкам сельских батраков. Для их подавления привлекалась Гражданская гвардия, прибегавшая к стрельбе и к арестам». Ужасающая Рифская война в Марокко — жестокая и грязная, как и все колониальные войны, — длилась с 1921 по 1926 год: восставшие марокканские повстанцы вырезали уже капитулировавшие перед ними испанские части, французские и испанские войска применяли химическое оружие, а испанские офицеры весело позировали с отрубленными головами противников.

После победы республиканцев на выборах 1931 года и отречения короля Альфонсо XIII насилие быстро выплеснулось наружу в городах и особенно в сельской местности, где социальное напряжение было крайне велико. Левые громили церкви и монастыри — о Долорес Ибаррури, знаменитой Пассионарии, рассказывали, что она якобы зубами перегрызла горло какому-то священнику. Конечно, это, скорее всего, сказка, но такие сказки появляются во времена, когда есть основания им верить. Гражданская гвардия продолжала охранять порядок доступными ей способами, например убивая задержанных «при попытке к бегству». Тогда же знаменитый философ Ортега-и-Гассет произнес мрачное пророчество: «В испанской политике появилось "ребячество, значит, жди насилия"».

На этом фоне отмена смертной казни, произошедшая в 1932 году, не могла быть долгой — и уже в 1934 году высшая мера вновь появилась в законодательстве в качестве наказания за терроризм. Разразившаяся в 1936 году гражданская война с ее жестокостью и огромным количеством жертв с обеих сторон, безусловно, могла сыграть для Испании ту же разрушительную роль, какую сыграла Первая мировая для Италии и Германии или революционное движение в сочетании с Первой мировой и затем гражданской войной для России.

В отличие от нашей страны, количество погибших в Испании подсчитано довольно точно. С точки зрения «абсолютных» данных, гражданская война в Испании, может быть, и не лидирует среди ужасов ХХ века, но для страны, население которой в 1932 году составляло чуть больше 24 млн человек, цифры просто убийственные — как в переносном, так и в прямом смысле слова.

Испанский историк Луис Оррильо приводит следующие данные:

За годы Гражданской войны погибло около 300 000 человек, из них 140 000 на фронте и более 160 000 в тылу. Последние — жертвы репрессий. 60 000 были расстреляны республиканцами, от 100 000 до 120 000 — франкистами. Финал войны не принес мира — а лишь победу Франко. После войны 400 000 испанцев отправились в изгнание, а более 300 000 (иногда говорят, что до 500 000) оказалось в тюрьмах и лагерях, из них более 30 000 были расстреляны.

Энтони Бивор, впрочем, считает, что официальные данные позволяют говорить о 35 000 расстрелянных в первые годы правления Франко, и отсюда делает вывод о том, что распространенная цифра в 50 000 казненных может быть заниженной. «Если прибавить к ней неофициальные и произвольные убийства, а также умерших во время войны — жертв казней, самоубийств, голода и болезней в тюрьмах, то общее число погибших достигнет, вероятно, 200 тысяч». Высказав такое предположение, Бивор сразу же задается вопросом, «ответа на который попросту не может быть»: сколько человек погибло бы в случае победы Народного фронта? Конечно, высказать более или менее обоснованное предположение невозможно. Но здесь автор обращается к той больной теме, которая имеет непосредственное отношение к истории смертной казни: во время гражданской войны в Испании террор происходил с обеих сторон. Судя по подсчетам того же Бивора, франкистский террор был намного более массовым, чем республиканский, но принципиально это ничего не меняет. Можно вспомнить, как Оруэлл, приехавший, подобно многим другим левым интеллектуалам, защищать свободу Испании, бродил по Барселоне, скрываясь от ареста и возможного расстрела. Или о том, как при возникновении угрозы захвата франкистами Мадрида два 20-летних мальчишки — Сантьяго Каррильо (будущий лидер еврокоммунистов, который произведет сильное впечатление в начале 1980-х годов, призвав реформировать устаревшую марксистскую идеологию) и Амор Нин — распорядились вывезти из мадридских тюрем и казнить около 2000 человек просто для того, чтобы «такие важные элементы не попали в руки фашистов». В это же время на юге страны молодые дворянские сыночки любили выезжать со своими невестами на охоту на республиканцев и убивать их на глазах восхищенных девушек — вот оно, реализовавшееся предсказание Ортеги-и-Гассета.

Республиканцы расстреливали ради победы коммунизма/социализма/анархизма, франкисты — «ради Испании», которую следовало очистить от либерализма, коммунизма, масонства, идей Просвещения и других страшных, по мнению генерала Франко, напастей, терзавших страну. Не случайно во франкистской Испании так жестко подавлялись любые попытки автономии провинций и пропагандировался лозунг: «Ты испанец — говори по-испански». Дело было не только в необходимости подчинить и унизить мятежную Каталонию. Для Франко существовала одна Испания как некая высшая идея — и ради нее, как и ради многих других идей ХХ века, конечно, можно было казнить.

И поэтому, помимо репрессий, обрушившихся на республиканцев — которых казнили, сажали в тюрьмы, отправляли в лагеря, где они должны были работой «искупить» свои преступления, у которых отбирали детей, воспитывая их в ненависти к «злодеяниям» родителей, — то есть помимо послевоенного террора, ставшего продолжением ужасов гражданской войны, в Испании вплоть до смерти Франко существовала и «обычная», политически не окрашенная смертная казнь. Но, конечно, она — как и любая смертная казнь — на самом деле тоже имела политический оттенок: Франко продолжал создавать свою Испанию, он «сражался как с настоящим, так и с прошлым: он ополчался на девятнадцатый век, отравленный либерализмом, на восемнадцатый, породивший Просвещение и масонство, даже на семнадцатый век со всеми его неудачами. Корни великой, единой Испании каудильо обнаруживал только в еще более раннем периоде — в Испании Фердинанда и Изабеллы».

С 1940 по 1975 год в Испании, помимо непосредственных репрессий против республиканцев, было казнено по меньшей мере 126 человек. Среди них, естественно, были революционеры, проходившие по статьям о терроризме, — документированы приговоры, вынесенные 26 людям, плюс Хулиан Гримау, приговоренный в 1963 году к смерти за «военные преступления», — но остальные 100 человек были казнены за убийства с разнообразными отягчающими обстоятельствами — изнасилованием, разбоем, поджогом — или за убийство родителей. Что характерно, c 1944 по 1963 год убийство мужем жены, застигнутой им в постели с другим мужчиной, или убийство отцом дочери младше 22 лет, которую застали «на месте преступления» с мужчиной, наказывалось изгнанием из дома на расстояние не меньше 25 километров. Женщина, обвиненная в измене мужу, могла попасть в тюрьму на срок от шести месяцев до шести лет. Едва ли испанские законодатели читали Соборное уложение — просто их мышление удивительным образом перекликалось с представлениями русских законодателей XVII века.

Как видим, «убийство чести» считалось в идеальной Испании Франко куда менее серьезным преступлением, чем измена жены мужу. И еще одна важная деталь: большая часть приговоренных была задушена гарротой, старинным испанским приспособлением для казни. Лишение жизни было чем-то традиционным и модернизации не подлежало.

Во всех странах, о которых речь шла выше, после падения диктаторских режимов смертная казнь была упразднена. Будем считать, что нет ее и в России, пока действует мораторий.

Однако среди стран, казнивших при авторитарных правительствах, есть такие, где продолжают казнить и сейчас.

Цена жизни в Японии

В Японии в течение довольно долгого времени смертная казнь рассматривалась как нечто само собой разумеющееся. Однако во времена изысканной и утонченной эпохи Хэйан она не применялась целых 346 лет. В 810 году был казнен буйный аристократ Фудзивара-но-Наканари, брат императорской фаворитки, вмешавшийся в борьбу за власть. Через четыре века в книге «Хогэн-моноготари» об этом событии будут вспоминать так:

Так, в частности, было во времена августейшего правления императора Сага, когда глава Правого отряда дворцовой охраны Наканари для того, чтобы вернуть на престол прежнего императора Хэйдзэй, организовал заговор. Он был приговорен к смертной казни. Но тот, кто умер, назад не возвращается. Считается, что дальняя ссылка без права вернуться в столицу — это то же самое, что смертная казнь.

После гибели Наканари казней больше не было. Что это — проявление характерного для эпохи Хэйан стремления к мимолетной красоте, наслаждению ароматом цветка или стихотворной строкой? Увы, мы знаем, что придворная изысканность далеко не всегда идет рука об руку с милосердной юстицией. Может быть, просто в течение нескольких веков императоры чувствовали себя достаточно сильными, чтобы не обрушивать смертельные наказания на подданных? Но вот в 1156 году разразилась гражданская война — «Смута годов Хогэн», когда несколько самурайских кланов — все те же Фудзивара, Минамото, Тайра — боролись за власть и влияние на императоров. И с этого момента казни возобновились. К этой же эпохе относится возникновение и упорядочивание правил ритуального самурайского самоубийства — сэппуку. Считается, что первым сэппуку совершил знаменитый воин, обладавший, по легенде, сказочной силой и неукротимым нравом, — Минамото-но-Тамэтомо, человек, который, как рассказывали, мог выпустить стрелу из своего огромного лука с такой силой, что она однажды пронзила не только доспехи противника, но и прошила насквозь его тело и пригвоздила несчастного к седлу лошади. О нем же говорили, что он одной стрелой смог потопить вражеский корабль, пробив его днище. Когда Минамото-но-Тамэтомо был захвачен врагами в плен, они тут же приказали перерезать мышцы на его левой руке, чтобы он не смог больше натягивать лук. После этого искалеченный воин был отправлен в ссылку на далекий остров, но, когда рука зажила, он продолжил борьбу и в конце концов, снова потерпев поражение, вспорол себе мечом живот.

Через 24 года другой представитель того же клана, Минамото-но-Ёримаса, осажденный врагами в прекрасном павильоне Феникса буддийского храма Бёдо-ин, поступил так же. Этот старый воин был еще и поэтом и, прежде чем распороть себе живот, начертал печальное стихотворение на своем боевом веере (было у самураев и такое оружие). После этого сэппуку стало вариантом благородной смерти для самурая, его привилегией, отличавшей представителей военного сословия от простонародья, а позже — и видом достойной казни для воинов-аристократов.

Уже упоминавшаяся знаменитая история 47 ронинов, вошедшая в плоть и кровь самурайской культуры, прекрасно демонстрирует бытовавшее тогда отношение к жизни — и к смерти.

В 1701 году знатный даймё (правитель провинции) Асано Наганами в замке Это, резиденции сёгуна, напал по неизвестной причине на другого вельможу — Киру Ёсинаку. Он не успел убить своего врага, но все-таки обнажил меч. Вытащить оружие в замке правителя считалось серьезным преступлением — тем самым была нарушена ритуальная чистота резиденции, а, как мы знаем, во многих культурах такое каралось смертью. Асано Наганами немедленно приговорили к совершению сэппуку, все его владения были конфискованы, даже его брат, не имевший отношения к произошедшему, был отправлен в ссылку. Это, впрочем, характерная для японской средневековой юстиции черта: родственники, а порой даже соседи нередко расплачивались жизнью за преступление члена общины.

Самураи, служившие Асано, которые теперь превратились в ронинов — слуг, потерявших хозяина, разделяли взгляд властей на тяжесть преступления, совершенного их господином. Им и в голову не пришло просить о его помиловании. Они хотели только одного — чтобы одновременно с ним наказание понес и Кира Ёсинака. Но этого не произошло: Кира не успел вытащить меч из ножен и поэтому остался в живых. Он прекрасно понимал, что ему следует ожидать мести, поэтому большую часть времени проводил в своем поместье под надежной охраной. После этого начинается невероятно романтизированная, послужившая сюжетной основой для пьес, песен, легенд, преданий история о 47 ронинах, которые несколько лет тайно готовили свою месть. Как и полагалось самураям, выполнение долга было для них превыше всего, и поэтому многие из них развелись с женами и отослали их с детьми к родителям — таким образом они выводили родных из-под возможного в будущем удара и порывали все узы, связывавшие их с жизнью. Оиси Кураносукэ, возглавивший подготовку к отмщению, делал вид, что хочет только развлекаться, — расставшись с женой, он взял для вида молодую наложницу, пьянствовал и пировал. Легенда рассказывает, как он пьяный валялся на земле, а проходивший мимо мужчина плюнул ему в лицо — невероятное оскорбление для самурая. Ясно, что такую ярость вызывал тот факт, что ронин уже больше года не пытался отомстить за господина. На самом деле Оиси тщательно готовил месть. Ему помогал старший сын — 16-летний юноша, оставшийся с отцом после отъезда матери.

В конце концов ронины осадили дом Киры Ёсинаки, взяли его штурмом и, обнаружив после долгих поисков спрятавшегося хозяина… предложили ему покончить с собой. Оиси предлагал стать его помощником — важным человеком, отрубающим голову самоубийце. Когда Кира трусливо отказался, ронины сами отрезали ему голову, после чего отнесли ее на могилу своего господина. Люди по дороге приветствовали их, предлагали угощение и приглашали отдохнуть в своих домах.

После этого мстителям даже не пришло в голову скрываться — они ведь просто выполнили свой долг. Они сдались властям и после проведенного расследования и суда им была дарована важная привилегия: их не казнили позорной казнью, а позволили покончить с собой. Совершивших сэппуку ронинов (включая юного сына Оиси Кураносукэ) торжественно похоронили, их могилы стали местом паломничества, их судьба — легендой.

Эта красивая история о долге и мести уже три века увлекает зрителей и читателей далеко не только в Японии. Но ведь это еще и рассказ о том, как мало стоила человеческая жизнь. Да, в данном случае речь не идет о превосходстве расы, класса или идеологии, но и здесь жизнь отдельного человека ничтожно мала по сравнению со «сверхвеликими», надчеловеческими ценностями — долгом, преданностью господину, «сохранением лица». «Просыпаясь утром, думай о смерти», — приводит Григорий Чхартишвили самурайское правило в своей книге «Писатель и самоубийство». И здесь же он пишет:

Типическому японцу свойственна ориентация не на индивидуальные, а на коллективистские ценности. Быть независимым, оригинальным, непохожим на других — дурной тон. Худший из грехов — эгоцентризм. <…> Для японца характерно определять свою идентичность через принадлежность к определенной группе. Нет ничего страшнее, чем подвергнуться остракизму.

Не забудем, что в это же время благородные самураи могли, не задумавшись ни на секунду, убить любого крестьянина просто потому, что тот не вовремя попался им под руку, — его жизнь не значила вообще ничего. После того как прошли странные 346 лет «моратория» на смертную казнь, в Японии казнили много — и далеко не только за убийства, но и за самые мелкие проступки. При этом «в средневековой японской общине высшей мерой наказания была не смерть, а изгнание с позором».

Чхартишвили выделяет в японской культуре несколько типов самоубийств — не просто приемлемых, но вызывающих уважение, а иногда и восхищение.

Прежде всего это самопожертвование в бою, которое совершали средневековые самураи и камикадзе времен Второй мировой войны. Есть еще и «дзюнси» — смерть вослед, когда самурай, слуга, министр, придворный следует в мир иной за своим господином. «Инсэки-дзисацу» — самоубийство, совершаемое, чтобы смыть позор, когда человек считает себя виновным в некоем проступке — иногда серьезном, а иногда, с нашей точки зрения, мелком. «Канси» — смерть по убеждению — совершается для того, чтобы доказать свою правоту, опозорить оппонента, привлечь внимание к его преступлениям, отреагировать на супружескую измену. «Синдзю» — единство сердец — совместное самоубийство влюбленных или родителей с детьми, которые столкнулись с некими непреодолимыми обстоятельствами и решают вместе уйти из жизни.

При всей красоте, изысканности и утонченности японской культуры вряд ли стоит удивляться тому, что смертная казнь при таком отношении к жизни и смерти здесь сохраняется по сей день. Не менее характерно и то, что сокращение числа преступлений, караемых смертью, как и смягчение самих форм казни, произошло во второй половине XIX века при императоре Мэйдзи, проводившем последовательную европеизацию страны. Мысль о том, что жизнь отдельного человека все-таки чего-то стоит, начала проникать в японское законодательство. Впрочем, согласно японскому уголовному кодексу, принятому еще в 1907 году, множество преступлений по-прежнему должны караться смертью.

Это, конечно же, шпионаж и другие действия против государства, поджог — как домов, так и поездов, трамваев (?!), кораблей, захват поезда или корабля, сопряженный с гибелью людей (терроризм?), отравление питьевой воды, убийство, разбой в сочетании с убийством и изнасилование в сочетании с убийством.

В принципе, список этот не так уж велик, однако здесь продолжают казнить — и достаточно много, причем при мощной общественной поддержке. Мало того, Япония подписала Конвенцию о правах ребенка, которая запрещает применение смертной казни к людям моложе 18 лет. Но, согласно японским законам, человек достигает совершеннолетия в 20 лет, что создает некую моральную дилемму. Это ярко проявилось в истории Норио Нагаямы, родившегося в послевоенной Японии в 1949 году в нищей семье. В 1968 году, когда ему было 19 лет, он в течение месяца убил и ограбил четырех человек. Вскоре Нагаяму арестовали — через десять (!) лет после этого приговорили к смертной казни, в 1981 году смертный приговор заменили на пожизненное заключение, а в 1983-м вернули смертный приговор. За годы, проведенные в тюрьме и в камере смертника (где японские заключенные никогда не знают, в какой день будет совершена казнь), Нагаяма успел жениться, развестись, написать несколько романов, гонорары за которые он завещал родственникам своих жертв. Он ожидал исполнения смертного приговора с 1983 по 1997 год, а потом совершенно неожиданно — через несколько дней после ареста 14-летнего мальчика, обвинявшегося в совершении нескольких убийств школьников, — Нагаяму и еще некоторых приговоренных к смерти в разных японских городах казнили. Возможно, это было демонстративное действие, призванное показать, что несовершеннолетние преступники тоже могут быть повешены.

Организация Amnesty International считает, что многие показания, на основании которых людей в Японии приговаривали к смерти, были получены в результате запугивания, угроз, физического насилия, содержания в особых тюрьмах, после многочасовых беспрерывных допросов в отсутствие адвокатов. Заключенные годами ожидают исполнения приговора в любой момент, их родные узнают о свершившейся казни уже постфактум и не имеют возможности проститься с близким человеком.

«Смерть — самое красивое, что есть в человеческой жизни», — говорят японцы. Точно ли это относится к тем, кого вешают в японских тюрьмах?

Цена жизни в Китае

Масштабы применения смертной казни в сегодняшнем Китае огромны — точное их количество не известно, но правозащитники предполагают, что речь идет о тысячах ежегодно приводимых в исполнение приговоров. По данным американского правозащитного фонда «Дуй Хуа», пытающегося помогать заключенным в Китае, «в 2013 году в Китае было казнено примерно 2400 человек — больше, чем во всем остальном мире».

Конечно, тут можно было бы сослаться на древнюю, уходящую в глубь веков культуру жестоких и разнообразных наказаний, но ведь и в средневековой Англии или Франции, где сегодня уже никого не казнят, многообразие видов смертной казни поражало воображение.

В тщательно продуманном и хорошо разработанном китайском законодательстве в разные времена количество преступлений, караемых смертной казнью, не было одинаковым — так, в эпоху «сражающихся царств» (V–III вв. до н.э.) казнь предусматривалась за 200 видов нарушения закона. Надо сказать, что это вполне сопоставимо с 223 статьями британского «Кровавого кодекса», предусматривавшими смертные приговоры, но только не до нашей эры, а в начале XIX века. Далее довольно долго это количество колебалось в районе 300, а вот к началу ХХ века, во время правления династии Цин, когда многие страны уже, наоборот, вступили на путь смягчения наказаний, достигло невероятной цифры — 800!

Но, наверное, причины сохранения смертной казни в сегодняшнем Китае стоит поискать не только в законах древних государей. Коллективистский менталитет китайского общества — то, на что постоянно обращают внимание сторонники «особого пути» конфуцианской цивилизации, подчеркивающие, что Китай — или Сингапур, или другие азиатские государства — не нуждается в защите прав отдельной личности, так как здесь сложилась совершенно иная традиция.

При этом все-таки стоит отметить, что в Китае, который издалека представляется нам во все времена одинаково жестоким, «азиатским», подавляющим личность, на самом-то деле существовали разные тенденции как в духовной, так и в юридической практике.

Конфуций, не отрицавший смертную казнь (что для его эпохи было вполне объяснимо), но призывавший к максимальной умеренности наказаний, ставил в центр своего учения понятия «ли» и «жень». «Ли» часто переводится как «ритуал», что верно, так как соблюдение древних ритуалов во всех сферах жизни было крайне важно для мудреца. Но в то же время «ли» — это и моральные качества, сдержанность, этика, умение владеть собой, а «жень» — это человечность. Так что при всем преклонении Конфуция перед властью и авторитетом гуманность для него была важнее.

«Если наставлять народ путем [введения] правления, основанного на законе, и поддерживать порядок [угрозой] наказания, то народ станет избегать наказаний и лишится [чувства] стыда. Если наставлять народ путем [введения] правления, основанного на добродетели, и поддерживать порядок путем [использования] Правил, то [в народе] появится [чувство] стыда и он исправится».

Знаменитый американский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма, который упорно, несмотря на насмешки коллег и бурные события последних десятилетий, продолжает придерживаться идей, изложенных в его знаменитой работе «Конец истории», и доказывать, что демократические и либеральные идеи, несмотря ни на что, прокладывают дорогу во ВСЕМ современном мире, в частности, возражает против распространенного взгляда на конфуцианство как учение, несовместимое с демократией и правами человека. По его мнению, «ограничивать воздействие конфуцианства лишь утверждением приоритета коллектива перед личностью, а государства перед всеми подчиненными институтами — значит грубо упрощать подлинное влияние учения». Фукуяма обращает внимание как раз на моральную составляющую учения Конфуция:

Можно даже утверждать, что сутью традиционного китайского конфуцианства всегда было не политическое конфуцианство, а ярко выраженная семейственность, которая ставилась выше всех прочих социальных отношений, в том числе отношений с политическими властями. То есть конфуцианство строит высокоорганизованное общество снизу вверх, а не сверху вниз, уделяя особое внимание моральным обязательствам семейной жизни как основной ячейки общества.

Что это означает в плане отношения к смертной казни? С одной стороны, можно отметить, что в Китае во все времена преступления против родителей наказывались с крайней жестокостью — именно потому, что они вступали в резкое противоречие с конфуцианскими ценностями. Даже сегодня в КНР существует особый закон «О защите прав и интересов пожилых людей», который запрещает их «дискриминацию, унижение, истязание или оставление», несмотря на то что эти же преступления по отношению к другим группам населения тоже запрещены. Однако забота о пожилых имеет особое значение в конфуцианстве, и законодатели особо оговаривают их права. Помимо всего прочего, в законе прописана обязанность более молодых членов семьи «часто навещать или передавать приветы пожилым людям».

Интересно, что в Средние века, когда донос считался обязанностью и добродетелью любого гражданина, что, конечно, говорит о превосходстве государственных интересов над личными, в Китае члены семьи, в отличие, например, от петровской России, освобождались от этого «почетного долга».

С другой стороны, параллельно с конфуцианской там развивалась и другая традиция, разрабатывавшаяся философской школой, само название которой — легисты, «законники» — уже говорит о многом. Для легистов закон — «фа» — является высшей силой, перед лицом которой должно умолкнуть все, включая и мораль. Система наказаний, разработанная легистами, была намного более жестокой, чем та, которую предлагало конфуцианство. «Там, где людей сурово карают за тяжкие преступления и мягко наказывают за мелкие проступки, не только нельзя будет пресечь тяжкие преступления, но невозможно будет даже предотвратить мелкие проступки».

В какой-то мере развитие китайской юридической мысли — и практики — можно описать как постоянное сочетание, сравнение, а иногда противопоставление понятий «ли» и «фа».

В течение долгого времени самыми жестокими в Китае считались «Пять наказаний» — состав их с веками менялся, но не в лучшую сторону. Изначально «Пять наказаний» предполагали татуировку на лице — своеобразная альтернатива принятому в Европе клеймению — за 1000 видов проступков, отрезание носа также за 1000 видов проступков, отрезание левой или правой, или обеих ступней, или отрубание коленной чашечки — за 500 видов преступлений, кастрацию — за 300 видов преступлений и, наконец, смертную казнь за 200 видов преступлений. Позже татуировки и отрубание ступней заменили избиением бамбуковыми палками, рабством, ссылкой — но смертная казнь оставалась всегда.

В Китае была написана «История о спасшей своего отца от телесного наказания и смерти Ти Ин», в которой рассказывается о юной девушке, жившей во II веке до н.э., когда законы были крайне суровы. В 167 году до н.э. крупного чиновника и известного врачевателя Чуньюй И обвинили (как утверждает легенда, несправедливо) в коррупции, взяточничестве и использовании медицины для обмана людей — попросту говоря, он плохо лечил. За это ему должны были отрубить ступню, кастрировать, сделать татуировку на лице и — если бы он выжил — отправить в ссылку. По традиции заступиться за отца перед властями мог сын, но у Чуньюй И было только пять дочерей. Младшая, 15-летняя Ти Ин, отправилась с отцом в далекий и трудный путь и передала императору Хань Вэньди письмо, в котором умоляла продать ее в рабство, чтобы таким образом искупить вину отца. При этом она писала: «Люди некогда считали моего отца праведным, бескорыстным человеком, однако сейчас он нарушил закон, ему полагается наказание. Я больше всего страдаю от того, что если ему будет определена смертная казнь, то его уже нельзя будет воскресить, увечья невозможно будет восстановить, отрубленные предплечья и ступни никогда не смогут отрасти заново: даже если он захочет исправить ошибки и зажить по-новому, у него не будет на это никакого шанса. Поэтому я готова продать себя императору и стать рабой, чтобы искупить вину отца, дать ему возможность исправить ошибки и зажить по-новому».

По легенде, письмо юной девушки произвело на императора такое впечатление, что он не только помиловал ее отца, но еще и отменил многие жестокие наказания, что вполне логично для того времени, когда правители династии Хань отказывались от господствовавших до того легистских представлений и опирались исключительно на конфуцианские идеи.

Понятно, что кровавая и жестокая история Китая ХХ века способствовала укреплению легистской традиции, с точки зрения которой все жители страны — от бедняков до знатных аристократов — равны в абсолютном, ничем не ограниченном подчинении государю. Не случайно Мао Цзэдун называл себя сторонником легистов. Впрочем, в своей проповеди полного подчинения государству и идеологии «кормчий Мао» заходил намного дальше, чем могли предположить древние философы. Да и многолетняя жестокая борьба за власть не создавала благоприятной почвы для уважения к человеческой жизни. В Китае ХХ века лишиться ее было очень просто: если ты коммунист, оказавшийся в тюрьме на территории, которую контролировал Чан Кайши; если ты участвовал в невероятно тяжелом «великом походе» Красной армии, в 1934–1936 годах уходившей на север от преследований (считается, что в путь тогда отправились примерно 80 000 человек, а до «советских территорий», где коммунисты смогли закрепиться, дошли около 7000–8000); можно было погибнуть во время войны с Японией или уже после окончания Второй мировой, когда возобновилась борьба за власть между коммунистами и гоминьдановцами. «Гражданская война только теперь приняла масштабный характер, вовлекая в свою орбиту миллионы действующих лиц. По официальным (явно не завышенным) данным, к концу 1951 года в ходе борьбы с контрреволюцией было уничтожено свыше 2 миллионов человек. Еще 2 миллиона были брошены за решетку и отправлены в трудовые лагеря. Эта война продолжалась и в дальнейшем, но официальные данные о жертвах больше не публиковались».

По некоторым данным, в первые годы существования Китайской Народной Республики в целом было репрессировано более 4 млн «контрреволюционеров». Не осталась вне обострявшейся борьбы и сама правящая партия. Уже в 1951 году Мао принял решение провести проверку и перерегистрацию членов КПК, что вылилось в ее новую «чистку» от «чуждых» элементов. К 1953 году из партии было «вычищено» 10 процентов ее состава.

В коммунистическом Китае можно было умереть от голода во время «большого скачка», оказаться жертвой «культурной революции» и буйства хунвэйбинов: быть униженным, оплеванным — в самом буквальном смысле — и выставленным на всеобщее обозрение в позорном колпаке, а затем казненным, а может быть, и убитым без суда.

Одна маленькая, но характерная деталь: когда после ХХ съезда КПСС началось расхождение между КНР и СССР, Мао Цзэдун, встречаясь в Пекине с советским послом, раскритиковал как проводившуюся в это время Хрущевым десталинизацию, так и политику «мирного сосуществования». Сделал он это очень интересным образом: «весьма завуалированно, не допуская прямых нападок. Просто рассказал послу о том, что в период Троецарствия (220–280 годы) население Китая в результате беспрерывных войн уменьшилось на 40 миллионов человек, а во время восстания Ань Лушаня против Сюаньцзуна, императора династии Тан (755–763 годы), — и того больше. Смысл его выступления заключался в том, что не надо бояться ядерной войны с империализмом. Даже если бы империалистам и удалось захватить европейскую часть СССР и прибрежные районы Китая, рассуждал он, социализм все равно в конце концов победил бы. Ведь империализм, заключил он, не более чем "бумажный тигр"».

Идея вполне типичная для кормчего Мао. Может быть, не только для него, но не каждый диктатор высказывает подобные мысли вслух: 40 млн погибло — и ничего. И если в ядерной войне погибнут еще миллионы, то тоже ничего страшного.

Одной из многочисленных кампаний, проводившихся во время «культурной революции», была борьба с бывшим соратником Мао, погибшим при непонятных обстоятельствах в авиакатастрофе, — маршалом Линь Бяо. После гибели Линь Бяо, который к тому моменту уже подвергался жесткой критике, были найдены его тайные дневники с множеством выписок из сочинений Конфуция. Кроме того, оказалось — или, по крайней мере, так заявляла пропаганда, — что Линь Бяо и близкие к нему люди дарили друг другу записанные изречения Конфуция. Что же выписывал человек, рухнувший с самых высот власти в Китае? «Преодолевай себя и возвратись в словах и поступках к Правилам»; «Те, кто опирается на добродетель, процветают, а те, кто опирается на насилие, гибнут»; «Если двое вступают в борьбу, все станут врагами; если между двумя царит согласие, все будут друзьями». Линь Бяо задним числом обвинили в том, что он «превозносил конфуцианскую теорию "гуманного правления", призывал придерживаться таких конфуцианских принципов, как "добродетель", "гуманность и справедливость", "верность и снисходительность"».

Естественно, главной целью кампании было не столько раскритиковать уже покойного маршала, сколько сломить группировку «умеренных», которая находилась в противостоянии с теми, кого потом, после смерти Мао, назовут «бандой четырех». Кампания «Критикуй Конфуция и Линь Бяо» была частью политической борьбы и партийных чисток, регулярно проводившихся в Китае при Мао Цзэдуне. Но все-таки очень показательно, что теоретически Линь Бяо можно было в тот момент обвинить в чем угодно — а его обвинили в приверженности идеям Конфуция. И этим дело не ограничилось — руководство китайской компартии тщательно готовило и проводило именно антиконфуцианскую кампанию. «Общегосударственный поход против Конфуция был задуман в несколько этапов: на первом должны были поработать специалисты — историки и философы, на втором — соответственно подготовленные теоретики "из народа", на третьем намечалось подключить широкие массы, которые должны были завершить тщательно спланированную операцию». Старого профессора Фэн Юланя, крупнейшего специалиста по Конфуцию, вынудили выступить с публичным покаянием, как это было принято во времена «культурной революции», и пересмотреть свои взгляды на учение великого философа. После этого началась массированная кампания, касавшаяся, как всегда в таких случаях, буквально каждого человека — рабочего, крестьянина, интеллигента. На разоблачение Конфуция и Линь Бяо работали средства массовой информации и вся система идеологической промывки мозгов. Ее знаменитым лозунгом стал призыв сделать учение Конфуция похожим на «крысу, перебегающую улицу, когда каждый кричит: "Бей ее!"».

Все это говорит прежде всего об уровне дикости и идеологического напряжения, царившего в Китае в начале 1970-х годов, но ведь можно посмотреть на эти события и под другим углом. Конфуций, чье учение было в той или иной мере хорошо известно почти каждому китайцу, включая неграмотных крестьян и стариков в далеких провинциях, настолько мешал коммунистам, что понадобилось двинуть против него всю государственную машину. Похоже, что принципы гуманности и человечности действительно были укоренены достаточно сильно, если с ними приходилось бороться так энергично.

Насколько же удачной была борьба коммунистов с конфуцианством? Если говорить непосредственно о кампании, направленной против Конфуция и Линь Бяо, то после смерти Мао Цзэдуна и осуждения «банды четырех» Конфуций был «реабилитирован».

Это, впрочем, не помешало следующим, более прагматичным и умеренным руководителям КНР раздавить танками студенческие выступления на площади Тяньаньмэнь, держать в тюрьмах множество правозащитников и отделить «китайский интернет» от всего мира «Огненной стеной».

В такой ситуации вряд ли стоит удивляться тому, что смертная казнь до последнего времени предусматривалась более чем 60 статьями законов. Ею карались преступления, связанные с государственной изменой, угрозой национальной безопасности, а кроме того, убийства, торговля наркотиками и еще много разнообразных правонарушений. Коммунистическое государство, лишь чуть-чуть смягчившее режим, «блюдет нравы» — и казнит за сутенерство, заботится о функционировании государственного аппарата — и приговаривает к смерти за взяточничество и коррупцию, следит за тем, чтобы монополия на насилие оставалась в руках государства, — и назначает смертные приговоры за хранение оружия, бегство из-под стражи. А еще — за финансовые махинации, подделку денег, уклонение от налогов, продажу поддельных лекарств, порчу электропроводов и даже за несанкционированные раскопки древних захоронений! В последние годы произошло смягчение законодательства — по 13 статьям, связанным с экономическими ненасильственными преступлениями, смертную казнь отменили, по 55 другим статьям она сохранилась.

Каким образом выбиваются показания, на основании которых выносятся смертные приговоры, — на этот счет правозащитники строят самые неприятные предположения. Ну и, конечно, здесь происходит то, чего не было почти ни в одной диктатуре ХХ века. При Муссолини закон оговаривал, что теоретически публичная казнь возможна. В СССР при Сталине «народные массы» дружно голосовали или писали письма в газеты с требованием казнить «троцкистско-зиновьевских преступников», но все-таки казни совершались вдали от лишних глаз — на Бутовском полигоне или в подвалах НКВД. В Китае публичные казни торговцев наркотиками или серийных убийц до недавнего времени практиковались довольно широко. Как обстоит с этим дело сегодня, не совсем понятно, но, кажется, власти все чаще используют для казней небольшие микроавтобусы и если не приводят приговоры в исполнение на глазах у народных масс, то во всяком случае продолжают публично — на площади — оглашать их по особо резонансным делам. В 2008 году смертный приговор за торговлю наркотиками был вынесен беременной женщине, и, чтобы обойти закон, запрещающий казнить беременных, ей принудительно сделали аборт. «Представитель полиции города Ланьчжоу в связи с этим заявил: "Уголовный кодекс не должен становиться инструментом в руках торговцев наркотиками, стремящихся избежать наказания"».

При этом — вот удивительно — в Китае существует «отложенная смертная казнь»: вынося такой приговор, судья не отправляет заключенного в камеру смертника. Приговоренного… отправляют на свободу, правда жестко контролируя при этом его жизнь. Ему дается два года на исправление — он должен все это время работать, не употреблять алкоголь и, естественно, не совершать новых преступлений. В случае выполнения этого условия через два года казнь заменяют пожизненным заключением.

Это странное правило вызывает много нареканий: с одной стороны, правозащитники говорят о том, под каким страшным моральным давлением находится человек все эти два года, чтó он ощущает, когда его на короткое время возвращают в нормальную жизнь, а затем навсегда бросают в тюрьму. С другой стороны, вызывает сомнение, оправданно ли выпускать на свободу человека, совершившего тяжкое преступление. Впрочем, если оно заключалось в том, что он портил электропровода или проводил несанкционированные раскопки, угроза обществу может быть не такой уж большой.

Что же касается моральных мучений, которым подвергается человек, приговоренный к отложенной казни, то ведь ему дают возможность — жестокую, ужасную, но все-таки возможность заслужить жизнь. Похоже, здесь мы опять видим столь характерное для Китая странное сочетание понятий «ли» и «фа». Будем надеяться, что конфуцианское «ли» все-таки будет приобретать все большее значение — и наказания в Китае смягчатся.

Увы, печальный список стран, где и сегодня казнят, можно продолжать. Достаточно вспомнить министра обороны Северной Кореи, бывшего к тому же дядей главы государства, публично расстрелянного из зенитных орудий. Или женщин, побиваемых камнями за адюльтер на территориях, контролируемых талибами либо ИГИЛ. Можно привести немало других примеров. Но в целом вывод почти всегда один: смертная казнь сохраняется там, где интересы конкретного человека ставятся ниже интересов государства, религии, расы, идеологии, класса — любых надчеловеческих ценностей.

Значит ли это, что наличие смертной казни в законодательстве обязательно должно привести к Освенциму? Конечно нет. Но как легко «расцветает» смертная казнь там, где человек значит меньше, чем государство… Или, может быть, наоборот? Там, где государство ставится выше человека, смертные приговоры выносить легче.

Казус США

Ярким исключением, постоянно всплывающим в спорах вокруг смертной казни, выступают Соединенные Штаты. Упорное сохранение и регулярное применение высшей меры наказания (на сегодняшний день в 28 штатах), казалось бы, опровергает все, что было написано выше. Когда в ХХ веке людей казнили в фашистских или коммунистических странах, это можно было объяснить пренебрежением к человеку. Но США — одна из первых демократий в истории последних веков, страна, где уже в первые десятилетия существования государства был принят великий «Билль о правах» — десять поправок к Конституции, внесенные как раз для того, чтобы обеспечить безопасность отдельного человека, дать ему возможность что-то противопоставить давлению со стороны государства. Как же получилось, что в тот исторический момент, когда самые развитые демократические страны последовательно идут по пути смягчения наказаний и отмены смертной казни, здесь ее упорно сохраняют?

Обратимся к истории. Первым человеком, казненным на территории английских колоний в Америке, был капитан Джордж Кендалл, один из основателей Джеймстауна в колонии Вирджиния и один из семи первых членов городского совета. Что тогда произошло, не совсем понятно. Кендалла, который принимал активное участие в строительстве нового города и возведении укреплений, почему-то вывели из членов совета и затем посадили — очевидно, за неимением других мест заключения — под арест на его же корабле. Возможно, это было как-то связано с его конфликтом с другим руководителем города — Эдвардом Вингфилдом. Впрочем, похоже, нрав Кендалла тоже сыграл роль в конфликте. Через некоторое время Вингфилд был снят с поста председателя совета — его обвинили в том, что он припрятывал для себя продовольствие. Новые магистраты выпустили Кендалла из-под ареста при условии, что он не будет носить с собой оружие — видимо, он вполне мог им безответственно воспользоваться.

Новый глава совета Джон Рэтклиф не вызывал особого восторга, он тратил силы переселенцев на постройку большого здания (того, что позже назовут Капитолием), тоже прятал продовольствие (теперь вроде бы считается, что для своих больных детей), пытался торговать с индейцами, но в результате лишил колонистов нужных припасов. Люди болели и умирали, колония была под угрозой. В этой ситуации кузнец Джон Смит напал на Рэтклифа. Смита схватили и приговорили к смертной казни. Уже с петлей на шее он попросил разрешения поговорить с Рэтклифом один на один и сообщил о заговоре, во главе которого якобы стоял Джордж Кендалл. Он-де решил вместе со своим бывшим врагом Вингфилдом свергнуть новый совет и вернуться к власти. Кузнеца простили, а Кендалла и Вингфилда арестовали. При этом Вингфилда отправили в Англию, где он сумел оправдаться, позже вернулся в Вирджинию и стал уважаемым членом колонии. А вот Кендалла приговорили к смертной казни. Его положение в колонии было выше, чем у простого кузнеца, поэтому он заслужил не виселицу, а расстрел, который и состоялся в 1608 году.

Эта странная история вызывает много вопросов. Почему казнили только одного заговорщика? И был ли вообще заговор? Есть версия, что на самом деле Кендалла обвинили в шпионаже в пользу Испании, — тогда это, по крайней мере, объясняет, почему жестокое наказание обрушилось именно на него. Но, во всяком случае, Джордж Кендалл считается первым казненным американцем.

В следующие годы после его казни власти колонии издавали многочисленные распоряжения, которые постепенно стали считаться ее «божественными, моральными и военными законами». Это не был свод законов в полном смысле слова, но правила, по которым жили поселенцы, могут, наверное, многое объяснить.

Эти законы определяли обязанности пасторов и требовали, чтобы каждый колонист по воскресеньям дважды посещал церковь. Были установлены процедуры для распоряжения собственностью умерших колонистов, урегулирована торговля с индейцами, запрещено ненужное убийство скота, сформулированы требования о содержании в чистоте домов и постельного белья, запрещалось мыть грязную одежду или посуду или «отправлять естественные надобности» на расстоянии меньшем, чем четверть мили, от нового колодца. Кроме того, законы определяли порядок взыскания долгов и торговли с людьми, прибывшими на кораблях, они предписывали торговцам, поварам, прачкам и другим заниматься своим делом, но в случае необходимости защищать колонию мужчины должны были явиться по вызову.

Хорошо видно, что, помимо сфер жизни, обычно регулируемых правом, здесь есть такие, которые сегодня (и даже в какой-то мере в то время) едва ли могут считаться таковыми. Но чистота домов и белья, мытье посуды и отправление естественных надобностей в правильных местах были крайне важны для выживания колонии, страдавшей от холода, голода и болезней. Отсюда — жесткий надзор за поведением граждан. Впрочем, понятно, что протестантская закваска, сыгравшая огромную роль в формировании первых колоний — и менталитета первых колонистов, изначально предполагала всеохватный контроль. В кальвинистской Женеве специальная комиссия ходила по домам, проверяя, не устраивают ли, не дай бог, местные жители за закрытыми дверями вечеринки, не танцуют ли они, не играют ли в карты. Люди, ехавшие в колонии, смотрели на мир примерно так же, как жители Женевы, а тяжелые условия жизни только усиливали желание все контролировать. Именно поэтому в американских колониях людям, с неуважением отзывавшимся о священниках, прокалывали язык шилом. Характерно, что такому же наказанию подвергался тот, кто плохо говорил о Вирджинской компании, которой в то время фактически принадлежала власть на этих территориях. Борьба с богохульством успешно сочеталась с защитой властей.

Точно так же телесные наказания — прежде всего порка — назначались за поведение, осуждаемое церковью, и за те действия, которые могли нанести ущерб благополучию колонии: за азартные игры, непосещение церкви, распутную жизнь, супружескую измену — и за ненужное убийство домашних животных или кражу сельскохозяйственных орудий либо чужого урожая.

А вот казнили в Вирджинии и за те преступления, за которые лишали жизни также и в Британии, и за некоторые другие, что тоже было связано с местными условиями жизни. Смертной казни, с точки зрения колонистов (или властей), заслуживали: кощунство, произнесение изменнических речей или критика Вирджинской компании(!!!), убийство, содомия, грабеж, принесение ложной присяги, лжесвидетельство, торговля с индейцами без разрешения властей, кража имущества индейцев (что, очевидно, могло привести к вооруженным столкновениям), обман представителей компании или человека, отвечавшего за безопасность склада компании, торговля с моряками без разрешения и отправка товаров за пределы колонии без разрешения. Кроме того, казнили рецидивистов, в третий раз попавшихся на тех проступках, за которые до этого полагалась порка.

Ясно, что карались смертью действия, оскорблявшие бога, церковь, власть, чей авторитет тоже был священен, а также поступки, которые могли либо привести к вооруженным столкновениям, либо лишить колонистов еды и припасов. Позже в других колониях будут казнить, например, людей, поднявших руку на отца или мать (то есть нарушивших пятую заповедь) либо отрицавших «истинного Господа».

В XIX веке в США, как и во всех развитых странах, распространилось движение за отмену смертной казни. В 1846 году в штате Мичиган смертные приговоры оставили только за государственную измену, позже Род-Айленд и Висконсин отменили смертную казнь вовсе. В Теннесси и Алабаме ввели вынесение смертных приговоров по усмотрению суда, что уже было шагом вперед, так как до этого по «смертным» статьям приговор к высшей мере выносился автоматически. С 1907 по 1917 год шесть штатов полностью отменили смертную казнь, а еще три оставили ее только за преступления, связанные с государственной изменой, и за убийство представителя власти.

А дальше начинается бурная история ХХ века. В 1917 году Соединенные Штаты вступили в Первую мировую войну, и хотя, конечно, для заокеанской державы последствия ее оказались не столь разрушительными, как для Франции или Германии, но моральный ущерб, безусловно, был велик. Закончилась война, и началась эпоха сухого закона, угара «ревущих 20-х», бурного расцвета мафии — а затем грянул Великий экономический кризис 1929 года, и за ним последовала унылая Великая депрессия. Тот факт, что в это время расцвели легенды о добрых гангстерах, наверное, тоже о многом говорит. Убийцу и садиста Аль Капоне в Чикаго 1920-х годов многие воспринимали как этакого Робин Гуда, который мог подарить официанту или гардеробщику пояс, покрытый бриллиантами, да и вообще занимался тем, что давал простым людям возможность безнаказанно выпить, — о том, сколько крови было пролито по приказанию Аль Капоне, зачастую не задумывались. Гангстеры, грабившие банки в годы Великой депрессии, тоже воспринимались чуть ли не как народные мстители. Рассказывали историю о том, как один из них при ограблении спросил фермера, стоявшего в очереди к окошку: «Это твои деньги или банка?» — и, узнав, что в руках у старика его собственные деньги, оставил их ему, сказав, что, в отличие от банков, он не грабит простых людей. Что уж говорить о романтической легенде, окружившей пару любовников — Бонни и Клайда, которые, похоже, на самом деле были совсем не такими романтичными, как о них говорили в 1930-е, а потом показывали в кино в 1960-е.

Мечта о благородном разбойнике существовала в разные эпохи и в разных культурах, и вполне понятно, что она расцветала в трудные времена, когда люди не слишком верили властям. Но недоверие вызывает соответствующую реакцию — не только у властей, но и в тех слоях общества, которые хотят навести порядок. Руководители Вирджинской компании сказали бы, что чем больше людей неуважительно говорят о них, тем суровее должны быть приговоры. Мысль о том, что, может быть, надо что-то сделать для этих людей, не всегда приходит властям в голову.

В тяжелые для США 1930-е годы казнили больше, чем в какой-либо другой период американской истории, — в среднем в год выносилось около 167 смертных приговоров. Дальше Соединенные Штаты, казалось бы, двинулись по тому же пути, что и большинство европейских стран: количество смертных приговоров начало снижаться. В военные и послевоенные 1940-е казнили 1289 человек, в спокойные 1950-е — 715 и даже в бурный период с 1960 по 1976 год — «всего» 191. А потом что-то изменилось.

В январе 1972 года Верховный суд США начал рассматривать приговор, вынесенный 26-летнему чернокожему жителю штата Джорджия Генри Фурману, который при попытке ограбить дом убил его хозяина. Верховный суд объединил рассмотрение этого дела с двумя делами об изнасиловании — в Джорджии и Техасе, где тоже были вынесены смертные приговоры. После обсуждения, продлившегося несколько месяцев, пятью голосами против четырех было вынесено решение о том, что подобные приговоры противоречат восьмой поправке к Конституции, запрещающей «жестокие и необычные наказания», и четырнадцатой поправке, гарантирующей равенство всех граждан США и запрещающей принятие дискриминационных законов. Члены Верховного суда обратили внимание на то, что «применение смертной казни дискриминационно, большинство казненных были бедными, молодыми и невежественными». Так, Генри Фурман окончил всего шесть классов и был совершенно не способен обсуждать с адвокатами свою защиту. Беднякам, чернокожим и представителям других «ненавидимых групп» смертные приговоры выносились намного чаще, чем другим.

На этом, казалось бы, вопрос о смертной казни в США был закрыт — или почти закрыт. По сути дела, во всех штатах был введен мораторий на приведение смертных приговоров в исполнение. Журналисты утверждали, что смертная казнь вряд ли когда-нибудь вернется. Но, во-первых, отдельные штаты уже задолго до этого научились обходить федеральные распоряжения — это хорошо видно на примере борьбы чернокожего населения за свои права. Формально получив после гражданской войны право голосовать, цветные, бедные, необразованные жители южных штатов еще 100 лет не могли обойти многочисленные поправки, введенные на уровне штата, вроде необходимости для избирателей хорошо знать текст Конституции. Теперь нечто в этом роде повторилось со смертной казнью.

Если казнь на электрическом стуле или в газовой камере можно считать «жестокой и необычной», то неужели смертельная инъекция, не причиняющая казнимому никакой боли, тоже является таковой? Жак Деррида, вообще не слишком симпатизировавший Соединенным Штатам, на своем семинаре, посвященном смертной казни, язвительно отметил, что Верховный суд

…не отменил, как это часто говорят, смертную казнь в принципе, а постановил, что ее применение нарушает восьмую и четырнадцатую поправки… следовательно, в данном случае опять победил довод о жестокости, об излишней жестокости — а не о принципиальной невозможности смертной казни, это было решение, направленное против технических способов ее применения, против того, как она проводилась, — довод о жестокости… довод слабый и лицемерный, уклоняющийся от настоящего «вопроса о смертной казни», принципиального вопроса, — и это позволило многим штатам уже через несколько лет снова начать казнить под предлогом того, что их методы были менее жестокими и варварскими.

Штат Флорида переписал свои законы уже через пять месяцев после решения Верховного суда. Вскоре так поступили еще 33 штата из 50. В некоторых отреагировали на признание неконституционной возможности предоставлять присяжным решать, заслуживает ли преступник смерти, и просто постановили, что в тех случаях, когда закон предусматривает вынесение смертного приговора, именно такой приговор будет обязательным.

В 1973 году Фред Симмонс и Боб Мур, ехавшие по штату Джорджия, согласились подвезти Троя Леона Грегга и его приятеля. Грегг застрелил и хозяина машины, и его друга и захватил машину. Суд приговорил его к смертной казни. Когда в 1976 году дело было передано в Верховный суд, семью голосами против двух это решение было признано конституционным. В деле Грегга не усмотрели ни особой жестокости, ни дискриминации (он был белым, хотя явно не принадлежал к привилегированным слоям населения). Впрочем, в это же время суд решил, что вынесение смертного приговора не может быть обязательным, так как необходимо учитывать отягчающие и смягчающие обстоятельства. Но в любом случае мораторий был снят.

Трой Леон Грегг ожидал казни в камере смертников в Джорджии, но 28 июля 1980 года он с еще тремя смертниками совершил побег из тюрьмы. Они перепилили решетку и прошли по тюремному коридору, сумев каким-то образом вывернуть свои синие пижамы так, что те стали похожи на форму охранников. Их даже остановили в коридоре настоящие охранники, но они объяснили, что идут с проверкой — и их отпустили. Так они добрались до пожарного выхода, сели в машину, которую оставила на стоянке тетя одного из них, — и уехали. Охранники не замечали их исчезновения, пока с ними не связался журналист газеты «Олбани Геральд», которому… позвонил Грегг, заявивший, что он и его товарищи не могут больше переносить ужасающие условия содержания в камере смертников.

Троих из четверых беглецов задержали на следующий день. Грегга в это время уже не было в живых: он напился в байкерском баре, стал приставать к официантке, другие посетители забили его насмерть и бросили тело в озеро.

Наверное, эту жуткую историю можно интерпретировать как доказательство того, что «преступник всегда будет преступником» и, мол, так ему и надо. А можно увидеть в этом проявление мучительного желания спастись и удивительных способностей людей бороться за свою жизнь — и сразу терять все только что завоеванное.

За прошедшие с тех пор десятилетия Верховный суд ввел некоторые ограничения применения смертной казни, например по отношению к преступникам с задержкой развития или в тех случаях, когда жертва убийцы выжила, но все-таки в США по-прежнему казнят.

Мало того, в 2020 году федеральные власти заявили о возобновлении казней на общегосударственном уровне. 14 июля 2020 года после долгих запутанных разбирательств и противоречивых решений судов разных уровней федеральные власти казнили Дэниела Льюиса Ли, члена расистской группировки «Сопротивление арийских народов», убившего в 1996 году торговца оружием Уильяма Фредерика Мюллера, его жену и восьмилетнюю дочь. Ворвавшись в дом и связав его обитателей, Ли с сообщником вынудили восьмилетнюю Сару Мюллер сказать им, где ее отец держит деньги и оружие. После этого, найдя в доме 50 000 долларов наличными и золотом, а также оружие на 30 000, они оглушили своих жертв электрошокером, надели им на головы пластиковые пакеты и задушили.

И эту историю тоже, наверное, можно рассматривать по-разному — например, как столкновение между членами экстремистской вооруженной группировки и явно не слишком чистоплотным торговцем оружием, где жертвами стали еще и члены его семьи. Но, с другой стороны, она может вновь напомнить о восьмой и четырнадцатой поправках к Конституции, да и вообще о злоупотреблениях, связанных с применением смертной казни.

Когда Дэниелу Ли вынесли смертный приговор, за него вступились прокурор, судья и родственники одной из жертв. Все они в той или иной форме выразили свое беспокойство и возмущение тем, что проходивший по тому же делу Чеви Кехо, руководитель организации, простым членом которой являлся Ли, был приговорен к пожизненному заключению. Именно он задушил восьмилетнюю Сару, когда Дэниел Ли отказался это делать. Обвинение не стало настаивать на смертной казни для Дэниела Ли, но федеральные власти изменили приговор. Мать, сестра и племянница убитой Нэнси Мюллер выступили против столь неравноценного приговора двум сообщникам. Возможно, предполагали они, дело было в том, что Чеви Кехо в суде выглядел очень прилично, был аккуратно пострижен и вел себя как бизнесмен, а одноглазый Дэниел Ли был покрыт нацистскими татуировками, выглядел ужасно и вызвал всеобщую ненависть. Что характерно, они требовали не казни для Кехо, а смягчения приговора для Ли. «Я считаю, что человек должен расплачиваться за свои поступки, — заявила Эрлин Петерсон, мать Нэнси Мюллер, — но не своей жизнью». Когда генеральный прокурор Уильям Барр возразил, что смертный приговор — это «исполнение долга по отношению к жертвам и их родным», миссис Петерсон ответила, что это не относится к ней. «Я не понимаю, каким образом казнь Дэниела Ли может быть проявлением уважения к моей дочери, — объяснила она, — мне кажется, что это, наоборот, пачкает ее имя. Потому что она этого не хотела бы, и я этого не хочу».

Убежденная сторонница президента Трампа, Эрлин Петерсон выразила надежду, что он проявит милосердие. Но этого не случилось. 14 июля 2020 года Дэниелу Ли сделали смертельную инъекцию.

В какой-то мере эта история очень показательна. Так же, как в Китае борются между собой принципы «ли» и «фа» — идеи конфуцианцев и легистов, в Соединенных Штатах демократические принципы, представления о ценности прав человека и значимости отдельной личности, безусловно постоянно присутствующие в американской истории, юридической теории и практике, развиваются параллельно с сильными представлениями о примате коллективных ценностей. Пуританская убежденность в значимости общины и необходимости ее защиты любыми средствами, вера в необходимость суровых наказаний для каждого, кто демонстрирует излишний индивидуализм, проявляются на многих крутых поворотах американской истории. То, что родные жертвы могут присутствовать при казни, неожиданно отсылает нас к каким-то невероятно древним представлениям о мести, воздаянии, успокоении духа убитого и его родственников. А тот факт, что президент Трамп — прямо скажем, не тот человек, который ценит и уважает жизнь отдельного человека, — не помиловал Дэниела Ли, показывает, что жестокая пуританская традиция все еще жива. Впрочем, наряду с ней, к счастью, существуют и развиваются совсем иные тенденции.