III

Закат и падение

19

Алексей Комнин

(1081–1118)

В Пасхальное воскресенье 4 апреля 1081 года в храме Святой Софии в Константинополе двадцатичетырехлетний Алексей Комнин взошел на трон печальной и разрушенной империи. Впервые он видел бой против сельджуков в возрасте четырнадцати лет; с тех пор он не проиграл ни одного сражения. Алексей был превосходным полководцем и пользовался любовью и доверием солдат. Он происходил из императорской семьи, так как его дядя Исаак Комнин занимал трон двадцатью годами ранее; кроме того, его женитьба на пятнадцатилетней Ирине Дукине обеспечила ему поддержку самой влиятельной семьи в империи, а также священства и большей части аристократии.

Однако именно по этим причинам при дворе у Алексея были враги, но здесь он нашел бесценного сторонника в лице самой императрицы. Мария Аланская, прекрасная вдова Михаила VII, на которой после восшествия на престол женился Никифор Вотаниат, не любила второго мужа, который годился ей в деды. В первую очередь она была предана семье Дука. Возможно, она даже влюбилась в Алексея; нам известно лишь, что в 1080 году она его усыновила. Вотаниат, к тому времени явно одряхлевший, не возражал. В конце года он даже одобрил назначение Алексея командующим новой кампанией против турок, дав ему шанс проявить себя. Алексей знал, что старого слабого императора нужно устранить; проблема заключалась лишь в том, чтобы собрать необходимые силы. Теперь ее решили. Встречу командующего с новой армией организовали быстро, и ранним воскресным утром 14 февраля 1081 года он и его брат Исаак отправились в императорские конюшни. Там они выбрали лошадей, остальным подрезали поджилки и галопом поскакали в монастырь Святых Космы и Дамиана, где заручились помощью матери Ирины, Марии Траяны Дукини, и ее влиятельного зятя Георгия Палеолога. После этого они поспешили в назначенное место и послали просьбу о поддержке деду Ирины, кесарю Иоанну Дуке, который удалился на покой и жил в своем поместье, находившемся в нескольких милях от города. Он спал, когда к нему прибыл посланец; его разбудил маленький внук. Вначале он отказался поверить полученным вестям и надрал мальчику уши, но потом сел на коня и поскакал в лагерь.

Еще через два-три дня Алексей отдал приказ выступать. Похоже, до этого времени никто не предлагал ему занять трон; лишь когда войско остановилось на ночлег, с солдатами посоветовались, да и то в виде выбора: кого они предпочтут видеть василевсом – Алексея или Исаака? Исаак сам был рад уступить брату, и влияние семейства Дука пересилило. Алексея провозгласили императором и официально обули в пурпурные сапоги, на которых были вышиты двуглавые орлы Византии; можно предположить, что эти сапоги он прихватил с собой из дворца.

Он все еще не был уверен, что предпринять дальше. О том, чтобы взять столицу силой, не могло быть и речи, однако осторожная разведка показала, что, несмотря на готовность некоторых полков вроде Варяжской стражи до последнего сражаться за действующего императора, другие подразделения, включая охранявших Адрианопольские ворота германцев, можно подкупить. Георгий Палеолог тайно связался с их командующим, и дело быстро уладили. Вечером, с наступлением темноты, Георгий и несколько его сообщников приставили лестницы к стене охранявшейся германцами башни и проникли в бастион, после чего Алексей собрал всех своих людей у подножия башни. На рассвете Палеолог подал сигнал, ворота открыли изнутри, и войско Алексея хлынуло в Константинополь.

Горожане почти не питали уважения к старому императору, и большинство из них были бы рады увидеть, как его сменит популярный молодой военачальник. Чего они никак не ожидали, так это обращения с ними как с побежденным врагом; однако число варваров в армии Алексея было велико, и их поведение быстро подействовало на остальных воинов. Оказавшись по ту сторону городских стен, солдаты рассыпались по городу, грабили, мародерствовали и насиловали, и среди жителей быстро распространилась настолько сильная паника, что вся операция оказалась под угрозой. Впрочем, Вотаниат и сам знал, что он побежден. Переходя через площадь от дворца к храму Святой Софии, он объявил о своем официальном отречении. Его отправили в монастырь Периблептос, огромное уродливое здание которого находилось на Седьмом холме и было построено на деньги Романа III Аргира полувеком ранее.

Молодой император Византии был небольшого роста, коренастый, широкогрудый и широкоплечий, с густой длинной бородой. Согласно «Алексиаде», написанной дочерью Алексея Анной Комниной, он напоминал молнию и в нем «сочетались красота, изящество, достоинство и непревзойденное величие». К словам Анны об отце следует относиться с осторожностью, но можно не сомневаться, что впервые за полстолетия империя попала в умелые руки. Оказавшись в Большом дворце, Алексей немедленно принялся за работу. Через двадцать четыре часа он собрал всех своих солдат и перевел их на казарменное положение, чтобы они утихомирились. Своими тревогами император поделился с патриархом, и тот начал официальное расследование, которое пришло к выводу, что имеются доказательства вины. Императора, его семью и всех участников переворота приговорили к посту и прочим актам покаяния. В течение сорока дней Алексей носил под императорским одеянием власяницу и спал на земле, подложив под голову камень.

Тем временем возник раскол между его последователями и семейством Дука, которое возражало против его отношений с Марией Аланской. Ожидалось, что с его появлением она покинет дворец, но этого не произошло. Правда, она была приемной матерью нового императора, однако это едва ли могло объяснить решение Алексея остаться с ней, а жену и ее родственников поселить в другом дворце, поменьше и расположенном в низине. Слухи распространились быстро: некоторые шептались, что Алексей планирует развестись с Ириной, чтобы стать третьим мужем Марии; другие говорили, что настоящей силой, стоящей за этими событиями, была его мать, грозная Анна Далассина, ненавидевшая семейство Дука и желавшая лишить их власти и влияния. Первые вполне могли быть правы; вторые были правы наверняка. Масла в огонь подлил сам Алексей, через несколько дней, в Пасхальное воскресенье, не допустив жену на коронацию.

Семья Дука сочла это непозволительным оскорблением. Императрица не была одной из них: она имела законный статус, который давал ей значительную власть. У нее был собственный двор, она сама распоряжалась своими доходами и играла важную роль в придворном церемониале. Алексей явно испытывал неловкость из-за своего решения. Он пребывал в огромном долгу перед родом Дука, и глупо было настраивать против себя самую влиятельную семью империи. На время он позволил матери себя убедить, однако скоро понял, что перешел границы дозволенного.

В конце концов инициативу проявил патриарх. Он серьезно поговорил с императором, и через несколько дней юную императрицу короновали в храме Святой Софии. Семья Дука знала, что они одержали победу, а Алексей получил первый урок. Все эмоциональные связи между ним и его приемной матерью отныне были разорваны, и Мария согласилась покинуть дворец Буколеон при условии, что Константин, ее сын от Михаила VII, станет соправителем Алексея. Эту просьбу удовлетворили, после чего она и Константин удалились в просторный особняк, построенный Константином X для Склирены около тридцати пяти лет назад. Их сопровождал Исаак Комнин, которому Алексей присвоил новоизобретенный титул севастократора – второго человека в империи после двух императоров. Алексей сам привез Ирину обратно в Буколеон, где их семейная жизнь оказалась неожиданно счастливой; в браке у них родилось девять детей.

Однако на политическом горизонте быстро сгущались тучи. Через месяц после коронации Алексея герцог Апулии Роберт Гвискар начал масштабное наступление на Римскую империю.

История норманнов на юге Италии началась около 1015 года с группы молодых нормандских пилигримов, которых правитель лангобардов уговорил стать наемниками в войне против византийцев. Слух об этом вскоре дошел до Нормандии, и первый ручеек свободных младших сыновей, странствовавших в поисках богатства и приключений, быстро разросся до масштабов устойчивой иммиграции. Вскоре они стали брать плату за свои услуги, и в 1053 году в битве при Чивитате в Апулии разбили сильно превосходившую их армию, которую собрал и лично повел против них папа Лев IX.

К этому времени власть находилась в руках семьи некоего Танкреда де Готвиля, малоизвестного рыцаря, служившего герцогу Нормандии. Восемь из его двенадцати сыновей обосновались в Италии, пятеро стали первоклассными командирами, а один – Роберт по прозвищу Гвискар («Хитрец») – был почти гением. После битвы при Чивитате политика римского престола изменилась, и в 1059 году Роберт получил от папы Николая II прежде не существовавшие герцогства – Апулию, Калабрию и Сицилию. Два года спустя Роберт и самый младший его брат Роджер вторглись на остров и в течение следующих десяти лет продолжали оказывать давление и на Сицилии, и на материке. Бари пал в 1071 году, а вместе с ним и остатки византийской власти в Италии; в начале следующего года за ним последовал Палермо, и сарацинское влияние на Сицилии закончилось навсегда. Четыре года спустя настала очередь Салерно – последнего независимого княжества лангобардов. Верховная власть во всей Италии к югу от реки Гарильяно отныне принадлежала Роберту Гвискару и его норманнам.

Эта территория уже многие века была известна как Великая Греция, и тогда по духу она была больше греческой, нежели итальянской. Для большинства ее жителей греческий был родным языком, греческие обряды преобладали почти во всех храмах и в большинстве монастырей. Неудивительно, что Гвискар начал вынашивать замыслы об овладении императорским троном, и их невольно поощряли сами византийцы. В 1074 году Михаил VII предложил своего сына Константина в качестве будущего жениха для самой красивой из дочерей Роберта (он особо уточнил эту деталь). Гвискар не колебался: нельзя упускать возможность стать тестем византийского императора. Он принял это предложение и вскоре после этого отправил свою дочь Елену в Константинополь, где она жила и училась на женской половине императорского дворца в ожидании, пока ее жених-младенец достигнет брачного возраста.

Свержение Михаила VII в 1078 году уничтожило все шансы Елены на императорский трон. Злополучную принцессу заключили в монастырь, что, несомненно, совершенно ее не обрадовало. Ее отец принял эти известия со смешанными чувствами. Его надежды на обретение зятя-императора разбились, но обращение с его дочерью давало отличный повод для вторжения. Летом 1080 года Роберт Гвискар начал подготовку. Империя все глубже погружалась в хаос, и в нынешнем ее состоянии хорошо спланированное нападение нормандских воинов имело все шансы на успех.

Подготовка продолжалась всю осень и зиму. Ремонтировали флот, наращивали численность армии и заново ее экипировали. В попытке пробудить воодушевление среди своих греческих подданных Гвискар даже умудрился предъявить им сомнительного и явно фальшивого православного монаха, который появился в Салерно в разгар приготовлений и выдавал себя не за кого иного, как за самого Михаила VII, сбежавшего из ссылки и доверившего своим благородным нормандским союзникам заменить его на троне. Никто ему особо не верил, но Роберт утверждал, что полностью верит его заявлениям, и на протяжении следующих нескольких месяцев упорно обращался с ним с преувеличенным почтением.

Узнав о совершенном Алексеем перевороте, он отказался менять планы. К тому времени он утратил всякий интерес к брачным связям с императорской семьей, но меньше всего на свете желал возвращения Елены: у него было еще шесть дочерей, и Елена была гораздо полезнее, находясь в Византии. Для него сомнительный монах по-прежнему был императором Михаилом, законным правителем Византии. Теперь было важно начать наступление прежде, чем Алексей вернет ему Елену. Роберт уже отправил своего старшего сына Боэмунда через Адриатику во главе передового отряда, и чем скорее он сам сможет к нему присоединиться, тем лучше.

Флот вышел в море в конце мая 1081 года. 1300 нормандских рыцарей, довольно большой отряд сарацин, некоторое количество сомневающихся греков и несколько тысяч пехотинцев медленно доплыли вдоль побережья до Корфу, где им сразу сдался византийский гарнизон. Обеспечив плацдарм, следующей целью Роберт выбрал находившийся на другом берегу Адриатики город Дураццо, от которого древняя Эгнатиева дорога шла на восток через Балканский полуостров до самого Константинополя. Несколько кораблей утонули из-за внезапно налетевшей бури, еще несколько уничтожил венецианский флот – венецианцы не больше византийцев хотели, чтобы норманны контролировали пролив Отранто.

Но это не могло помешать герцогу Апулии; его армия была цела, и он принялся за осаду Дураццо. Эта задача оказалась сложнее, чем ожидал Гвискар: гарнизон, оповещенный, что сам император уже идет к ним с большим войском, мужественно сопротивлялся. Наконец 15 октября появился Алексей и через три дня перешел в атаку. К этому времени Роберт сместился чуть к северу от города и выстроил свое войско в боевом порядке. Сам он командовал центром, Боэмунд – левым флангом, а жена, ломбардская княгиня Сишельгаита Салернская, – правым.

О Сишельгаите стоит рассказать подробнее. Она была женщиной вагнеровского толка и самым близким физическим воплощением валькирии, обладала весьма внушительным телосложением и почти всегда находилась рядом с мужем, особенно в битвах, которые были одним из ее любимых занятий. Когда она бросалась в бой, ее длинные светлые волосы развевались из-под шлема, она оглушала и друзей, и врагов ободряющими криками или проклятиями, и, должно быть, казалась достойной занять место рядом с самой Брунгильдой.

Как всегда, когда император лично выезжал на поле боя, при нем в полном составе присутствовала его Варяжская стража. Тогда она состояла в основном из англосаксов, покинувших свою страну после битвы при Гастингсе и поступивших на службу к византийцам. Они жаждали отомстить ненавистным нормандским рыцарям; раскручивая над головой двуручные секиры и обрушивая их удары на всадников и лошадей, они вселяли ужас в сердца апулийских воинов. Кони тоже начали паниковать, и вскоре правый фланг нормандцев смешался; однако, если верить тогдашним источникам, положение спасла Сишельгаита. Лучше всего об этом рассказывает Анна Комнина:

Она сурово взглянула на них и оглушительным голосом, на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: «Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом». Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой.

К этому времени на помощь подоспел левый фланг Боэмунда с отрядом арбалетчиков, против которых варяги были беззащитны. Путь к отступлению им был отрезан, и они могли биться только стоя на месте. В конце концов немногие уцелевшие бросились бежать и нашли убежище в часовне неподалеку, однако нормандцы ее подожгли, и большинство варягов погибли в огне.

Сам император продолжал храбро сражаться, но лучшие его воины погибли при Манцикерте, и когда он обнаружил, что его предал целый полк из 7000 турецких наемников, которых одолжил ему сельджукский султан, то понял, что битва проиграна. Ослабев от кровопотери и испытывая сильную боль от раны на лбу, он медленно поехал обратно в горы, в Охрид, чтобы по возможности перегруппировать остатки своего разбитого войска.

Каким-то образом Дураццо продержался до февраля 1082 года, однако после этого почти не оказал сопротивления. Роберт направился на восток, в Касторию, и, вероятно, уже поздравлял себя с тем, что Константинополь почти завоеван. Однако это было вовсе не так: в апреле из Италии прибыли посланцы, сообщившие, что Апулия и Калабрия, а также большая часть Кампании взялись за оружие. Они также привезли письмо от папы Григория VII. Его враг Генрих IV, император Священной Римской империи, стоял у ворот Рима, требуя, чтобы его короновали как императора Западной Римской империи. Присутствие герцога неотложно требовалось дома. Оставив Боэмунда командовать войском, Роберт Гвискар поспешил к побережью и сел на корабль, чтобы пересечь Адриатику.

Ни один из этих кризисов не был случайным, как могло бы показаться. Племянника Роберта Абеляра, которого тот лишил права собственности и который позже искал прибежища в Константинополе, не пришлось долго уговаривать вернуться в Италию и при помощи большого количества византийского золота поднять восстание. Алексей Комнин тем временем отправил посольство к Генриху IV, чтобы указать на опасности неконтролируемого поведения герцога Апулии, и Генрих с радостью заключил с Византией союзный договор в обмен на 360 000 золотых монет и множество бесценных сокровищ.

Алексей провел зиму в Фессалониках, собирая войска. Боэмунд и его армия неуклонно распространяли свое влияние в западных провинциях империи; вероятно, вскоре должен был вернуться и сам Роберт. К этому времени уже ощущалась серьезная нехватка денег, и севастократор Исаак был вынужден собрать в храме Святой Софии синод, на котором объявил о конфискации всех церковных богатств. Церковные иерархи не скрывали своего недовольства, но им оставалось только подчиниться.

Боэмунд продолжал наступать еще год, пока под его контролем не оказались вся Македония и большая часть Фессалии. Алексею удалось переломить ситуацию только в 1083 году при Лариссе. Боэмунду пришлось снять осаду и отступить в Касторию. Нормандская армия упала духом; солдаты тосковали по дому, им давно не платили жалованье, и войско стало уменьшаться. Когда Боэмунд уплыл в Италию, чтобы собрать деньги, его главные заместители тут же сдались; венецианский флот вновь захватил Дураццо и Корфу, и к концу 1083 года подконтрольная нормандцам территория вновь уменьшилась до пары островов и короткой прибрежной полосы.

Однако по ту сторону Адриатики дела у Роберта Гвискара шли превосходно. К середине лета был уничтожен последний очаг сопротивления в Апулии. После этого Роберт занялся спасением папы Григория, который забаррикадировался в замке Святого Ангела, и 24 мая 1084 года разбил лагерь у стен Рима. Однако Генрих IV, сместивший Григория и коронованный марионеточным антипапой, его не дождался: за три дня до появления нормандцев у ворот города он уехал в Ломбардию. На рассвете 28 мая первая из ударных частей Роберта прорвалась через Фламиниевы ворота, и вскоре папа был освобожден из своей крепости и триумфально возвращен в Латеранский дворец. И лишь тогда случилась беда: весь город пал жертвой настоящей оргии грабежа и разрушения. Она продолжалась три дня, пока жители не потеряли терпение и не восстали против своих притеснителей; и тогда люди Гвискара подожгли город. Храмы на Капитолийском и Палатинском холмах были полностью разграблены; от церквей, дворцов и храмов остались одни стены. Между Колизеем и Латеранским дворцом практически не осталось уцелевших в пожаре зданий. Несколько недель спустя, осенью 1084 года, Роберт Гвискар вернулся в Грецию вместе с Боэмундом и новым флотом из 150 кораблей. Дела с самого начала пошли плохо: по дороге на Корфу на них напал венецианский флот и дважды за три дня задал хорошую трепку. После второго поражения Гвискара венецианцы послали в лагуну вестников с сообщением о победе, но они недооценили Роберта. Увидев, что пинасы исчезли за горизонтом, и поняв, что появился шанс застать врага врасплох, он собрал немногие оставшиеся корабли и бросил их в последнюю атаку. Расчет оказался верным. Анна Комнина сообщает о 13 000 погибших венецианцах и о 2500 взятых в плен. Корфу пал, и на зимние квартиры на материке отправилась уже значительно повеселевшая армия.

Однако зимой появился новый враг: эпидемия (вероятно, тиф), которая не щадила никого. К весне 1085 года умерли 500 нормандских рыцарей, а большая часть армии утратила боеспособность. Сам Роберт сохранял бодрость и уверенность, но в середине лета, поплыв на захват Кефалонии, он почувствовал, что страшная болезнь настигла и его. Корабль бросил якорь в первом же безопасном месте – в заливе, который и сегодня называется Фискардо. Здесь Гвискар умер 17 июля 1085 года; его жена Сишельгаита была с ним рядом. Ему было 68 лет. За последние четыре года он видел, как при его приближении бегут императоры Востока и Запада; он своей рукой вернул на престол одного из величайших пап Средневековья. Если бы он прожил еще несколько месяцев, Алексей Комнин мог бы оказаться одним из краткосрочных византийских правителей, а может быть, и последним.

Империя избавилась от непосредственной опасности, но никогда не находилась в безопасности подолгу. Нормандцы временно сошли со сцены, но на их место пришли печенеги. За последние двести с лишним лет они оказались самым алчным и жестоким из варварских племен. Весной 1087 года огромное войско печенегов вторглось в империю; три года спустя оно стояло неподалеку от Константинополя. Алексей был вынужден прибегнуть к одному из древнейших дипломатических трюков – заручиться поддержкой одного племени в войне против другого. На этот раз он обратился к половцам. У них не было серьезных раздоров с печенегами, но они охотно откликнулись на его призыв. Половцы прибыли поздней весной, и в понедельник 28 апреля 1091 года два войска встретились у Левуниона в устье реки Марицы.

В произошедшей на следующий день битве печенеги, чьи жены и дети по традиции последовали за ними на войну, были почти полностью истреблены. Нескольких пленных оставили в живых и взяли на службу, однако большинство погибло во время массовой резни. Ни византийцы, ни половцы не вышли из этого боя с честью, однако битва при Левунионе стала самой яркой победой, одержанной византийской армией со времен Василия II. Она не только освободила империю от печенегов на ближайшие тридцать лет, но и преподала другим племенам хороший урок. Что еще важнее, она закрепила положение императора: он наконец доказал, что способен восстановить хотя бы часть былого величия Византии. Василевс, который через несколько дней после битвы гордо ехал по улицам Константинополя, мог смотреть в будущее так, как это не удавалось ему за все десять лет с восшествия на престол, – с уверенностью и надеждой.

Примерно к концу 1094 года Алексей Комнин принял послов из Рима. Папский престол уже шесть лет занимал Урбан II, который очень старался улучшить взаимоотношения между Константинополем и Святым престолом. Улучшать требовалось многое: после восшествия Алексея на трон папа Григорий VII отлучил его от церкви, а когда император узнал об альянсе папы с ненавистным герцогом Апулии, понтифик упал в его глазах еще ниже. Папа, в свою очередь, с таким же ужасом узнал, что Генрих IV получает плату от Алексея, и ко времени смерти Григория ситуация была хуже, чем когда-либо. Когда три года спустя на папский престол взошел Урбан, он начал примирение с того, что отменил отлучение Алексея, а тот в ответ открыл все латинские церкви в Константинополе, закрытые ранее по его приказу. Император и понтифик обменивались письмами, и разрыв постепенно уменьшался; ко времени приезда папских послов в Константинополь император и папа вновь были в дружеских отношениях.

Легаты привезли приглашение отправить представителей на Вселенский собор, который должен был состояться в Пьяченце в марте следующего года, и Алексей немедленно согласился, поняв, что это прекрасная возможность попросить Запад о помощи против турок. На самом деле ситуация в Анатолии подавала гораздо больше надежд, чем когда-либо со времен битвы при Манцикерте, и завоевание Малой Азии казалось вполне возможным; однако оно было неосуществимо без военной помощи Запада, и в Пьяченце следовало заручиться ее обещанием. Представители Византии хорошо справились со своей задачей: они сделали упор не на награды, которые принесет победа над турками, а на религиозную сторону вопроса – страдания христианских общин на Востоке, погружение Малой Азии во мрак под наплывом турок, присутствие мусульманской армии у самых врат Константинополя и неотвратимость угрозы не только для Византии, но и для всего христианского мира. Это сильно впечатлило Урбана II. Пока он ехал домой во Францию, в его голове постепенно созрел план, еще более амбициозный, чем ожидал Алексей, – священная война, в которой объединенные силы Европы пойдут против сарацин. По этой причине Урбан II назначил на 18 ноября 1095 года еще один собор в Клермоне, пообещав сделать на нем крайне важное для всего христианского мира заявление. Когда назначенный день настал, послушать папу собралась такая огромная толпа, что Урбан покинул собор – его папский трон водрузили на помост у восточных городских ворот.

До нас не дошел текст речи Урбана, но о ее сути мы можем судить наверняка. Он заявил, что долг западного христианского мира – отправиться спасать восточных христиан. Все, кто согласится это сделать «лишь из религиозного рвения, а не ради выгоды, чести или прибыли», умрут прощенными – их грехи будут отпущены. Огромная армия должна быть готова отправиться в крестовый поход к празднику Успения, 15 августа 1096 года. Ответом на речь папы было всеобщее возбуждение. Несколько сотен человек – монахов и священников, аристократов и крестьян – под предводительством епископа Ле-Пюи Адемара Монтейльского обязались принять крест. Началась эпоха крестовых походов.

Алексей Комнин пришел в ужас: такого развития событий он хотел меньше всего. Именно тогда, когда появился реальный шанс вернуть утраченные территории, через его границу хлынут сотни тысяч малообразованных людей, которые будут постоянно требовать еды, не признавая при этом никакой власти, то есть немногим отличаясь от бандитов. Алексей принял всевозможные меры предосторожности, организовал запасы провизии и патрульные эскорты в Дураццо и через регулярные промежутки на Эгнатиевой дороге. После этого он приготовился ждать, и появление первых крестоносцев подтвердило его самые мрачные опасения.

Петр Пустынник вовсе не был пустынным отшельником – это был дурно пахнущий монах из Амьена. Проповедуя крестовый поход на севере Франции и Германии, он быстро привлек около 40 000 последователей, в основном местных крестьян, среди которых было множество женщин и детей. Каким-то образом этой разношерстной компании удалось дойти через всю Европу до венгерского городка Земун на реке Сава, где они штурмом взяли цитадель и убили 4000 венгров. После этого они пересекли реку, разграбили и подожгли находившийся на другом берегу Белград. То же самое они попытались сделать в Нише, но местный византийский губернатор прислал свои войска. Многих крестоносцев убили, еще больше взяли в плен. К 1 августа, когда эта компания добралась до Константинополя, она потеряла примерно четверть из 40 000 участников. Алексею хватило одной-единственной беседы с Петром и одного взгляда на его последователей, чтобы убедиться, что эта так называемая армия не имеет никаких шансов устоять против сельджуков. Оставаться в городе она, разумеется, не могла – из всех уголков города хлынули жалобы на кражи, грабежи и изнасилования; однако крестоносцы отказались поворачивать обратно, и поэтому 6 августа их погрузили на паромы, переправили через Босфор и предоставили самим себе.

Конец этой истории краток. Крестоносцы дошли до деревни Киботос, расположенной между Никомедией и Никеей, и оттуда терроризировали местных жителей, убивая, насилуя и периодически пытая греческих христиан. Однако вскоре стали приходить сообщения о приближении турок. 21 октября целая армия крестоносцев – около 20 000 мужчин – вышла из Киботоса и попала прямиком в турецкую засаду; через несколько минут все войско опрометью бежало обратно в лагерь, а сельджуки мчались за ними по пятам. Немногим посчастливилось спастись; турки сохранили жизнь молодым девушкам и юношам, которых предназначили для собственных целей; остальных перебили. Народный крестовый поход закончился.

Собранная Петром Амьенским разношерстная толпа вовсе не была типичной для армий Первого крестового похода. На протяжении следующих девяти месяцев Алексею волей-неволей пришлось оказать гостеприимство еще примерно 70 000 мужчинам и довольно большому количеству женщин, которых вели за собой самые влиятельные феодальные князья Запада. Экономические, транспортные, военные и дипломатические трудности, связанные с огромным размером войска, не имели равных в византийской истории, а главной проблемой было доверие. Можно понять скептицизм Алексея в отношении высоких христианских побуждений, которые так бойко декларировались. Он хорошо знал, что по крайней мере нормандцы охотились за тем, что сумеют добыть, – если не саму империю, то собственные независимые княжества на Востоке. Это его не особенно беспокоило. Возможно, не так уж плохо иметь несколько буферных христианских государств между Византией и сарацинами, однако такие княжества не должны появляться на византийской территории, а их князья должны признать его своим сюзереном. Он понимал, что феодализм в Западной Европе основан на торжественной клятве верности вассала феодалу; что ж, он потребует такой клятвы от всех военачальников касательно всех будущих завоеваний.

Первый из этих командиров, Гуго Вермандуа (младший брат короля Франции Филиппа I), охотно дал требуемую клятву. Следующие двое – Годфруа де Бульон, герцог Нижней Лотарингии, и его брат Бодуэн Булонский – оказались менее сговорчивыми. Вначале они ответили категорическим отказом, и лишь после того, как Алексей послал им навстречу свои отборные полки, явно готовые сражаться, братья все же уступили. В Пасхальное воскресенье они и их рыцари-предводители наконец дали клятву. Дружеские отношения были немедленно восстановлены: Алексей осыпал их дарами и пригласил на пир. На следующий день многих из них перевезли на кораблях через Босфор.

Среди предводителей Первого крестового похода был один человек, которому Алексей доверял меньше всех. Боэмунд, ставший князем Таранто (Тарента), был старшим сыном Роберта Гвискара, который, не умри он от удачно нагрянувшей эпидемии двенадцать лет назад, вполне мог свергнуть Алексея с византийского трона. Тот факт, что Роберт развелся с матерью Боэмунда, чтобы жениться на грозной Сишельгаите, и что впоследствии он оставил свои итальянские владения ее сыну Рожеру Борса, делал Боэмунда опасным как никогда: не имея никаких надежд на земли в Италии, он вполне мог серьезно разорить Восток. Кроме того, его военная репутация не имела себе равных в Европе.

Когда император принял Боэмунда на следующий день после прибытия, тот с готовностью признал свою прежнюю враждебность; однако на этот раз он пришел по собственной воле, как друг. Он сразу согласился присягнуть на верность. Он знал и понимал греков и говорил на их языке; в отличие от других крестоносцев он прекрасно осознавал, что успех зависит от того, будет ли василевс на его стороне. Памятуя об этом, он строго запретил своим солдатам мародерство или другое недостойное поведение по дороге в Константинополь, под угрозой немедленной казни. Через две недели его и его армию в свою очередь переправили через Босфор, а Алексей занялся следующим гостем.

Раймунд IV Сен-Жильский, граф Тулузы и маркиз Прованса, был самым старшим, богатым и прославленным среди крестоносцев. Его войско почти наверняка было самым большим среди хорошо организованных армий и составляло около 10 000 человек. Ему было уже далеко за пятьдесят, однако он стал первым дворянином, принявшим крест в Клермоне, и публично поклялся не возвращаться на Запад. С ним прибыли его жена и сын Альфонсо, а также его друг епископ Ле-Пюи Адемар, которому папа Урбан II доверил духовное благополучие участников крестового похода. Можно не сомневаться, что Раймунд, как и Боэмунд, сам желал стать военным предводителем; однако, в отличие от князя Таранто, Раймунд не особенно старался держать под контролем своих людей, чье пристрастие к беспорядочному насилию и грабежам постоянно вызывало конфликты между ними и их византийскими сопровождающими. Он с самого начала дал понять, что не намерен давать клятву; он лишь заявил, что, если сам василевс возьмет на себя командование армией крестоносцев, он, Раймунд, будет рад служить под его началом, – на что Алексей мог только ответить, что, как бы он ни желал этого, при нынешних обстоятельствах не может покинуть империю. Наконец нашли компромисс: граф согласился дать клятву, что будет уважать жизнь и честь императора, а Алексей, понимавший, что большего не добьется, весьма разумно эту клятву принял.

Четвертой и последней партией крестоносцев было войско Роберта, герцога Нормандии и старшего сына Вильгельма Завоевателя, который отправился в путь в сентябре 1096 года. С ним ехал его шурин, граф Этьен де Блуа, и кузен Роберт II, граф Фландрии. Втроем они возглавляли армию, в которую вошли многие известные дворяне и рыцари Нормандии, Бретани и Англии. С ними не возникло сложностей в отношении клятвы на верность; их очаровала щедрость императора, а также качество еды, коней и шелковых плащей, которыми он их одарил. К рядовым солдатам проявляли меньше щедрости, однако по обычаю желающих впускали в Константинополь группами по шесть человек, чтобы они могли осмотреть город и помолиться в главных храмах. Через две недели они отправились через Босфор вслед за остальными и присоединились к ним в Никее.

Легко представить, с каким облегчением Алексей наблюдал, как последние крестоносцы садятся на корабли. Некоторые неприятные инциденты оказались неизбежными, однако в целом, благодаря организованной им подготовке и предпринятым предосторожностям, войска крестоносцев причинили на удивление мало бед. Все командующие, кроме Роберта (с которым он пришел к частному соглашению) поклялись ему в верности, и даже если потом они нарушат свои клятвы, его моральное положение лишь укрепится.

На этот счет у Алексея не было иллюзий. Неизвестно, какие честолюбивые замыслы лелеяли крестоносцы; византийцев они не любили, на Балканах и во Фракии их принимали с подозрением и недоверием. Небольшие группы тех, кого пустили в Константинополь под тщательным присмотром, были совершенно потрясены увиденным. Вид самого богатого и роскошного города в мире, шикарно одетые аристократы со свитами рабов и евнухов, ярко накрашенные знатные дамы в позолоченных паланкинах, должно быть, представляли собой невероятное и удивительное зрелище для французского крестьянина или жителя небольшого средневекового германского городка, а религиозные службы, которые они посещали, казались им незнакомыми, непонятными и к тому же глубоко еретическими.

Византийцы тоже не испытывали к крестоносцам особого расположения. Иностранные армии никогда не бывают желанными гостями, а эти варвары с дурными манерами уж точно были хуже прочих. Они разоряли их земли, насиловали их женщин, грабили города и деревни. Может, они и были их братьями во Христе, но среди подданных императора наверняка было много таких, кто искренне надеялся на успех сарацинского оружия в предстоящих боях.

Вопреки ожиданиям многих Первый крестовый поход оказался крайне успешным, хоть и незаслуженно. Никею осадили и захватили, и владычество Византии на западе Малой Азии было восстановлено. Сельджуков разбили при Дорилее в Анатолии; под натиском крестоносцев пала Антиохия; и наконец, 15 июля, устраивая всюду резню и побоище, воины Христа пробились к Иерусалиму. Всех мусульман в городе перерезали, а евреев сожгли в главной синагоге. Однако двух прежних предводителей крестоносцев уже не было в их рядах: Балдуин Булонский сделался графом Эдессы в среднем течении Евфрата, а Боэмунд стал князем Антиохии.

Весть о взятии Иерусалима не могла не обрадовать Алексея, однако ситуация в Антиохии вызвала у него серьезную тревогу. Империя уже возвращала себе этот древний город и патриархию в 969 году, после многих веков мусульманской оккупации, и до 1078 года Антиохия оставалась частью Византии. Большинство ее жителей говорили по-гречески и исповедовали православие, и в глазах Алексея город был полностью византийским. Теперь же его захватил норманнский авантюрист, который, несмотря на данную клятву, не собирался отдавать город императору. Он зашел настолько далеко, что изгнал греческого патриарха и заменил его латинянином. Так что можно себе представить удовлетворение Алексея, когда летом 1100 года Боэмунда взяли в плен местные турки и увезли в цепях в дальний замок в Понте. Там он пробыл три года, пока его наконец не выкупил Балдуин, ставший королем Иерусалима после своего брата Готфрида.

В течение первых нескольких лет после триумфального Первого крестового похода стало ясно, что Боэмунд не одинок в своем отношении к Византии. После захвата Иерусалима истинные пилигримы стали потихоньку возвращаться домой; франки, оставшиеся в Утремере (как стали называться земли крестоносцев на Ближнем Востоке), были военными авантюристами и собирались захватить все, что только сумеют. Из всех предводителей Первого крестового похода лишь Раймунд Тулузский, по иронии судьбы отказавшийся дать клятву верности, повел себя добросовестно и вернул империи некоторые завоевания из числа территорий, которые прежде принадлежали Византии. Ко времени освобождения Боэмунда в 1103 году крестоносцы почти без разбора сражались с арабами, турками и византийцами, время от времени заключая краткие перемирия. В начале лета они потерпели сокрушительное поражение от турок в битве при Харране недалеко от Эдессы. Армии Боэмунда удалось уйти, однако войско Эдессы перебили почти без остатка; Балдуина и его кузена Жослена де Куртене взяли в плен.

Эта катастрофа нанесла первым крестоносцам удар, от которого они так и не оправились. Она фактически перекрыла важный сухопутный канал снабжения с Запада и дала Алексею возможность вернуть несколько значимых крепостей и прибрежных городов. Боэмунд, которому грозила серьезная опасность, в конце осени отбыл в Европу, чтобы собрать подкрепления. Прибыв в Апулию в начале 1105 года, в сентябре он отправился в Рим, чтобы встретиться с папой Пасхалием II, которого без труда убедил в том, что врагом государств крестоносцев были не арабы и не турки, а византийский император. Во Францию он поехал в сопровождении папского легата, которому были даны указания призывать к священной войне против Византии.

За все то время, что Боэмунд провел в войнах против Восточной Римской империи, он не причинил ей (вернее, всему христианству) столько вреда, сколько этими беседами с папой Пасхалием. С того времени его узколобая хищническая политика стала официальной доктриной всего христианского мира. Те крестоносцы, которые по каким-то причинам невзлюбили Византию, обнаружили, что их предвзятость одобрена высшей властью. Для Алексея и его подданных весь крестовый поход предстал чудовищным проявлением лицемерия, и ничем больше.

К осени 1107 года Боэмунд вернулся в Апулию; его новая армия готовилась плыть на войну. План его, в сущности, был таким же, как план Роберта Гвискара за четверть века до него; однако на этот раз Алексей был готов к его приходу. Наемники, которых он взял у сельджукского султана, твердо противились любым попыткам взять Дураццо штурмом, и, как только Боэмунд начал осаду города, он обнаружил, что его войско блокировано византийским флотом, который на всю зиму лишил его возможности связаться с Италией. Захватчики, оказавшись в окружении, стали жертвами голода и малярии, и к сентябрю князь Антиохии был вынужден сдаться. Его привели в лагерь Алексея на берегу реки Деволи, где он подписал унизительный мирный договор, в котором выражал сожаление, что нарушил клятву, клялся в верности императору, признавал его своим сюзереном в Антиохийском княжестве и соглашался заменить назначенного им латинского патриарха греческим.

Карьера Боэмунда закончилась. Он вернулся в Апулию, оставив Антиохию в руках своего племянника Танкреда. Боэмунд был ярким предводителем, но честолюбие подвело его и привело к падению. Три года спустя он умер в относительной безвестности, так и не посмев больше показаться в Утремере.

Первое десятилетие царствования Алексея было поистине тяжким. Как только в его руках оказалась верховная власть, его очарование быстро поблекло, и в целом его стали считать неудачником. Люди начали задумываться, не ждет ли византийскую Европу, почти постоянно находящуюся под натиском норманнов, печенегов и прочих племен, та же судьба, что и византийскую Азию. Патриарх Антиохии Иоанн пошел дальше: в двух язвительных диатрибах, направленных против императора, он как о свершившемся факте говорил о том, что Алексей уничтожает империю. Народ, продолжал патриарх, подавлен и разочарован; члены императорской семьи, «которые стали величайшим бедствием и для империи, и для всех нас», – единственные исключения из всеобщих несчастий.

На эти обвинения в непотизме трудно дать ответ. В ранние годы царствования у Алексея действительно было мало людей вне семейного круга, которым он мог доверять. Без поддержки влиятельных родственников он недолго оставался бы василевсом; так разве не оправданно их назначение на ключевые посты и получение ими соответствующих наград? Возможно, в этом Алексея можно оправдать; но, к сожалению, он не остановился на прибыльных чинах и титулах и дал своим фаворитам еще и власть в регионах. В прежние времена за общественные земли напрямую отвечало византийское правительство; но Алексей передал в управление своим родственникам большие наделы таких земель вместе с получаемыми с них доходами. Правда, эта передача была временной, но создавала опасный прецедент и еще больше истощала и без того скудную казну.

Византийская экономика испытывала постоянный спад еще за добрых полвека до воцарения Алексея. В течение двадцати пяти лет после его восшествия на престол спад продолжался и дошел до того, что в обращении одновременно находились шесть разных монет из шести разных металлов. В 1092 году Алексей ввел золотой иперпир («сверхчистую номисму»), который стал стандартной монетой на следующие двести лет, но установить нормальный курс для всех находящихся в обращении денег ему удалось лишь в 1109 году. Ситуация по-прежнему оставалась неудовлетворительной, но по крайней мере бюджетно-налоговая система могла эффективно работать, а для Алексея это было главным соображением. Для выживания Византии следовало реформировать и укрепить армию и практически полностью перестроить флот, для чего требовались значительные средства. Алексей сразу принялся за работу, ставшую для него любимым делом. Счастливее всего он бывал, когда принимал участие в военных учениях, превращая своих солдат из недисциплинированных варваров в обученных воинов. А сформировав армию согласно своим представлениям, Алексей решительно намеревался оставить ее при себе: он не собирался позволить какому-нибудь из своих военачальников свергнуть его так, как сам сверг своего предшественника; поэтому он при любой возможности лично командовал войсками, став величайшим византийским полководцем со времен Василия II.

Учитывая огромные расходы на оборону, можно понять суровость финансовой политики Алексея. Аристократия, семьи сенаторов и монастыри серьезно страдали от его грабительских налогов; для простых подданных императора времена тоже были нелегкие. Большое недовольство вызывала обязательная военная служба: горожане, а еще больше крестьяне жили в постоянном страхе перед императорскими армейскими вербовщиками, вечно прочесывавшими империю в поисках крепких молодых людей. Крестьяне отчаянно нуждались в рабочей силе для восстановления опустошенных полей; кроме того, существовала опасность, что рекруты по окончании срока службы осядут в Константинополе или в других городах и не вернутся домой. Конечно, можно сказать, что для семьи лучше предоставить империи солдата, чем пострадать от иноземных захватчиков, которые разрушат ее дом, убьют сыновей и изнасилуют дочерей, однако правда состояла в том, что императора считали ответственным за все эти беды, большинство населения его ненавидело, и он об этом знал.

Какие же шаги предпринял Алексей, чтобы сделать свой образ более привлекательным? С самого начала царствования он изо всех сил старался завоевать хотя бы уважение подданных. После смерти Василия II правители в Византии сменялись в среднем каждые четыре года, и первым делом Алексей хотел показать, что он не просто очередной император. Всю систему следовало реформировать и подвергнуть духовному очищению, поэтому, когда его мать занялась расчисткой авгиевых конюшен на женской половине дворца, сам он начал кампанию по избавлению империи от ереси. Можно не сомневаться в подлинности его религиозной веры. Алексея также серьезно заботили дела церкви, и в 1107 году он начал всеобщую реформу духовенства, введя особый орден проповедников, каждый из которых был также единоличным блюстителем общественной морали в выделенном ему приходе. Более желанным благодеянием стал большой госпиталь-приют, который Алексей основал на месте нынешнего дворца Топкапы. Его дочь описывает это место как «второй город – внутри царицы городов»: «Круг домов двойной и двухэтажный: одни из этих искалеченных мужчин и женщин живут наверху, на втором этаже, другие же копошатся внизу, у самой земли… тут императорская щедрость, снабжавшая братию всем необходимым».

Мир, начавшийся в 1108 году с Девольского договора, продлился три года; затем войны возобновились и продолжались до конца царствования Алексея. В ту осень он едва избежал необходимости сражаться одновременно на двух фронтах, когда новые военные действия против турок совпали с прибытием генуэзского флота и пизанских кораблей, которые грозили разорением Ионического побережья. К счастью, Алексею удалось от них откупиться, заключив с пизанцами договор, по которому им дозволялось иметь постоянную торговую колонию в Константинополе. С турками дело обстояло сложнее. Поскольку у них было более чем достаточно земель в Малой Азии, их вторжения были скорее грабительскими набегами: они избегали решительных боев, атаковали широким фронтом с нескольких точек одновременно и быстро отступали, захватив столько добычи и пленников, сколько им удавалось за один набег. В 1111 году они пересекли границу Фракии; в 1113-м осадили Никею, но потерпели поражение; а в 1115-м снова вышли в поход, на этот раз под знаменами Мелик-шаха, сельджукского султана из Икониума.

Император к этому времени уже утратил значительную часть своей энергии. Ему было почти 60 лет (или 68, если верить одному летописцу), и он уже стал жертвой недуга, который его погубит, так что против султана он выступил лишь осенью 1116 года. Дойдя до города Филомелион, он по непонятным причинам решил вернуться, и лишь на обратном пути Мелик-шах отважился напасть на византийцев. Нам мало известно о произошедшей битве; похоже, император одержал победу, но она стала для него последней. В Константинополь Алексей вернулся больным и тут же оказался в гуще ожесточенных внутренних раздоров, главной причиной которых была его жена Ирина. Вот как описывает ее дочь Анна:

Императрица обладала таким характером, что не хотела быть на людях, большей частью оставалась у себя дома и занималась своими делами – я имею в виду чтение книг святых мужей, молчаливые размышления, а также благотворительность и благодеяния людям… Но так как даже боги, как говорят, не могут сопротивляться необходимости, она была вынуждена сопровождать самодержца во время его частых военных походов. Природная стыдливость удерживала ее во дворце, а страсть и пламенная любовь к самодержцу заставляли ее против воли покидать императорские покои. К тому были разные причины. Первая из них – постигшая Алексея болезнь ног, которая требовала большой заботы о нем. Боли в ногах причиняли ему огромные страдания, и Алексей не выносил ничьих прикосновений, кроме моей госпожи и матери. Она заботливо ухаживала за ним, искусно касалась его тела и облегчала боль в его ногах.

Но было и другое соображение, заставлявшее Алексея столь твердо настаивать на присутствии Ирины. Он знал, что она и дочь Анна испытывают жгучую ненависть к старшему сыну Ирины и Алексея, престолонаследнику Иоанну Комнину; они вечно плели интриги, чтобы устранить его и заменить мужем Анны, кесарем Никифором Вриеннием. Ирина никогда не упускала возможности очернить Иоанна в глазах его отца, но Алексей отказывался ее слушать. Он любил Иоанна и доверял ему; к тому же он намеревался основать династию. Если он хочет, чтобы его достижения продолжали жить, корона должна в установленном порядке перейти к его старшему сыну, а потом, если будет на то Божья воля, к сыну Иоанна.

К лету 1118 года стало ясно, что смерть Алексея близка. К этому времени он страдал постоянными болями и был вынужден сидеть, чтобы иметь возможность дышать. Его живот и ноги чудовищно распухли, а рот, язык и горло настолько воспалились, что он больше не мог глотать. Ирина приказала перевезти его в свой дворец в Мангане, часами сидела у его постели и приказывала всюду возносить молитвы за его выздоровление; однако было ясно, что император быстро угасает.

Днем 15 августа умирающий Алексей призвал к себе Иоанна Комнина, отдал ему свое императорское кольцо и приказал не терять времени: его должны провозгласить василевсом. Иоанн поспешил в храм Святой Софии, где его короновал патриарх; это была самая краткая в истории церемония коронации. Когда он вернулся во дворец, Варяжская стража сначала не пустила его внутрь – предположительно по приказу Ирины; лишь после того, как он показал им кольцо и сообщил о неминуемой смерти отца, они его пропустили.

Где же была Ирина? Вряд ли она по своей воле отсутствовала при последнем разговоре мужа и сына; Алексею каким-то образом удалось на время ее удалить, и, когда она вернулась, было слишком поздно. Даже теперь она предприняла последнюю попытку высказаться в пользу зятя, но Алексей лишь улыбнулся и поднял руки, словно в благодарственной молитве. В тот же вечер он умер. Его похоронили на следующий день в монастыре Христа Филантропена, основанного Ириной пятнадцатью годами ранее.

Подданные Алексея не до конца понимали, скольким они ему обязаны. Прежде всего, он снова подарил империи порядок. После 56 лет плохого управления тринадцатью разными монархами он один правил 37 лет; его сын – еще 25 лет, вплоть до своей случайной смерти, а внук – 37. Далее стоит упомянуть военную доблесть Алексея: ни один император не защищал свой народ более мужественно, сражаясь при этом с бо́льшим числом врагов, и ни один не сделал больше для укрепления военных сил империи. И наконец, он блестяще справился с Первым крестовым походом. Если бы армия крестоносцев пришла на четверть века раньше, последствия и для них, и для Византии могли бы быть весьма серьезными.

Конечно, у Алексея были и неудачи: попытка восстановить экономику, устранить разлад с Римом, вернуть юг Италии. Последние два пункта в этом списке, впрочем, были всего лишь мечтой. У Алексея имелись и недостатки – непотизм и чрезмерная подверженность женскому влиянию. Даже в решении вопроса престолонаследия он оказался не в состоянии навязать Ирине свою волю, предпочтя добиться своего обманом, а не твердым приказом.

Сожалел ли он, что так и не смог добиться личной популярности ни у кого, кроме солдат, которые его боготворили? Вероятно, не слишком сильно. Он никогда не шел на компромисс со своими принципами ради рукоплесканий толпы. Он правил добросовестно, энергично и с приложением всех сил и умений; империя, которую он оставил сыну, была несравненно сильнее и лучше организована, чем в предшествующие сто лет. Он умер удовлетворенным – и имел на это полное право.