15

Повесть о двух полководцах

(963–976)

Роман умер 15 марта 963 года, и уже на следующее утро распространились слухи о том, что Феофано его отравила. За три с небольшим года, прошедшие с восшествия Романа на престол, прекрасная молодая императрица обзавелась зловещей репутацией. Мало кто сомневался, что она способна на такое преступление, однако трудно понять, как ее положение могло улучшиться в результате того, что она овдовела – по собственной воле или нет. Есть все основания полагать, что она любила мужа, которому успела подарить четверых детей; самая младшая дочь родилась всего за два дня до его смерти. При его жизни власть Феофано была абсолютной, с надежно обеспеченным будущим для нее и ее детей. Когда Роман умер, все они оказались в серьезной опасности. Сама она еще не встала на ноги после родов; двум сыновьям, соправителям Василию и Константину, было шесть и три года соответственно. Пример ее свекра продемонстрировал ей опасность долгого нахождения в меньшинстве, особенно когда на горизонте маячат честолюбивые военачальники – а их сейчас было трое: братья Фока и Иоанн Цимисхий наверняка сочтут сложившуюся ситуацию возможным путем к трону. Словом, Феофано требовался защитник, и притом сильный. Она тайно отправила Никифору настоятельную просьбу немедленно вернуться. Никифор не стал терять времени и в начале апреля прибыл в столицу. Узнав о действиях императрицы, Вринга стал яростно протестовать, утверждая, что полководец представляет опасность для общества и его нужно немедленно арестовать. Однако никто его не поддержал, а собравшаяся перед дворцом толпа громко требовала, чтобы Никифора вознаградили триумфальной встречей, которой его так несправедливо лишили в прошлый раз.

Итак, триумфальное шествие состоялось; дополнительную святость ему придавала потрепанная туника Иоанна Крестителя, которую недавно захватили в Алеппо, где она долгое время хранилась, и теперь несли перед Никифором – «Белой Смертью сарацин», – пока он ехал верхом к Ипподрому. Вринга был бессилен перед его популярностью; кроме того, он боялся. Военачальник ежедневно совещался с императрицей, и если он решит претендовать на престол, то как сложится судьба Вринги? Правда, Никифор при каждой возможности заявлял о своем равнодушии к светской власти и готовности уйти в монастырь, который Афанасий уже строил на Афоне. Врингу, впрочем, эти слова не обманывали; он потихоньку строил свои планы, а когда все было готово, призвал своего врага во дворец.

Никифор тоже не терял бдительности. Вместо того чтобы повиноваться приказу, он пошел прямиком в храм Святой Софии, где публично обвинил Врингу в заговоре с целью его убийства. Собралась негодующая толпа, к которой вскоре присоединился сам патриарх Полиевкт. Он был узколобым фанатиком, но суровый верующий военачальник был ему по душе, и патриарх не колеблясь присоединился к голосу толпы. Вринге оставалось лишь кипеть от злости, наблюдая, как сенат утверждает Никифора на его посту и гарантирует, что ни одно серьезное политическое решение не будет принято без его согласия. Военачальник поблагодарил сенаторов за доверие и сразу после Пасхи вернулся в Анатолию. Однако пробыл он там недолго. Тайные беседы с императрицей закончились тем, что они пришли к взаимовыгодному соглашению: Никифор защищает права двух малолетних императоров, а взамен его объявят соправителем, и он разделит с ними трон.

Вринга в отчаянии пустил в ход свой последний козырь. Он написал двум находившимся под командованием Никифора военачальникам – Роману Куркуасу и Иоанну Цимисхию, предлагая им посты главнокомандующих Восточной и Западной армиями соответственно, если они предадут своего генерала. «Вначале возьми на себя командование в Анатолии, – писал он Цимисхию, – а затем прояви немного терпения, и скоро ты станешь василевсом римлян». Он доверился не тому человеку: Цимисхий сразу пошел к Никифору и показал ему письмо. Этого оказалось достаточно: на рассвете 3 июля 963 года вся армия собралась на большой равнине за стенами Кесарии, военачальники на старинный манер подняли Никифора Фоку на большой щит и провозгласили императором римлян. Затем, после короткой службы в соборе, он отправился в столицу.

Даже тогда Вринга отказывался признать поражение. Он призвал из Македонии состоявшие из европейских солдат войска, которые традиционно не доверяли анатолийцам; некоторых из них отправили на азиатский берег Босфора, чтобы там они конфисковали все суда, какие найдут, и плыли на них в Европу. В итоге, когда Никифор и его армия прибыли 9 августа в Хрисополь, они не смогли пересечь пролив. Новый император не слишком встревожился: он знал, что по крайней мере некоторое число его сторонников присоединится к нему под покровом темноты; так и вышло. Его брат Лев, прибывший одним из первых, привез, однако, тревожные вести: Вринга взял в заложники их отца, старого Варду Фоку, которому уже было далеко за 80.

В действительности события развивались гораздо быстрее, чем думал Лев. Старый Варда сумел сбежать и укрыться в Святой Софии, а Вринга отправил за ним отряд ополченцев. Однако он забыл, что в воскресенье в главном храме полно людей. Варда был популярен в народе, и солдаты оказались в окружении враждебной толпы, которая вытеснила их из храма. Однако Вринга при всех своих недостатках не был трусом. Он поехал в храм верхом, протолкался через толпу, взошел на амвон и попытался обратиться к людям. И снова он недооценил своих противников. Несколько примиряющих слов еще могли бы спасти ситуацию; однако он разбушевался, грозя перекрыть поставку продовольствия в город – пустая угроза, и слушатели это знали. Кипя злостью, Вринга дождался, пока в полдень люди начали расходиться из храма. Затем, послав за двумя маленькими императорами, он крепко взял их за руки и повел к старому генералу, тихо сидящему в алтаре. Записи последовавшего за этим разговора не сохранилось, но присутствие детей говорит о том, что их тоже могли взять в заложники. Нам лишь известно, что Варда дал себя увести.

И в третий раз евнух просчитался. Когда к вечерней молитве в храме снова стали собираться люди, первой их мыслью был Варда; не найдя его, они впали в весьма опасное настроение, и теперь их гнев был направлен главным образом против патриарха, не сумевшего защитить беглеца. Полиевкт в страхе поспешил во дворец, нашел старого военачальника, схватил его за руку и вернул в церковь, где при его появлении все сразу умолкли; когда через несколько минут появился Вринга с отрядом македонян, люди решили, что с них хватит. Несколько человек взяли на себя заботу об озадаченном старом полководце: они отвели его домой и приставили к нему охрану, а остальные похватали кирпичи, камни, палки и все, что попалось под руку и могло использоваться в качестве оружия, и набросились на солдат.

Мятеж распространился по городу словно пожар, и, когда он стал набирать силу, обнаружился и его руководитель – Василий, внебрачный сын Романа Лакапина. Роман приказал кастрировать Василия еще в младенчестве – предположительно для того, чтобы защитить интересы своих старших законных сыновей; однако Василий вырос способным и умным и уже давно играл важную роль в государственных делах. При первых же признаках восстания он собрал всех своих слуг и повел их на Форум, где быстро взял ситуацию под контроль. Сначала он послал людей во все концы города, чтобы те провозгласили скорое появление нового императора, а потом повел толпу ко дворцу Вринги, который разграбили до нитки и сожгли дотла. После этого пожар и грабежи охватили весь город. Лишь три дня спустя Василий смог провести своих людей к Золотому Рогу, захватить все стоящие там корабли и поплыть с этой флотилией через Босфор до Гиерии, где все еще терпеливо ждал Никифор.

В воскресенье 16 августа 963 года Никифор Фока наконец был готов войти в свою столицу. Вместе с Василием он взошел на борт дромона и пересек пролив, направившись на запад, к дворцу в Евдоме, который находился рядом с южной оконечностью Феодосиевых стен. Здесь он переоделся в парадные одежды, пристегнул золотой нагрудник и сел на огромного белого боевого коня, покрытого попоной золотого и багряного цвета, который провез его через весь город к храму Святой Софии. Там Полиевкт в присутствии двух малолетних императоров возложил на его голову диадему.

Рассказывают, что Никифор Фока был низкорослым и приземистым, широкоплечим, с бочкообразной грудью; лицо у него было смуглое и обветренное, с маленькими темными глазками под тяжелыми бровями. Черные кудрявые волосы он носил необычайно длинными. Это был человек абсолютной моральной целостности, умный, но с предрассудками, неподкупный, невосприимчивый к лести и закаленный; однако он мог быть и безжалостным, и жестоким, и был печально известен своей жадностью и скупостью. Трудно испытывать симпатию к человеку, который годами не ел мяса, питал отвращение к женщинам, спал во власянице и каждый день по нескольку часов проводил в молитвах; но Никифор никогда и не добивался популярности. В возрасте за пятьдесят он все еще был весьма энергичным, и с видимым воодушевлением погрузился в новую для себя роль.

Первой его заботой был Вринга, которого он изгнал в его родную глушь в Пафлагонии. Своему отцу, старому Варде, он даровал титул кесаря, а его брат Лев стал куропалатом, или распорядителем императорского двора; Иоанна Цимисхия оставили доместиком схол, главнокомандующим войском в Анатолии. Оставалась еще Феофано, без которой он, вероятно, провел бы остаток своей активной жизни в Сирии, сражаясь с сарацинами. Первый поступок императора в отношении Феофано вызвал удивление: он переселил ее из дворца в старинную крепость Петрион в верхней части Золотого Рога. Там она пробыла больше месяца, пока Никифор занимал императорские апартаменты; а 20 сентября он женился на ней в Новой церкви.

Целью временного изгнания Феофано явно было соблюдение приличий, хотя Никифор выбрал для нее крайне неудобную резиденцию. В те времена считалось, что, ослепленный красотой императрицы, он безумно в нее влюбился. Легко понять, почему люди так думали: трудно было устоять перед картиной, как суровый несгибаемый военачальник внезапно потерял голову и отдал свое сердце самой прекрасной и порочной женщине того времени. Насколько это вероятно? В конце концов, Никифор был глубоко религиозным аскетом, принявшим обет целомудрия после смерти первой жены; неужели он и в самом деле оказался таким влюбчивым? Разве этот брак не был просто частью их общей договоренности? Для Феофано он не мог быть ничем иным. После счастливого, хоть и короткого замужества за невероятно привлекательным Романом утонченная молодая императрица не могла испытывать ничего, кроме отвращения, к самодовольному и некрасивому пожилому аскету вдвое старше себя. Что касается Никифора, то полной уверенности у нас нет. Он был не первым убежденным холостяком, который внезапно поддался увлечению, а его поведение в тех случаях, когда законность этого союза подвергалась сомнению, наводит на мысль, что он безумно любил свою молодую жену.

Ведь были и те, кто с меньшей готовностью переступал через свои принципы, и одним из таких людей оказался патриарх Полиевкт. Насколько нам известно, он не возражал против этого брака, но в конце службы, когда Никифор в одиночестве двинулся к средней двери иконостаса, чтобы запечатлеть традиционный поцелуй на скрытом за ним алтаре, патриарх шагнул ему навстречу с поднятой рукой. Разве императору не известно о покаянии, которое церковь налагает на всех заключающих второй брак? Ровно через год его допустят в алтарь, до тех же пор он для него закрыт. Никифор принял это решение, но он так и не простил Полиевкта за нанесенное оскорбление. Однако на этом беды императора не закончились. Несколько дней спустя дворцовый капеллан имел глупость упомянуть о том, что Никифор – крестный отец одного из детей Феофано. По церковному закону это делало их отношения запретными и при подтверждении этого факта их брак становился недействительным. И снова патриарх не стал колебаться. Закон есть закон, и ему нужно подчиниться. Он предложил Никифору простой выбор: он должен либо отречься от Феофано, либо претерпеть вечное отлучение от церкви.

Если бы Никифор был безразличен к жене, то в этой ситуации он мог бы уступить. Если бы он с готовностью покорился, одновременно отослав Феофано в монастырь, это вернуло бы ему божественную милость, а также избавило бы от утомительных обязательств. Он не покорился. Вместо этого он созвал всех епископов, которые тогда находились в Константинополе; на его счастье, некоторые из них ранее приходили к нему просить о различных услугах или одолжениях. Они послушно постановили, что закон, о котором идет речь, был опубликован в правление – а значит, от имени – Константина V, осужденного за ересь. Следовательно, его указ не имеет силы. Брак не распался.

Однако по мнению патриарха, все осталось по-прежнему, и он просто повторил свой ультиматум. И тем не менее, несмотря на то, что Никифора отлучили, а между церковью и государством возник раскол, он не покорился. Даже рискуя душой, он отказался расстаться с Феофано. В конечном итоге он сам нашел решение. Через несколько дней Стилиан заявил, что он никогда не говорил приписываемых ему слов, а если и говорил, то его подвела память. После этого привели старого Варду, который дрожащим голосом подтвердил, что ни он, ни его сын никогда не были крестными отцами кого-либо из детей Феофано. Полиевкт, столкнувшись с двумя явными лжесвидетельствами, произнесенными одно за другим, понял, что он побежден. Пожилой кесарь, пользующийся не только почтением как отец императора, но и той популярностью, которая достается исключительно тем, кто уже стоит одной ногой в могиле, был для него недосягаем. Он сдался.

Война против сарацин была для Никифора II крестовым походом. Даже его любовь к Феофано не могла удержать его от исполнения долга, и в 964 году он снова перешел в наступление. Летом 965 года был отвоеван Тарсус – город, служивший мусульманам плацдармом для ежегодных вторжений в Киликию. Из Тарсуса легко добраться морем до Кипра. С 668 года, когда остров стал предметом договора между Константином IV и халифом Абдул-Маликом, он находился под совместным правлением императора и халифа. Летом 965 года императорские войска заняли остров, и Кипр стал византийской фемой. Халифат Аббасидов распадался, и его подданные все больше утрачивали боевой дух. Сайф ад-Даула из Алеппо так и не оправился после разрушения своего дворца и последующего завоевания столицы; с ним случился удар, после которого его частично парализовало, и в 967 году он умер в возрасте всего лишь 51 года. Никифор больше не встречал на своем пути серьезных препятствий, и Алеппо стал вассальным государством и протекторатом империи; а в 969 году, через 332 года после договора между Константином и Абдул-Маликом, древний центр патриархии – Антиохия – снова перешел в руки христиан.

Что касается Запада, то здесь рассказ получится менее радостным. В отношениях с Европой требовалась дипломатия, а в этом Никифор Фока был очень плох. Власть ударила ему в голову, и на протяжении царствования он становился все более высокомерным и властолюбивым. Он отлично доказал свою неотесанность еще в 965 году, когда посольство Болгарии прибыло за ежегодной данью, о которой стороны договорились на свадьбе царя Петра в 927 году. Болгария была бесценным буферным государством, защищавшим империю и от венгров, и от русов, а та скромная сумма, которую Византия без вопросов выплачивала в течение тридцати восьми лет, была малой платой за эту дружбу. Тем не менее Никифор набросился на послов с упреками, обличив их соотечественников как отвратительных грязных попрошаек, которыми правит князь, одетый лишь в звериные шкуры. После этого он приказал их высечь и отослал с пустыми руками в Преслав. Так вел себя лишь император Александр за пятьдесят с лишним лет до того. Однако Александр был пьяным хамом; Никифор же действовал совершенно серьезно. Он двинулся к границе, захватил несколько приграничных крепостей и при других обстоятельствах несомненно пошел бы и дальше. Однако он не желал ослаблять Восточную армию и потому заключил соглашение с киевским князем Святославом, по которому тот в обмен на солидную плату обязался покорить болгар от своего имени. Святослав расценил это как ниспосланную небесами возможность расширить свои границы до самого Дуная. Болгары не могли оказать серьезного сопротивления, и император слишком поздно понял, что ему удалось лишь заменить слабого и миролюбивого соседа честолюбивым и агрессивным врагом.

В отношении Западной Европы дипломатия Никифора была столь же пагубной, а его главный противник оказался еще более грозным. Оттон Великий прошел большой путь с того времени, как впервые появился на страницах нашей книги. Номинальный король Италии с 952 года, поначалу он занимался главным образом Германией, в то время как Итальянским полуостровом фактически правил маркиз Беренгар Иврейский. Однако в 961 году в ответ на просьбу папы Иоанна XII он отправился в Италию, взял Беренгара в плен и поехал в Рим, где в феврале 962 года папа короновал его императором. Оттон I был крайне недоволен тем, что Роман II отказался жениться на его племяннице Хедвиге, предпочтя ей красавицу Феофано, и, когда в 959 году Роман сменил отца на троне, отношения между ним и Оттоном стали еще прохладнее. Тем не менее Оттон по-прежнему мечтал о династическом браке и в начале лета 968 года отправил в Константинополь послов во главе с опытным дипломатом – нашим старым другом Лиутпрандом Кремонским.

Отчет Лиутпранда о его втором визите к византийскому двору бесспорно был самым увлекательным рассказом из всех когда-либо составленных описаний дипломатической миссии; и нет ничего удивительного в том, что у посла нашлось для византийцев мало добрых слов. Для Никифора Лиутпранд был всем, что он больше всего ненавидел: сладкоречивый ловкач, еще более опасный благодаря его беглому владению греческим языком, и к тому же еретик. Кроме того, он приехал как представитель германского авантюриста, называвшего себя императором, претендента на византийский трон и узурпатора императорского титула. Лиутпранд был глубоко оскорблен оказанным ему приемом:

Нас заперли в доме, довольно большом и открытом, который не защищал ни от холода, ни от жары. Вооруженные воины были поставлены на страже и запрещали моим людям выходить оттуда, а [всем] остальным туда входить. Этот дом, только и доступный для нас, заключенных, был настолько удален от дворца, что мы, добираясь туда не верхом, но пешком, едва дышали [от усталости]. В довершение наших бед греческое вино оказалось невозможно пить из-за примешанной к нему сосновой смолы и гипса…

II. 4 июня, как записано выше, мы достигли Константинополя у Золотых ворот и ждали, сидя на лошадях, под проливным дождем до 11 часов. В 11-м же часу Никифор приказал нам войти, но решил, что мы, украшенные вашей милостью, недостойны прибыть верхом, и нас отвели в названный уже мраморный, ненавистный, лишенный воды и открытый для сквозняков дом; 6 июня, в субботу накануне Троицы, нас ввели к его брату Льву, куропалату и логофету, где мы выдержали большой спор о вашем императорском титуле. Ибо он назвал вас не императором, то есть βασιλέα на их языке, а с целью унизить – δήγα, то есть по-нашему королем.

На следующий день состоялась первая аудиенция Лиутпранда у императора, который, как пишет посол, перешел сразу к делу. Он сожалел о том, что не принял своего гостя более любезно, сказал Никифор, но с учетом поведения его, Лиутпранда, господина у него нет выбора. Лиутпранд не остался в долгу. Его господин, подчеркнул он, освободил Рим от тирании распутников и шлюх; и если Никифор и его предшественники, как они заявляют, римские императоры, то как же они допустили такое положение дел? Однако если Никифор отдаст одну из дочерей Романа в жены молодому сыну Оттона, соправителю отца, то он может ожидать некоторых важных уступок. Через шесть дней Лиутпранда уведомили, что одна из багрянородных принцесс действительно свободна для брака, но лишь при условии, что Западная Римская империя готова уступить Византии Рим, Равенну и всю Восточную Италию, вместе с Истрией и северной частью побережья Далмации.

Никифор ни на минуту не предполагал, что Оттон станет рассматривать такие условия, а у Лиутпранда не было полномочий их принять, поэтому у последнего не оставалось серьезных оснований задерживаться в Константинополе. По этой причине он еще больше встревожился, когда его не спровадили восвояси, а сильнее ограничили его передвижение. Он был вынужден находиться в ненавистном жилище, покидать которое мог лишь время от времени, когда император приглашал его на обед. И даже эти приемы были не такими уж приятными – во-первых, по причине отвратительной пищи, а во-вторых, из-за Никифора, который рассматривал их лишь как возможность запугать гостя. Только 2 октября, спустя четыре месяца мучений, тошноты и почти непрекращающихся поношений, Лиутпранду позволили уехать.

Однако даже на этом его неприятности не закончились. Лиутпранда задержали в Навпакте; команда его корабля бросила его в Патрах; на острове Лефкас его нелюбезно принял местный епископ-евнух, и ему пришлось жить впроголодь; на Корфу он пережил три землетрясения подряд и случайно оказался в компании воров. Кроме того, он понимал, что все было напрасно: он не приблизил возможность брачного союза, отношения между Востоком и Западом были как никогда натянутыми, и еще до его возвращения в Кремону в Южной Италии началась война. Бедный Лиутпранд не мог знать, что его рассказ об этом путешествии будут читать и через тысячу лет после его смерти; а жаль – это бы его подбодрило.

Если принять во внимание характер, манеры и внешность Никифора Фоки, было ожидаемо, что он не сможет вызвать симпатию у своих подданных. Они ненавидели тот бесстыдный фаворитизм, который он проявлял по отношению к двум слоям общества, изначально представлявшим его окружение: к армии и к анатолийской аристократии. По его мнению, столичный гарнизон не мог поступать дурно, хотя по ночам на улицах орали разгульные пьяные солдаты и порядочные горожане опасались покидать свои дома. С состояниями «власть имущих» произошла еще более радикальная перемена. Раньше, если землевладение выставлялось на продажу, право его преимущественного приобретения предоставлялось владельцам непосредственно примыкавших к нему земель, однако теперь его мог купить тот, кто предложит самую высокую цену, – и почти всегда это был аристократ-землевладелец, желающий расширить свои поместья. Таким образом, богатые становились еще богаче, а бедные – беднее, и жители Константинополя не скрывали своего недовольства по этому поводу.

Еще одной причиной противостояния была церковь. Пуританские чувства императора глубоко оскорбляли огромные богатства монастырей, притом что под их нерадивым управлением стояли невозделанными обширные участки превосходной, пригодной для сельского хозяйства земли. Никифор подошел к этому вопросу с характерной для него бескомпромиссностью: запретил впредь передавать церкви земли независимо от обстоятельств. Это постановление вызвало бурю протестов со стороны монахов и священства, но худшее было впереди: за ним последовал указ, согласно которому ни один епископ не мог быть назначен без личного одобрения императора.

Наконец, всех людей – богатых и бедных, мирян и священнослужителей, солдат и гражданское население – затронули непосильные налоги, которые Никифор повысил до беспрецедентного уровня, чтобы финансировать бесконечные военные действия. Всеобщее недовольство росло. В Пасхальное воскресенье 967 года перед самым началом игр распространился слух, что император будто бы собирается приказать убивать случайных людей в толпе. Разумеется, у Никифора не было подобных намерений, но позже, в перерыве между скачками, он подал нескольким группам вооруженных охранников знак спуститься на арену. Возможно, это было предупреждение; однако во время игр довольно часто устраивались шуточные битвы. Как бы то ни было, первой реакцией стала паника. Лишь после того, как многих затоптали или раздавили до смерти, люди заметили, что солдаты никого не тронули и что император все еще сидит в своей ложе. Два месяца спустя, на праздник Вознесения Господня, когда Никифор в парадном облачении шел по городу после заутрени, из толпы послышались оскорбительные выкрики, и через несколько минут его окружили враждебно настроенные горожане. Он поступил так, как всегда вел себя, когда ему угрожала опасность: не проявил никаких эмоций и продолжил мерно шагать дальше, не глядя по сторонам; но, если бы не личная охрана, он мог бы не вернуться во дворец живым.

На следующее утро Никифор отдал приказ укрепить Большой дворец и полностью блокировать все входы в него. Внутри этого огромного анклава он построил нечто вроде личной цитадели для себя и своей семьи. К этому времени всем им стало ясно, что император испугался – возможно, впервые в жизни. Никифор стал еще мрачнее и начал еще усерднее и с болезненной угрюмостью соблюдать религиозные обряды. Он больше не спал в кровати, укладываясь на ночь на шкуру пантеры, постеленную на полу в углу императорской опочивальни.

Обстановка в конце концов обострилась из-за судьбы Болгарии. 30 января 969 года умер царь Петр, которого сменил его старший сын Борис – ничем не примечательный, кроме огромной рыжей бороды. Примерно через полгода умерла киевская княгиня Ольга – единственный человек, умевший сдерживать своевольного сына Святослава, который в начале осени прорвался в самое сердце Болгарии. Преслав пал, а Бориса со всей его семьей увели в плен. Филиппополь оказал героическое сопротивление, но в конце концов тоже пал и дорого заплатил за свой героизм, когда Святослав посадил на кол 20 000 его жителей. С наступлением зимы русы расположились вдоль всей фракийской границы.

А теперь вернемся к императрице Феофано. Каковы бы ни были ее чувства к Никифору, можно не сомневаться в том, что к этому времени она страстно полюбила его давнего товарища по оружию, невероятно красивого Иоанна Цимисхия. Мы не можем уверенно утверждать, в какой степени этот миниатюрный, но неотразимый армянин отвечал на ее чувства: существовало множество других соображений, которые побудили его к тем поступкам, которые он совершил. Однако Феофано в свои 28 лет была по-прежнему красива, и ее объятия не могли быть ему вовсе уж неприятны. Первой ее задачей стало убедить мужа, что он несправедлив к своему бывшему другу, которому он, в конце концов, может, даже обязан короной. Никифор с готовностью согласился вызвать Цимисхия обратно, но при условии, что он будет находиться в своем доме в Халкидоне, приезжая в Константинополь лишь по особому разрешению. С точки зрения любовников, эта ситуация явно была неидеальной, но вскоре военачальник принялся каждую ночь пересекать пролив и подходил к углу дворца, где его ждала императрица и где в перерывах между прочими, менее предосудительными занятиями они хладнокровно планировали убийство ее мужа. Найти сообщников оказалось нетрудно. Датой убийства назначили 10 декабря. Днем главные заговорщики, переодевшись в женское платье, вошли в гинекей дворца, якобы под предлогом визита к императрице, которая затем развела их по нескольким небольшим комнатам, где они могли незаметно ждать сигнала.

В декабре темнело рано, а с наступлением ночи началась метель. Заговорщики не смели действовать без Иоанна Цимисхия, но сомневались, сможет ли он переправиться через Босфор в такую погоду. Феофано тем временем должна была успокоить подозрения мужа. Она сказала ему, что решила нанести короткий визит двум недавно приехавшим в город болгарским царевнам. Она отправится к ним ненадолго, поэтому он не должен запираться. Никифор не возражал. Некоторое время он продолжал читать религиозные труды и молиться, после чего завернулся во власяницу своего дяди и растянулся на полу, чтобы поспать. Снаружи продолжался буран. Шел сильный снег, и для Иоанна Цимисхия путь через пролив в лодке без огней оказался долгим и опасным. Уже около полуночи его сообщники услышали тихий свист – сигнал его прибытия. Из окна тихо спустили веревку, и заговорщиков по одному втащили внутрь. Один из евнухов ждал, чтобы провести их прямо в спальню императора. На мгновение они встревожились, обнаружив постель пустой, но евнух молча указал им в дальний угол комнаты, где их жертва крепко спала на шкуре пантеры.

Разбуженный шумом, Никифор попытался подняться, но некий Лев Балант нанес ему сильный удар мечом. Он целился в шею, однако Никифор попытался отбить удар, и он всей силой пришелся ему по лицу. Истекая кровью, он призывал на помощь Богородицу, пока его волокли к кровати, на которой сидел Иоанн Цимисхий. Там Никифор лежал без движения, а его бывший товарищ по оружию проклинал его за неблагодарность, яростно пинал ногами и вырывал клочья волос из его головы и бороды. Когда Цимисхий закончил, настала очередь прочих, у каждого были с Никифором личные счеты. В конце концов его закололи мечом.

Всего через несколько минут после того, как дело было сделано, люди Цимисхия вышли на заснеженные улицы города, крича на каждом углу: «Иоанн, август и император римлян!» Часовые из дворцовой охраны – варяжские викинги – с боевыми топорами в руках поспешили наверх и увидели голову Никифора, которую триумфально выставили в открытое окно. Они тут же остановились. Будь он жив, они защищали бы его до последнего вздоха; мстить за мертвого было бессмысленно. Отныне у них появился новый повелитель.

Весь следующий день в городе было тихо, люди не выходили на улицы – Василий Лакапин объявил комендантский час. За бурей последовала странная и зловещая тишина, над Мраморным морем повис густой туман, а тело Никифора лежало под окном, из которого его вышвырнули, – страшная бесформенная груда на залитом кровью снегу. С наступлением ночи тело бросили на наспех сколоченные деревянные дроги и отвезли в храм Святых Апостолов, где положили в один из мраморных саркофагов, сделанных по приказу Константина Великого за шестьсот лет до этого. Это было почетное место упокоения, но Никифор Фока, Белая Смерть сарацин, святой и ужасный, величественный и невыносимый, заслуживал лучшей смерти.

Второй раз за последние десять лет византийский трон захватил представитель анатолийской аристократии. В обоих случаях узурпатор был потрясающе успешным военачальником и преуспел благодаря махинациям императрицы Феофано, чьих сыновей он обязался защищать. Однако между Никифором Фокой и Иоанном Цимисхием было одно важное различие: хотя ни у одного из них не было законных оснований претендовать на императорскую корону, Никифор принял ее по приглашению императрицы, а Иоанн получил в результате убийства. Всегда непреклонный патриарх не мог не признать нового претендента на трон, но все же выдвинул условия, которые Иоанн был вынужден принять, и первое из этих условий касалось Феофано: не могло быть и речи о коронации Иоанна, пока императрицу не удалят из Константинополя, запретив ей когда-либо там появляться.

Иоанн не стал раздумывать. Униженную и убитую горем императрицу отправили в любимое хранилище отходов империи – на остров Проти в Мраморном море. Затем Полиевкт потребовал, чтобы император публично покаялся, отрекся от всех своих сообщников в этом преступлении и аннулировал все указы его предшественника, направленные против церкви. Иоанн и эти условия принял без колебаний, и в Рождество 969 года, всего через две недели после убийства, новый император явился на свою коронацию.

Если сравнивать Иоанна Цимисхия с Никифором, первый производит на удивление хорошее впечатление; трудно свести воедино жестокого убийцу и того рыцаря без страха и упрека, которого изображают летописцы. Они подчеркивают не только его бесстрашие, но и его доброту и щедрость, честность и ум, решительность и кураж. Они говорят о его красивой внешности – русых волосах, рыжей бороде, ясном и прямом взгляде поразительно синих глаз и невероятной ловкости и силе, несмотря на малый рост. Кроме того, он обладал легким нравом и умел покорять сердца. Он тоже овдовел, но был по-прежнему неотразим для женщин. В общем, он резко отличался от своего предшественника, и его умение радоваться жизни еще сильнее выделялось на фоне сурового аскетизма Никифора. Однако качеством, внушившим его подданным особенную любовь, стала его щедрость. Большую часть своего состояния он раздал тем, кто сильнее всего пострадал от недавних катастрофических неурожаев; еще одним крупным бенефициаром стала больница для прокаженных в Хрисополе, которую он регулярно посещал, иногда собственноручно промывая язвы больным. Неудивительно, что человек, совершивший одно из самых отвратительных преступлений в византийской истории, стал одним из самых любимых правителей империи.

Его счастье, что вышло именно так, поскольку киевский князь Святослав уже выступил в поход. Иоанн пытался вести переговоры, но вскоре стало ясно, что война неизбежна. Жители Константинополя много раз сталкивались с подобными опасностями в прошлом, но тогдашние угрозы исходили от болгар, число которых было конечным. Ныне они столкнулись со страной, чьи границы простирались от Балкан до Балтики; она объединяла в себе народы, названия которых были им даже незнакомы, и все они, по слухам, были способны на чудовищную жестокость.

Однако византийская армия была готова. На этот раз Иоанн знал, что должен оставаться в столице: его положение недостаточно прочное, чтобы он мог принимать участие в военных кампаниях; но он полностью доверял своим военачальникам. Одним из них был его шурин и близкий друг Варда Склир, вторым – евнух Петр Фока, тоже герой войн с сарацинами. Петр был племянником убитого Никифора и единственным из его ближайших родственников, которому удалось избежать ссылки. У обоих военачальников был приказ не вступать в бой без нужды: возможно, вид византийской армии в полном составе убедит Святослава отступить. Однако киевский князь настроился воевать. Армии встретились неподалеку от Аркадиополя. Столкновения начались, когда полк печенегов заманили в засаду и фактически уничтожили; через несколько дней при Аркадиополе состоялся ожесточенный бой, в котором византийцы и русы впервые сошлись на открытой местности. Для византийцев бой закончился триумфом, для русских – массовой резней. Обратно в Болгарию Святослав увел разбитую и посрамленную армию и не показывался после этого целый год.

К началу весны 971 года Иоанн уже был готов ко второму раунду. Его армия пребывала в отличном состоянии, и на этот раз он сам собирался вести ее в бой. Перед самым отъездом пришла весть с востока: Варда Фока, племянник Никифора, сбежал из ссылки и вернулся в Кесарию, свой каппадокийский опорный пункт, где при большом скоплении народа его провозгласили василевсом. Вскоре после этого пришло еще одно сообщение: Лев Фока и его сын, находившиеся в изгнании на Лесбосе, каким-то образом смогли распространить слухи об этом мятеже во Фракии, объявив о своем скором прибытии и призывая людей восстать против нового узурпатора.

Император действовал, как всегда, быстро. Над Львом и его сыном совершили скорый суд и приговорили их к смерти. Однако он почти сразу передумал, заменив смертный приговор ослеплением и вечной ссылкой, а затем, проявив еще большее милосердие, отправил на Лесбос тайный приказ сохранить отцу и сыну зрение, убрав раскаленное железо. Претенденту же на трон Иоанн пообещал сохранить жизнь и собственность, если он сдастся, но Варда Фока уже шел на столицу. У императора оставался только один выход – отправить ему навстречу своего лучшего военачальника и его людей из Фракии. Через несколько дней Варда Склир тоже выступил в поход. Восточная угроза была ближе, чем западная, так что императору пришлось рискнуть.

Даже тогда Иоанн приказал своему шурину приложить все усилия, чтобы избежать кровопролития и дать всем сдавшимся гарантию, что их не тронут. Склир был только рад повиноваться – он был давним другом Фоки и его товарищем по оружию, и все это дело было ему не по вкусу; поэтому, когда разведчики сообщили, что заметили лагерь Фоки, он не стал атаковать, а отправил туда нескольких тайных агентов, переодетых бродячими нищими, чтобы те подкупили повстанцев. Успех этого предприятия оказался просто поразительным. Каждую ночь сторонников Фоки становилось все меньше и меньше. Претендент на трон вскоре обнаружил, что от его армии осталось всего несколько сотен человек. В конце концов он укрылся вместе со своей семьей в крепости неподалеку, но Склир последовал за ним и сразу же осадил ее. Фока продержался сколько мог, но потом сдался – получив обещание, что его и семью пощадят. Иоанн Цимисхий сдержал слово: он приказал постричь Варду Фоку в монахи и выслать с семьей на Хиос – один из самых восхитительных островов в Эгейском море. Мало кто из государей поступил бы столь снисходительно по отношению к мятежнику, претендовавшему на престол.

Больше трону Цимисхия ничто не угрожало, однако он не имел на него законного права, не став частью императорской семьи. О браке с Феофано не могло быть и речи, но к счастью, имелись пять сестер Романа II, которых Феофано разогнала по монастырям; о помолвке с одной из них, Феодорой, он и объявил осенью 971 года. Двенадцать лет жизни взаперти не прибавили ей красоты, но Иоанна не интересовала внешность – он женился на ней, потому что она была императорской правнучкой, внучкой, дочерью и сестрой. Через нее он стал частью Македонской династии. Свадьба состоялась в ноябре; церемонию провел сменивший Полиевкта Василий – оторванный от мирской жизни аскет. Празднования продолжались и после Рождества, и к этому времени назрел еще один императорский брак, с помощью которого предполагалось уладить пятилетнюю ссору с Оттоном Саксонским и создать нерушимую связь между Восточной и Западной империями. Для Никифора Фоки сама эта идея была отвратительной; Иоанн же всячески ее поддерживал, и именно по его приглашению в конце декабря в Константинополь прибыл архиепископ Кельна, чтобы забрать будущую невесту.

Женихом был семнадцатилетний Оттон, сын и наследник императора Запада. Невесту звали Феофано. Кажется, она была племянницей Цимисхия, и по ее прибытии в Рим случился некоторый переполох, когда выяснилось, что она не багрянородная принцесса, как ожидалось; однако в конце концов ее приняли, и папа Иоанн XIII поженил их с Оттоном в соборе Святого Петра 14 апреля 972 года. Феофано повезло: ее брак оказался на удивление счастливым. С ней обращались уважительно и по-доброму и позволили ей сохранить все ее византийские привычки и традиции – до такой степени, что ее сын, будущий Оттон III, вырос скорее греком, чем саксонцем. Тем не менее для шестнадцатилетней девушки первые четыре месяца 972 года, вероятно, стали настоящим кошмаром, так что справедливо упомянуть о ее одиночестве, прежде чем мы вернемся к ее дяде, который тогда вовсю наслаждался жизнью.

Прямо перед Страстной неделей 972 года Иоанн уехал из Константинополя во Фракию. Он был в приподнятом настроении: киевскому князю не удалось осуществить свое масштабное наступление, и он все еще прятался в Болгарии. Ныне настало время с ним разобраться. Император произвел смотр флота в Золотом Роге и отдал приказ плыть к устью Дуная, чтобы помешать Святославу сбежать по морю. Как только первые корабли вышли в море, сам он отправился на запад, а войска следовали за ним. У Адрианополя он подобрал остатки армии, которую Варда Склир оставил во Фракии годом ранее; вид императора в позолоченных доспехах придал людям сил, и они двинулись в самое сердце Болгарии. К большому облегчению Иоанна, горные проходы не охранялись: киевский князь еще не занимался организацией обороны, так как думал, что Иоанн празднует Пасху в Константинополе. В среду на Страстной неделе Иоанн появился на склонах гор рядом со старой болгарской столицей и обнаружил внизу лагерь русов. Он немедленно пошел в атаку.

Битва вышла жестокая, и долгое время было непонятно, на чьей стороне перевес. В конце концов Иоанн ввел в бой полк «Бессмертных», которых он лично воспитал и обучил; они бросились в смертоносную атаку с фланга, строй русов внезапно рассыпался, и они кинулись бежать к Преславу, а по пятам за ними неслась византийская кавалерия. Мало кто добрался до города живым. На следующий день началась осада Преслава; катапульты византийцев метали через стены города пылающие снаряды с греческим огнем. Вскоре город был взят. Среди тех, кто сдался завоевателям, был и свергнутый рыжебородый царь Борис, которого Святослав два года держал в плену. Император принял его любезно и сказал ему, что считает своей миссией не завоевание Болгарии, а ее освобождение – заявление, которое, в свете его последних действий, лучше было не делать.

Пасху отпраздновали среди руин, а Иоанн тем временем размышлял о проблеме, которую представлял собой Святослав. Он узнал, что князь находится в Доростоле (Дристре, Силистре) – главном портовом городе Болгарии на Дунае. Иоанн немедленно отправился туда. Переход был долгим и тяжелым, но на День святого Георгия он наконец выстроил свое войско перед Доростолом. На этот раз осада продолжалась три месяца, по истечении которых Святослав внезапно выступил с остатками своей армии через главные ворота. Одержать победу в конечном итоге помог любимый прием Иоанна – притворное отступление; с наступлением ночи князь запросил мира, предложив освободить всю страну и вернуть всех пленников. Взамен он просил лишь дать ему возможность безопасно переправиться через Дунай и дать немного пропитания для оставшихся в живых людей. Император был только рад согласиться на такие условия.

По просьбе Святослава два правителя наконец встретились лицом к лицу. К назначенному месту на берегу реки Иоанн приехал на своем боевом коне, князь же приплыл на лодке; он греб наравне со своими людьми, и его можно было отличить от них лишь по чистой белой рубахе, серьге с драгоценными камнями и двум длинным прядям русых волос на обритой голове – они оставались знаком его положения и свидетельствовали о его происхождении от викингов. Он коротко выразил надежду, что прежний торговый договор может быть возобновлен, а затем с достоинством поклонился, вернулся в лодку и уплыл.

Что до Иоанна Цимисхия, то он вернул Болгарию империи – что бы он ни говорил Борису в Преславе, он не собирался восстанавливать его на троне. Любого свидетеля его триумфального въезда в Константинополь можно было простить за предположение, что победа была одержана именно над болгарами. Почетное место в процессии – золоченую колесницу, в которую были впряжены четыре белых коня и которую должен был занимать он сам, – Иоанн отдал самой почитаемой в Болгарии иконе, портрету Богородицы, привезенной среди прочих трофеев. Сам он ехал позади в сверкающих доспехах, а в самом хвосте процессии пешком шел царь Борис, его жена и дети. В храме Святой Софии Иоанн возложил на алтарь не только икону, но и корону Болгарского царства. Вскоре он вынудил молодого царя официально отречься от престола, и Болгария стала византийской провинцией. Болгарский патриархат упразднили, а подчинявшиеся ему епархии снова вернули под власть Константинополя. Что характерно, Иоанн даровал Борису титул магистра, а его менее удачливого младшего брата Романа кастрировали. Это был бесславный конец династии Крума, которая неоднократно приводила в трепет саму Византию.

Иоанн Цимисхий теперь обратил внимание на Восток. Всего тремя годами ранее, в 969 году, Фатимидский халифат начал новую экспансию. Наступая на восток из своей столицы – города Махдия, находившегося на территории нынешнего Туниса, войска Фатимидов прошли через всю долину Нила, а затем через Синай в Палестину и Сирию. В 971 году они напали на Антиохию, а в июле 973 года почти уничтожили византийское войско у стен Амиды. К весне 974 года Иоанн был готов. Его армию пополнили около 10 000 предоставленных царем Ашотом армян, и он повел ее на юг, к равнинам Месопотамии, нигде не встречая сопротивления, о котором стоило бы упомянуть. Остается загадкой, почему он не пошел дальше, на Багдад: находившийся в упадке город вряд ли смог бы противостоять серьезной атаке. Вместо этого он повернул в Антиохию, оставил армию на зимних квартирах, а сам спешно вернулся в Константинополь, чтобы встретиться с папой римским.

В начале лета 974 года кардинал-диакон Франко Ферруччи устроил переворот против марионетки Оттона – папы Бенедикта VI. После этого Франко сам сел на папский трон под именем Бонифация VII, однако в результате нового восстания почти сразу был вынужден бежать в Константинополь. Молодой император назначил на его место епископа из Сутри, который, став папой Бенедиктом VII, первым делом отлучил от церкви своего предшественника. Прибытие Бонифация на Босфор поставило Византию в трудное положение. Его долгое противодействие Западной Римской империи привело к тому, что он наладил прочные связи с Константинополем и неизменно поддерживал Никифора Фоку во всех его разногласиях с Оттоном I. Во дворце решили, что отношения с Римом должны быть разорваны, однако патриарх Василий, который никогда не подвергал сомнению единство церкви и верховную власть законно избранного понтифика, намеревался поддержать отлучение Бонифация.

Мирские константинопольские патриархи почти всегда оспаривали статус папы римского; у духовных аскетов не было подобных сомнений. Сам Василий был почти чересчур благочестивым, жил на одних ягодах и воде, носил одну и ту же грязную рясу, пока она не начинала рассыпаться, и спал на голой земле. Он никогда не был популярен, и, когда его решили заменить кем-то более сговорчивым, нашлось вполне достаточно епископов, готовых свидетельствовать против него. Сам он настаивал, что сместить его может лишь Вселенский собор, на котором будут присутствовать представители папы. Императорский трибунал, собравшийся вскоре после возвращения Иоанна, был только рад доказать, что он ошибается.

Итак, Василия отправили в ссылку, Бенедикта отказались признать папой, и Бонифаций оставался в Константинополе до апреля 984 года, когда ему с византийской помощью удалось сместить преемника своего соперника, Иоанна XIV, и вновь завладеть папским престолом. На этот раз он продержался на нем пятнадцать месяцев, пока не умер – вероятнее всего, его отравили. Рассказывают, что его обнаженный труп протащили через город и бросили на Капитолийском холме, где он лежал до тех пор, пока проходившие мимо священники не подобрали его и не организовали похороны.

В начале весны 975 года Иоанн Цимисхий вернулся на Восток и начал свою последнюю и самую успешную военную кампанию. К концу лета под контролем Византии оказалась большая часть Палестины, Сирии и Ливана – регионов, куда не ступала нога ни одного императора со времен Ираклия. Однако к концу года, когда Иоанн вернулся в Константинополь, он уже умирал. Три самых авторитетных источника обвиняют в этом главного министра Василия. Они пишут, что император, узнав, что все самые богатые владения, через которые он проезжал, принадлежат главному министру, не скрывал своих намерений при личной встрече потребовать от Василия объяснений. Его слова передали Василию, и тот принял соответствующие меры. Пару недель спустя, когда Иоанн обедал с одним из своих вассалов в Вифинии, в его кубок добавили медленно действующий яд; на следующее утро он едва мог пошевелиться. Добравшись до Босфора, он уже с трудом дышал. Каким-то образом он смог присутствовать на церковной службе, во время которой в храм Святой Софии поместили два главных добытых на Востоке трофея – сандалии Христа и волосы Иоанна Крестителя, после чего слег. Все свои богатства он оставил бедным и больным, и 10 января 976 года, постоянно моля Богородицу о заступничестве, умер, пробыв у власти шесть лет и один месяц. Ему был 51 год.

Как следует расценивать эту историю об отравлении? В таких случаях неизменно возникает подозрение об умышленном убийстве. Если Василий действительно был виновен, разве остался бы он у власти и стал бы регентом для двух малолетних императоров? И что это был за таинственный яд, который так медленно действовал и при этом оказался таким эффективным? Возможно, более вероятна смерть Иоанна от тифа, малярии или дизентерии – болезней, от которых за время войн на Востоке умерли тысячи простых солдат.

Может, и так – но мы не можем быть в этом уверены. Иоанн Цимисхий был тайной при жизни, таким же остался и в смерти. За короткий отрезок своего правления он оказался одним из величайших императоров Византии. Он победил русов, болгар и халифов Багдада и Каира, отвоевал большую часть Сирии и Ливана, Месопотамии и Палестины. Друзья и враги одинаково восхищались его мужеством, благородством и милосердием. Его яркая личность, как и золотые доспехи, ослепляет нас, но не до такой степени, чтобы мы не видели другую картину: как на дворцовом полу лежит скрючившаяся, жалкая фигура, а другой человек – худощавый, жилистый и невероятно сильный – презрительно смотрит на нее и пинает ее ногами.