Сон
Узодинма Ивеала

День, когда я просыпаюсь? Завтра, да, среда, и я не чувствую рядом ничего, потом мимолетное ощущение предательства, потом негодование – явно праведное. Завтра превратит сегодня во вчера, просто очередной день, не тот, что запомнится навсегда, не тот особенный день, навечно отмеченный на моем пальце. Может быть, такой же огромный, яркий, сияющий, может, неброский, элегантный, а может, вообще не на моем пальце. Может, просто мысль – надежность. Просто мысль – счастье. Просто мысль – любовь. Просто мысль – навсегда, – она будет помниться прежде всех тех мгновений, минувших мгновений, бесценных мгновений, которые у нас общие. О тех улыбках, объятиях, поцелуях, любви – так много любви.

Завтра в нежном свете летнего солнца я повернусь, почувствую тепло на лице, почувствую тепло на теле, почувствую сухой прохладный воздух из кондиционера. Свет, яркий, ясный, падающий на твою пустую подушку, высветит твои волосы, прорастающие из наволочки, как черные завивающиеся ростки. Ты рано полысеешь. Все из-за стресса, и поэтому ты знаешь, я все еще буду любить тебя, когда волос совсем не останется. Когда меня совсем не останется. Я улыбнусь – нет, засмеюсь – и лягу на оставленную тобой еще теплую вмятину, пытаясь понять, могу ли я, лежа там, где лежал ты, стать тобой. Нет, не вышло. Не повезло. Я никогда не любила простыни – твои простыни, – из-за того, что они так быстро остывают, когда ты уходишь.

Я опять буду одна, наедине со своими мыслями, наедине со своей тоской, со своими страхами и всем множеством печалей. Я буду думать: вот она, глубина примирения. Вернуться к существующему положению вещей? Ты уйдешь на работу до рассвета, оставив лишь след своего присутствия – исчезающий жар в постели рядом со мной, а меня опять оставив одну с мыслями о том, могла ли жизнь быть лучше, могли ли наши жизни быть лучше, например, если бы их официально сочетали и признали государство, Бог или боги. Да, ты и я соединились бы. Да, и я бы официально свершилась, как-то так. Но завтра, боюсь, как и сегодня, как и вчера, опять не повезет, и я буду думать о том, почему никогда не любила простыни – твои простыни, – они напоминают зелень твоего больничного облачения, напоминают мне, что для тебя жизнь – работа, для тебя жизнь – страдание и все множество печалей.

Я встану и почувствую солнечный свет на груди, почувствую солнечный свет на животе, почувствую солнечный свет на аккуратно выбритом треугольничке между ног. И со светом вернутся мысли об упущенных возможностях сегодняшней ночи. Мимолетное желание, затем вожделение. Твоя плоть, моя плоть, ты и я вместе, да, я – на мгновение – свершаюсь. Но все это станет вчера, завтра станет сегодня, и я пойду из постели в ванную, думая о том, что живу урывками – может, поэтому ты и не можешь на мне жениться. Может, мы слишком несовместимы.

Вся комната – мои урывки: картины на твоих стенах, современные репродукции старинных произведений, оригиналы друзей-художников, моя одежда. Скомканная, она валяется где попало – рубашка на старом коричневом кожаном кресле, джинсы в ногах кровати, трусики у мусорного ведра. Эти урывки тянутся до самой ванной, где висит тусклое зеркало в латунной раме: я его нашла, а ты возненавидел, я его полюбила, а у тебя оно рождает чувство, будто сейчас за семьдесят лет до настоящего и ты всего лишь нацарапанная картинка чернокожего стюарда у себя дома. Не повезло. Еще как повезло. Ты никогда не любил нашу историю – мою историю, – поскольку она превращает королей в слуг, а психов – в королей.

Я посмотрю на зеркало и подумаю, как устала слушать твои слова о том, что ты хочешь его заменить. Я посмотрю в зеркало, на себя, на тонкие морщинки век, на ниточки в уголках глаз, опущу взгляд мимо углубления пупка к месту, где нет волос, оно такое чувствительное, что краснеет там, где коснулись пальцы над треугольничком. Я положу туда ладонь, представлю толчок и подумаю: Тоби, я уже не стану моложе. Пробормочу: тут ничего не бывает навсегда.

Я посмотрю на зеркало и подумаю: скоро ты сможешь его заменить. Я посмотрю в зеркало, на свое белое лицо, теперь красное, исполосованное слезами, посмотрю на лопнувшие под кожей сосуды и подумаю: по крайней мере у меня есть цвет. А потом посмотрю на свое белое лицо, теперь красное, исполосованное слезами, ужасное, посмотрю на лопнувшие под кожей сосуды и подумаю: Тоби, я для тебя только белая?

В плохие дни – всегда. В хорошие – иногда. А еще бывают замечательные секунды.

Я скажу себе: ах ты, бедолага! И буду стоять там совсем голая, скрестив руки на груди, держа себя, смотря на то, как я смотрю на чудо. Тоби, я для тебя только белая? Ты скажешь: Эшли, давай, одевайся. Хватит уже. Хватит чего? – спрошу я. Этого, – скажу я, парализуя тебя, превращая твою жизнь в пытку. Если ты его любишь, не уходи, а если сейчас уйдешь, оставь его в покое. Есть и другие отношения. Я сяду на кровать, где ты лежал, и подумаю о том, что другого тебя никогда не будет. Я скажу: но я боюсь, – голосом, всего на пару децибел ниже от того, где меня уже совсем не слышно.

Я приму душ, вода с волос будет капать на пол, на постель, на ковры, на буфет – красного дерева, который мать твоего отца подарила твоей матери, и я надеялась, когда-нибудь твоя мать подарит мне. Не повезло. Жутко не повезло. Я положу свое тело на оставленную тобой еще теплую вмятину и попытаюсь понять, могу ли я, лежа там, где лежал ты, как-то представить себе, что буду с тобой. Не повезло. Жутко не повезло. Я пробормочу: я никогда не любила наши простыни – твои простыни. Я пробормочу: сбей цикл. Здесь слишком много истории.

Это будет завтра, а сегодня ночью, поверх сирен, вертолетов, разгоряченного пения, ты какое-то время дышишь ритмично, а я урывками. Ты на мне. Твое тело рядом со мной. Сладкий запах, запах любви, и все чувства – твоя кожа у меня под ногтями, твоя рука, обвивающая мою шею. Тоби. Хватит, – говорю я тебе, – хватит. Почему? – спрашиваешь ты меня. – Почему?

Потому что между нами какая-то тяжесть.

Тоби, ответь мне честно, – говорю я. Тоби, ты когда-нибудь думал жениться на мне? Ты молчишь в ответ. От тебя не исходит ни единого звука. Только твое горячее дыхание и тяжесть между нами. Тоби, – говорю я. Тоби, – спрашиваю я, – я для тебя только белая? Тишина. Шевеление. У тебя съежилось между ног.

Я думаю: плохие дни. Я думаю: хорошие дни. Я думаю: есть замечательные секунды. Я думаю: слезы. Я думаю: улыбки. Я думаю: любовь и жизнь, которую она должна принести. Но это все будущее. В прошлом все иначе – я думаю.

Тогда, – сказала я, – как хочешь. Давай спать. Ты умолк, я тоже умолкла и опять оказалась одна. Забросила руки за голову и упала в простыни, когда-то согретые твоим телом, мятые, когда-то скомканные тобой, они были вовсе не там, где положено, а это так раздражало – под подбородком узел, между ногами комок, – а теперь они ровные, не окрыленные и не окрыляющие. Я положила на твое место подушку, обернула ее простыней и подумала: по крайней мере, она лежит там, где лежал ты, и я могу представить себе: это ты. Но представлять я не стала, а когда солнечный свет нагрел мои веки до ярко-оранжевого, проснулась и подумала: вот черт, опоздала. Мне конец.

Я скинула ноги на пол – не на книги, не на ботинки, не на белье, не на рубашки, не на ручки – и опять испытала облегчение от того, что ничего не сломала, ничего не рассыпала, что в телефоне нет никаких сообщений о том, как плохо я с тобой обращаюсь. Я должна была бы быть счастлива, но из-за отсутствия твоих вещей представила, как стою над тобой, пока ты спишь, и легкое, быстрое дыхание колеблет твои губы. Ты, таинственный, волшебный, любовь моя, жизнь моя. Как же мне думать: ты в самом деле моя любовь, моя жизнь? А потом: тут нет легких ответов.

Я быстро почистила зубы, но, когда выплюнула, вокруг слива осталась белая пена. Я открыла воду, но она все еще пузырилась белым. Я вытащила пробку, с нее по краям свисали пряди твоих волос, мокрые, перекрученные, замедляющие течение моего дня. Передернувшись, я выбросила все в мусорное ведро. Затем умылась, осмотрела в твоем зеркале свои несовершенства и выскочила за дверь.

Представь мое удивление, когда я увидела, что ты сидишь в коридоре. Я не хотел тебя будить, – сказал ты. Я опять посмотрела на тебя, потом на дверь, потом опять на тебя, твои руки на коленях, тихая радость, разлитая по глазам, ноздрям, губам. Твоя ужасная полуулыбка.

Ты потянулась ко мне, я потянулся к тебе через водораздел коридора, через освещенные солнцем частички пыли, пляшущие в медленных токах из центрального кондиционера. Твои белые руки, мои черные руки, сцепившиеся руки, объятия. Я чувствовал на себе твое дыхание и думал: страсть, удобство, желание или все вместе. Твой живот коснулся моего, мы поцеловались, ты на вкус, как вчера. Мне стало все равно, иначе было невозможно, и ты втолкнула меня обратно в квартиру. Взяла мое лицо в свои ладони. Ты сказала: я хочу тебя, Тоби. Я чувствовал твои руки у себя на груди, на животе, затем ниже, нежные, ласкающие руки и думал: ты голая на полу, я голый на полу, мы оба голые. Такой наскок меня ошеломил, смутил. Я сказал тебе: хватит, Эшли, хватит. Почему, – спросила ты меня, – почему?

Потому что, когда между нами появляется какая-то тяжесть, ты всегда исчезаешь.

Потому что я уже опаздываю на работу, – сказал я.

Конечно, – сказала ты. Тоби. Это я, Эшли – твоя бывшая и будущая подруга, таинственная, волшебная, твоя любовь, твоя жизнь, та, кого ты просил вернуться сегодня ночью. Неужели ты не рад видеть меня?

Рад видеть тебя? В тот момент я сказал «да» и поверил себе. Я рад тебя видеть, конечно, рад. Не надо больше возвращаться домой, где тебя нет и где, однако, все наполнено твоим присутствием: твои волосы на подушке рядом с моими, в моих волосах, в моей расческе, возле раковины твой дезодорант, крем, духи и множество пахнущих лавандой штучек. Рад видеть тебя? Да, конечно, потому что это слишком, когда ты здесь и тебя нет. Ты слишком идеальная – в некоторых отношениях ровно настолько, насколько мне хотелось, – слишком несуразная.

Я просто удивился. Я не думал, что ты придешь, – сказал я. Но я пришла, – сказала ты. Ты прижалась ко мне так, что загрохотала дверь шкафа. Ты провела пальцами по моей груди и прошептала: я буду ждать твоего возвращения домой. Я люблю тебя.

Я сказал: я тоже люблю тебя, Эшли.

В больнице я никак не мог сосредоточиться, но все решили, мой раздрай от громадной ответственности и сложности текущего момента. Врач с кудрявыми русыми волосами, откуда на очки свисали белые пряди, положил мне руку на плечо и в спокойную минуту сказал: это не навсегда. И это пройдет. Там, где люди, всегда есть надежда, – сказал он. Мне хотелось ему поверить, но я был слишком увлечен мыслями о тебе.

Я пришел домой, к тебе, ты сидела в темноте на краю кровати, глядя в открытое окно. Мне нужно принять душ, – сказал я. Ты ничего не ответила. Когда я вышел из ванной, обмотанный полотенцем, и вода стекала со спины, оттуда, куда трудно дотянуться, ты спросила: слышишь, как они кричат? Я поднял тебя с кровати и поцеловал. Провел руками по твоим длинным белым ногам, с такой бледной кожей, что видны синие вены, как молнии, разветвляющиеся внизу. Я задрожал – от возбуждения, отвращения? Я задрал твою майку, чтобы открыть ямочку пупка, красные следы от бюстгальтера под грудью, веснушки вокруг сосков. Ты отбросила трусики к мусорному баку и притянула меня к себе. И вот я дышу ритмично, а ты урывками, наконец ты говоришь: хватит. Ты говоришь: хватит.

Почему? – спрашиваю я тебя. – Почему?

Ты молчишь, не издаешь ни единого звука, и я думаю: потому что сейчас между нами какая-то тяжесть. Мы лежим вот так – лицом друг к другу, ты видишь мое возбуждение, я вижу мое возбуждение, ты не хочешь заниматься любовью, я не хочу противиться желанию, мы оба смотрим в темноту, а мир горит, и я думаю: забудь про любовь, про страсть, про примирение в постели, про все такие интимные штучки. Потом я думаю: как хочешь, давай спать.

Тоби, ответь мне честно, – говоришь ты. – Тоби, ты когда-нибудь думал жениться на мне? А потом шепчешь: я для тебя только белая?

Ты всегда задаешь такие вопросы, так как думаешь, что ответы просты, что я могу сначала сказать «да», а потом «нет», что я научусь тому, как любви победить тысячелетнюю ненависть и другие разделяющие нас тяжести.

Когда-то за то, чем мы сейчас занимаемся, ты могла попасть в тюрьму, и я мог попасть в тюрьму. Когда-то меня бы подвесили на дерево, взрезали мошонку, и под воздействием гравитации у меня вывалились бы яички.

Но это все в прошлом, я думаю. В будущем все будет иначе, я думаю.