Подвал
Дина Найери
– Это ерунда, – сказал Камран вечером накануне того, как Парижу велели разойтись по домам.
Шейла отвела взгляд от движущихся силуэтов.
– Я отказываюсь предъявлять документы полиции, – посмотрев на Нушин, прошептала она. – Они все такие молодые… Просто мальчишки с пушками, которые им и держать-то трудно.
История, напомнил Камран, закалила их на случай локдаунов, голода и опьяненной властью полиции. Есть пандемия или нет, они все еще в академотпуске. И будут получать удовольствие от своего нового города, за исключением некоторых ресторанных блюд. Оживят герань на окне, проветрят лежалое хозяйское белье.
– И посмотри на небо. Как зрелый грейпфрут. Ничто не в состоянии загубить такое небо.
– А дальше что? Дресс-код? Муллы? Осмотр женщин? – заворчала Шейла, вспоминая былые унижения, когда она писала неверные даты рождений или выпускала цифру из номера их квартиры.
– Папа, – в свои четыре года проявляя удивительную бдительность, сказала Нушин, – если мы не выйдем, то все облезем.
Количество ежедневных смертей напоминало Камрану и Шейле военное время в Тегеране, в восьмидесятые, когда карманы у них были вечно липкими от тамаринда и сами они практически еще не вышли из детского возраста, хотя каждый вечер устраивали мрачный спектакль, как взрослые, узнававшие по Би-би-си число погибших. В новостях Исламской Республики постоянно врали, поэтому Камран и Шейла уже не ругались и не рассчитывали на них. Стараясь не смотреть друг на друга, они просто ждали, пока отцы настроят радиоприемник на Би-би-си.
Тайком каждый из них сомневался и в цифрах по коронавирусу, временами давая волю фантазиям, в которых они винили революцию и военное детство. Камран шутил, что современным иранцам повезло: у них опять сфальсифицированный уровень смертности, и они могут быть счастливы. И все же каждый вечер они прилежно твердили друг другу: уж кто-кто, а Би-би-си знает.
Они подсмеивались над друзьями, впадавшими в панику из-за макарон и хлеба.
– Ни у кого нет выучки, – говорил Камран. – Карточная система доведет их до коллективной аневризмы.
Как-то в начале войны, вспоминал он, его отец вышел за молоком и вернулся с тремя мухобойками, аэрозолем от комаров, лопатой и рыболовными крючками. Владелец магазина в спешке уезжал.
– Я скучаю по тем дням, – вздохнула Шейла и опомнилась. – Нет, я не про то…
– Я тоже, – сказал Камран и помолчал. – Здесь есть цокольный этаж. И подвал. – И улыбнулся, грубо, с намеком – Камран из другой жизни.
Его слова ударили ей в сердце, завертев все вокруг.
Целыми днями они бродили по лабиринтам памяти, придумывая для Нушин детские ответы. Строили крепости из одеял, хлопали уставшим рабочим, лили слезы о своей разоренной стране. Когда Шейла представляла, как зловещие шарики с рожками впиваются в клетки ее матери, у нее разрывалось сердце. Та заперта в тегеранской квартире, зависит от соседей – именно так она может потерять маму.
Чтобы отвлечься, они просматривали полки. Квартира ломилась от потрепанных, но почтенных книг на польском и французском, стихотворения Милоша и Шимборской, Бруно Шульц, Симона Вейль, поразительные подборки по военной стратегии, китайской медицине, по истории географических карт. Они потратили кучу времени, чтобы признать правду: после долгих лет научного исступления в Нью-Йорке им хотелось именно такого. Новое напряжение тревожило, волновало, как и много лет назад. Они носили его с собой по новой для них дневной скуке, неуловимое, живое, как только что выловленная рыба.
Как-то утром, когда Шейла водила пальцами по блестящей черной книжке с картинками, пытаясь разобрать золотые витиеватые буквы над иллюстрацией к сказке, прозвонил кухонный таймер. Решив, что это детская книжка, она положила ее на стол, а когда вернулась, Нушин уже залезла в первую главу.
– Значит, она слишком маленькая для «Мулан», но не для средневековой французской порнушки?
Шейла выхватила книгу у дочери. «Пять чувств эроса». Под названием на траве, задрав нижнюю юбку, лежала девушка с белоснежным лицом и невероятными кудряшками, а развязное создание наподобие Пана методично обрабатывало ее украшенным пером. Шейла, вспыхнув, долго смотрела на нее, а на руку ей стекал яичный желток.
– У принцессы болит животик? – спросила Нушин, вытянув шею, чтобы лучше видеть.
Камран открыл титульный лист.
– Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Пока муллы объясняли нам, что во время землетрясения упасть на собственную тетушку – это халяль, французы издавали такие книжки.
После революции на телевизионном экране появились священнослужители, предлагавшие практическое применение ислама и делавшие это с невероятной, почти любовной дотошностью. Если вам доведется зайти в туалет с напольным унитазом, вразумляли они, сначала поставьте левую ногу, чтобы в случае сердечного приступа не упасть в дыру.
– Мы едва знали, как устроены, помнишь?
Вечером они столкнулись в коридоре. Шейла, еще смущенная, отвернулась, но он притянул жену к себе, прижавшись теплой щекой к ее лицу.
– Ты не выходила уже десять дней, – прошептал он ей в волосы. – Облезешь.
Она едва успела впустить в сознание забытую близость, как вдруг в них метнулось яростное: «Нет!» Нушин, комкая рубашку, в сползших до щиколоток трусиках, стояла в дверях ванной и, пыхтя от негодования, смотрела на них.
– Ее нельзя целовать! – крикнула она. Губы у нее дрожали, по щекам текли слезы. – Она не принцесса! – Маленькая грудь вздымалась, как у человека в состоянии потрясения. И Нушин два раза прошептала: – Скажи мне «извини».
С мыслью о зарождающемся у дочери чувстве собственного достоинства Шейла бросилась подтянуть ей трусики.
– И двух недель не прошло, как нас заперли, – прошептала она, – а мы уже мучаемся с ее сексуальными инстинктами.
– Наши родители мучились с нашими, – сказал Камран, беря на руки их дочь.
А Нушин видела их когда-нибудь в постели? Шейле было стыдно задавать этот вопрос. Они бок о бок пахали долгие годы, оба стремились вперед, получили научные степени, вели научную деятельность, общались с друзьями. После свадьбы, а потом после рождения Нушин физическая любовь просто тихо отпала. Без каких-либо гонений или заметной борьбы утратила революционный жар.
Этой ночью, когда Нушин уложили, Камран, обернувшись к Шейле, спросил:
– Хочешь рассказать те истории?
– Думаю, сейчас мои истории не годятся, – ответила она.
Целый день она мечтала побыть одна и погрузиться в воспоминания о том, как в пятнадцать лет пряталась в бомбоубежище.
А Камран вспоминал день, когда ему было тринадцать, и они отправились гулять по улицам Тегерана. Малолетний пасдар распекал их целый час, пока Камран не убедил его, будто они двоюродные брат и сестра. Они пошли домой чуть не плача, не умея утешить друг друга, Камран на пару шагов впереди, а Шейла, неистовствуя из-за перевернутого с ног на голову мира, из-за обязательного хиджаба, из-за того, что какой-то мальчишка отчитывает ее, словно он ей отец. А потом они стояли в прихожей, уставившись на свои сбитые ботинки. Тут заверещала воздушная тревога, и соседи устремились вниз, увлекая их в потоке родителей, тетушек, дядюшек, парализованной бабушки, которую сын нес на руках, а та вцепилась в чадру.
– И мы нашли подвал, – выдохнула Шейла.
А вместе с ним одинаково неверные реакции, ужасный физический инстинкт – укрыться в убежище, выжить во времена смерти и траура. Он поцеловал ее ладони.
– Не выходи. Завтра я куплю тебе витамин Д.
* * *
– Помнишь, как старухи обустраивали бомбоубежища? – спросила она, представляя, что находится в подвале. Как пахнут французские подвалы? Сахаром и прогретой пламенем землей? Вернувшимся домой человеком? Или в них полно паутины и спекшихся следов от сапог? Помнишь лестницы?
На каждой ступеньке были банки с турши. Широкие и узкие, с тряпочками под крышкой, они стояли рядами, как арабские принцы, ожидающие своей очереди на трон.
– Мне не хватает бабушек. Не дай бог, посреди войны у нас кончится рассол.
– В локдаун я отращу себе брови, – сказала Шейла.
– У тебя красивые брови, – ответил Камран.
Он взял ее лицо в свои ладони и, будто нанося солнцезащитный крем, провел большими пальцами по бровям.
– Помнишь, как я выщипывала их по три волоска зараз, чтобы одурачить Бабу?
Добропорядочные девушки до свадьбы не удаляли с тела ни волоска, и Шейла сговорилась с матерью хранить в тайне от множества бдительных отцов и братьев в доме то обстоятельство, что она выщипывает брови. Если у тебя с лица исчезнет большая черная полоса, заметит даже дурак. Но если волоски выпадают по одному, можно сказать любую ерунду. Пустим слух, будто у бедной девочки гипотериоз.
О, мама, пожалуйста, выдержи… Поверь в цифры… Не выходи на улицу.
– Последний раз после подвала родители кричали на меня целых три часа, – сказала Шейла.
– Мои беспокоились, как бы меня не отправили на войну, – ответил Камран.
Разве можно было так надолго расстаться?
– Жизнь без войны, – задумчиво сказал Камран.
– Ужасно. Это не мы.
– А может, и мы. Мы закаленные, нам катастрофы нипочем.
Их дома соединяли огромное подземное убежище и две лестницы, сливающиеся в сырой пещере. Выписывая по ней круги, велосипеды бились о десяток холодильников и морозильных камер, набитых готовой едой и продуктами. Полки ломились под тяжестью банок, риса, муки, сахара. На верху каждого холодильника стояли огромные горшки турши с наклейками, на которых была написана фамилия владельцев.
В начале войны бабушки стащили вниз стулья, подушки, яркие половики, мягкие покрывала, пуховые одеяла. Принесли самовары, тарелки, чашки, обустроив убежище для трапез и чаепитий, игры в нарды и курения, так что каждая воздушная тревога могла стать сигналом для начала вечеринки. Среди обитателей дома насчитывалось пять подростков, в том числе Камран и Шейла, двое самых юных и самых прилежных, поэтому за ними смотрели меньше всего. Во время той первой воздушной тревоги, когда семьи хлопотали вокруг курительных трубок и самоваров, взбивали подушки и обсуждали обогреватели, ребята обнаружили проход, ведущий в подвал поменьше. Вдоль каменных стен прохода стояли полки с сырами и сыпучими продуктами, висели пучки сушеных трав, а потом они увидели закрывающуюся дверь и пространство, достаточное для двух маленьких беглецов.
С тех пор в промежутках между шахматными партиями отцов, грубоватыми шутками бабушек и тысячами чашек чая каждая воздушная тревога приводила их в тот подвал.
– А помнишь, что нас спасло? – спросил Камран.
– «Филадельфия».
Американский мягкий сыр был редкостью. Даже с продуктовыми талонами на руках все дрались за него, искали на черном рынке. Как правило, неутомимые родители, набегавшись за особым сыром, возвращались вечером с поникшей головой и упаковкой «Веселой коровы» или того хуже – обычной иранской брынзой. Заслышав, как шлепают материнские вьетнамки, Шейла едва успела накинуть платье и сунуть Камрану в карман свой лифчик (самообман, изготовленный исключительно из хлопка, никаких тебе чашечек или косточек). Они пригладили волосы и отпрянули друг от друга, однако их все еще могли застигнуть вместе, одних. Пришлось, пожертвовав собой, совершить преступление, достаточно тяжкое, хоть и не такое, как то, на которое они уже пошли. И Камран схватил с соседской полки упаковку бесценной «Филадельфии», сорвал крышку, фольгу и впился в кремовидную белую массу, потом перебросил Шейле.
– Как же вкусно, – пробормотала она как раз в тот момент, когда вошли матери, тут же подняв крик по поводу украденного сыра.
– Что за дети! Эй вай! Настоящие зверята! – причитали они.
Вечер прошел в извинениях. Владельцы сыра оказались милостивы. Ничего страшного. Дети все-таки. Отец Камрана предложил тройную цену в карточках и наличными, и они доели упаковку, намазывая ее на печенье. Маленькие дикари. Никому и в голову не пришло, чем еще они могли там заниматься, и они снова и снова уединялись в подвале, пока им не исполнилось четырнадцать, затем пятнадцать, и черные брови у Шейлы истончились, губы налились, а у Камрана удлинились ноги, и матери принялись завидовать такому сыну. В те годы никто не рассказывал им про секс. СМИ старались направить мальчишеские желания на войну, а девичьи упрятать под тряпки. Но молодежь контрабандой протаскивала журналы, фотографии, другие плоды просвещения, и по всему городу от усилий подростков-самоучек грохотали и скрипели подвалы, чуланы и батареи.
Всякий раз, как завывала сирена воздушной тревоги и гомон спускающихся вниз семей заполнял улицы, Камран и Шейла мчались в подвал. Всякий раз, как степень опасности опускалась на пару пунктов и соседи облегченно вздыхали, они начинали колотить подушки, умоляя проклятого Саддама сжалиться и еще разок пригрозить ракетой. Они ждали воздушной тревоги, пока страх и желание не слились в странный, невероятный коктейль, пока бюстгальтеры не нарастили косточки и их уже было не засунуть в карман, пока ворованный сыр не заменили ворованные сигареты, потом бабушкин спирт или маковый чай, а затем все это перестало служить предлогом, потому что подростки стали слишком пленительными, слишком красивыми и смотрели друг на друга так, словно молодые зубы, еще молочно-белые и острые, как зубцы у хлебного ножа, собирались погрузиться в ножку ягненка.
* * *
В конце апреля Камран нашел старый диск Киаростами, и они посмотрели «Вкус вишни». Он спросил, почему она не любит воспоминаний, хотя тоже явно блуждает по прошлому.
И она рассказала. Что мать много месяцев проверяла каждый волосок на ее теле. Что пожалела об их сговоре. Что родители потащили ее к специалисту, чтобы он зашил все обратно, сжалившись, только когда тот посоветовал им подождать до самой свадьбы, чтобы не пришлось зашивать повторно.
– Унизительный год. А потом мы уехали в университет.
– Прости, – сказал он, взяв ее пальцы. – Это нечестно. Вся их пакость выпала тебе.
Утром Камран взял Нушин в магазин.
– Папа, я не трогаю никаких-никаких поверхностей.
Шейла слушала Би-би-си. Французскую границу закрыли. Сейчас это был их дом. Локдаун в Европе продлится весь апрель и, возможно, май. Из своих симпатичных окон они видели еще много грейпфрутовых закатов, никакие бумажные полосы не портили вид. Не сегодня-завтра за стеклом на деревьях появятся весенние листья. Но Шейла еще не скоро выйдет на улицу. Не потому что французские пасдары, еще совсем мальчишки, размахивают ружьями и, рыча, требуют документы.
Она долго сидела на ковре, вспоминая бабушек, которые во время ракетных ударов устраивали праздники, коверкая детскую память. Может, хотели подготовить их к испытаниям, к войне, искалечить инстинкты, смешав каждое чувство с противоположным. Ее девические брови снова выросли. Она тосковала по вкусу вишни, по песням из детства, по сытной еде, выкраденной у хаоса. Шейла заставила себя встать и открыла кладовку, куда запихала затхлые хозяйские одеяла. Воздух наполнился их вонью, мерзостями минувшего. Она отправила Камрану СМС, взяла несколько подушек, полбутылки красного вина, печенье, книгу и побежала в подвал переждать дневной свет.
