Вернувшись в пансион миссис Райерсон, он позвонил Дейву Фоксу по телефону в холле.

– Это Шэд Дженкинс. Я хочу, чтобы ты показал мне место, где нашли тело Меган.

Полуночный звонок не удивил Дейва. Если в тебе шесть футов и четыре дюйма, а еще двести пятьдесят фунтов мускулов и уверенности, и ты способен с двухсот ярдов прострелить задницу крысе из револьвера тридцать второго калибра, то тебя мало что может потрясти. Дейв никогда и ничего не боялся, но в его твердом голосе прозвучала нотка беспокойства.

– Возможно, это не такое уж мудрое решение. Какого черта ты делаешь? Тебя вообще не должно здесь быть.

– Пора бы людям перестать диктовать мне, где я должен быть.

– В тюряге ты почти получил диплом колледжа. Перед тобой открылись все пути. Можешь уехать из этого округа, начать что-то новое.

Шэд был удивлен. Он не знал, что Дейв Фокс или кто-нибудь еще из офиса шерифа окажется настолько осведомленным в его делах. Он привалился к стене, стараясь не смотреть на розовые обои и картину по номерам в раме – Конвей Твитти , пожимающий руку Иисусу.

– Ты бы так это разыграл? – спросил Шэд.

Он почти ухмылялся, сам не зная почему, но затем коснулся губ и понял, что там не улыбка, а оскал. Можно на миг потерять над собой контроль и даже не заметить.

Никогда не показывай, что у тебя внутри. Если не сумеешь, это используют против тебя. Шэд снова коснулся губ, выражение его лица стало спокойным.

Дейв по-прежнему не отвечал, не хотел говорить об этом вслух, но они оба знали, что в Лощине люди платят по счетам и добиваются того, что им причитается.

– Ты отведешь меня туда?

– Да. Заеду за тобой в семь.

– Спасибо.

Вполне логично. Дейв следил за ним и уже знал, что Шэд остановился в пансионе.

Он услышал это по голосу помощника шерифа и даже через телефон ощутил силу его духа. Дейв Фокс сохранил невозмутимость, прочность красного дерева, башни из рельефных мышц, непоколебимую целеустремленность. Они никогда не были особенно близки, но Шэд догадывался, что сейчас все изменится.

Он повесил трубку и подумал о прекрасном лице Мег – она умерла в семнадцать, и тело ее лежало на безлюдной, заброшенной дороге.

Когда он вернулся в комнату, там его ждали мать и белый шахматный епископ . Стояли рядом, улыбаясь и тяжело дыша, словно только что танцевали. Шэд посмотрел вниз и увидел, что его тело спит на кровати с открытыми глазами.

Такого уже давно не случалось.

Рука мамы легла на подбородок белого епископа и притянула к себе, одежды на них струились и переплетались, а они перешептывались и хихикали. Шэд заметил, что окно изнутри запотело и на стекле написано какое-то слово.

ФАРИСЕЙ

Кто-то вывел буквы указательным пальцем.

Шэд шагнул к матери, но она его пока не замечала. Он знал, что на это потребуется время, и старался не позволить страху разрастись. Епископ отодвинулся от матери, склонился над телом Шэда в кровати, положил руку ему на плечо, словно пытаясь разбудить. Потерпев неудачу, епископ скользнул в сторону, остановился рядом с Шэдом, стоявшим в центре комнаты, и заговорил с ним уголком рта. Будто они были зачинщиками королевского переворота.

– Так вот ты где, – голосом отца произнес белый епископ.

– Да, – ответил Шэд.

В облачении епископа отражались три его ипостаси. Правителя символизировала митра. Стража – пастуший посох. Проводника – колокольчики на саккосе, короткой верхней тунике с широкими рукавами. Колокольчики скрепляли ее по бокам и шли от запястий до самого подола. Их звон призывал молящихся следовать за собой.

Омофор – длинная, усеянная крестами полоса ткани вокруг шеи – развевался так, будто в комнате дул ветер. Облачение было стилизовано под мантию официального лица при дворе византийского императора.

Шэд понятия не имел, откуда знает такие вещи. Его сокамерник, Джеффи О’Рурк, был, наверное, единственным католиком, которого Шэд хоть когда-то встречал.

Посох с небольшой перекладиной в навершии достигал епископу до середины груди. Тот постучал им по полу, привлекая внимание Шэда.

– С каждым годом она забывает все больше.

– Знаю, – ответил Шэд. – Так будет лучше.

– Но она хочет дать тебе совет.

Шэд попытался представить, что это может быть за совет, какую форму он примет, и есть ли шанс, что окажется полезным. Обычно наставления матери – если это действительно была его мать – приходили в виде путаных и сбивающих с толку пророчеств, которые никогда не сбывались. Он продолжал надеяться, что мать поможет ему разобраться, но пока она оставалась не очень хорошим оракулом.

Мать почувствовала, что Шэд стоит рядом, и оглянулась, но все еще не видела его. Она взглянула вдаль и позвала:

– Сын?

– Я здесь, мама.

– Сынок?

– Я прямо возле тебя.

– Шэд?

– Да.

– Ах вот. Привет.

– Привет, мама.

Она улыбнулась и протянула ему руку. Стоит коснуться – и она исчезнет, а Шэд проснется в кровати и будет сплевывать кровь.

Его охватил страх: что, если Меган каким-то образом причастна к этому визиту и наблюдает за происходящим? Он хотел спросить про Мег у белого епископа, но передумал. За раз можно справиться только с одним призраком. Шэду было неуютно от мысли, что и сестра явится перед ним такой же потерянной и вечно сбитой с толку, как мать. Призрак матери посещал Шэда с тех пор, как ему исполнилось не то одиннадцать, не то двенадцать.

Когда он был ребенком, дух матери переполняли гнев и горечь, она только и делала, что ругала отца. Но постепенно ее душа утрачивала интерес к этому миру. Шэд никак не мог понять: сам ли он призывает ее и может ли это прекратить.

– Шэд? Послушай, сын. Послушай меня.

– Он слушает, – произнес белый епископ, стараясь помочь.

– Ш-ш-ш. Оставь ее в покое. – Шэд приближался к матери, пока ее взгляд вновь не упал на него. – Я слушаю, мама.

– Держись подальше от той дороги.

Он должен был убедиться, что правильно ее понял.

– От какой дороги?

– От Евангельской тропы. Их забирают туда, наверх.

– Так умерла Меган?

– Она не моя девочка. Не моя дочь.

– Нет, но она моя сестра.

Мягкое лицо матери заострилось от гнева.

– Блудница. Он возлежал с блудницей. Моя кожа не истлела, земля не остыла, а он отшлифовал надгробье и прилепился к другой.

Шэд удивился. Это была самая эмоциональная вспышка матери за последние годы.

– Что на той дороге, мама?

– Злая воля.

Как и повсюду – куда ни пойди.

– Кто сделал это с Мег? Кто-то навредил ей? Что она там делала?

– Любовь не доказывают зубами, – произнесла мать, и епископ кивнул. Он казался ослабевшим, скорбящим, она оглянулась и посмотрела на него с болью. – Они оставляют следы, могут даже убить, да, но все это напрасно. Послушайте меня, они не демонстрируют, понимаешь? Не представляют. Они не представляют Спасителя. Лишь эта земля. Вместе с рекой. Они его. Он представляет.

Слово, которое в тюрьме имело совершенно другое значение. Члены кланов и угонщики постоянно говорили, что представляют свои банды.

Мать продолжала, теперь она покачивалась:

– Он может продемонстрировать веру, ползая на животе. Господь наш, Господь наш. Боже мой. А они не могут показать ничего, кроме собственного яда. Понимаешь?

– Нет, – ответил ей Шэд.

Продемонстрировать – не то слово, которое знала бы мать, даже в загробной жизни. Он сам его не знал до всех тех книг из тюремной библиотеки.

– Держись оттуда подальше. Они заберут тебя.

Белый епископ, исполняя роль стража, поднял пастушеский посох над лежавшим на кровати телом Шэда. Полоса ткани на шее епископа продолжала развеваться и хлопать, словно ее трепал ветер. Как проводник, он потряс руками, заставляя колокольчики тихо зазвенеть.

Руки Шэда сжались в кулаки, простыни смялись и обмотались вокруг тела. Мег была той частью его души, к которой никто не мог прикоснуться. Сестра поддерживала его в тюрьме, а он никогда не сможет ее отблагодарить. Шэд бессильно заплакал и застонал во сне.

От желания отомстить из его груди вырвался вой. Царапая воздух, мать подкралась к Шэду, точно животное, и прыгнула. В тот миг, когда их тела соприкоснулись, он распахнул глаза, откатился в сторону и закашлялся. Изо рта на пол капала кровь.