7. Главное дело дня

Дорога на работу

Рабочий день, долгий или короткий, для большинства людей в викторианский период начинался с дороги к месту работы и заканчивался дорогой обратно. Домашняя прислуга была единственной группой, избавленной от тягот ежедневного путешествия. В 1830-е годы еще оставалось довольно много людей, работавших на дому, но их количество стремительно сокращалось. Небольшие семейные мастерские уступали место фабричному производству, мелкие фермерские хозяйства утрачивали экономическую целесообразность. Ходить на работу становилась нормой как в городах, так и в сельской местности. Долгие изнурительные рабочие смены заставляли большинство семей селиться как можно ближе к месту работы главного добытчика, даже перенаселенные грязные дома были предпочтительнее лишнего часа пешком в конце шестнадцатичасового рабочего дня. Впрочем, некоторым все же приходилось ежедневно преодолевать пешком существенные расстояния, например если им удавалось найти лишь временную работу, ради которой не стоило затевать переезд, или если арендная плата даже за комнату в трущобах была для них слишком высока. Словом, викторианцам приходилось жонглировать деньгами, временем, удобством, возможностями трудоустройства и нуждами семьи точно так же, как это делают современные жители пригородов, ежедневно добирающиеся на работу общественным транспортом.

Состоятельные люди при желании могли проделать путь до места, где решали деловые вопросы, верхом или в карете, но вряд ли это доставляло им большое удовольствие. Романы конца XVIII – начала XIX века, от Джейн Остен до Чарлза Диккенса и Энтони Троллопа, ясно показывают, что джентльмены из высшего общества обычно занимались делами с десяти часов утра до четырех часов дня. Это не значило, что клерки, адвокаты и агенты, с которыми они совещались, работали только в эти часы (для них рабочий день начинался в восемь утра и заканчивался в семь вечера), – но это был единственный удобный временной промежуток с учетом того, что джентльменам, предположительно, приходилось преодолевать некоторое расстояние до города. Этот распорядок был так широко распространен, что от него зависели даже часы работы банков.

Когда на трон взошла королева Виктория, положение постепенно начало меняться. Первые железнодорожные линии и конные омнибусы предлагали регулярные поездки туда и обратно для тех, кто мог себе это позволить. На тот момент владельцы поездов и омнибусов не были заинтересованы в перевозке пассажиров из рабочего класса – услуга предназначалась для обеспеченных людей и представителей среднего класса, расписание и маршруты составляли специально с учетом их потребностей. Поезда и омнибусы доставляли джентльменов в лондонский Сити, а также в деловые и коммерческие районы всех крупных городов к десяти часам – началу рабочего дня.

Рис. 60. Конный омнибус, 1866 г.

Sunday at Home Magazine, 1866.

Но, хотя эти виды транспорта и были рассчитаны на средний класс, назвать их комфортными нельзя. Поначалу в поездах и омнибусах не было ни отопления, ни освещения – впрочем, этих удобств не имели и их старые конкуренты, конные дилижансы. Сиденья были узкими, а отсутствие подвески превращало поездки в мучительное испытание.

Запряженный лошадьми омнибус представлял собой по сути усовершенствованную телегу или медленный дилижанс (см. цветную илл. 15). Размеры и дизайн у омнибусов были разными, но большинство из них имело около 3,6 м в длину и около 1,8 м в ширину. Внутри по обе стороны тянулись две скамьи для пассажиров. У омнибусов была крыша, и посередине на крыше были установлены еще две скамьи, на которых можно было сидеть спиной к центру; по краю крыши шли низкие перила, страховавшие от падения. Поднимались на крышу по трапу в задней части омнибуса. В большинстве транспортных компаний считали, что омнибусы способны перевозить 20 пассажиров внутри и еще 16 наверху. Один писатель в начале 1850-х годов счел нужным предостеречь потенциальных пассажиров и дать им следующие советы:

Поднимаясь на крышу омнибуса или спускаясь с нее, делайте это спокойно и неторопливо. Ступайте сначала левой ногой, затем правой, затем снова левой и так далее. Никогда не снимайте с места одну ногу, пока не убедитесь, что надежно поставили другую. Находясь на крыше или на ближайшем к водителю сиденье, держитесь за поручень – в противном случае внезапный рывок лошадей или скачок на ухабе может выбросить вас на дорогу.

Первые омнибусы были в высшей степени ненадежными, поэтому такие советы действительно имели смысл.

Если вы ждали от поездки острых ощущений, конный омнибус был именно тем, что вам нужно. С крыши омнибуса даже дорожные заторы выглядели как приключение. Лошади в потоке транспорта вели себя непредсказуемо, поэтому имело смысл крепко держаться за поручень. Но, если необходимость всю дорогу сосредоточенно цепляться за перила или лазать вверх и вниз по лестнице не вызывала у пассажира (часто это касалось женщин в длинных юбках и без панталон) большого восторга, можно было втиснуться внутрь. Это тоже требовало определенной ловкости, поскольку внутреннее пространство омнибуса было крайне невелико – на каждого пассажира приходилась примерно половина сиденья современного пригородного поезда:

Существует своего рода молчаливый договор, согласно которому последний входящий пассажир должен пройти в конец омнибуса – попытки занять место посередине будут восприняты как акт агрессии. Если вы видите перед собой несколько свободных мест, не занимайте то, которое ближе всего к водителю, или самое дальнее – в первом случае о ваши ноги будут спотыкаться все входящие и выходящие пассажиры, во втором вам будет трудно сообщить кондуктору, когда вы желаете выйти.

Так же, как сегодня в поезде лондонского метро во время часа пик, несоблюдение этикета в омнибусе вызывало осуждающие взгляды и резкие комментарии. Кондуктор стоял на небольшой подножке снаружи задней части омнибуса (места, чтобы встать внутри, не было), помогая пассажирам заходить и выходить, беря плату за проезд и выкрикивая названия остановок.

В поездах были свои трудности и неудобства, а также свой этикет. Многим британцам в наше время, вероятно, доводилось путешествовать на паровозе по старым железнодорожным веткам. Но, поскольку Британские железные дороги активно эксплуатировали паровые поезда вплоть до 1950-х и 1960-х годов, большинство сохранившихся и отреставрированных составов относятся к концу эпохи пара, а не к ее началу. Локомотив и вагоны парового поезда, на котором можно прокатиться в наши дни, были выпущены в 1930-х годах, а не в 1830-х и дают представление о том, как выглядело путешествие по железной дороге после 100 лет усовершенствований и технического прогресса. На путешественника ранневикторианского периода поездка производила совершенно иное впечатление. Пассажирские вагоны тогда имели короткую колесную базу, подвески у них не было, из-за этого вагоны постоянно подпрыгивали и резко дергались. В них не было коридора, поэтому, войдя в одну дверь или купе, вы оказывались запертыми там до конца поездки. Если вам хотелось перекусить или выпить или воспользоваться туалетом, вы должны были сойти с поезда на станции вместе с остальными пассажирами и постараться сделать все свои дела как можно быстрее.

Поезда стояли на станциях, по современным меркам, достаточно долго, кроме того, в те времена вы вполне могли догнать уже тронувшийся поезд и запрыгнуть в него на ходу. Тем не менее следовало проявлять бдительность – было известно немало случаев, когда пассажиры опаздывали на поезд, дожидаясь, пока в вокзальной чайной им подадут горячие напитки. Поезда двигались довольно медленно. Скорость 161 км/ч была мечтой будущего – большую часть XIX века средняя скорость поезда не превышала 50 км/ч.

Рис. 61. Поезда в 1850 г. не отличались комфортом и имели минимум удобств

Illustrated London News, 1850.

Железнодорожные вагоны считались довольно грязным местом, поскольку через плохо подогнанные окна внутрь нередко проникали сажа и зола. Пассажирам второго класса советовали брать с собой в дальние поездки «воздушную подушку» – сиденья с обивкой имелись только в вагонах первого класса. По словам Бенджамина Гудвина и его сына Альберта, вспоминавших поездки вторым классом на работу в 1890-х годах, прогулка длиной 3 км в конце путешествия становилась для них долгожданным облегчением.

Рис. 62/63. Вагоны первого и второго класса в 1880 г. Обстановка в вагоне стала приятнее.

Good Words Magazine, 1884.

Кроме того, пассажиров сбивало с толку новейшее изобретение – расписание поездов. В XXI веке концепция отправления транспорта в заранее установленное время, а также обязанность пассажира находиться в нужном месте в нужное время воспринимается как должное. Но в 1830, 1840 и 1850-х годах для большинства людей это было неслыханной вещью. Инструкции и советы для путешественников нередко начинались с напоминания об этом основополагающем факте. «Первое, что следует сделать человеку, собирающемуся совершить путешествие по железной дороге, – точно определить по расписанию время отправления поезда», – писали в одном из таких руководств в 1854 году. Первый общегосударственный сборник расписаний поездов был напечатан только в 1839 году, и, поскольку тогда существовало множество независимых железнодорожных компаний, отнюдь не стремившихся уступать пассажиров конкурентам, вокруг этих расписаний возникало немало путаницы. В 1900 году действовало 160 независимых железнодорожных компаний, а «Путеводитель Брэдшоу» (Bradshaw Guide), в котором были приведены все их расписания, насчитывал больше тысячи страниц. Разные компании назначали разные тарифы за проезд, часто не отличавшиеся последовательностью даже в пределах одной линии. Пассажир из Крауч-Энда в 1884 году написал в местную газету письмо (и подписал его псевдонимом «Тот, кого надули»), в котором отмечал, что за шестиминутную поездку в Милдмей-парк на поезде Северной лондонской железной дороги он заплатит столько же (10 пенсов), сколько человек, который едет на Брод-стрит, хотя это расстояние вдвое больше. Кроме того, если бы он ехал от Крауч-Энда до Финсбери-парка поездом Великой северной железной дороги, а это такое же расстояние, как до Милдмей-парка, поездка обошлась бы ему всего в 4 пенса.

Однако, несмотря на все эти трудности, поезда были все же дешевле, быстрее и в целом удобнее, чем все ранее существовавшие транспортные средства. Клерки из низов среднего класса и конторские служащие обрели благодаря им свободу и получили возможность, подобно более обеспеченным коллегам, подыскивать себе жилье дальше от места работы.

В 1868 году Ливерпуль стал первым городом, на улицах которого появились конные трамваи. Трамваи были намного безопаснее омнибусов и могли перевозить вдвое больше людей с удвоенной скоростью. Другие города вскоре последовали примеру Ливерпуля. Трамваи были устойчивее и гораздо основательнее омнибусов – на верхнюю палубу у них вела узкая лестница, а не трап. В 1890-х годах лошадей сменило электричество, и с этого момента трамваи стали по-настоящему доступными рабочему классу. Линии удлинили и протянули до бедных районов городов, ввели специальные тарифы для рабочих.

Тем временем в Лондоне в 1863 году в буре общественного резонанса родилась первая в мире подземная железная дорога. Далеко не все встретили ее положительными отзывами. Газета The Times высказывалась весьма неодобрительно и не стеснялась в выражениях, предсказывая новому предприятию сначала технические неполадки, а затем коммерческий провал, поскольку, разумеется, никто не пожелает путешествовать через населенные крысами туннели, где сквозь стены просачиваются канализационные воды, а под сводами витают ядовитые газы из центрального газопровода. Однако The Times ошиблась: в первую неделю после открытия подземной железной дороги ею воспользовались 40 тысяч человек, и число пассажиров продолжало быстро расти: поезда шли с интервалом 15 минут от Паддингтона до Фарингдон-стрит и обратно через Юстон и Кингс-Кросс.

Изначально метро было задумано как «атмосферная» железная дорога – приводить поезда в движение должен был сжатый воздух. Но невозможность полностью герметизировать туннели привела к тому, что первый подземный транспорт было решено перевести на старые паровые технологии. Так что в течение первых 25 лет своей работы подземные поезда передвигались в клубах дыма и пара, который затем уходил в разбросанные по всему городу вентиляционные шахты. Электричество в метро начали использовать на несколько лет позже, чем в случае с трамваями, – в 1890 году. Одновременно с этим появилось множество новых и более дешевых способов строительства глубоких линий метро и ряд экономных тарифов. В 1900 году была открыта Центральная линия с круглыми туннелями и фиксированной платой за проезд – два пенса (в рекламе линию называли «двухпенсовой трубой»). Центральная линия сразу обрела популярность, она перевозила огромное количество рабочих и служащих в центральные районы Лондона и обратно. Наземные транспортные службы Лондона в 1882 году ежедневно выпускали около 25 700 билетов для рабочих. К концу столетия самые обеспеченные и занятые представители рабочего и среднего класса окончательно привыкли к печалям и радостям ежедневных поездок. Многие получили возможность искать заработок на более обширной территории. Также появился некоторый выбор места проживания, что позволило если не всем, то хотя бы некоторым рабочим найти для себя более приличное жилье. Официально сократившийся рабочий день оставлял чуть больше времени и сил для ежедневных поездок. Впрочем, укороченные часы работы и более продолжительное время поездки обычно уравновешивали друг друга, так что в итоге многие викторианцы, увы, проводили дома с семьей так же мало времени, как и раньше.

Многие рабочие по-прежнему имели слишком низкие или слишком нерегулярные заработки, чтобы воспользоваться транспортом, но даже те, кто мог и позволял себе поездки, в дороге обычно страдали от тесноты и холода. Жалобы на толчею в поездах и на платформах, на очереди в билетные кассы, завышенные цены, отмены и задержки поездов звучали постоянно.

Билеты нужно было покупать в день поездки, и они были действительны только для поездов одной железнодорожной компании. Любому желающему пересесть по дороге на другой поезд приходилось покупать новый билет на каждой пересадке. Самым удобным местом в вагоне считалось расположенное в углу, вперед спиной по ходу поезда. В этом положении вам в лицо попадало меньше всего пепла и дыма, кроме того, во время движения здесь не так сильно ощущались толчки и тряска. Многим пассажирам во время ежедневных поездок на работу приходилось стоять от начала до конца пути. Переполненные вагоны приносили железнодорожной компании гораздо больше прибыли, и владельцы не видели финансовых причин увеличивать их количество.

Эти спартанские тенденции нашли отражение и в обустройстве железнодорожных станций, где поначалу не было даже самых простых удобств – навесов от дождя, фонарей или знаков, сообщающих о направлении, в котором движутся поезда. В обязанности носильщиков входило как можно громче и отчетливее объявлять о прибытии поезда, его пункте назначения и остановках. Кроме того, носильщики должны были выкрикивать название станции, к которой подходил поезд. Долгие годы никому не приходило в голову, что можно завести на платформе такую простую вещь, как указатель с названием станции. И неудивительно, что за шумом двигателя и хлопаньем дверей человеческий голос, сообщающий эту крайне важную информацию, мог легко затеряться.

Со временем ситуация на железных дорогах начала улучшаться. Было построено больше линий и запущено больше поездов, так что в 1880 году в Британии было в четыре раза больше железнодорожных станций, чем сегодня. Множество небольших городских и пригородных станций давали рабочим возможность добраться до крупных производственных центров – железные дороги обслуживали и одновременно делали более привлекательными огромные новые жилые зоны. Поначалу новые районы были ориентированы в основном на обеспеченных рабочих, и это отражала цена билетов. Но в конце века стоимость проезда упала, и рабочие пригороды выросли. Цена билета имела принципиальное значение – даже самое незначительное повышение тарифов заставляло многих рабочих отказываться от поездок по железной дороге. В более развитых городских районах количество пассажиров трамваев и омнибусов заметно возрастало, когда железные дороги поднимали плату за проезд на полпенса.

В 1870-х и 1880-х годах освещение на станциях обеспечивали газовые фонари «рыбий хвост» (пламя в них действительно формой напоминало рыбий хвост). Поначалу они были очень тусклыми, но все же это было лучше, чем полная темнота. В 1890-х годах их постепенно сменили электрические фонари. Многие люди впервые познакомились с электрическим освещением и ватерклозетом на ближайшей железнодорожной станции задолго до того, как эти удобства появились у них дома. The English Illustrated Magazine оставил живое описание станции 1890-х годов, позволяющее прочувствовать настроение того времени: «Стоя ночью под мостом, в том месте, где заканчиваются ступеньки, спускающиеся от станции Бишоп-роуд, вы смотрите вдаль, и вашим глазам открывается в высшей степени впечатляющий и необыкновенный вид. Высоко в воздухе мерцают два огромных электрических огня, венчающие две призрачные пирамиды света, вокруг них клубится пар проходящих мимо поездов, а внизу в темноте то и дело со свистом проносятся и расплываются бесчисленные цветные огни».

Загрязнение воздуха

Выйдя на улицу, чтобы отправиться в путь – пешком, поездом, трамваем или омнибусом, – рабочий вступал в бой с атмосферой. Сегодня мы воспринимаем как должное относительную чистоту воздуха, которым дышим, но викторианская Британия страдала от колоссального загрязнения. Миллионы домашних угольных жаровен, фабричные трубы и проходящие мимо паровые локомотивы загрязняли воздух дымом и сажей. Огромное количество промышленных предприятий выбрасывало в атмосферу множество химических веществ, большинство из которых отличалось высокой токсичностью. Особенно плохо дела обстояли в гончарных поселках Стаффордшира, где воздух, насыщенный выбросами обжиговых печей, приобретал отчетливый коричнево-жёлтый оттенок. Вдобавок этот воздух был очень едким – в сырую туманную погоду люди жаловались, что от него щиплет изнутри рот и нос. Продолжительность жизни в таких местах была заметно короче, чем в других районах.

Не меньше проблем создавали лондонские густые туманы, получившие название «гороховый суп». С годами угольных жаровен в городе становилось все больше и положение постепенно ухудшалось. В каком-то смысле люди воспринимали туман как должное: таков уж Лондон, и нет смысла поднимать из-за этого лишний шум. Но туман был вовсе не безобиден. Лондон расположен на естественной низменности, и при определенных погодных условиях над ним возникает нечто вроде атмосферной крышки, под которой накапливается городской воздух и дым. Не имея возможности рассеиваться, воздух становится все плотнее, и концентрация загрязняющих веществ возрастает. В худшие дни можно было протянуть перед собой руку и не увидеть собственных пальцев. О том, что навстречу кто-то идет, вы догадывались по звуку – прохожие кашляли на ходу. Посыльному приходилось звать на помощь мальчика-проводника, который шел вдоль бордюра, держа одной рукой поводья лошади, и на каждом шагу стучал о бордюр ногой, невидимой в тумане. Добравшись до перекрестка, они замедляли ход, пока мальчик соображал, куда идти дальше, и искал бордюр на другой стороне. На улицах ориентировались похожим образом – подсчитывая перекрестки или фонарные столбы. Весь город тащился, едва переставляя ноги. Выходя на улицу, люди закрывали рот и нос шарфом – кроме этого незамысловатого фильтра они мало чем могли себе помочь. Несмотря на советы медиков, предупреждавших, что людям со слабой грудью в такое время следует оставаться в помещении, большинству все же приходилось выходить из дома, чтобы по мере сил заработать себе на жизнь. Уличные воры и грабители могли действовать почти безнаказанно: они бесследно исчезали буквально в паре шагов от места преступления – это было еще одной опасностью смога.

Несмотря на размах проблемы, смог и способы борьбы с ним почти не привлекали внимания широкой публики. Судя по всему, общественность, в том числе медицинские круги, воспринимали загрязнение воздуха как одно из неизбежных явлений жизни. С этим ничего нельзя было поделать, разве что уехать из города – что, впрочем, не всегда могли себе позволить даже богатые люди. Нередко в книгах о садоводстве можно было отыскать больше сведений о влиянии смога на жизнь в городах (в частности, в Лондоне), чем в сборниках оздоровительных советов. Это объяснялось тем, что из-за сильнейшего загрязнения воздуха огромное количество растений в Лондоне просто не выживало. Всякий раз, когда устанавливалась сырая погода или шел дождь, вода смешивалась с витающими в воздухе загрязнениями, создавая вредные соединения, в том числе серную кислоту. Другие загрязнения оседали на растения, а также почву и людей прямо из воздуха. Выдержать этот токсичный коктейль могла лишь горстка самых выносливых видов. Главной задачей лондонских садовников был поиск видов, способных развиваться в таких условиях. До сих пор в лондонской растительной жизни доминируют платановые деревья и рододендроны – наследие тогдашней полубесплодной эпохи. Чуть дальше в пригородах дела обстояли уже не так плохо – там прекрасно чувствовали себя розы, поскольку кислотный дождь убивал грибковые заболевания, поражавшие их в других местах.

Людям приходилось проводить всю свою жизнь там, где не выдерживали даже растения. Респираторные заболевания были неотлучными спутниками викторианской жизни: плохое качество воздуха усугубляло такие болезни, как туберкулез (уносивший сотни тысяч человеческих жизней, пока в XX веке не появились антибиотики), пневмония, бронхит и астма. Даже в ясный день в воздухе иногда плавали хлопья сажи, похожие на черный снег, – они оседали на всех поверхностях, оставляли липкий, жирный слой на волосах и одежде, на стенах зданий и листьях растений, а если в доме были открыты окна, то и внутри комнат. В жилых домах свою порцию сажи производили кухонные очаги и камины, но в городах и поселках воздух снаружи был даже плотнее, чем внутри.

Здоровье и безопасность на рабочем месте

Добравшись до работы, вы сталкивались с целым рядом новых опасностей. Викторианское рабочее место отнюдь не отличалось здоровой обстановкой или безопасностью – и это одинаково касалось как тех, кто работал в поле, так и тех, кто не разгибался над прядильной машиной на одной из фабрик Ланкашира или драил полы в господской усадьбе. Открытый огонь и незащищенные механизмы были обычным явлением, воздух наполняли дым, испарения и пыль различной степени вредности. Лошади шарахались, переворачивая телеги, экипажи и механические устройства, ядовитые вещества использовали повсеместно, переноска неподъемных тяжестей считалась нормой, а защитные каски еще не вошли в повседневный обиход. Джеймс Брэди, вспоминая о безвременной кончине своего отца, жившего в Викторианскую эпоху, замечал: «В те дни никому как будто не было до этого дела».

К смертям и травмам на работе относились в основном с фатализмом. Несчастные случаи просто имели место, и, хотя это было печально и часто трагично для тех, кого они касались непосредственно, с этим приходилось мириться. Работа, которую признавали опасной, могла принести некоторую финансовую выгоду, хотя и была связана с повышенным риском. Горное дело было особенно ненадежным занятием, что непосредственно отражалось на средней заработной плате. Уровень жизни в шахтерских общинах, например в долинах Южного Уэльса, на угольных месторождениях Ноттингемшира или в поселках графства Дарем, был заметно выше, чем в общинах сельских или фабричных рабочих – до тех пор, пока там была работа. Был ли на самом деле у мужчин, женщин и детей выбор между более и менее опасной работой, часто зависело от семейных обстоятельств. Необходимость кормить лишний рот, оплачивать счета от врача или поддерживать родственника, который не мог найти работу, заставляла людей действовать вопреки своим желаниям. Даже с учетом тогдашних менее развитых медицинских представлений было широко известно, что некоторые виды работы опаснее остальных. На железных дорогах чаще всего погибали сцепщики, которые соединяли и отцепляли грузовые вагоны. Требование увеличить скорость работы приводило к тому, что они проскакивали прямо между движущимися вагонами, на ходу соединяя и разъединяя тяжелые замки – это называлось «сцепка на лету». За такую работу платили немного, но она была регулярной, в отличие от большинства эпизодических и сезонных работ, для многих служивших единственной альтернативой.

Смертельную опасность представляла пыль, которую выбрасывали в атмосферу прядильные и ткацкие станки. Работа на ткацких мануфактурах провоцировала респираторные заболевания. Прямая связь между пылью и ухудшением здоровья рабочих не вызывала сомнений, и наиболее сострадательные и нравственные владельцы фабрик пытались обеспечить на производстве вентиляцию. К сожалению, для того чтобы прясть и ткать хлопок, необходима теплая и влажная среда, а значит, большинство владельцев держало окна цехов закрытыми. Кроме того, установка вентиляторов и вентиляционных шахт обходилась дорого, и многим компаниям это было не по карману, даже если у руководства и возникало такое желание. В романе Элизабет Гаскелл «Север и Юг», опубликованном в 1855 году, изображена молодая женщина, с трудом делающая последние вдохи легкими, забитыми хлопковой пылью. Когда у нее появились первые симптомы, она вместе со своей семьей пыталась перейти на фабрику с улучшенной вентиляцией. Но было уже слишком поздно. О том, что такая работа опасна, в викторианский период хорошо знали и широко обсуждали.

То, что работа, особенно работа, которую выполняли самые бедные люди, наносит большой ущерб здоровью, считалось почти в порядке вещей. Многие из тех, кто писал о своей жизни, упоминают о травмах на рабочем месте почти небрежно – они огорчали, но в целом считались неизбежными. Отец Джеймса Брэди в молодости работал в литейной мастерской и изготавливал железные скобы, которыми подбивали подошвы деревянных башмаков для рабочих. Его сын, рассказывая о том, как наблюдал за умелой работой отца, упоминает, что каждый рабочий день заканчивался одинаковым ритуалом: «Он смазывал тонким слоем целебной мази обожженные ладони и руки и, готовый идти домой, опускал закатанные рукава рубашки». Кейт Тейлор получала ожоги из-за того, что хозяйка пыталась закалить ее для дальнейшей трудовой жизни. Кейт было 13 лет, она работала помощницей в маслобойне на ферме. Кейт вспоминала о хозяйке так: «Если она замечала, что я вздрагиваю, когда вынимаю простерилизованную посуду из кипящей воды, она совала мою руку целиком в воду, говоря, что только так можно к этому приучиться». У многих женщин зрение было испорчено долгими часами шитья и другой мелкой работы при очень плохом освещении. Особенно пагубным воздействием на зрение славилась штамповка игольных ушек. Каждый подготовленный отрезок проволоки следовало аккуратно выровнять вручную и нанести удар точно по центру иглы. Викторианские швейные иглы были примерно в два раза тоньше современных – иголка диаметром 0,25 мм даже не считалась особенно тонкой. Я сама, имея почти стопроцентное зрение, едва могу разглядеть ушко такой иголки, не говоря уже о том, чтобы направить удар, который разделит ее идеально пополам.

Рис. 64. Производство игл, 1853 г.

The Englishwoman’s Domestic Magazine, 1853.

В Ноттингемшире зрение молодой женщины, скорее всего, было бы испорчено на кружевном производстве. Машинное кружево нуждалось в ручной доработке – начиная с того, что приходилось исправлять мелкие разрывы, дырочки и пропущенные в процессе производства петли, и заканчивая добавлением элементов, с которыми не могла справиться машина. Ежедневные 12–14 часов такой работы при плохом освещении непоправимо портили зрение. Те, кто стоял за станками, нередко страдали глухотой. У ткачей, работающих на механических станках ткацко-прядильных мануфактур, слух почти неизменно снижался к 30 с лишним годам. В городах, где было много работы такого рода, возникла форма безмолвной речи с подчеркнутой артикуляцией, облегчающей чтение по губам. Работа в литейной мастерской, кузнице и на металлургическом производстве тоже способствовала потере слуха. Если человек постоянно говорил громким голосом, это почти наверняка означало, что он плохо слышит.

Условия труда в сельской местности были ненамного лучше. Работа под открытым небом при любой погоде могла быть не менее изнурительной, чем работа на фабрике, – особенно для детей. Джордж Мокфорд вспоминал, что его «ноги и руки покрывались цыпками, которые вскоре превращались в открытые раны». Но работу нужно было продолжать – что касается Джорджа, он должен был выгружать репу из зимнего хранилища под огромной насыпью из земли и соломы. Пневмония, бронхит и артрит следовали по пятам за сельскими рабочими на протяжении всей жизни.

Несчастные случаи происходили повсюду: ассенизационные повозки переворачивались и погребали под собой людей, топоры соскальзывали, грузы срывались, молотильные машины, отделявшие зерна от стеблей, калечили и убивали. Механические молоты, печи для обжига становились причиной переломов, удушья и ожогов. Очень опасной была работа в литейных мастерских в промышленных центрах. Люди тонули, запутавшись в рыболовных сетях, и падали за борт во время кораблекрушений. Под землей случались обвалы и взрывы. Викторианские механизмы были массивными и тяжелыми, а их режущие части, заборники и воронки были открыты. Они часто заедали – для бесперебойной работы им нужно было постоянное внимание, поэтому людям приходилось быстро проникать туда, орудуя между движущимися частями, смазывать здесь, очищать от пыли и грязи там, регулировать винты и рычаги. Устройства на водяной или паровой тяге было невозможно быстро остановить, а те, в которых запрягали лошадей, могли выйти из строя из-за того, что животные испугались. Разумеется, механизмы не были изначально предназначены для того, чтобы причинять вред или убивать, и, если число потерь среди обслуживающего персонала становилось слишком велико, их эксплуатация становилась неэкономичной. Но представления о том, какое число потерь следует считать слишком высоким, нередко менялось под влиянием экономической необходимости и человеческой алчности.

По большому счету здоровый и крепкий, здравомыслящий взрослый человек может управлять викторианской техникой без особых проблем. У меня была возможность поработать с некоторыми видами викторианских механизмов и устройств, и в целом все они работали очень хорошо, хотя мне довелось пережить и несколько опасных ситуаций. Однажды я перевозила в запряженной лошадью повозке с опрокидывающимся кузовом чуть больше тонны угля. Когда я поворачивала в переулке, со стороны вала выскочил кролик. Лошадь – пусть она останется безымянной – слегка дернулась вправо, в результате колесо попало в большую выбоину, и меня выбросило с повозки прямо под колеса. Мне едва удалось откатиться в сторону, иначе повозка вместе с тонной угля проехала бы прямо по мне. Примерно через год я видела своими глазами, как еще одна лошадь понесла во время вспашки пастбища. Когда лошадь развернулась и бросилась бежать, плуг вырвался из рук моего коллеги, оторвался от земли и просвистел в воздухе на высоте его головы. Коллега успел отпрыгнуть в сторону и, к счастью, никто не пострадал, а лошадь быстро успокоилась. Так же страшно выглядел потерявший управление паровой каток, который я видела несколько лет назад, – люди в ужасе разбегались перед ним в разные стороны, а он успел раздавить несколько барьеров и столов для пикника, прежде чем наконец остановился. Признавая опасность современного транспорта, легко забыть, что транспортные средства и двигательные устройства Викторианской эпохи были куда опаснее, чем их современные эквиваленты, которые намного лучше слушаются человека.

Рис. 65. Сельскохозяйственная техника: одна из первых жаток-сноповязалок, 1857 г.

Illustrated London News, 1857.

Но угрозу для здоровья и безопасности представляли не только лошади и паровые машины. Еще одному моему коллеге во время работы в кузнице в глазное яблоко дважды попадали металлические щепки. Кроме этого, он сломал несколько пальцев, когда ловил овец и переносил тяжелое оборудование. Частью повседневной жизни многих домашних хозяек были едкие и токсичные вещества – я сама неоднократно радовалась тому, что под рукой оказалось достаточно воды, чтобы быстро избавиться от едких брызг и потеков. Более того, однажды я подожгла себя, когда работала перед кухонной жаровней. Из-за многочисленных юбок я оставалась в полном неведении о том, что горю, пока мне не указали. Я смогла довольно быстро сбить пламя с помощью остальных юбок, и ситуация разрешилась, не причинив большого вреда, за исключением того, что одежду пришлось штопать и накладывать на нее заплаты. Записи коронеров показывают, что загоревшаяся одежда становилась причиной гибели многих женщин.

Разница между несчастным случаем и настоящей трагедией нередко определялась тем, в каком состоянии человек находился во время происшествия. У большинства работающих викторианцев имелся богатый практический опыт, но вместе с тем далеко не все они были здоровыми, физически крепкими или хотя бы взрослыми. Сверхурочная работа и недостаточное питание могли ослабить бдительность и замедлить реакцию. Часто встречаются сообщения о том, что люди засыпали у своих станков. Даже сегодня количество несчастных случаев возрастает к концу смен. В викторианские времена долгие смены могли быть действительно очень долгими. Прачка, опрошенная в 1895 году одной из новых фабричных инспекторш, сообщила, что на этой неделе уже отработала без перерыва 42 часа. Законы, ограничивающие продолжительность рабочего дня, изначально касались только детей и только в определенных отраслях, но со временем они распространились и на другие группы работников. В 1850 году рабочая неделя составляла в среднем около 60–65 часов, затем в 1870-х годах владельцы фабрик один за другим согласились еще больше сократить рабочее время. Тред-юнионы и другие профсоюзные организации долгое время безуспешно боролись за 10-часовой рабочий день, но в начале 1870-х годов их позиции усилились, и 54—56-часовая рабочая неделя стала стандартом для целого ряда отраслей. Многие работодатели, чтобы компенсировать сокращение рабочих часов, требовали выполнять производственные задачи быстрее и продуктивнее. Перерывы на обед сокращали, машины запускали на высокой скорости, больше внимания уделяли оптимизации процессов.

Дополнительный час вечером и свободная суббота после полудня были большим благом для многих работающих мужчин и юношей. Отец Альберта Гудвина, безусловно, считал именно так, когда говорил сыну: «Конечно, нужно было чем-то занять свободное время, ведь работа на фабрике шла только с семи утра до шести вечера, с перерывом в полчаса на завтрак и час на обед, и с семи утра до часу дня в субботу». Однако эти дополнительные часы досуга предназначались в основном для мужчин и мальчиков, поскольку действие законов и влияние профсоюзов, как правило, распространялось только в тех отраслях и на тех предприятиях, где рабочую силу традиционно составляли мужчины. Очень многие люди – в основном женщины, но не только они – работали на нерегламентированных предприятиях, где продолжительность рабочего дня могла резко меняться в зависимости от сезона или колебаний спроса в отрасли.

Лондонские швейные мастерские славились тем, что заставляли работниц трудиться несколько недель подряд по 20 часов в сутки – на пике социального сезона богатым дамам из светского общества требовалось множество нарядов, сшитых по самой последней моде, для череды балов и общественных мероприятий. Домашнее хозяйство, где в основном было занято большинство работающих женщин, не имело абсолютно никаких временных ограничений; работницы, которым платили за единицу готовой продукции, точно так же были вынуждены трудиться по многу часов подряд. Это не только повышало риск несчастных случаев, но и продлевало срок пребывания в нездоровой рабочей обстановке. Работница, восемь часов в день подвергавшаяся воздействию фосфора на спичечной фабрике, сильно рисковала, но все же находилась в лучшем положении, чем женщина, которая проводила на той же фабрике 18 часов в день. Опасность для здоровья представляло и просто переутомление. Кейт Тейлор не сомневалась, что ее тринадцатилетняя сестра Марджери осталась бы жива, «если бы ей не пришлось работать не покладая рук на эту спесивую хозяйку магазина». Она с большой горечью фиксирует обстоятельства мучительной работы. Переутомление ослабляло иммунитет и не оставляло людям сил для борьбы с болезнями. В целом викторианцы придерживались принципа «от усердной работы еще никто не умер», однако многие из них на собственном опыте убедились, что это не так.

Рис. 66. Спуск детей в угольную шахту, 1842 г.

Royal Commission Report, 1842.

Кое-где предпринимали попытки не просто сократить рабочие часы, но и позаботиться о здоровье и безопасности работников. Некоторые работодатели стремились улучшить условия труда и следили за тем, чтобы в производственных помещениях было хорошее освещение и вентиляция, устанавливали ватерклозеты, обустраивали душевые, иногда открывали буфеты. В крайне редких случаях даже заводили детские сады для детей рабочих – например, в Лондоне на улице Блекинден в Северном Кенсингтоне ежедневно с восьми утра до десяти вечера присматривали за 25 детьми. Порт-Санлайт в районе Виррал и Борнвилл на окраине Бирмингема – образцовые рабочие поселки, построенные промышленниками специально для рабочих в соответствии с передовыми на тот момент рекомендациями в области здравоохранения. Нормы и требования на производстве и даже сама архитектура зданий были разработаны не только с целью повышения эффективности и прибыльности предприятия, но и с учетом безопасности и сохранения здоровья людей. В Борнвилле кроме обязательных гимнастических упражнений для работниц младше 18 лет были приняты правила соблюдения порядка в душевых и запрет на алкоголь. Там строго следили за чистотой окон и вентиляционных шахт и даже ограничивали вес переносимых тяжестей.

Рис. 67. Похороны после несчастного случая на угольной шахте, 1872 г.

Illustrated London News, 1862.

Но такие сознательные работодатели были, к сожалению, в меньшинстве. Однако сходный интерес, усердие и озабоченность проявляли многие состоятельные викторианцы, не владевшие фабриками, и постепенно под давлением общественности были приняты законы, заставившие работодателей обеспечить хотя бы минимальные меры охраны здоровья и безопасности работников. Еще до начала правления королевы Виктории существовали законы, регулировавшие эксплуатацию детского труда на текстильных мануфактурах. В 1838 году в результате ужасного наводнения на угольной шахте Хускар возле Барнсли погибло 26 детей, оказавшихся в ловушке под землей. Сразу после коронации королева Виктория в числе прочих распоряжений отдала приказ о расследовании этого инцидента. Составленный по итогам расследования отчет был снабжен карандашными рисунками, на которых совсем маленькие дети открывали и закрывали заслонки шахт, а дети чуть постарше вытаскивали на поверхность ящики с углем. Отчет вызвал бурный общественный отклик, который привел не только к тому, что работу детей и женщин под землей законодательно ограничили, но и к тому, что были приняты более широкие меры безопасности для тех, кто продолжал работать в шахтах. Регламент безопасности постепенно распространялся из угольных шахт и текстильных мануфактур на другие предприятия, а законы учитывали все больше факторов риска. В 1844 году закон впервые потребовал устанавливать защиту на некоторые виды механизмов, в 1891 году эти правила были ужесточены. В 1862 году многих работодателей в законном порядке обязали обеспечить надлежащую вентиляцию для удаления пыли, вредных газов и других примесей, образующихся в процессе производства. Безопасность на шахтах тоже постепенно повышалась, и в 1855 году появился закон, требовавший огораживать все неиспользуемые шахты, устанавливать датчики и предохранительные клапаны на всех паровых двигателях и оснащать тормозами и индикаторами все подъемные механизмы. С 1872 года обязательным стало использование безопасных рудничных ламп, что снизило риск возникновения пожаров под землей. Таким образом, опасность викторианской трудовой жизни сама форсировала возникновение и развитие культуры охраны здоровья и безопасности на рабочем месте.

Детский труд

Даже в конце столетия, когда образование стало обязательным и бесплатным для всех, множество викторианских детей тратило на работу гораздо больше времени, чем на учебу. Дети работали во всех областях сельского хозяйства, горного дела, промышленного производства и бытового обслуживания – очень немногие профессиональные области оставались для них закрытыми. Большинство занималось так называемой детской работой, но некоторые брали на себя и взрослые роли. Те, кто был занят неполный рабочий день, могли посвящать часть своего времени учебе: работа, которая требовала внимания только по вечерам или рано утром, позволяла посещать школу. Однако многие дети, помимо прочего, выполняли большое количество работы по дому и присматривали за младшими братьями и сестрами.

Случалось, что дети начинали полноценную трудовую деятельность уже с пяти лет, а позволить себе роскошь не наниматься на работу могли очень немногие викторианские дети старше 12 лет. Во многих семьях, относящих себя к среднему классу, сыновья начинали работать с полной занятостью вскоре после того, как им исполнялось 12 лет, хотя чаще это была работа в какой-нибудь конторе, а не под открытым небом. Мальчик-посыльный Викторианской эпохи был действительно мальчиком. Он наполнял чернильницы, приносил уголь для жаровни, доставлял папки и передавал служебные записки, подметал полы и отправлял по почте письма.

В начале правления королевы Виктории ни законодательные акты, ни социальное давление почти не ограничивали детский труд. Закон о фабриках 1833 года запрещал трудоустройство лиц, не достигших девяти лет, и ограничивал рабочий день для детей в возрасте от 9 до 13 лет восемью часами, а для детей в возрасте от 14 до 18 лет – двенадцатью часами. Однако закон распространялся только на тех, кто работал на текстильных мануфактурах, а инспекция на производстве бывала редко. Штрафы для работодателей, нарушивших закон, тоже были незначительными. Публика в целом привыкла к детскому труду и воспринимала его как данность. Мало кто из викторианцев испытывал сомнения по поводу найма подростков или отправки собственных детей на работу. Первая волна промышленной революции создала новый спрос на детский труд в период повышенного экономического давления, когда несколько лишних пенсов в семейном бюджете могли обеспечить разницу между выживанием и голодом.

Первые машины, пришедшие на смену ручным прялкам и ручным ткацким станкам, представляли собой довольно грубые устройства, которым для бесперебойной работы требовалась помощь нескольких человек. Работа была несложной, однако приходилось постоянно ходить около станка взад и вперед, завязывая оборвавшиеся нити, вставляя карты в нужные места, убирая пух и загружая новые бобины – без этого весь мощный механизм вскоре засорялся и останавливался. Труд взрослых был довольно дорог, и его не хватало. Детский труд не только стоил дешево – это был почти не освоенный ресурс. Владельцы набиравших обороты северных ткацких мануфактур вскоре обнаружили, что для обслуживания ткацких станков выгоднее привозить мальчиков и девочек с юга, в основном детей-сирот и обитателей работных домов. Но, даже если работа была несложной, она продолжалась по многу часов подряд и представляла немалую опасность для здоровья. Пыль, витавшая в воздухе ткацких мануфактур, достигала максимальной концентрации внизу, под станками – именно там, где сидели, сгорбившись, самые юные работники, ожидавшие, когда порвется очередная нить, и выметавшие из-под станка горы отходов. Дети занимали меньше места, что позволяло владельцам мануфактур ставить в цеха больше ткацких станков и другого оборудования, оставляя между ними минимум свободного пространства. При этом станки работали без перерывов, что грозило зазевавшимся детям и подросткам травмами или увечьями.

Ткацкие мануфактуры ненасытно поглощали детский труд, и именно здесь сторонний наблюдатель мог обнаружить максимальную концентрацию работающих детей. С 1835 по 1850 год половине всех работников британских ткацких мануфактур было меньше 18 лет. Этот наглядный факт привлекал такое внимание общественности, какого не привлекало ни одно другое производство, поэтому неудивительно, что первый закон, касающийся детского труда, был направлен именно на ткацко-прядильные фабрики.

Если сегодня вы хотите узнать, какой могла быть жизнь детей на ткацкой мануфактуре в начале XIX века, посетите Куорри Бэнк Милл в Стиале. Сейчас ею управляет Национальный фонд, и он сделал неплохую попытку представить производство, каким оно было в дни своей работы. Конечно, то, что вы увидите, будет чище, тише и безопаснее, чем реальность XIX века, – Национальный фонд, в конце концов, обязан заботиться о вашем здоровье и безопасности, – но мануфактура все же одно из лучших действующих примеров тогдашних условий жизни рабочих. Фабрика в Стиале была одним из самых просвещенных и благополучных предприятий своего времени: обстановка и часы работы, школьное образование и качество жизни здесь находились на гораздо более высоком уровне, чем того требовал закон. Но, несмотря на эти прогрессивные новшества, повседневные реалии – ночи в общежитии и рабочие дни среди какофонии механизмов – все же оставались достаточно суровыми.

Дело было не только в том, что с распространением индустриализации появилось больше работы, подходящей для маленьких рук, но и в том, что семьям теперь сильнее нужны были деньги. Во многих отраслях традиционного производства появление новых машин снижало заработную плату взрослых рабочих. Так, великое множество ткачей, работавших на ручных ткацких станках, теперь было вынуждено конкурировать с ткацкими станками на водяной и паровой тяге. Заработки падали, семьям приходилось искать новые средства к существованию, и они все чаще призывали на помощь своих детей младшего возраста. Из-за голода, с одной стороны, и доступностью работы – с другой, детский труд стремительно набирал обороты.

Пожалуй, самая высокая концентрация работающих детей в одном месте наблюдалась на текстильных мануфактурах, однако большинство работающих детей в ранней викторианской Британии были заняты в сельском хозяйстве. В 1801 году 66 % населения Англии проживало в сельской местности. В 1851 году, когда численность населения удвоилась, в сельских общинах по-прежнему проживало 46 % населения. Даже в 1911 году, когда население снова увеличилось примерно вдвое, 21 % продолжал жить за пределами больших и маленьких городов. Эти семьи обычно занимались обработкой земли, и здесь хватало работы для детей практически любого возраста – они могли трудиться самостоятельно, получая отдельную плату, или помогать родителям, увеличивая выручку своих матерей и отцов. Спрос на детский труд особенно повышался во время сбора урожая, и традиционное расписание британских школьных каникул до сих пор отражает этот факт. Собирать срезанные колосья, вязать снопы, складывать их в копны, подбирать оставшиеся после первой уборки колосья и увозить урожай с поля – все это была работа для женщин и детей. Подобный труд требовался при уборке гороха и картофеля, хмеля и льна. Прополку полей по-прежнему выполняли в основном вручную, и маленькие руки были здесь эффективны и обходились недорого. Традиционной работой для мальчиков считалось отпугивание ворон и рубка дров, а также чистка конюшен, подметание дворов и обустройство навозных куч. Девочки обычно собирали срезанные колосья, связывали их в снопы, подбирали остатки урожая и помогали с дойкой. В каждом регионе страны детскими считались свои виды сельскохозяйственных работ – от выпаса овец до обдирания коры с ивовых прутьев, из которых потом плели корзины. Мальчиков и девочек, которые не получали платы, но помогали своим родителям сводить концы с концами, также отправляли собирать хворост, рубить дрова, носить воду, собирать с живых изгородей плоды (для людей и для животных), работать в огороде или на земельном участке. Кроме того, мальчики и девочки помогали в домашнем хозяйстве и ухаживали за младшими детьми.

Отпугивание ворон нередко становилось первой работой сельского мальчика. Уильяму Арнольду было шесть лет и два месяца, когда его впервые отправили на поле. Это было в конце февраля или в начале марта. «Я не думаю, что когда-нибудь забуду эти длинные и голодные дни», – написал он в своих воспоминаниях. Он должен был в одиночестве стоять целый день под открытым небом, набрав кучу мелких камней, чтобы бросать их в птиц, которые садились на поле и пытались выклевать семена, посеянные в распаханную землю. Рабочий день начинался еще до рассвета и продолжался до заката, без перерыва, во время которого можно было бы на время уйти под крышу, и без всякой компании, посреди ледяного поля. Когда ростки проклюнулись сквозь землю, Арнольду поручили пасти овец. Во время сбора урожая он помогал родителям: жал ячмень и водил под уздцы лошадь, тащившую за собой повозку, от поля к амбару и обратно. Когда стало холодать, его назначили ответственным за 40 свиней, а в середине зимы он присоединился к бригаде пахарей.

Для Джозефа Эшби, родившегося в 1859 году, отпугивание ворон тоже стало первой работой, но он приступил к ней только в девять лет и трудился не целый день. Работать с полной занятостью на ферме он начал, когда ему исполнилось 11. Джордж Маллард, родившийся в 1835 году, в девять лет уже работал полный день – он пугал ворон, рубил дрова и копал картошку, и так, пока не вырос. Никто из этих детей, спустя годы написавших воспоминания, не думал, что в их трудовой деятельности было что-то необычное. Для многих сельских ребят эпизодическая и частичная занятость уступала место регулярной трудовой деятельности в возрасте примерно 12 лет, когда они на год переселялись из родных домов на фермы. Работа на ферме с постоянным проживанием в доме хозяина на условиях годового контракта постепенно исчезала на юге Англии, но на севере страны и в долинах Шотландии так жили почти все работающие сельские дети. Для некоторых это было отчаянно одинокое время, кроме того, обычным явлением было дурное обращение с детьми. Джесси Шервингтон, родившийся в 1840 году, вспоминал, что его регулярно били почти на каждой работе: «Я знаю, о чем говорю, и я не думаю, что мне просто не везло с местом работы: дурное обращение с мальчиками, которые направляли лошадь во время пахоты, было общим правилом». Роджера Лэнгдона избивал пахарь, с которым ему пришлось провести пять лет – просьбы о помощи, обращенные к хозяину-фермеру и к собственным родителям, не принесли ничего, кроме повторных побоев от того же пахаря. Некоторые, наоборот, находили в семьях работодателей и среди товарищей по работе доброту и поддержку. Джордж Бикерс (возраст неизвестен) был нищим сиротой, учеником фермера. Приходская комиссия по надзору за бедняками заплатила небольшую сумму местному фермеру, чтобы тот научил мальчика своему ремеслу и тем самым избавил комиссию от необходимости опекать его. Можно было предположить, что одинокий и не имеющий друзей ребенок имел больше шансов столкнуться с жестокостью и дурным обращением, чем дети, за которых могла заступиться семья, но Бикерсу повезло – он получил от фермера не только хорошую трудовую подготовку, но и эмоциональную поддержку.

В центральных графствах и почти везде на юге Англии, где работа в фермерских хозяйствах осталась в прошлом, многие дети работали в бригадах. Бригады возглавляли лица, которые отыскивали работу для групп сельских рабочих и руководили ими. Направляя своих работников с одной фермы на другую, они снабжали фермеров неквалифицированной рабочей силой, необходимой для выращивания и уборки полевых культур. Дети выигрывали от совместной работы в составе группы и могли возвращаться домой почти каждую ночь, когда бригада находилась на незначительном расстоянии от дома, но жизнь бригадного рабочего не обходилась без трудностей. Начальники бригады задавали темп работы. Джозеф Белл вспоминал, как бригадир шел за мальчиками «со сложенной вдвое провощенной веревкой, и горе тому мальчишке, который распрямлял спину раньше, чем доходил до конца поля».

Работать при любой погоде под открытым небом было нелегко, а если вспомнить о неподходящей одежде и скудном питании, то мальчику, который трудился в поле, нередко приходилось даже тяжелее, чем тому, который работал на фабрике.

Пока детский труд в сельском хозяйстве нимало не смущал общественность, а детей на текстильных мануфактурах едва начали защищать первые законы, основное внимание было приковано к угольным рудникам. В 1841 году Королевская комиссия по труду несовершеннолетних в шахтах и на производствах рассказала широкой общественности об условиях работы, которые все время ухудшались. Шахтеры получали оплату в зависимости от того, сколько угля доставляли на поверхность. Взрослому человеку было невыгодно отвлекаться от добычи угля и тащить его наверх или прерывать работу, чтобы убрать с дороги мешающие камни и сложить крепежные стойки. Стремясь заработать больше денег, мужчина звал на помощь жену и детей – они вывозили уголь из шахты и возвращались обратно, пока мужчина продолжал добычу. Под землей было жарко, и, как правило, очень влажно, и, поскольку никто не хотел портить свою немногочисленную хорошую одежду, люди работали в темноте в полураздетом виде. Самих шахтеров это не беспокоило, но общественность, узнав об этом, была скандализирована. Женщины и девушки могут подвергнуться домогательствам, нравы придут в упадок! Одними поруганными представлениями о женской стыдливости и хрупкости дело не ограничилось – до слуха публики дошли душераздирающие рассказы о самых юных работниках шахт. Стало известно, что дети в возрасте не более пяти лет сидят в полном одиночестве в темноте по 12 часов подряд просто для того, чтобы открывать и закрывать заслонки, проветривая шахту и пропуская тех, кто вытаскивал наверх уголь и возвращался обратно. В течение года был принят Закон о шахтах: он категорически запрещал работать под землей женщинам и девочкам, а также запрещал спускаться в шахты мальчикам в возрасте до девяти лет.

Конечно, ситуация изменилась не сразу. Организованные инспекции на шахтах стали проводить только с 1850 года. Тем более что принятый закон касался только угольных шахт – другие виды горного промысла были регламентированы не раньше 1860 года. Но в целом начиная с 1842 года из детей в викторианских шахтах работали преимущественно мальчики. Один мальчик, начавший работать под землей в возрасте девяти лет в 1849 году, оставил отчет о своей ранней трудовой жизни. Мы не знаем его имени, поскольку он называл себя «профсоюзным одиночкой». Сначала он исполнял обязанности помощника (харриера) при пожилом шахтере, который работал медленнее остальных. Помощник должен был работать в том же темпе, что и шахтер, расчищая рабочую зону по мере того, как шахтер вырубал (или выкапывал) материал. Медленно продвигающийся шахтер делал работу харриера вполне сносной. В следующем году, работая в паре с гораздо более сильным и быстрым мужчиной, мальчик был вынужден вытаскивать наверх по 22 партии угля в день – 450 м до поверхности и столько же обратно. «Мне, десятилетнему мальчишке, приходилось тогда трудновато», – сухо замечает он.

Эдвард Раймер также начал работать под землей в возрасте девяти лет. Он вспоминал, как в свою первую смену, сидя у заслонки в кромешной темноте, долго и горько плакал от страха. Фред Боутон писал: «На меня надевали ремень шириной около 15 сантиметров с отверстием, в которое я мог просунуть голову, затем цепляли за крюк лоток или ящик с углем, и моя работа заключалась в том, чтобы тащить его за собой, отталкиваясь руками и пальцами ног. Я не мог встать во весь рост, потому что туннель в некоторых местах был высотой около метра. Единственный свет исходил от прилепленной сбоку свечи». О пагубном воздействии такой работы на детский организм без обиняков высказался в парламенте лорд Шефтсбери, процитировав слова молодого Роберта Норта: «Я спустился в шахту, когда мне было семь лет. Когда я тащил на себе обвязку с цепью, у меня лопалась кожа и текла кровь… Если мы жаловались, нас били. Иногда я таскал уголь до тех пор, пока мои ноги не начинали болеть так, что я не знал, что с собой делать».

Со временем минимальный возраст в регулируемых отраслях промышленности начал увеличиваться. В 1872 году минимальный возраст для мальчиков составлял 10 лет, и, пока им не исполнилось 12, им разрешалось работать только неполный рабочий день, при этом вторую половину дня должно было занимать обязательное обучение в школе. В 1878 году аналогичные ограничения были наложены на ряд мануфактур, где установили минимальный возраст 10 лет и неполный рабочий день для всех детей в возрасте от 10 до 14 лет. В 1891 году минимальный возраст вырос до 11 лет. К концу столетия дети обычно не начинали полноценно работать, пока им не исполнялось 11 или 12 лет, – так же, как это было 200 лет назад, в начале XVIII века, до того как ранняя индустриальная экспансия затянула в свои сети самых юных. Однако все это по-прежнему касалось только регулируемых отраслей промышленности – многие дети продолжали работать на предприятиях, на которые законодательство не распространялось. Если один работодатель отказывал вам, потому что вы были еще слишком молоды, оставалось много других, которые были вполне готовы взять на работу ребенка. Кроме того, нередко дети и их родители считали, что им действительно нужна работа, независимо от возраста и ее условий (см. цветную илл. 16).

Мальчик-подросток мог зарабатывать вполне серьезные деньги. Приблизительно с 11 лет мальчикам случалось приносить домой больше денег, чем могли заработать их матери, а к 16–17 годам даже больше, чем могли заработать отцы. В Викторианскую эпоху работа женщин неизменно оплачивалась плохо. Даже там, где она не отличалась от мужской, женщины получали половину или две трети тех денег, которые платили их отцам, мужьям и братьям. Во многих случаях работа была организована таким образом, что мужчины и женщины выполняли слегка отличающиеся задачи, что позволяло оправдать неравную оплату труда, но в целом даже самые опытные и трудолюбивые девушки и женщины находились в крайне невыгодном финансовом положении. Замужним женщинам приходилось совмещать оплачиваемую работу с домашними делами, а у матерей к тому же были обязанности, связанные с рождением и воспитанием детей. Мать мальчика не могла уделять все свое время работе, которая в любом случае принесла бы ей две трети тех денег, которые зарабатывал ее муж. Нерегулярный режим загонял ее в ловушку плохо оплачиваемых женских работ, лишая возможности конкурировать даже с заработками дочери. Эти экономические факты обусловливали жизнь детей. До 11 лет детская заработная плата была настолько низкой (большую часть столетия она составляла два шиллинга в неделю), что мальчикам имело смысл ограничиться неполной и временной работой, уделяя больше внимания домашним делам и присмотру за младшими братьями и сестрами. Их помощь освобождала мать для оплачиваемого труда, который, по крайней мере, приносил больше денег, чем труд семилетнего или восьмилетнего мальчика. Но когда мальчику исполнялось 11 или 12 лет, ему становилось выгоднее работать полный рабочий день. Если взрослый мужчина в то время приносил домой около 14–16 шиллингов в неделю, его одиннадцатилетний сын мог при удачном стечении обстоятельств заработать 6 шиллингов. В 15 лет юноша мог приносить домой от 10 до 12 шиллингов в неделю. Его мать брала на себя все его прежние обязанности по дому, отказываясь от собственной оплачиваемой работы. Эта стратегия приносила семье максимально возможный доход. Многие семьи рабочего класса зависели от заработков детей в той же мере, что и от заработка взрослых. Мальчики (которым платили намного лучше, чем девочкам того же возраста) были в семье работниками второго эшелона, и семья, в которой работали несколько сыновей, могла, в случае необходимости, обходиться без взрослого мужчины-кормильца.

Заработанные деньги мальчик почти всегда без исключения передавал матери, которая давала ему небольшую сумму на карманные расходы, а остальное использовала в интересах семьи. Зарабатывающий сын почти всегда улучшал рацион других детей в семье, и работающие подростки это прекрасно понимали. Почти все мужчины, писавшие о своем детстве, упоминали о чувстве гордости и удовлетворения, которое они испытывали, когда наконец могли вручить матери достойный заработок. Мальчики чувствовали себя мужчинами. Зарабатывая на пропитание и облегчая жизнь своих матерей, братьев и сестер, мальчики получали от семьи уважение, и их собственное питание улучшалось, поскольку теперь они, как и их отцы, занимали привилегированное положение. В работающих семьях по всей Британии первым и досыта всегда кормили добытчика. Любой случайно появившийся в доме кусочек мяса или рыбы доставался ему, самые большие порции и максимальное разнообразие пищи были его прерогативой, поскольку его здоровье и выносливость имели первостепенное значение, если семья собиралась и дальше жить на деньги, которые он зарабатывает.

Таким образом, работа давала мальчикам и юношам статус, возможность получать больше еды и некоторое количество карманных денег. Но вместе с тем она приносила истощение и риск непоправимого увечья. В замкнутом круге из непосильной работы и нищеты одна из главных причин, почему мальчик в позднеподростковом возрасте мог зарабатывать больше своего отца, заключалась в том, что мужчина, достигший 40 лет, часто имел пошатнувшееся здоровье и был слишком измотан собственной трудовой жизнью, начатой в юном возрасте. Опасность излишней нагрузки на детский организм была хорошо известна, и законодатели и близкие взрослые в равной мере пытались защитить детей от непосильной работы. Мать Уилла Торна решила, что работа на кирпичном заводе для него слишком тяжела – она «медленно убивала его» и «делала горбатым». За эту работу хорошо платили, а семья очень нуждалась в деньгах, но работа сводилась, в сущности, к бесконечному подъему и переноске тяжестей. Молодые рабочие на кирпичном заводе должны были доставлять глину в цех, где изготавливали кирпичи, и перетаскивать кирпичи к печам для обжига и обратно. Весь груз они носили в корзинах и мешках, взваленных на спину, по неровной поверхности, выдерживая дым и обжигающий жар печей, насквозь мокрые от сочащейся на ходу из сырой глины влаги. Семья Торн решила перетерпеть несколько голодных лет, найдя для юного Уилла менее обременительную – но и менее прибыльную – работу.