Каин
На «Спасателе», случившемся почти через 10 лет после начала моей самостоятельной работы на «Мосфильме», сбылась и другая «мечта идиота» — я впервые работал с Пашей Лебешевым, художником, как на этих страницах уже отмечалось, мягко говоря, своеобразным. Шкала лебешевского личного и профессионального своеобразия велика. От почти гениальных прозрений действительно великолепного мастера до черт его знает чего. И «сбоку — бантик». Приходя на каждую картину, еще до оценки ее чисто художественных свойств и качеств, Паша орлиным взором оценивает разнообразные перспективы ее материального применения к жизни. Так вот, тем самым «орлиным взором» первоначально окинув всю предстоящую диарамму картины «Спасатель», Паша заявил:
— Старик, а ведь Вараксин — это, в сущности, моя роль.
Заявление было совершенно неожиданным. Никто из работавших с Пашей ранее никогда не замечал за ним тайных актерских амбиций. Обалдев от неожиданности предложения, я с помесью ужаса и восторга во взоре вдруг всерьез стал вглядываться в его, как мне казалось, достаточно знакомое лицо, пытаясь разглядеть черты сходства с героем — кинолюбителем, режиссером телестудии провинциального городка, персонажем странноватым, но этой странностью и притягательным. Пашу, как оказалось, несмотря на давнее наше знакомство, я еще толком не знал — это только сейчас, в результате почти тридцатилетнего опыта общения, я бы сразу и безошибочно смикитил, откуда такая внезапно возникшая душевная тяга к моему странному герою и вообще к актерскому творчеству. Тогда же меня не на шутку озадачило: «А что, если Павлик не бредит, если он действительно прав?»
Смиренно назначили пробу. У Паши, надо сказать, были свои, довольно сложные отношения с гримером картины Ирой Саркисовой, как бы дружеские, но в чем-то и очень ревнивые. В результате причудливого развития этих отношений, к моему новому немалому изумлению, Паша появился на площадке, завитый мельчайшими колечками (на голове у него в то время было еще довольно много волос).
— Зачем? — удивился я.
Паша пожал плечами.
— Ирка сказала: так надо. Такой образ.
— Не понял. Кто будет играть Вараксина, ты или Ирка?
Зрелище было булгаковское: моему взору был явлен чистый дьявол, еще и с похмелья, весь в завитках, накрученных на раскаленном гвозде. На всякий случай я прикрыл Пашину голову шляпой и пробу все-таки снял. Паша, в принципе, человек исключительно артистичный, пробу сыграл. «Чем черт не шутит, — подумал я. — Может, и вправду его снимать надо?»
Проявлять с Лебешевым даже относительные признаки душевной мягкости, смятения нельзя категорически. Даешь слабину хоть в одной, самой незначительной позиции — она тут же им занята, уже навек. Мой гамлетовский вопрос к самому себе Павлик воспринял как стопроцентное утверждение на роль.
Пока я занимался рефлексией, Паша уже сходил к директору картины, не знаю уж, какие методы убеждения он там пустил в ход, но оговорил себе ставку за каждый съемочный день почти как у народного артиста. Теперь оставалось набрать необходимое для немыслимого финансового успеха предприятия количество съемочных дней. Через некоторое время, заглянув в смету картины, к новому своему невиданному изумлению, я обнаружил, что по всей картине у нас запланировано пятьдесят шесть съемочных дней, из них — пятьдесят пять у Вараксина. Проявив немыслимое для оператора артистическое обаяние, Павлик каким-то образом сумел убедить бухгалтерию и плановый отдел, что дело обстоит именно так. Хотя дело обстояло вовсе даже иначе. При самом хорошем отношении к артисту, ну, может быть, на двадцать съемочных дней договор этот еще кое-как можно было натянуть.
Накануне съемок, перед самым выездом на натуру показали пробы Сизову на утверждение.
— Это кто? — спросил он, глядя в ужасе на завитого мелким бесом Лебешева.
Начальником актерского отдела в те времена был Адольф Михайлович Гуревич, всегда боровшийся за то, чтобы как можно больше киноактеров снималось в фильмах. И хотя за них он бился с утра до ночи, но к ним же был и строг, по поводу чего его подопечные между собой говаривали: «Хорошего человека Адольфом не назовут». Увидев пробу Лебешева, Гуревич криком закричал в темном зале:
— Они вообще посходили с ума! Уже не только не снимают киноактеров, они и театральных снимать не хотят! Они теперь только сами себя снимают!
— А кто вообще этот Лебешев? — строго спросил Сизов, когда истерика иссякла.
— Оператор.
— И он будет снимать эту картину?
— Да. И эти пробы он снял.
— И он что, будет сам себя снимать?
— Почему сам себя? За камерой может и второй оператор постоять.
— А сколько у него съемочных дней?
Гуревич заглянул в лимит и закричал голосом еще более страшным, чем прежде:
— Пятьдесят пять из пятидесяти шести!
Сизов строго взглянул на меня:
— Значит, так, передай этому своему товарищу по профессии, пусть для себя решит: или он артист, и тогда пусть снимается сколько хочет, но сам себя снимать он не будет. Либо он все-таки оператор, тогда пусть стоит за камерой и не хрен дурака валять…
Всю эту волнующую сцену я в красках пересказал Паше. Почему-то он тут же немыслимо струсил так, что все вараксинские колечки на голове у него вмиг развились, спрямились:
— Да что ты? Я вовсе ничего такого и не имел в виду! Что за странная постановка вопроса?! Я на самом деле никогда и не собирался сниматься! Просто вижу, актера на эту роль у тебя нет. Вот хотел помочь…
Короче, уехали мы в Вышний Волочок, где нашли почти всю натуру для картины и даже начали снимать, но на Вараксина у нас так никого и не было: практически весь подготовительный период ушел на Пашкины колечки «мелким бесом» — на то, что гадалки довольно точно называют карточным термином «пустые хлопоты».
Прошло несколько дней, я уже понимал, что еще немного, и мы встанем. Без Вараксина скоро снимать будет нечего. Сгрызая в отчаянии ногти, я перебирал в памяти всех, кого знал. Как назло, никто подходящий не вспоминался.
Город Вышний Волочок лежит на автотрассе Петербург-Москва, прямо на ее середине. Был вечер, в описанном уже тухлом состоянии я сидел на ступеньках гостиницы; слегка выпивший Паша бродил где-то поблизости. Вдруг прямо перед нами остановился автомобиль. Из автомобиля вышел невиданной красоты человек, весь в абсолютно белом — как мне сейчас кажется, даже и в белых башмаках. Светловолосый, высокий…
— Ой, гляди-ка, да это Каин! — воскликнул обрадованно Паша. В кино он знал всех и вся. По имени и по кличкам.
До этого с Сашей Кайдановским я знаком не был. Несколько раз мельком видел и всегда думал: до чего же он похож на молодого Смоктуновского! Потом Леонид Иванович Калашников случайно рассказал: «Да он и сам знает, что похож… Мы на „Анну Каренину" приглашали Кешу играть Каренина, у него тогда болели глаза, врачи запрещали ему сниматься, и кто-то из ассистентов привел Сашу как Кешиного дублера, он еще в Щукинском тогда учился…»
На фоне нас, задрипанных и несчастных, ослепительно белый Кайдановский сильно смахивал на внезапно сошедшего с небес ангела. Для начала ангел подошел к пьяноватому Паше:
— Павел Тимофеевич!
— Саш! А ты чего, с ним не знаком? — Павлик боднул головой в мою сторону.
Тут же на гостиничных ступеньках мы познакомились.
— Ты откуда и куда? — светски спросил Паша.
— Только что в Питере закончил съемки. Видишь, какой исключительно фраерский вид? Это я играл у Арановича… ни за что не догадаешься кого. Президента США! Вот так Сеня его себе представляет. Мы, мол, все в говне, а он исключительно — в белом. А как все закончилось, я у картины костюмчик и выкупил: у меня, видишь ли, только что родилась дочка, ей три месяца, и по этому случаю мы с женой берем ее и в первый раз едем отдыхать на юг. Все в белом!..
Пока он говорил все это, меня медленно осеняло: приехал натуральный Вараксин!
Вцепившись в его белую штанину, я запричитал:
— Саша! Послушайте! У меня к вам странная просьба. Даже, знаете, не просьба. Даже своего рода требование. У нас, видите ли, нет актера на одну из главных ролей…
— Я же вам говорю: у меня родилась дочка. Я впервые в жизни еду отдыхать. Вот костюм купил. Белый.
Но руку, цепко державшую его за штаны, я не разжимал.
— У меня дочка… — продолжал сопротивляться Саша, но уже чуть менее уверенно. — У меня чудесная жена… Я и женился-то недавно…
Через полчаса тупых препирательств Саша, уже осознавший, что отвертеться никак не получится и завтра с утра ему стоять у нас на площадке перед камерой, все-таки пытался спасти хоть что-то:
— Ну дай я до Москвы доеду!
— Чего ты там забыл? И не надо тебе никуда ехать! Мы сейчас по телефону обо всем со всеми договоримся! У тебя жена — актриса, действительно умница, я ее знаю, я ей сам все объясню, она поймет!..
— Но она так ждала!.. И потом, у меня и вещей-то с собой никаких нету, кроме этого дурацкого костюма.
— Купим. Чего не купим, возьмем в костюмерной. Мы тебя оденем, обуем!..
В итоге он все-таки жалобно отпросился только на одну ночь — туда и обратно.
— Ну сколько тебе на это времени нужно? — сам себе удивляясь, но тем не менее все более наглея, уже почти кричал на него я, мгновенно напрочь забыв, что практически незнакомый мне человек просто проезжал мимо и никому из нас абсолютно ничем не обязан. — И потом, что значит «утром вернусь»? Утро — понятие растяжимое. Смена с десяти, на гриме ты должен быть в девять…
На следующий день ровно в девять утра Саша сидел на гриме.
Забавным оказалось и само стечение обстоятельств, сопутствовавшее этой роли. Смысл жизни Вараксина состоял в том, что Вараксин безумно хотел стать чего-нибудь режиссером и всю картину пытался им стать. И Сашу на тот момент занимало единственное — то же, что и беднягу Вараксина. Потом Саша серьезно рассказывал мне:
— Знаешь, у меня в жизни было две пророческих роли: Сталкер у Тарковского — пророчество трагическое, твой Вараксин — пророчество комическое.
А я и вправду добивался, чтобы вараксинский характер получился забавным, смешным, и все время твердил про это Кайдановскому.
— Не понимаю, — удивлялся он, — я тебе что, комик?
— Саша, ты даже не представляешь себе, до какой степени на самом деле ты комик! — истерически хохоча, настаивал я.
Все дальнейшие наши с ним перипетии жизни, с художником действительно очень крупного трагедийного масштаба, почему-то вот так и строились почти на одном сплошном веселье. Годы, связывавшие нас с ним, а это почти двадцать лет дружбы, практически полностью мы прохохотали. Встречаясь, смеялись беспрерывно, по любому поводу, будто обоих щекочут. Думаю, в Сашиной судьбе наш «комический» случай вообще был особый: со всеми остальными, во всяком случае мне так казалось, был он по преимуществу сдержан, довольно строг, иногда даже надменен, во всяком случае почти всегда серьезен, бывало даже очень серьезен, что, в сущности, выглядело очень естественно и органично — все-таки «альтер эго» Тарковского. Чего уж, действительно, согласитесь, смешного в Сталкере?
Мне же было приятно видеть, что Саше нравилось сниматься у нас, хоть и играл свою роль он почти постоянно дурачась, во всяком случае очень и очень несерьезно. За время съемок мы очень с ним подружились и дружески выпили немало водки. Часто мотались на автомобиле в Москву и обратно. Саша прекрасно водил машину, и наши ночные поездки, хохот и разговоры были легки и светлы. Все чехлы в Сашиной машине были «самостроком» сделаны из белой парусины, отчего внутренность старенькой машины временами напоминала зачехленную на лето мебель в чеховской гостиной.
Когда же по «Спасателю» началось итоговое иезуитство поправок (а особое иезуитство этого случая заключалось в том, что из картины требовали не «вырезать» что-то, как то бывало обычно, а, наоборот, прояснить и доснять), все к этому отнеслись как к пусть нудной и унизительной, но вполне естественной для тех лет неизбежности. Ну и черт с ними со всеми, в конце концов! Подавитесь, сделаем, снимем, доозвучим, доклеем, переклеем, лишь бы не ухнуло в черную дыру спецхрана, в по возможности наименее изуродованном виде вышло на экран!
Один Саша отнесся к этому иначе, чем все. Тут-то, может быть даже впервые, я увидел его очень строгим, неуступчивым, упрямым, упорным, настырным, надменным.
— Не понимаю, — холодно говорил он мне, — я посмотрел первый вариант нашей картины, он мне очень понравился. Способствовать тебе в ее уродовании, потакая тупым вкусам и опасениям кого бы ни было, лично я ни при каких обстоятельствах не буду.
При всей нашей дружбе и, можно даже сказать, взаимной любви с неожиданной жесткостью он упорствовал:
— Я же тебе сказал, ну не буду я переозвучивать никаких реплик. Они у тебя все были правильные и хорошие. Ты сделал очень хорошую картину, ты обязан за нее бороться…
— Да ну их всех в задницу, — говорил я, — ты же меня знаешь. Я по природе вообще не борец. Ну не хочу я ни с кем бороться…
— Должен! Участвовать в твоем говеном пофигизме я не буду…
Что-либо менять в своей роли он наотрез отказался. Но и его попытки воспитать из меня борца-диссидента ни к чему путному тоже не привели. На какой-то момент я обозлился и уговорил (конечно же, с Сашиного согласия) Толю Ромашина переозвучить всю роль. Ромашин с фантастическим мастерством сымитировал Кайдановского, не только голос, манеру говорить — но самую суть, что даже я в монтажной путал реплики, не в силах разобрать — где кончается Кайдановский и начинается Ромашин.
Тем не менее после «Спасателя» расстались мы с Сашей очень мирно, ласково и дружески. А потом, как почти всегда бывает, беспричинно довольно долго не виделись.
Однажды, спустя несколько лет по дороге в Ленинград в поезде «Красная стрела» мы с Никитой Михалковым оказались в одном вагоне, поменяли места, съехались в одно купе, долго-долго разговаривали, просидели за разговорами далеко за Бологое, спать легли почти под утро, хмурые, невыспавшиеся выползли на перрон и в мутном ленинградском рассвете вдруг наткнулись на совершенно безумную фигуру со старым полуразвалившимся фанерным чемоданом в руках. Это был Саша Кайдановский: волосы дыбом, глаза воспаленные, словно веки прорезали бритвой — вид вполне сумасшедший. То ли он на этом же поезде в Питер приехал, то ли, наоборот, пришел, чтобы немедленно уехать в Москву.
— Саша, что с тобой? — как Добчинский и Бобчинский хором заинтересовались Сашей мы с Никитой.
— Это невозможно вам объяснить! — с крайним возбуждением выкрикнул Кайдановский.
— Что в чемодане?
— В чемодане моя режиссерская разработка «Пиковой дамы» Пушкина.
— А это с чего ты, Саша, вдруг делаешь какую-то режиссерскую разработку какой-то «Пиковой дамы»?
Оказалось, некий режиссер пригласил Кайдановского сыграть Германна в экранизации пушкинской «Пиковой дамы» и получил согласие, как я теперь понимаю, исключительно из Сашиного уважения к автору литературного первоисточника. Но после первых же съемок, как говорится, «пелена с глаз упала».
— Это — кретин, это — дебил! — продолжал кричать Саша (через какое-то время мы сообразили, что это он про режиссера). — Он вообще ничего, даже примерно, не понимает в том, что написано у Пушкина. Вы меня слышите? Понимаете? Вообще ничего! Я пытался объяснять, но он продолжал играть в режиссера, требующего от актера беспрекословного выполнения его дурацких указаний. Тогда я пошел к директору студии и потребовал немедленно прекратить этот вопиющий культурный вандализм, почему-то называемый экранизацией пушкинской повести. Я сказал, что готов научно доказать, опираясь на труды пушкинистов, что так понимать Пушкина, как предлагалось мне играть, может только законченный клинический идиот! Я потребовал остановить производство, списать все затраты на дебильность режиссуры, ну а уж если и делать «Пиковую даму», то заново, с другим режиссером и другим сценарием…
«Хорошо, — неожиданно согласился с Кайдановским директор студии, по каким-то своим тайным соображениям, — раз так, напишите сценарий сами, публично защитите его на общестудийном худсовете, и мы в порядке конкурсного обмена мнениями придем к оптимальному решению, которое и проголосуем. Тайно».
— И ты представляешь, что эти сволочи сделали! — продолжал кричать Саша, и от крика его улетали в небо морозные облачка пара, — пока я, им доверившись, писал сценарий, эти недоумки сняли меня с роли…
— Ну это хрен-то! — засомневался я, пытаясь успокоить не на шутку взволнованного Сашу, — Даже не думай об этом. Это юридически невозможно…
Никита к этому интересному моменту разговора нас уже бросил, опаздывая, прокричал, что жить будет в «Астории» и ждет нас вечером. Мы остались вдвоем с Сашей на перроне Московского вокзала.
— Они тебя пальцем не тронут, — продолжал я, — конечно, если договор составлен правильно. Где он у тебя?
— Здесь! В «Октбярьской»…
Мы поплелись с чемоданом в гостиницу, я долго читал договор.
— Все составлено правильно, — с твердостью наконец заключил я, — никто тебя с роли снять не имеет права. Даже наоборот. Ты сам их всех можешь поснимать.
— Точно?
— Точно.
— А как это сделать?
— Нужно писать письмо.
Я мобилизовал весь свой (хранившийся до поры втуне) немалый сутяжный дар (он у меня, не скрою, есть от природы) и начал диктовать. Саша, склонив благородную голову набок и слегка высунув от усердия кончик языка, аккуратно за мной записывал.
— Повтори, как ты сказал? — по временам переспрашивал он. — Дас ист фантастиш! Нужно запомнить этот поганый оборот!
Он был в полном восторге от открывавшегося ему бездонного мира кляуз. Мы написали письма во все адреса: в дирекцию «Ленфильма», в Госкино СССР, в Ленинградский обком, в ЦК КПСС — целую кипу внушительнейших телег.
— Ну, с такими бумагами я точно выиграю процесс, — в болезненном восторге вскрикивал Саша. — Я их всех просто посажу! Ты смотри! Это ж наука! Это ж искусство!
А я действительно все строго разложил по пунктам актерского договора — документы получились убойной силы. После этого Саша вцепился в меня. Сказал, что ни на какую студию, конечно же, сегодня не пойдет, а прямо сейчас начнет читать мне свои другие режиссерские разработки. Это была уже чистая вараксинщина.
— Саша, даже не пробуй начинать.
— Почему? Сегодняшнее утро нас так с тобой сблизило…
— Прошу тебя, не надо. Михал Ильич Ромм, дорогой мой учитель, некогда завещал мне: «…что бы ни произошло в твоей жизни, двух вещей, которые наверняка судьба тебе будет подсовывать, ты делать не должен. Никогда не только не снимай, но и вообще не принимай никакого участия в экранизациях ли, в постановках «Пиковой дамы» и «Мастера и Маргариты». Я, как ты понимаешь, конечно, спросил его «Почему?», и он мне мудро ответил: «Нипочему. Нельзя этого делать — вот и все. До войны я начинал снимать „Пиковую даму" и был здоров как бык. После двух месяцев подготовительного периода, заметь, как бы ни с того ни с сего, меня хлопнул страшнейший инфаркт. Еле выжил». — «Но почему?» — «Я ж тебе русским языком говорю: нипочему! Не трогай ничего этого, вот и все!» Что касается сутяжной стороны дела, Саша, ты видишь, я от души, по-дружески тебе все сделал. А вот про «Пиковую даму» даже и не пытайся мне рассказывать…
Саша задумался. Сомневаюсь в том, чтобы роммовские доводы его в чем-нибудь убедили или даже усомнили, но и мою непреклонность он явственно видел и осознал.
— Ладно. Тогда пойдем гулять.
Забегая вперед, скажу, что итогом столь великолепного, пусть и неожиданного, проявления моих скрытых сутяжных талантов было то, что Кайдановского от роли не освободили, а, наоборот, закрыли от греха подальше всю «Пиковую даму». Потом картину снял Игорь Масленников, но это уже был совсем другой фильм, по другому сценарию, с другими актерами.
А тот день закончился у нас замечательной прогулкой. Вышли мы из гостиницы «Октябрьская» около часу дня в рассуждении того, что в шесть нас в «Астории» ждет Никита. И вот все пять часов, гуляючи, мы неторопливо двигались по Невскому, не пропустив ни единого питейного заведения: однако в каждом принимали лишь по чуть-чуть, сразу отринув соблазн залить намертво натруженные склоками зенки. Заходили во все подвальчики, погребки, опрокидывали по бокальчику шампанского, по рюмочке коньячку, по стопочке водочки. И когда уже подходили к началу Невского, к Адмиралтейству, на глаза нам попалась срочная фотография — кабинка-автомат: брось монетку и через пять минут получишь свою физиономию в четырех видах. Кабинка была, естественно, рассчитана на одного, но мы исхитрились забиться в нее вдвоем и, прижавшись щечками друг к другу, запечатлели себя парно в знак взаимной приязни, дружбы и любви. Крутились мы возле этой кабинки, наверное, с час: заходили, выходили, страшно хохотали, разглядывая получившееся, бросали очередные монетки, опять заталкивались в будку, задергивали занавеску и, изобразив на лицах новую неожиданную фазу чувственного экстаза, вскоре получали новую серию отныне своих нетленных физиономий. Что в это время думали о нас окружающие, часть из которых именно хотела бы фотнуться именно в этой будке?
С мокрыми рулончиками фотографий в руках, пьяноватые и неизвестно от чего счастливые, мы наконец пришли в «Асторию», встретились с Никитой, спустились в ресторан. В «Астории» когда-то работал мой отец, гостиница была для меня «родным домом», кто-то из работников, приглядевшись, меня вспоминал: «Что ты? Да как ты?» Усадили нас за лучший столик, постелили самую белую, самую крахмальную скатерть, принесли самой черной икры; мы выпивали и закусывали, немедленно тут же по случаю познакомившись с тремя юными гинекологинями (у них проходил там какой-то молодежный гинекологический конгресс). Все три были очень хорошенькими, мы ловко переманили их за наш столик, а потом, взяв полдюжины шампанского, пошли с ними догуливать в номер к Никите. Номер у него был роскошный, угловой, выходил на площадь, настроение у всех было самое благодушное, гинекологини хохотали, но тут между делом в речах Никиты случайно и ненастойчиво проскочило:
— Как я рад, что замечательный фильм «Москва слезам не верит» получил «Оскара»! Рад и за Меньшова, и за наше кино, и за Американскую киноакадемию…
Кайдановский вдруг оборвал смех, замолчал, побелел.
— Это чудовищная картина, — наконец мрачно проговорил он, строго и надменно оглядев всех нас. — А «Оскар»? Это или происки ЦРУ, или просто какие-то уроды из Американской академии, которых там наверняка не меньше, чем у нас в Союзе кинематографистов, устроили свой всемирный шабаш чертей и придурков.
— Почему? — довольно добродушно не согласился с ним Никита. — А я думаю, очень даже неплохая картина. Довольно сердечная. Можно даже сказать, искренняя.
Через минуту в номере установился тяжелый матерный гвалт, сотрясавший всю «Асторию». Гинекологини в ужасе позабивались по углам, не понимая, что за страсти кипят и, вообще, что здесь происходит. Кайдановский взял со стола две бутылки шампанского.
— Пошли отсюда. Нам здесь нельзя оставаться по чисто эстетическим соображениям — обратился ко мне Кайдановский. — А ты нас морочишь, Никита. Тебе не может нравиться эта картина. Это — аксиома, и если ты не берешь свои слова про какую-то там «сердечность» обратно, мы уходим.
— Ты что, сдурел? — беззлобно продолжал Никита. — Как и зачем я могу брать свои слова обратно, если я действительно думаю, что эта история сделана ну как минимум с большим уважением к нашим людям…
— С каким уважением?! К каким людям? С презрением к ним она сделана! — еще больше заводился Саша и наконец довольно неожиданно, но как бы молодецки проорал в угол гинекологиям, — А ну, девушки, пошли отсюда!
Все три, не скрывая чувства глубокого сожаления о несостояв-шемся знакомстве со знаменитейшей знаменитостью, тем не менее покорно раскланялись с Никитой и потянулись к дверям. Они явно ожидали другого продолжения столь славно начавшегося вечера. Через несколько минут я с ужасом обнаружил себя в компании злобного Кайдановского и трех обалдевших от неопределенности гинекологинь на остановке такси. Зачем мы тут? Зачем нам столько гинекологинь? Куда среди ночи с ними деваться? Саша поостыл. Он тоже не очень понимал, как и с чего получился столь жаркий спор со столь неожиданными результатами.
— Куда поедем? — спросил он.
— Не знаю.
— Как не знаешь? Ты же питерский…
Пожав плечами, в некотором обалдении я повез их по квартирам приятелей. Те с перепугу открывали нам в пять утра дверь, спросонья жарили яичницу, не очень понимая, зачем, собственно, мы явились и какие у нас технические виды на миловидных дам с такой увлекательной профессией.
Потом опять довольно долго с Сашей мы не виделись — до поры, пока мне не предложили набрать мастерскую на Высших режиссерских курсах. В той мастерской учились юный казах Талгат Те-менов, ныне, о боже, по-моему, ректор театрального института в Алма-Ате, пожилой белорус Саша Мороз и еще вполне одаренный, но необыкновенно нудный туркмен Аман Джумаев. Руководство курсов, видимо, хотело опробовать меня на разнообразных нацменьшинствах и, в случае выживаемости, перевести, так сказать, на среднерусскую педагогику. Там, на Высших курсах, я и встретил Кайдановского.
— Вот видишь, я все-таки поступил сюда на режиссуру. Надоела блядская актерская профессия; я и сниматься сейчас нигде, ни у кого и ни за какие коврижки не буду. Режиссура, я думаю, все-таки требует полного изменения стиля жизни. — Я ежился. Передо мной как будто стоял слегка постаревший Вараксин. — Ты же знаешь, как я, допустим, дорожил автомобилем, что он для меня значил?
Саша действительно прекрасно водил машину, любил машину, замечательно в ней разбирался.
— Так вот, — с одержимой сосредоточенностью продолжал он, — я к чертовой матери продал свой любимый автомобиль и сказал себе, что до конца жизни у меня его не будет. Я полностью меняю жизнь…
— А у кого ты учишься?
— У Тарковского.
— Он же за границей!
— Теперь да. Он провел вступительные экзамены, принял к себе на курс одного меня и тут же уехал. Недавно написал сюда письмо, почти гарантийное, что, когда вернется, несмотря ни на что, будет меня учить. А до этих пор мне разрешили просто ходить на общеобразовательные предметы и сдавать по ним экзамены. До его приезда.
Теперь мы с Сашей продолжили наши встречи уже на курсах. Однажды Саша протянул мне конверт:
— Тебе. От Андрея.
Письмо на самом деле было написано Андреем Саше, мне же предназначалась коротенькая приписка в самом конце: «…обстоятельства моей жизни складываются так, что неизвестно, в какие сроки я смогу вернуться. Саша — человек взрослый, зрелый, морочить голову ему нельзя. Возьми пока его к себе».
Так Саша оказался у меня в мастерской. С самого начала всем было ясно, что и по своему духовному развитию, и по таланту, по зрелости он сильно обгоняет своих сокурсников. Работать на экране и на площадке с самого прихода в мастерскую Саша начал очень интенсивно и очень качественно. За два года учения снял три превосходные экранные работы — изысканные, сложные, интеллигентные, умные. И литература, которую он брал в основу сценариев, тоже была превосходного качества — Камю, Борхес, Толстой…
Одну из работ он снимал прямо у себя дома. К этому времени он, твердо следуя своему решению переменить образ жизни, расстался со всеми женами и вместо прежних довольно цивилизованных московских квартир в результате разводов и обменов в итоге оказался в колоссальной коммуналке, где проживало полтора десятка семей. Сам же Саша поселился в огромной комнате с изысканной лепниной на потолке, изображавшей затейливые виньетки и ангелов. Окна его комнаты фонарем выходили на тихую улицу в центре Москвы. Телефон висел на стене в коридоре, на той же стене рядом было повешено и расписание дежурств жильцов по мытью коридора и кухни. Фамилия «Кайдановский» среди прочих тоже весомо значилась.
— И ты что, серьезно моешь «места общего пользования»?
— Ты попробуй их не помыть! Тебя немедленно кастрируют! Конечно мою. Еще как. Ну, иногда кого-нибудь нанимаю.
Георгий Иванович Рерберг, снимавший с Сашей фильм по Камю, потребовал покрасить Сашину комнату в «графитный цвет». Замечу тут же, что режиссеры, понимающие и уважающие изображение в своих картинах, а также и своих коллег-операторов, не избавлены от некой детской покорности и доверчивости.
— В графитный? — именно с такой дебильной доверчивостью переспросил Рерберга Саша.
— Да. В графитный. Чтобы стены поблескивали. Черно-белому изображению это придаст совершенно особое качество.
Саша послушно перекрасил свою некогда голубую комнату в графитный цвет, от чего она приобрела неожиданную и, прямо скажем, невиданную страхолюдность. Но в Саше уже поселилась и жила колоссальная режиссерская жертвенность. Машины, жены, отдельные квартиры — он все забыл. Саша всерьез и надменно избрал одиночество, аскетическое служение делу своей жизни.
— Саша, — иногда говорил ему я. — Давай перекрасим стены! Я тебе помогу.
— Не-не-не… Пусть так останется… Я привык.
Я не раз уже рассказывал о достаточной условности нравственных категорий, напрямую связанных с режиссерской профессией. Профессия наша, увы, увы, лишь в кажущихся ладах с любыми, даже с самыми элементарными понятиями общепринятой морали. Но вся эта знаменитая режиссерская аморальность — просто детский лепет рядом с профессией операторской. Впрочем, про всю профессию не скажу, наблюдение мое касается только тех, кого лично знал.
Паша Лебешев, познакомивший меня, вы помните, с Кайдановским, услышав про мое предложение Саше сыграть Вараксина, тут же братски обнял внезапно явившегося товарища: «Да соглашайся же, Саша! Такая роль! Я, между прочим, сам хотел ее играть! Меня просто Сизов из вредности не утвердил! Но ты, с твоим темпераментом, твоей красотой, талантом, умом, ты из этой роли конфетку сделаешь!» Но только лишь доверчивый Кайдановский ушел звонить жене по телефону, даже еще и не звонить, а только наменять для этого дела монеток, Паша уже повернулся ко мне со строгим и осуждающим лицом:
— Ты что, охренел? Он же чудовищный артист! Ты с ним работал? А я его снимал. Он трех слов связать не может. Ты в своем уме? Кого приглашаешь?! Стоишь посреди дороги и хрен знает кого, как таксистов, хватаешь!
Вот и Рерберг, безжалостно покрасивший в графитный цвет Сашину комнату, после того как мы посмотрели на «Мосфильме» их материал по повести Камю, на моих глазах сказал Саше:
— Ты погуляй немножечко в стороне. Нам тут между собой поговорить нужно.
Саша изумился, но покорно отошел в сторону.
— Я ничего плохого не хочу про него сказать, — доверительно сказал мне Гоша, выступая как бы в качестве старого соратника, доброжелателя и друга. — Каин — парень вполне симпатичный, неплохой артист, но, ты же видишь, полный долбозвон в режиссуре. Это что, режиссура? Это ахинея!
— Почему, Гоша?! — остолбенел я от вероломства.
— Давай я досниму картину. Пусть Каин стоит в титрах — мне насрать. Но все лучшее, что есть в материале, ты понимаешь, пришлось сделать мне.
Саша в это время прогуливался неподалеку, как школьник, выгнанный на время с урока «обдумать свое поведение»…
Еще несколько работ Саша снимал на курсах с Юрой Клименко, человеком глубоко благородным уже по природе, хотя и не без кое-каких милых странностей, мной уже описанных. Интересно, как неожиданно переплетаются, кучкуются человеческие судьбы. В каком-то из ничего не значащих разговоров вдруг внезапно выяснилось, что Клименко с Кайдановским знакомы с двенадцати лет по Ростову-на-Дону, ходили вместе в фотокружок, в какую-то, кажется, детскую театральную студию. Вместе взрослели, формировались, что, конечно же, сближало их, но и рождало свою особую сложность взаимоотношений. И все же, мне кажется, Юра был самым близким Саше человеком — до самого внезапного Сашиного конца.
Подходила защита диплома.
— Я решил снимать толстовскую «Смерть Ивана Ильича», — однажды сказал мне Саша, вглядываясь в меня уже привычно-безумными режиссерскими глазами.
Я, как вы уже, наверное, поняли, по природе человек опасливый. Есть вещи, которые, по моему скромному соображению, даже просто из суеверия делать нельзя. Нельзя снимать «Пиковую даму», «Мастера и Маргариту». Почему? Нипочему. Просто искусство, если оно настоящее, к сожалению, слишком близко соприкасается с некими тонкими инфернальными сферами, в частности, и с теми, которые называют судьбой. При Каиновых словах про «Смерть Ивана Ильича» у меня похолодели лодыжки.
— Саша, брось! Ты же здоровейший мужик! Здоровеннейший малый! Ну зачем тебе про эту смерть?
— Но там, понимаешь, описаны вещи, которые я превосходно понимаю. Я, понимаешь, понимаю все, что там у Толстого написано.
— Умоляю тебя! Умоляю! Найди где-нибудь, или сочини что-нибудь, ну хотя бы про какую-нибудь хреновенькую любовь. Или про какую-нибудь природу. Ну, про музыку. На хрена ты прешься в самое пекло? Не лезь сам, куда тебя, слава богу, до поры до времени не зовут!..
Я просто орал на него. Он дал мне доорать до конца, развернулся и ушел, унес с собой свой сценарий. Мне сценария не отдал. Разговор наш был на Высших курсах. Через полчаса в мастерскую пришел вахтер и сказал:
— Там Кайдановский сидит у вас в машине. Очень просит вас выйти к нему.
Я вышел. Каин сидел и ждал меня. Машина у меня не запиралась. Каин это знал. Было темно, шел слякотный снег.
— Знаешь, — сказал Саша в темноте машины, когда я сел с ним рядом, — вот ты мне сейчас говорил, что, мол, не надо, и у меня было чувство, что действительно нужно подумать, может быть, и вправду не надо. Но потом я вышел, посидел здесь, подумал и теперь отчетливо понимаю, что мне почему-то все это очень надо. Я, видишь ли, это хочу знать, я хочу это понять.
Мне пришлось кинуть последний козырь.
— Саша, а ты человек верующий?
— Нет.
— Саш, не веря в Бога, снимать «Смерть Ивана Ильича» — это маразм.
Саша опять задумался.
— Как знать, во время съемок, может быть, вдруг я и стану верующим человеком. Но пока меня туда, к этим верующим, просто тянет. Я, видишь ли, хочу…
Саша снял очень хорошую картину «Простая смерть», в частности с очень хорошими актерскими работами. До сих пор я очень сожалею о том, что он ее все-таки снял. Может быть, все это и не так, может быть, все это просто мои фантазии… Но лучше бы, честное слово, все-таки он ее не снимал.
Саша был одним из самых образованных людей, какие вообще мне в жизни встречались. Не просто образованный, а истинно глубоко образованный. Саша, к примеру, не мог видеть никакого печатного текста без того, чтобы его не прочитать и не уразуметь в нем написанного. У него была огромная, своеобразнейшая по подбору книг домашняя библиотека, состоявшая сплошь из текстов, им прочитанных. Дай бог, если я прочел за жизнь хотя бы треть из того, что стоит у меня на полках. Покупал книжки «на всякий случай», в надежде, что когда-то пригодится, выкрою время все это прочесть, хотя бы для общей интеллигентности. Скажем, видишь в магазине Платона и думаешь: «Дай-ка куплю я себе этого Платона. Столько про него слышал. Хотя бы одна эта платоническая любовь». Покупаешь. Но почему-то и в голову не приходит вдруг сесть и прочитать его от корки до корки. Ну, может быть, когда-нибудь полистаю, ну, прочту какую-нибудь главу.
Еще в школьные годы однажды в голову мне закралась прохиндейская мысль потенциального вечного двоечника: «Ну, допустим. Толстой, как говорят учителя, действительно гений. И зачем же всего его читать? Зачем читать все, что он понаписал? Ведь если, допустим, внимательно и как следует прочитать всего лишь одну его книгу, ну, допустим, „Войну и мир", прочитать, понять и уразуметь, что там все-таки написано, то ты автоматом как бы становишься таким же умным, как он». Не скрою, мысль эта иногда возвращается ко мне и поныне. Книг, повторяю, у меня много — читал я их мало.
Сашу же любой непрочитанный и непонятый им текст раздражал. Причем интересовали его больше все вещи сложнейшие. Он, к примеру, обожал психоанализ и вообще все, что связано с психической жизнью человека. Особенно увлекали его психические аномалиии, сумасшествия — огромное количество литературы на эту тему было им перелопачено серьезнейшим образом, с пометками и замечаниями на полях.
Еще Саша был поразительно музыкально образованным человеком. У него скопилась огромная коллекция грамзаписей. Он великолепно знал и по-настоящему понимал и классическую, и современную симфоническую музыку: и Шёнберга, и Шнитке, и Такемицу, — все сложнейшие сочинения композиторов второй половины XX века были им освоены и усвоены. У меня тоже множество пластинок, но из них всерьез прослушал в лучшем случае, может быть, всего лишь сотню. Он же прослушал все, что у него были. Откуда он брал на это время и силы, я не знаю.
Саша превосходно знал и понимал живопись. Картин у него дома было немного, но среди них — несколько превокласснейших. В частности, несколько великолепных вещей Штейнберга. Одной из его жен была внучка художника, и мать ее, с которой Саша был в чудных отношениях, эти картины ему подарила. С большим любопытством разглядывая современную русскую живопись, Саша с безукоризненным вкусом и чутьем вычленил из нее на «особое место» Наталью Нестерову. Подружился с ней. Она подарила ему несколько превосходнейших своих вещей. Еще и Параджанов оставил ему уникальной красоты икону, поверх которой когда-то сам же сделал удивительный коллаж.
Редкостность артистической натуры Каина выражалась еще и в том, что он биологически не переносил никакой пошлости. Долгое время он обходился вообще без телевизора, не держал в доме и радио. Когда в быт стало входить видео, он, чтобы смотреть и пересматривать свои любимые картины (Орсона Уэллса, Хичкока), все-таки купил телевизор с видеоплеером. Это вообще был период, когда он впервые как бы разбогател: снялся в нескольких испанских картинах, где ему заплатили не как вечно подневольному рабу, а по нормальным цивилизованным актерским ставкам. Каиново «разбогатение» выражалось в том, что он накупил себе еще больше книг, видеокассет и вот эту самую видеосистему. Но ни одну из программ общего телевизионного вещания так никогда и не включил — смотрел только фильмы, которые сам хотел посмотреть.
Та же идиосинкразия была у него к пошлятине политической, к нашей так называемой «общественной и исторической» жизни. Никогда ни слова не слышал от него ни про Брежнева, ни про Сталина — все они вместе его брезгливо не интересовали.
Начиная готовиться к «Избранным», я понял, что обязательно в главной роли буду снимать Сашу, и только Сашу. И фото-, и кинопробы получились. В итоге, как в этой книге уже рассказывалось, в Колумбию его так и не пустили — как идеологически подозрительного «невыездного». Что им в нем могло быть подозрительного — до сих пор ума не приложу. Он вовсе не ненавидел систему. Он просто ее в упор не видел, как бы не замечал. И уж тем более не собирался бороться с ней. В этом тоже, по существу, он был и оставался Сталкером. Тарковский просто гениально нашел для него генеральную роль жизни. Саша действительно жил «в зоне» и относился к этой жизни как к своей работе: Сталкер ведь тоже «зону» никак не оценивал, плохая она там или хорошая, — он просто искал в ней ту комнату, в которой исполнились бы все его желания. Конечно же, Саша по существу и был Сталкером.
Но как-то продолжало получаться, что с этим трагическим человеком у меня образовывалось столько всего веселого! Так разнообразно веселого!
Однажды мы притащились к нему в коммуналку глубокой ночью.
— Хочешь, давай «Падение Берлина» Чиаурели сейчас посмотрим, — с энтузиазмом предложил вдруг Саша. — Мы в этой картине, идиоты, по сути, никогда ничего не понимали. А я вот недавно кассету поглядел — ах, какой же это кайф! Это кайф на улёт!
И в два часа ночи мы садимся смотреть с ним «Падение Берлина», время от времени останавливаем, отматываем пленку назад, наслаждаемся всеми каноническими фокусами сталинского кино. гурманим, гурманим, гурманим. Часа четыре провели за этим занятием у видюшника. Вполне незабываемое зрелище, если смотреть фильм так, как мне показал его Саша, фиксируя все нюансы характеров вождей, забавнейшей игры изображающих их актеров, величественно произносимых героями немыслимых текстов. Все это, конечно, грандиозно! И конечно же, все это не имеет ни тени никакого отношения к любым, самым противоположным оценкам, какие давали фильму в самые нестыкуемые времена.
Когда еще только-только появилась на «Мосфильме» моя студия «Круг», в числе первых ее картин мы запустили Сашу с «Женой керосинщика». По-моему, это была вторая картина студии. Первой была «Анна Карамазофф» Рустама Хамдамова. Саша прислал мне сценарий домой, я тут же прочитал его с жарким интересом и практически ничего в нем не понял.
— Саша, наверное, история у тебя очень хорошая, но про что все-таки она? Ты ее как-то проясни, может. Ведь куски там есть очаровательные, такие смешные.
— При чем опять тут смех? — почти обиделся на меня Саша.
Вдвоем мы, конечно, могли с ним смеяться надо всем на свете, но по отношению к своей работе Саша предпочитал всегда оставаться подчеркнуто серьезным.
— Ну как? Это же умереть можно как смешно, когда во время симфонического концерта солиста обливают керосином, поджигают и он медленно на виду у всего пораженного зала как бы пылает…
— Считаешь, это смешно?
— Дико…
На просмотре материала, вернее даже, на первом просмотре вчерне сложенной картины, где в зале были только мы с ним вдвоем, с первых же кадров у меня началась истерика. Хотя и эту свою картину Саша, конечно же, снимал с превеликой серьезностью настоящего Сталкера.
— Может быть, ты в принципе идиот? — спрашивал меня в темноте Саша. — Это ж все очень серьезно! Ты что, не понимаешь? Почему ты смеешься?
— Понимаю, Саша, понимаю, — любовно икал я от смеха.
Через какое-то время Саша уже хохотал вместе со мной. Так мы и просмеялись с ним вдвоем до конца фильма.
— Слушай, может, я действительно вообще объективно — комик, — почти с испугом спрашивал у меня Саша по окончании просмотра.
— Комик, комик… — кивал головой я, — ну конечно, ты и есть настоящий, небывало-невиданный комик. Твоя «Жена керосинщика» — комедия ничуть не хуже, чем какое-нибудь «Падение Берлина»…
Как-то мы оказались у Саши с похмелья.
— Давай сегодня не будем работать, — предложил он. — Так хорошо с тобой сидели, давай уж пить до конца.
— До какого конца, Саш? — поинтересовался я. — И потом, ты же знаешь, я не могу, у меня давление…
— Ерунда все это с давлением. Меня тут тоже как-то зашатало на лестнице, я на ней в обморок упал. Тогда мне один доктор посоветовал: «Купи себе лекарство — атенолол ратиофарм…»
— Какое лекарство?
— Запиши. Только его у нас нет, его нужно закупать за границей.
Будучи за границей, я его себе купил. Потом, случалось, я оказывался у докторов. Они мерили давление, участливо спрашивали:
— А как вы боретесь с заболеванием? Что принимаете?
— Сначала я принимал всякую дрянь, — гордо отвечал я, — которую вы мне прописывали, а потом меня начал лечить Кайдановский…
— Кто?
— Кайдановский. Он посоветовал мне пить атенолол ратиофарм…
— Вы знаете, вас довольно правильно лечил Кайдановский. Вам действительно стоит пить атенолол, а «Ратиофарм» выбросьте из головы — это просто название фирмы…
В «Жене керосинщика» Саша снял сцену, в которой герою привиделись ангелы. После съемок одну пару ангельских крыльев он забрал к себе домой. Мы праздновали премьеру его картины. Часа в четыре, уже сильно навеселе, приехали к нему. Саша поставил на проигрыватель испанскую гитарную музыку. Стоял июль, даже ночью было очень жарко, я разделся до пояса, привесил на себя ангельские крылья. Всем показалось это очень смешным — я в джинсах и в ангельских крыльях сначала выпивал со всеми, потом мы начали исступленно плясать вокруг стола испанские танцы. И так до самоизумления. Потом я почему-то вспомнил, что забыл в машине какую-то книжку, которую хотел показать Саше. Спустился вниз. Как раз напротив подъезда, где жил Саша, располагалось посольство, кажется Саудовской Аравии. В будке у ворот, как и положено, дежурил постовой. Начинался рассвет, на улице никого не было, я тихо вышел из подъезда, не хлопнув дверью… При виде крыльев за моей спиной мент натурально рухнул в обморок. Я открыл машину, взял книжку и так же тихо ушел наверх…
Одна из последних истерически смешных историй была уже во время съемок «Трех сестер». Декорацией фильма был реальный интерьер, и потому ночные сцены приходилось снимать именно по ночам — днем было невозможно перекрыть все окна. Мой день рождения как раз пришелся на эти изматывающие ночные съемки. Уже за несколько дней до даты ко мне начали публично приставать:
— Как и когда будем праздновать?
— Какое праздновать?! Каждую ночь снимаем! Днем я сплю. Закончим снимать — отпразднуем…
— Нет, день рождения надо праздновать в день рождения.
Наиболее настырных поздравляющих я пригласил в мою маленькую однокомнатную квартирку на улице Пилюгина. Приехав в полшестого утра домой со съемок, я увидел, что меня уже ждут. Кайдановский и в этот немыслимо ранний час августовского утра уже был в костюме, при галстуке, с цветами и подарком…
Прямо в шесть утра (оказывается, я в шесть утра и родился — только в тот день и узнал об этом) мы начали честь по чести выпивать за мое здоровье, за маму, за папу, к восьми все уже были вусмерть пьяные, к двенадцати дня вообще в глазах все поплыло и поехало.
Все соседи Кайдановского знали, что раньше двенадцати дня он никогда, ни при каких обстоятельствах из постели не встает, не подымается. Кроме дней съемок. Если до этого часу ему звонили по коммунальному телефону, соседи даже не заглядывая к нему в комнату, отвечали:
— Перезвоните после двенадцати…
Саша потом мне рассказывал, что в пять утра того дня какая-то безумная его соседка, двигаясь по коридору в направлении туалета, столкнулась с ним, с Сашей, а был он по случаю моего дня рождения уже в костюме и галстуке.
— Саша, вы откуда-нибудь пришли? — спросила соседка.
— Нет, я ухожу, — строго отвечал Кайдновский.
— Куда?
— К товарищу на день рождения.
В пять утра на день рождения?!. Понять это было, конечно, выше ее сил.
Последняя наша встреча с Сашей была в Каннах. Саша был членом жюри, а мы с Клименко болтались по фестивалю без особых дел. Никита в тот год показывал там своих «Утомленных солнцем». Опять возникла ситуация, чем-то смахивающая на дружеский вечер с гинекологинями в «Астории». Только на этот раз от Сашиных оценок действительно чрезвычайно многое зависело. Это понимал и Никита. И я понимал, да и сам Саша. Все получалось очень напряженно и странно. Для меня тем более странно, что на премьере я своими глазами видел, какой грандиозный успех у избалованной каннской публики имела Никитина картина. Овация длилась минут двадцать. Никто из нас, естественно, не спрашивал у Саши, за кого он будет голосовать. И он на эту тему ничего не говорил нам. В последний вечер он пришел после заседания жюри. Мы с Клименко сидели в уличном ресторане. Саша, очень тихий, очень красивый, в смокинге, бабочке и белоснежной рубашке, подсел рядом. Решение жюри уже было объявлено. Главный приз они отдали Тарантино за фильм «Криминальное чтиво». Никита получил что-то очень почетное, но «утешительное». Некоторое время мы молчали.
— Но ты знаешь, правда, у Тарантино очень хорошая картина, — чуть ли не извиняясь, сказал Саша.
— Но у Никиты тоже очень хорошая картина!.. — возмутились мы с Клименко хором.
— Хорошая картина. Но у Тарантино очень хорошая картина. Правда…
Больше этой темы мы не касались.
Мне было странно узнавать, что якобы Саша чем-то болен. Я никак не мог воспринять этих известий серьезно. Наверное, в силу особенности наших веселых отношений. Думаю, со всеми другими они были у него менее веселыми. Может, поэтому до меня так и не доходило, насколько он болен. Сначала я услышал от Саши про обморок на лестнице и про его, почти как в немом кино, «падение с лестницы кубарем». Я внутренне улыбался, представляя забавность этой сцены со стороны. Через какое-то время Юра Клименко мне сказал:
— Знаешь, у Каина инфаркт.
— Как инфаркт?! Не может быть!
— Но вроде все ничего, обошлось. Его хорошо лечат, там хорошие кардиологи…
Прошло еще какое-то время. Тот же Юра мне говорит:
— Знаешь, у Каина второй инфаркт. Но его хорошо лечат, потом он поедет долечиваться за границу…
С самим Сашей мы никогда не говорили о его болезнях. Я все узнавал только от Юры.
Однажды в воскресенье часов в двенадцать дня меня вдруг сморило, я лег спать. Ложась, предупредил маму:
— Ни за что не зови меня к телефону. Кто бы ни звонил — не зови и все.
Около часу раздался звонок, я расслышал его сквозь сон и, не проснувшись еще, почему-то понял, что это какой-то ужасный звонок. Потом слышал, как мама что-то кому-то говорит в трубку, и как все-таки она пришла меня будить.
— Мама! — Я еще пытался отвертеться от судьбы. — Я же просил тебя не звать меня ни в каком случае к телефону. Ни по какому поводу!
— Но там сказали, чтобы ты обязательно подошел…
Делать было нечего. Я это понимал. Я подошел. Не помню уже, кто позвонил. Сказали:
— Приезжайте срочно. Час назад Саша умер.
Я ничего не мог вымолвить в ответ. Через несколько минут я уже был в комнате, где миллион раз бывал и прежде. Сашина огромная постель была разворочена, почему-то похрустывало под башмаками валявшееся на полу битое стекло.
— Где Саша?
— Сашу увезли десять минут назад.
Было и навсегда уже осталось совсем не смешно.
