Горшин (3)

Не было ни репортеров, ни сенсационных журналистских расследований. Газетные заголовки не пестрели названиями вроде «Помешательство в Горшине» или «Массовый приступ сомнамбулизма». Полицейские не ломали головы над загадкой века.

Никто вообще не заметил случившегося.

К тому моменту, как Марина вызволила из заточения Самотина и Руденко, этажи обезлюдели. Испарились лев, плющ и прочие чудеса. Мухи улетели, зима возобновила свои права, быстро закидала снегом оттаявшую землю. Школьники и учителя заперли кабинеты, покинули здание, сошли молчаливой вереницей с холма и разбрелись по домам. Их лица были пусты и беззаботны. Они легли в постели и вырубились. Родители не узнали о ночных похождениях чад, мужья забормотали сонно и обняли своих жен. Утром дети и взрослые сняли грязную одежду, вымыли ноги, задумчивы и тихи.

– Заболеваю, – сказали, трогая лбы, некоторые из них.

Соблюдая неписаные законы мироздания, они притворились, что ничего не произошло, и близкие охотно поддержали их, будто тем самым уберегали от вещей гораздо страшнее простуды. Безумия, например.

И Айдар Тухватуллин проснулся в своей кровати, Александра Михайловна Аполлонова – в своей, и так далее, и так далее, и так далее.

Они чистили зубы, завтракали, громко смеялись над плоскими шутками теледикторов, и эти простейшие ритуалы помогали ограждаться от тьмы.

К тете Тамаре не вернулся рассудок. Ее внучатая племянница продолжала кричать во сне. Не воскресла Мария Львовна Боброва, а трое горожан, включая шестнадцатилетнего выпускника школы, так и числились пропавшими без вести. Люди поразились бы, обнаружив в стене, в кирпичах рыжие локоны, седые пряди, зубы и ногти, но подвал заперли и вычеркнули из памяти, как многое другое. К марту подружка Рязана нашла себе нормального парня, и даже его мать редко вспоминала о нем.

«Уехал», – говорила соседям.

«Конечно, уехал», – с радостью и облегчением соглашались они.

Так совместными усилиями горшинцы прогоняли темные мрачные мысли.

Мэр города за новогодним столом внимательно посмотрел на дочь, и что-то мимолетное мелькнуло в его глазах. Будто черный ворон пролетел за окном, на секунду заслонив крыльями свет. Он заулыбался принужденно и залпом осушил рюмку. Подобным же взглядом иногда будет смотреть на подопечных учительница младших классов Линтинская. Так иные жены, простив мужьям измену и научившись жить с этим, научившись забывать, хмурятся, когда в фильме показывают супружескую неверность.

Мама Нестора Руденко ничего не сказала про исцарапанные щеки сына.

Марина осознала, похолодев: даже Люба Кострова охотно отвергла бы всякие мысли о той ночи и прикинулась бы, что лицо ее супруга не превратилось в хеллоуинскую маску.

Но Костров оказался серьезной помехой для разыгрываемого городом спектакля. И это было единственное уголовное дело, заведенное полицией, которая приложила все усилия, чтобы нарисованный очаг снова прикрывал жуткую червоточину в их мироустройстве.

Самотин и Руденко стащили Кострова с крыши. Карета скорой отвезла его в больницу. На следующий день Любе позвонили сообщить, что неизвестные грабители напали на директора школы и изувечили.

– Мы обязательно найдем подонков, – сказал пожилой майор, на ходу сочинивший историю о нападении и сфабриковавший улики, чтобы вскоре арестовать парочку рецидивистов. Это была его обязанность: подставить городу плечо, не дать скатиться в клокочущую бездну.

Каждый защищался, как умел.

Вахтерша Римма и поварихи Зайцевы выскоблили школу до блеска. Родительский совет пришел, не сговариваясь, починить паркет. Исцарапанные когтями доски сожгли, старший Тухватуллин спонсировал ремонт. Выгружать доски помогал его сын Айдар.

– Ну что же это? – спросила Каракуц, изучая осиротевший кабинет Кострова. Разломанный стол, дрель на полу и лужи засохшей крови.

– Безобразие, – охнула завхоз.

– Срочно устраните, – велела Каракуц. – Это все-таки школа.

В приемной она кивнула на забинтованную руку секретарши:

– Чем вы так?

– Я… я собственно… – Секретарша задумалась.

– Натирали картошку, – подсказала завуч. – И – вжик – по пальцам.

– Вот! – улыбнулась девушка. – Точно!

Люба с дочерью переехала на время в Москву, чтобы быть ближе к Кострову. Навещала его в больнице. Угроза жизни миновала, лицевые хирурги пытались восстановить внешность. Чтобы оплатить ринопластику, Люба продала дачу.

Настя немного боялась папу и в палате смотрела куда угодно, только не на страшно плоский профиль. Чтобы не видеть швов, навсегда искалечивших брак, Люба припадала к груди мужа и говорила:

– Я очень тебя люблю.

Она его не любила больше. Она мечтала забрать Настю и сбежать от чужого, некрасивого человека. Бывший директор подолгу молчал и таращился вглубь себя, но ничего не находил внутри. Выжженная пустыня.

Однажды ему приснился подвал, девушка, повторявшая:

– Я знаю вас. Я знаю вас!

Муравьи выползали из рыжих волос и образовывали второе лицо, шевелящуюся маску с трещиной рта.

– Это не я, – шептал Костров во сне.

Любу мучили кошмары о гадюках. Она закричала, когда по телевизору показывали рвущих добычу львов. Тайно Люба записалась к психологу, импозантному душевному мужчине, тайно пила с ним кофе, тайно отдалась между визитами в больницу.

Она защищалась по-своему.

Три человека в городе помнили все: Нестор Руденко, Павел Самотин и Марина Крамер. Была еще мама Самотина, единственная из учителей, она не откликнулась на дьявольский зов и мирно проспала до утра. Сработали Пашины «специи».

Но почему физрук Вита Георгиевна Мачтакова вздрагивала беспричинно в спортзале и озиралась на тени в закутках? Почему она уволилась через три недели, не вняв уговорам Каракуц потерпеть до конца полугодия?

Свято место редко пустует. Из области, проявив удивительную расторопность, прислали нового физрука, а с ним – учителей физики, ОБЖ, трудов. Назначили нового директора – женщину. Ей все чудилось, что в приемной пахнет рахат-лукумом.

Вахтерша Римма кормила у оранжереи очередную Муську.

Учительница биологии Швец периодически доставала из шкафа пустую трехлитровую банку и, если никто не наблюдал, прижималась щекой к стеклу.

Антон Павлович, ИЗО, и Анна Ивановна, музыка, сконфузились, столкнувшись в столовой, сухо поздоровались и быстро расселись по разным углам.

Тьма отступала.

Прошмыгнула весна и совсем незаметно пришел июнь.