Костров (9)

В темном тире гигантские красные муравьи ползали по облупленной штукатурке. Кострову казалось, он слышит, как шуршат их лапки. Школа опустела, новая вахтерша погасила свет. В кармане вибрировал телефон, звонила Люба. Костров не отвечал.

Он сидел в кабинете трудов, а у стенда задумчивый Тиль рассматривал инструменты.

– Ты вспомнил? – спросил Тиль, не оборачиваясь.

Костров сглотнул ком, и в желудке забурлило.

– Я… запутался.

– Немудрено. – Тиль потер ладони. – Странные вещи, дружище. Странные времена.

– Ты умер, – констатировал Костров.

– Само собой. Четыре года назад. Повесился на батарее центрального отопления. Точнее, удавился. Разве не ты обнаружил мой труп?

Костров моргнул и увидел: записка, приколотая к дверям: «Не пугайтесь, вызовите полицию». В комнате великан Тиль полулежит под батареей, лицо покраснело и надулось, язык вывалился изо рта. Тонкий ремешок – от кожаного плаща жены – впился в кадык.

– Я…

– Ты устал, дружище, – миролюбиво сказал Тиль, садясь за стол. Он не отбрасывал тени, но теней в мастерской было предостаточно.

– Почему, Сань? – спросил Костров, вглядываясь в зыбкую фигуру на фоне классной доски.

– Ты так часто задавал этот вопрос. Около моей могилы. Ты винил себя, что не заметил, не уследил, не спас. Не прочел мои страшные мысли.

– Мы были друзьями. Нас даже звали одинаково: Сан Санычами.

– Люба боялась за твое здоровье, да? Когда меня не стало.

– Она думала, я свихнусь.

– Ты говорил со мной во сне, тезка.

– Не только…

– Искал слова, которые бы отвадили меня от самоубийства.

– Я представлял тебя рядом. На собраниях, на уроках. Что ты живой, продолжаешь работать и помогать мне.

– Говорил, говорил и говорил. В директорской, если никого не было рядом. Уединившись в туалете.

– Особенно в тот год.

– И я воскрес, – Тиль коснулся пальцем виска, – вот здесь.

– Сначала ты был просто голосом разума. Дельные мысли я озвучивал от твоего лица.

– Но в августе…

– В августе прорвало краны.

– Вы с Игнатьичем спустились в подвал.

– Да, мы вдвоем.

– И ты взаправду забыл. Забыл, что меня давно нет.

– Постой…

Костров схватился за спасительный круг: свидетельство, что Тиль бредит, что никто не вешался – он, директор школы, не позволил бы сотрудникам вешаться!

В сентябре – абсолютно точно! – Мачтакова зашла к нему. Спросила, давно ли он беседовал с Тилем. Он сказал, что давно.

«А что стряслось?» – озаботился Костров.

«Да чудной Тиль какой-то, – сказала физрук. – Я сегодня проходила мимо его кабинета. Слышу, дети его зовут и хихикают. Заглядываю, он сидит за столом, как будто спит с открытыми глазами. Дети ему кричат, а он не реагирует…»

– В сентябре, – начал Костров.

– Да, знаю, – терпеливо вздохнул Тиль. – Мачтакова предупреждала тебя. Но это было в сентябре пятнадцатого года.

– Нет!

– Да. И тот разговор ты воспроизводил снова и снова. Потому что ты забегался, не отреагировал на ее слова, слишком поздно вспомнил о них, а я уже повесился. Вернее, удавился.

– Эти чертовы реестры, – прошептал Костров, – столько хлопот. Но, – он растерянно осмотрелся, – кто же ведет труды?

– Да ты и ведешь.

– Действительно. – Он уставился на ладонь, рассеченную шрамом от стамески. Один, в пустом кабинете, спросил сам у себя: – Дружище, мы кого-то убили?

– Да, но это не страшно.

Пальцам стало тепло, как тогда, когда они проникли за глазные яблоки Рязана.

– Мальчик… – Костров задрожал всем телом. – Я выдавил ему глаза.

– Так было нужно.

– Убил девочку молотком…

Он увидел отчетливо в глубине разрушающегося мозга рыжую девчонку, которую подобрал на трассе, привез в школу и скормил Нечестивому Лику. Он, примерный муж и любящий отец, а не Тиль, им придуманный!

– Выходит, я обычный псих? Маньяк?

– К счастью, нет, – утешил Тиль. – Бог из стены создал меня, чтобы тебе было проще.

– Я своими руками…

– Он. Он нашими руками.

– Зачем?

– Не все ли равно? Если ты не можешь сопротивляться – какая к черту разница?

Костров встал, расстегивая рубашку. Крупные капли пота стекали по коже. Он лично помогал Тамаре – сколотил трон для ее племянницы и смотрел, как одурманенная бедняжка рожает серых существ, что теперь носились по школе и хихикали во тьме.

– Ты видел льва?

– Да…

– Это сила его. Ты видел саранчу?

– Да, да! – закричал Костров, хватаясь за голову.

– Это армия его. Он придет, и Горшин станет его дворцом.

– Но Настенька…

– Он примет твоего ребенка, как родную дочь.

Тиль выпростал палец и протянул к круглым настенным часам. Поднялся и вытащил из-под стола кувалду.

– Пора.

За желтой дверью пахло словно в кондитерской. Костров затрясся, различив в полумраке чей-то силуэт, но Тиль сказал:

– Это всего лишь Игнатьич.

Старый пьяница блаженно улыбался.

В глубине подвала, где Костров собственноручно прикончил рыжую девчонку, скалился Нечестивый Лик. Он рвался на свободу, скрежетал бетонными губами. Голова Кострова будто превратилась в улей, в гнездо, полное разгневанных ос. Мыслями о дочери он пытался заткнуть дыры, но черный свет просачивался внутрь, испепеляя прошлое, создавая идеального раба для рождающегося бога.

Костров заплакал оттого, что не сумел найти в душе ни жалости, ни раскаяния, оттого, что хруст костей пробуждал лишь сытую ухмылку, от череды образов, мелькнувших в улье: вот его женушку, похотливую самку, насилуют на цементном полу перекачанные стероидами мужчины, заливают семенем, мнут и щиплют, а она хохочет. Вот его освежеванная дочь висит на ржавом крюке; мухи слетаются полакомиться соками, обильно выделяемыми изуродованной плотью.

Костров замычал гортанно.

Игнатьич встал на колени и прислонился лбом к намалеванному Лику. Так иудеи припадают к Стене Плача.

– Закончи вместо меня, – сказал Тиль, растворяясь в тусклом свете лампочки. Костров опустил глаза и понял, что сжимает в руках кувалду.

– Давайте, Сан Саныч, – поторопил коленопреклоненный старичок.

Костров оголил десны, верхней губой касаясь носа. Оскалился и занес молот.

Маленький мальчик, боящийся темноты, истошно закричал в его голове.

– Стой! Не надо!

– Пусть бог родится, – сказал Игнатьич.

Костров ударил, метя в седой затылок. Кувалда сплющила череп, разнесла его на куски и грохнула о стену. Осколки костей повисли в разодранном чехле скальпа. Мозговое вещество обрызгало змеящиеся по бетону трещины. Игнатьич, практически обезглавленный, завалился на бок. Серые твари выползли из-под труб насладиться зрелищем, оглаживали животы и мурлыкали.

А Костров бил, бил, бил, с каждый ударом становясь счастливее и свободнее.