Костров (5)

Дочь уснула. Свернулась калачиком, подперла кулаком щеку. Наушники выпали на подушку, из динамиков тихо играла музыка.

Костров выключил плеер, накрыл дочь стеганым одеялом. Она вздохнула во сне.

Неимоверно взрослая – двенадцать лет! – во сне она казалась ребенком. Переполняемый нежностью, Костров склонился и осторожно поцеловал Настю в висок. Дочь заворочалась, улыбнулась, не разлепляя век.

– Спокойной ночи, фуколка.

Он погасил в детской свет. Вспомнил, как впервые – в роддоме – поднял дочь на руки. Такую легкую, теплую и мелкую, но в комочке плоти, нетвердых косточек и квакающего плача заключалась величайшая радость, перелопатившая прежнюю жизнь.

– Спит? – Жена оторвалась от экрана.

– Как сурок.

И снова Костров залюбовался. Женой, устроившейся в кровати с ноутбуком. Монитор озарял сиянием ее лицо. Волосы по-домашнему собраны в пучок, очки отражают бегущий текст. В очках, – шутил Костров, – Люба ассоциировалась с героинями эротических фильмов вроде «Пикантных уроков» или «Учительницу на замену».

«Я чертовски везучий сукин сын», – заключил Костров.

Он присел рядом, погладил Любу по шелковистому бедру.

– Что читаешь?

– Пытаюсь кое-что нарыть. Про наш город. Марина на днях попросила собрать материалы по истории Горшина. У нее же родня отсюда. Ну и я решила освежить в памяти. Ты знал, что последний помещик рисовал картины?

– Что-то слышал. – Он прижался губами к колену жены. Ее кожа пахла кокосовым маслом. Люба взъерошила волосы мужа, посеребренные сединой, но густые, как и в тридцать.

– Марина меня озадачила, спросив про картины. Я никогда не задумывалась, куда они делись.

– Ну. Больше ста лет минуло. В Горшине пять раз менялась власть. А Стопфольд, судя по всему, не был Рембрандтом.

– Критики разгромили его в пух и прах.

– Талант не купить за деньги.

– В XIX веке жил богач, кажется в Москве. Любил петь оперные арии. Только вот ему медведь оттоптал уши. Он арендовал театры и платил людям, чтоб они аплодировали. Набивал залы голытьбой, пел, а потом купался в овациях и был счастлив.

– У богатых свои причуды.

– Грустно, что от художника не осталось ни одной картины. Пускай он и хреновенький художник. Было бы отличное пополнение для музея. Мама Кузнецовой принимала участие в сносе старого здания, так даже тогда – в шестидесятые – они доставали из подвала вещи Стопфольда. Понятно, что хлам, но хоть холстинка могла заваляться.

– Может, и завалялась в какой частной коллекции. – Костров помассировал икры жены.

– Гугл безмолвствует.

– А то бы я выделил миллион-другой из школьного бюджета.

– Я нашла любопытное упоминание в дневнике земского врача. Опубликован в двадцать седьмом в Париже. Автор посещал Горшин, гостил у Стопфольдов и… вот, послушай, – она скользнула пальцами по тачпаду: – «Г. С. презентовал новую картину. „Монах-отшельник“. Ужас ужасный. Вместо монаха – некое чудище, прожигающее буркалами публику. Дамы покинули гостиную – смотреть на полотно гадко и неловко. А Г. С. ждет похвал, оценки. Одно скажу: наконец ему удалось вызвать портретом бурную реакцию, но такой ли реакции жаждет творец? Сейчас думаю, что снова видел того мерзейшего монаха – годы спустя – в глазах революционных матросов, гогочущих, обыскивающих нас с супругой».

– То, что надо, – сказал Костров, – идеальная картина для нашего музея. А у Марины Фаликовны, я смотрю, много свободного времени. Загрузить, что ли, работой?

– Не тронь Марину. – Жена отложила ноутбук, потянулась. Под футболкой очертилась грудь. – И держи от нее подальше Каракуц. Совсем девочку извела.

– Вы сдружились.

– Да, она хорошая.

– Согласен. Класс ее любит, это главное.

Пальцы Кострова подцепили резинку сиреневых трусиков.

– И чего мы хотим? – нахмурилась Люба.

– Любовь Антоновна… я книжку потерял.

– Какую книжку?

– «Пятьдесят оттенков серого». Брал читать и потерял.

– Это же библиотечное имущество, Костров!

– Что же делать, Любовь Антоновна?

Люба раздумывала.

– Очки не снимай, – попросил Костров, ластясь.

– Так. За книгу я спрашиваю строго.

– Вы уж спросите… по всей строгости… – Костров перекатился на спину. Люба оседлала его, прильнула, шаловливо лизнула мочку. Поползла вниз.

– Это еще что? – охнула Люба, приспуская пижамные штаны мужа. – В школу с таким нельзя.

– Любочка… солнышко… – Костров нетерпеливо стиснул ее плечо.

Люба заработала бедрами. Глаза блестели за овальными стеклами очков.

– Да, – зрачки Любы закатились, – да, сильней…

– Тише, – Костров испугался, что они разбудят Настю.

Руки жены впились в его бока – грубее, чем обычно. Влажные шлепки участились. Казалось, не Люба скачет на нем – а ее толкают сзади.

За пеленой возбуждения проклюнулась мысль: что-то не так. И дело не в излишней грубости.

Изменились ощущения.

Глаза Кострова расширились.

Люба не замечала, царапая его торс.

Кто-то третий находился в постели.

Костров захлопал ртом.

Люба запрокинула голову – из-за ее растрепавшихся волос выплыло оскаленное похотливое лицо.

Нечестивый Лик.

Костров закричал.