Александр Куприн
Пасхальные колокола

Быстро-быстро промчались впечатления вчерашнего дня и Великой ночи: плащаница  в суровой холодной темноте собора, воздержание от еды до разговения, дорога в церковь, в тишине и теплоте апрельского синего вечера, заутреня, крестный ход, ликующая встреча восставшего из Гроба Христа, восторженное пение хора, подвижная, радостная служба, клир  в светлых сияющих парчовых ризах , блеск тысяч свечей, сияющие лица, поцелуи; чудесная дорога домой, когда так нежно сливаются в душе усталость и блаженство, дома огни, добрый смех, яйца, кулич, пасха, ветчина… глаза слипаются; в доме много народа, поэтому тебе стелют постель на трёх стульях, поставленных рядком; погружаешься в сон, как камень падает в воду.

Утром проснулся я, и первое, ещё не осознанное впечатление большой – нет! – огромной радости, которой как будто бы пронизан весь свет: люди, звери, вещи, небо и земля. Побаливает затылок, также спина и рёбра, помятые спаньём в неудобном положении на жёсткой подстилке, на своей же кадетской шинельке с медными пуговицами. Но что за беда? Солнце заливает тёплым текучим золотом всю комнату, расплёскиваясь на обойном узоре. Господи! Как ещё велик день впереди, со всеми прелестями каникул и свободы, с невинными чудесами, которые тебя предупредительно ждут на каждом шагу!

Как невыразимо вкусен душистый чай (лянсин императорский!) с шафранным куличом и с пасхой, в которой каких только нет приправ: и марципан, и коринка, и изюм, и ваниль, и фисташки. Но ешь и пьёшь наспех. Неотразимо зовёт улица, полная света, движения, грохота, весёлых криков и колокольного звона. Скорее, скорее!

На улице сухо, но волнующе, по-весеннему, пахнет камнем тротуаров и мостовой, и как звонко разносятся острые детские крики! Высоко в воздухе над головами толпы плавают и упруго дёргаются разноцветные воздушные шары на невидимых нитках. Галки летят крикливыми стаями… Но раньше всего – на колокольню!

Все ребятишки Москвы твёрдо знают, что в первые три дня Пасхи разрешается каждому человеку лазить на колокольню и звонить, сколько ему будет удобно. Даже и в самый большой колокол!

Вот и колокольня. Темноватый ход по каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и древне пахнут старые стены. А со светлых площадок всё шире и шире открывается Москва.

Колокола. Странная система верёвок и деревянных рычагов-педалей, порою повисших совсем в воздухе, почти наружу. Есть колокола совсем маленькие: это дети; есть побольше – юноши и молодые люди, незрелые, с голосами громкими и протяжными: в них так же лестно позвонить мальчугану, как, например, едучи на извозчике, посидеть на козлах и хоть с минуту подержать вожжи. Но вот и он, самый главный, самый громадный колокол собора; говорят, что он по величине и по весу второй в Москве, после Ивановского , и потому он – гордость всей Пресни.

Трудно и взрослому раскачать его массивный язык, мальчишкам это приходится делать артелью . Восемь, десять, двенадцать упорных усилий и наконец – бам-м-м…

Такой оглушительный, такой ужасный, такой тысячезвучный медный рёв, что больно становится в ушах и дрожит каждая частичка тела. Это ли не удовольствие?

Самый верхний этаж – и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец, и синяя изгибистая полоса Москва-реки, все церковные купола и главки: синие, зелёные, золотые, серебряные… Подумать только: сорок сороков! И на каждой колокольне звонят теперь во все колокола восхищённые любители. Вот так музыка! Где есть в мире такая? Небо густо синеет – и кажется таким близким, что вот-вот дотянешься до него рукою. Встревоженные голуби кружатся стаями высоко в небе, то отливая серебром, то темнея.

И видишь с этой верхушки, как плывут, чуть не задевая за крест колокольни, пухлые серьёзные белые облака, точно слегка кружась на ходу.

Клавдия Лукашевич
Первый день Светлого Христова Воскресения
(отрывок из повести «Моё милое детство»)

В детстве первый день Пасхи мы всегда, как я уже сказала, проводили у бабушки с дедушкой.

Теперь, уже много-много лет спустя, этот день мне всегда представляется особенным. Мне кажется, что он всегда бывал ясным, светлым, радостным. На лазурном небе ярко сияло солнце; особенно весело и призывно чирикали птицы в вышине; беспрерывно благостно гудели колокола церквей. Улицы казались чище. Народу на улицах шло и ехало великое множество. Все были такие нарядные, весёлые… То и дело открывали друг другу искренние объятия и говорили радостно: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!»

Было ли так всегда, не знаю; может быть, я многое запамятовала.

Путешествие в первый день Пасхи к бабушке и дедушке бывало для нас, детей, ежегодным большим событием, целым паломничеством . Ведь мы жили из года в год так тихо, уединённо в своём скромном гнёздышке, точно ограждённые от всего мира огромной стеной. И потому каждое новое, самое маленькое событие в нашей жизни надолго выбивало нас из однообразной колеи и оставляло неизгладимый след, о котором бывало много разговоров и воспоминаний.

За несколько дней до нашего похода, ещё на Страстной неделе, шли приготовления. Мама старательно дошивала нам новые платья и передники. Нянечка что-то всё укладывала в свой огромный ковровый красный «ридикюль» , как она его называла. Улучив свободную от дела минутку, она нас наставляла. Мы ведь оставались у бабушки без неё гостить на дня три-четыре.

– Во всём слушайтесь, мои птички, бабушку, тёток… Будьте вежливыми и скромными. Лидинька, милушка, не возись с собаками и кошками. Не то исцарапают тебя… Пожалуй, и новое платье изорвёшь… А главное, с тётей Сашей не спорьте… Помните, что она постарше вас…

– Тётя Саша сердитая, – замечает сестра.

– Ничуть не сердитая… Если и скажет какое слово с горячности… Часто и сама бывает, голубушка, не рада… Да уж слова не вернёшь… – говорит няня.

– Как же, нянечка, ты сама часто говоришь, что тётя Саша «характерная»… И она всегда сердится, – напоминаю я своей старушке.

– Ну да, «характерная»… Я и не отпираюсь, что говорила… Значит, у неё характер такой… А вам, маленьким деточкам, нечего об этом вспоминать…

И няня опять нас долго наставляет.

– А ты, Беляночка, моё золотце, не связывайся с Дуняшкой, не слушай её россказней.

– Нянечка, она такая смешная! Всегда всё перепутает… Бабушке и дедушке говорит «ты», а про себя «мы»… Как смешно она про свою деревню рассказывает и какие смешные слова говорит.

При одном воспоминании о Дуняше, молоденькой бабушкиной прислуге, мы с Лидой заливаемся весёлым громким хохотом.

Но няня недовольна:

– Она – простая деревенская глупенькая девчонка… А вы – высокородные барышни… И нечего вам её деревенские небылицы слушать.

Мы обещаем не связываться с Дуняшей и не слушать её деревенских россказней. Но ведь так трудно выполнить это обещание. Забудешь – и чего-чего, бывало, не наслушаешься от наивной деревенской девчонки.

– Нянечка, а какие-то нынче дедушка яички накрасил? – вспоминаем мы.

– Ну уж, конечно, всего придумал наш забавник… Умный, знающий человек ваш дедушка… И голова на плечах крепкая, и руки золотые.

Нам казалось очень смешным, как говорила няня о дедушке, будто у него голова крепкая и руки из золота… Смотришь, бывало, на него и дивишься… Но он, действительно, был таким.

– А мальчишки дедушкины придут «Христос воскресе» петь?

– Конечно, придут. Мальчишки у него – первые гости. Без них никакой праздник не обойдётся.

– Пожалуй, тётя Саша рассердится на мальчишек…

Воспоминания так и встают, так и рисуют знакомые милые картины, уютный домик бабушки и дедушки и всё, что там приходилось переживать. Как-то там дедушкин Каштанка поживает? Чему он его ещё выучил? Наловил ли дедушка новых птиц? Куда он пойдёт на праздниках со своей «босоногой командой»? Какие стихи он переписал для мамы?

В жизни так много занятного, интересного, что, кажется, всего и не вспомнишь.

* * *

Как радостно просыпаться в первый день Светлого праздника!

– Няня! Нянечка! Одевай нас скорее, скорее! Ведь сегодня к бабушке и дедушке.

Мама и няня нас одевают и опять наставляют…

– Поздравьте всех… Скажите, что мы с папой гулять пошли и скоро придём, – говорит мама.

– Скорее бы, скорее, – твердим мы в радостном восторге.

Хотя с Петербургской стороны, где мы жили, до Васильевского острова, где жили бабушка и дедушка, было совсем недалеко – не более двух вёрст , – но для старушки и двух закутанных маленьких девочек пройти это расстояние казалось целым путешествием.

В то время по улицам Петербурга ходили огромные тряские общественные кареты , запряжённые тройкою тощих лошадей; эти рыдваны  назывались «щапинскими каретами». Часть нашего пути мы всегда совершали в такой карете, так как нанять извозчика считалось в нашей семье недопустимой роскошью. И у нас, так же и бабушка с дедушкой, решительно все члены семьи или ходили пешком, или ездили в дешёвых «щапинских каретах». Впрочем, это имело свои удобства и выгоды.

«Щапинские кареты» останавливались от нашей квартиры недалеко, шагах в 300, не более. Но папа сам шёл проводить нас до «кареты». Он нёс нянин красный «ридикюль» и заботливо усаживал нас в «карету». Он много раз наставлял няню, где надо слезать, осторожнее идти по улицам и вообще беречься. Он даже поручал нас вниманию кондукторов.

И мы наконец двигались в путь. Путешествие казалось нам необыкновенно длинным. Часть дороги мы ехали в «карете», но большую часть шли пешком.

Вот «щапинская карета» остановилась. Кондуктор помог нам вылезть. И мы двинулись тихонько дальше. Старушка няня еле-еле плетётся и тащит свой «ридикюль».

– Дай, нянечка, я понесу. Ты устанешь…

– Ну куда тебе, Беляночка!.. Тяжело ведь.

– Мы вместе с Лидой.

– Нет, нет… Мне не тяжело… Теперь уж скоро.

Мы всё-таки с обеих сторон помогаем няне нести её «ридикюль» и думаем, что очень облегчаем ей ношу.

Настроение у нас самое радужное. Улица, люди, поцелуи на каждом шагу, пасхальный звон – всё это так радовало, так веселило.

В то далёкое время по улицам ходило очень много разносчиков ; все они громко кричали. Кроме того, часто водили учёных медведей, которые показывали разные фокусы, учёных лошадок, собак. Или просто ходили клоуны, акробаты, петрушки, фокусники. Мы с няней непременно останавливались около каждого затейника, смотрели с восхищением и дома устраивали такие же представления.

* * *

Но вот мы почти и дошли до цели нашего путешествия. Мы заворачиваем в 15-ю линию Васильевского острова. Вон – вдали виднеется и милый серый двухэтажный деревянный домик с зелёной крышей и зелёными ставнями. При виде его так трепетно и радостно забьётся сердце. Там протекли счастливые дни нашего детства. Там научились мы хорошему. Жизнь в стенах этого домика представлялась нам раем.

С тех пор я люблю маленькие деревянные дома, окрашенные в серую краску, и непременно с зелёными крышами. Я всегда мечтала под старость иметь такой домик. «Сюда ко мне стали бы собираться мои внуки… Я бы стала им рассказывать сказки, учить уму-разуму», – мечтала я. Но это желание так и осталось мечтою.

Вот он, милый домик… Из-за забора виднеются берёзы и высокая жердь с клеткой для птиц. Это дедушкина затея. Он так любит птиц, ловит их в эту клетку. А зимою прикармливает везде, где только возможно.

– Ну так и есть! Окно уже у него выставлено. И около окна толпятся мальчишки, – говорит няня, прикрывая глаза рукою и всматриваясь вдаль.

– А дедушку ты видишь, нянечка?

– Конечно, он там же… Мыльные пузыри пускает… Мальчишки-то за ними гоняются… Ах, баловень большой, ах, хороводник! – ласково говорит няня.

– Он нас видит уже наверно.

– Видит, видит… Вон замахал рукой… Мальчишки засуетились, убежали.

– Вон тётя Манюша и тётя Саша бегут… А впереди Каштанка и Карошка! – радостно вскрикивает Лида.

Действительно, из калитки серого домика выбежали две девушки: одна очень маленькая, а другая высокая и тоненькая. Они стремительно направились в нашу сторону. Это были наши тёти. Тётя Манюша – та, что горбатенькая, очень маленького роста… Тётя Саша – высокая тоненькая блондинка.

Они бросаются к няне, христосуются, отнимают от няни «ридикюль». Каштанка и Каро вертятся около нас как сумасшедшие, прыгают и стараются лизнуть в лицо то меня, то Лиду.

– Оставь, Машенька, мой «ридикюль». Разве можешь ты его нести? – говорит няня.

– Я мала, да сильна, нянюшка, – отвечает тётя Манюша и громко смеётся. Её огромные чёрные глаза сверкают весело и живо, а смех звучит совсем как у нашей мамы.

Дедушка выглядывает из окна и тоже смеётся. Мама и тётя Манюша очень на него похожи.

– Вот, моя старушка, и наши барышни жалуют… Здравствуйте, барышни… С великим Праздником!

Мы все христосуемся.

– Идите-ка ко мне, барышни, скорее пузыри мыльные пускать… С дымом, с мошками… – говорит дедушка.

– Ах, папенька, оставьте, пожалуйста, детей… Дайте им передохнуть с дороги… Ведь они ещё и бабушку не видели! – недовольным тоном проговорила тётя Саша.

– Слушаюсь, слушаюсь, «принцесса на горошинке», я их не трогаю… Я пошутил.

Дедушка наш был оригинал, чудак, каких прежде было немало, а теперь совсем не бывает. Дедушка всегда нас называл «барышни» или «девицы». Этим он, конечно, хотел выразить, что нас особенно балуют, оберегают и нежат.

У калитки серого домика уже слышны радостные возгласы. Бабушка, тётя Надюша, Дуняша встречают нас на улице.

Все веселы, смеются, громко расспрашивают, целуют и ведут в комнаты. Громче всех раздаётся визгливый голос Дуняши. Она имела способность всегда хохотать и взвизгивать; за это ей очень часто попадало от тёти Саши.

– Ахти-матушки! Да дитятки наши приехали! Да миленькие, да пригоженькие! – вопила Дуняша и громко смеялась…

– Авдотья, угомонись!.. – строго говорила тётя Саша.

– Да я на боярышень радуюсь… Я их раздену… Миленьких-то моих, пригоженьких моих…

– Иди, иди, Авдотья! Мы сами детей разденем…

Возгласы, радостные восклицания так и сыплются. Бабушка обо всём подробно расспрашивает няню: удались ли кулич и пасха? Здоровы ли родители? Что делали? Что шили? Когда придут дочь и зять? Почём всё покупали?

Нянечка почтительно обо всём докладывает и называет бабушку «сударыней».

Бабушка наша сегодня просто красавица. В первый день Пасхи и во все торжественные дни церковных и семейных праздников мы много-много лет видели бабушку и дедушку в одних и тех же одеждах. На бабушке надето широкое пёстрое шёлковое платье, на плечах шаль, а на голове белый чепец с лиловыми лентами. Дедушка в праздники надевал вицмундир  с массой каких-то медалей и орденов; при этом высокий воротничок с углами так странно подпирал ему голову. И казалось, что голову он держит особенно гордо, откинувши назад.

Дедушка был горбатый, невысокого роста; но он был здоровый, сильный, весёлый и бодрый человек. И горб его нисколько не портил.

– Сегодня бабушка – царица, а дедушка – царь, – шепчет мне Лида. На нашем условном детском языке это означает, что наши старички красивы, нарядны, торжественны.

– А мальчики дедушкины придут петь «Христос воскресе»? – спрашиваю я бабушку.

– Приходили уже, но Сашенька их не пустила. Придут позднее для вас…

Не успели мы ещё раздеться, как дедушка уже громко объявляет из своего кабинета:

– Моя босоногая команда идёт… Мальчики идут петь… Пустите моих мальчиков…

– Не важные гости! И подождут… Дети ещё и раздеться не успели… Покоя от этих мальчишек нет, – сердито говорит тётя Саша.

– Пусти их, Сашенька… Они пропоют и уйдут… И отец успокоится, – заискивающе обращается бабушка к дочери.

Раздаётся тихий звонок. Дуняша с визгливым возгласом «Ахти-тошеньки!» бежит открывать калитку. По деревянным мосткам дворика слышен топот детских ног.

Человек 12–15 мальчиков, самых бедных жителей Пятнадцатой линии Васильевского острова, вошли в залу. Эти бледные, худые, бедно одетые ребята – все друзья, закадычные приятели дедушки. Это его «босоногая команда», его «мальчишки» – как говорили тёти. В первый день Пасхи они всегда являлись петь «Христос воскресе», а в первый день Рождества – со звездою славить Христа.

Сколько возился с ними дедушка и как их любил, я расскажу после. Но тёти, особенно тётя Саша, не жаловали «этих мальчишек».

– Ноги вытирайте хорошенько! Опять на полах наследите! За вами вечно приходится грязь убирать! – слышится грозный оклик тёти Саши.

– Успокойся, Сашенька, они вытрут, вытрут! Я посмотрю за ними, – кротко говорит бабушка.

– Эх, принцесса, за моими ребятами грязь убрать – одна минута… И следа не останется. Главное – не было бы на душе черноты, – слышен голос дедушки из кабинета.

– Ах, папенька, оставьте вашу философию! От этих мальчишек ни в будни, ни в праздники покоя нет… Только вчера полы вымыли… – волнуется тётя Саша.

Толпа ребят, робко ступая, стесняясь, проходит в залу. И чистые детские голоса стройно поют «Христос воскресе», «Святися, святися, новый Иерусалиме».

Дедушка доволен. Он улыбается и сам подпевает своим мальчишкам. Затем он отводит бабушку в тёмную прихожую и что-то ей шепчет, указывая на ребят. Бабушка качает головой, не соглашается и указывает на тётю Сашу. Видимо, просьбы дедушки отклонены.

Он зазывает ребят в свой кабинет и оделяет их там яйцами и деньгами.

* * *

Мы так рады, что наконец-то в гостях у бабушки и дедушки. Восторга невозможно описать: мы не знаем, куда броситься, на что смотреть, о чём расспрашивать.

Лида обнимает и ласкает своих любимцев – двух огромных толстых котов и собак Каштанку и Каро. Я бегаю из залы в кухню, особенно крепко целую тётю Манюшу и бабушку. Вопросы так и сыплются:

– Как живут, не беспокоят ли квартиранты наверху? Что натворила нового Дуняша? Какие цветы посадил дедушка на своём дворике? Сколько он наловил птиц?

Ответы очень интересные.

– Дуняша недавно чуть не вымыла фортепиано мыльной мочалкой. Тётя Маня едва его спасла от её усердия… Дедушка поймал трёх новых птичек… А у канарейки в садке скоро будут птенчики.

Из кабинета дедушки ушли уже мальчики, и он зовёт нас.

– Барышни, идите ко мне! Я тут кое-что для вас приготовил.

– Подождите, папенька… Ведь мы ещё детей не одарили… – говорит тётя Саша.

И все дарят нам яички.

Тёти свои покрасили цветными лоскутками. Дуняша и та где-то раздобыла крашеные. А бабушка таинственно говорит:

– Смотрите, какие яички я приготовила моим внучаткам.

– Ах, какие чудесные, невиданные яички! Где вы достали их, бабушка? И кто их сделал?

Яички были, действительно, удивительные: белые, сахарные, точно хрустальные. Внутри была панорама. И там виднелась картина – Воскресение Христово.

В то время, да ещё в нашей бедной обстановке, такой подарок был большая редкость. Мы не могли налюбоваться затейливыми яичками.

Оказывается, среди дедушкиных мальчишек появились два брата – ученики кондитера. Они-то и принесли бабушке в подарок невиданные яички. После много лет эти мальчики дарили нам к Рождеству сахарных куколок, а к Пасхе – красивые сахарные яички. Теперь они уже старики и служат в лучших кондитерских Петербурга… И, наверно, вспоминают того, кто скрашивал их невесёлое детство – доброго друга, «советника», как они называли нашего дедушку.

Мы переполнены радостью и счастьем. Тётки нас ласкают, развлекают.

А бабушка с нянечкой сели в уголку и беседуют. Вся их жизнь, все интересы, радости, горести неразрывно слились вместе.

Невозможно себе представить старушек милее, добрее, чем бабушка и няня. Вот они склонились друг к другу и что-то говорят так живо, взволнованно, то улыбаются ласково, то их лица принимают грустное, тревожное выражение… Эти две головы пожилых женщин – само совершенство. Одна – барская в нарядной наколке с лентами; другая – преданной слуги – в беленьком скромном чепце. Благодаря им старость мне всегда представлялась ласковой, нежной, полной снисхождения и мудрости. У нас в доме, чтобы ни случилось, мама первым долгом говорила: «Надо пойти у маменьки спросить… Вот что маменька скажет… Как маменька посоветует». И во всех житейских недоразумениях она приносила домой бабушкины советы, умудрённые знанием и опытом…

Дедушка горячо любил бабушку. Он называл её то «седая красавица», то «Темирочка», иногда «Ташенька». Её звали Татьяна Степановна.

* * *

В торжественные праздничные дни в маленькой квартирке бабушки и дедушки всегда собирались родственники.

– А тётенька Александрина с дядей Лиодором придут? – спрашиваем мы.

– Конечно, придут к обеду.

Тётенька Александрина – родная сестра дедушки. Дядя Лиодор – её сын – студент. Собственно говоря, она приходилась нам бабушкой. Но она не любила и не позволяла себя так называть. Это была высокая красивая старушка с седыми локонами у висков. Нам она казалась очень строгой и важной: всегда всем делала замечания, говорила много о приличиях.

Однако я отвлеклась от своих воспоминаний… Ведь когда проживёшь долгую жизнь, так много картин и людей проходит перед глазами, как в панораме…

Дедушка настойчиво кричит из своего кабинета:

– Что же, девицы придут ко мне или нет? Отпустите вы их или нет?

– Идите, идите скорее к дедушке, – говорит бабушка и сама ведёт нас к двери кабинета.

– Он вам подарит по яичку… Сам ведь всё придумывал, возился и красил.

Наконец мы попадаем в таинственный дедушкин кабинет!.. Теперь нас только занимает корзинка с яйцами. Яички просто загляденье! Красные, жёлтые, зелёные, пёстрые – без рисунков и с рисунками. Вот с сердцем и пламенем, с якорем, с голубками, с цветами и с затейливыми рисунками. Они всегда лежат в круглой корзиночке на сене. Всё дедушка красил сам. И сам их дарит. Я выбираю с крестным ходом. По яичку видно, будто идёт масса людей, несут крест, образа и даже хоругви. Так же, как я видела в церкви в свою первую заутреню. И мне ужасно нравится это яичко. Я собираюсь беречь его долго-долго. Лида выбирает с двумя голубками, которые целуются…

– Может быть, барышни хотят покатать яйца? – спрашивает дедушка. Он совсем не умел обращаться с нами и всегда говорил особенным тоном, нежным и ласковым, и гладил по головам так деликатно, точно фарфоровых куколок.

Но нам страшно катать яйца с дедушкой. Между тем с дедушкой играть очень весело и хочется испытать счастья.

– Только я это, с крестным ходом, и сахарное не стану катать, – предупреждаю я.

Дедушка смеётся.

– Я тоже сахарное не стану катать. И ещё тётино, – как эхо, повторяет Лида.

Разве возможно было не покатать яиц в первый день Пасхи? Из года в год это было наше традиционное удовольствие. Мы всегда у дедушки с бабушкой катали яйца.

На полу в зале расстилалась большая старая ковровая шаль бабушки, посредине ставилась горка. Дедушка сам её делал. Бабушка, няня, тёти давали нам яички куриные и деревянные. И начиналась игра сначала с тётями. С ними играть было так весело… Если мы даже проигрывали, то они нам всегда возвращали выбитые яички.

Но вдруг отворялась дверь из кабинета, и появлялся дедушка. Он нёс корзину с яичками. Они так заманчиво пестрели в сене.

– А ну-ка, девицы, примите и меня в игру для праздника…

И все с прежним азартом продолжали игру.

Громкий, дребезжащий звонок на дворе прекращал всякие игры.

– Владимир Васильевич с Клавденькой! – радостно восклицала бабушка.

– Папенька и маменька! – вскрикивали мы.

Опять радостная встреча, возгласы, крики, поцелуи, расспросы и разговоры без конца…

А мы с Лидой уже вьёмся около бабушки и ласково спрашиваем:

– Бабушка, мы в кухне сегодня будем обедать?

– Что вы, деточки?! Разве можно… Сегодня праздник.

– В кухне лучше, чем в зале…

– Нельзя, нельзя… Что подумает ваш папа. Нехорошо в кухне…

– Папа, наверно, будет рад…

Милее, уютнее бабушкиной кухни мы ничего не могли себе представить… К нашему огорчению, накрывался большой стол в зале.

А дедушка уже зазвал к себе в кабинет папу и маму.

– Идите скорее ко мне. Я вам новые стихи Пушкина прочту. Списал у одного чиновника.

В кабинете слышится сначала монотонное чтение, а после звонкие взрывы смеха мамы. Как она смеётся! Так весело, звонко, заразительно закатывается, и ахает, и восторгается. И всем нам становится смешно, – не зная, в чём дело, мы смеёмся, слыша хохот мамы. Только одна тётя Саша недовольна:

– И чего так хохочет Клавденька… Наверно, папенька свои истории рассказывает…

А весёлый звонкий смех мамы раздаётся всё громче и громче. Она выбегает из кабинета взволнованная и раскрасневшаяся.

– Перепишу стишок из папенькиной тетради. Ах, какой прекрасный стишок! Папенька не может дать эту тетрадь домой.

Мама садится в уголок и списывает стихи.

Между тем в зале уже накрыт стол. Зала эта особенная. На окнах масса цветов, кругом окон зелёные плющи. На потолке более десятка клеток с птицами. У стены маленькое светло-жёлтое фортепиано, похожее на старинные клавикорды.

Все три тёти суетятся вокруг стола. Они накрывают стол. Тётя Саша и тётя Надюша всегда подают кушанья, угощают.

Но вот на дворе снова раздаётся дребезжащий звонок, снова быстрые шаги по мосткам, радостные возгласы, крики, поцелуи…

Пришла тётенька Александрина с дядей Лиодором.

Мы считали тётеньку Александрину очень важной, побаивались её и между собою с Лидой говорили, что она – «царица». Дедушка же гордился своей сестрой и не раз говаривал:

– Сестра Александрина – дама высшего круга. У неё знакомства – не нашим чета… Она с важными лицами знакома…

* * *

Больше всех мы любили тётю Манюшу.

В обществе сложилось мнение, что все горбатые – несправедливые, озлобленные люди. Не такова была наша тётя. Она, как и дедушка, была всегда весела, жизнерадостна и полна снисхождения и любви к людям.

– Я хочу быть любимой всеми… Я хочу приносить всюду с собою радость, – говорила не раз наша маленькая тётя, и её чудные чёрные глаза сверкали, как звёзды.

И её, действительно, все любили.

После праздничного обеда бабушки мы чаще всего оставались под присмотром тёти Манюши. Мы шли на двор. Что это был за дворик! Наверно, ни у кого никогда не было такого. Он всецело принадлежал к квартире дедушки.

Это было пространство в пять сажен  в квадрате.

Справа деревянный навес. Под навесом лежали дрова и стоял большой сундук. Это была кладовая бабушки. Там хранилась провизия. И под навесом же были сделаны дедушкой для нас качели. Как весело и приятно было на них покачиваться. Это удовольствие мы получали только у дедушки.

Посредине двора красовалась большая клумба. И каких только цветов ни сажал дедушка… Летом эта клумба представляла собой огромный душистый букет. Около забора, который выходил на улицу, росли две кудрявые берёзки. С другой стороны, около хозяйского сада, росла рябина и стояла высокая жердь. На верху этой жерди висела клетка для ловли птиц. Клетку эту можно было поднимать и опускать при помощи особенного блока и верёвки. Как радовались мы, когда, бывало, дедушка на наших глазах вынимал из этой клетки новую птичку. Мы тогда не понимали, что «воля птице дороже золочёной клетки».

Однако я отвлеклась и забыла о дворике… По краям, у самого забора, тянулась гряда. Она засевалась укропом, салатом и редиской. А между ними росли мак и подсолнечники. Когда они цвели, это было красиво и так оживляло всю грядку. Головки мака и созревшие подсолнечники поступали в полное наше распоряжение.

К дому со двора вело крыльцо из пяти ступенек. Над крыльцом, на колоннах, был большой балкон. Он принадлежал хозяевам.

Бывало, тётя Манюша сидит на крыльце, а мы тут же прыгаем по ступенькам или играем в мяч… Иногда сражаемся с ней в нашу любимую игру «ручные хлопушки», которую мы сами придумали.

И вдруг сверху, с балкона, на верёвке спускается небольшая корзиночка…

Поднимешь голову… И видишь приветливые лица трёх старушек и старичка генерала. Старушки в локонах, как и тётенька Александрина. Это хозяин и его три сестры, старые девы. Они все улыбаются.

– Милым деточкам за благонравие и послушание ангел с неба принёс награду, – слышится ласковый голос.

Тётя Манюша выведет нас на средину двора и заставляет благодарить хозяев.

– Делайте книксен. Присядьте пониже… Наклоните головки, – учит она нас.

– Прекрасные, благовоспитанные деточки… И так всегда кротко, деликатно играют, – одобряют наше поведение хозяйки.

А нас больше всего интересует таинственная закрытая корзиночка. Такие корзиночки спускались сверху почти всегда, когда мы бывали у бабушки. Кроме того, весной хозяйки оделяли своих нижних жильцов букетами чудной сирени, летом – всевозможными цветами, а осенью – фруктами, ягодами и зеленью из своего огорода.

Нам с Лидой не терпится. Хочется скорее, скорее рассмотреть корзинку, что в ней заключено… На дворе при хозяйках смотреть, конечно, неловко. И мы, не помня себя от радости, бежим к бабушке и няне. Они в кухне моют и убирают посуду.

– Бабусенька! Нянечка! Опять нам хозяйки корзиночку спустили. Они сказали, что это «ангел с неба принёс».

– Смотрите, смотрите, какая красота! Сколько всего…

И чего-чего не положено в эту корзиночку руками любящих детей женщин: непременно два крашеных яичка, два апельсина, леденцы, две фарфоровые фигурки (барашек и девочка), коробочки (от лекарств), наполненные бусами, цветные ленты и лоскутки, сеточки на головы и даже куски какого-то вкусного кекса.

Мы, конечно, в неописанном восторге: разбираем, делим, всех угощаем… И надолго, надолго хватит нам радости забавляться этой корзиночкой…