Глава девятая
Я – мертвая добыча.
Было время, когда
Клыки мои глубоко впивались,
Тело ползло вперед,
Плоть голосила,
Лицо страха оставалось холодным
По велению инстинкта.
Было время, когда
Меня похитили чужаки,
И глаза, столь похожие на наши,
Вспыхнули огнем незнакомого
Потаенного ужаса
И мукой желаний,
Что нам неведомы.
Было время, когда
Лицо друга исказилось
У меня перед глазами,
И вся моя твердая вера
Хлынула прямо под ноги.
Я увидел мир заново,
И мир этот был жесток.
Было время, когда
Сородич обнажил свой клинок,
Чтобы отсечь священный закон
Алой ненавистью
И алой злобой.
Ужас навещает
Самое сердце дома.
Видишь ли ты этот путь?
Начало его средь теней,
Но мрачное расстояние
С неуклонностью сокращается.
Теперь я – мертвая добыча
Демона собственной души.
Искаженное лицо
Принадлежит мне.
Оно проклинает
Неудачи плоти,
Дух костенеет,
И я делаюсь добычей.
Мы нашли себе
Множество врагов
И пали добычей.
Все мы – добыча.
«Лики страха»
Рыбак кель Тат
Утратив в конце концов волю к сопротивлению, тело оседает наземь, дух же покидает его, дух улетает прочь, шелест его крыльев и есть последний вздох. Но так, он знал, бывает не всегда. В иных случаях дух, подвывая, выкарабкивается наружу, столь же обессилевший, что и покинутое им тело. Поскольку слишком долго провел внутри измученной плоти, слишком долго терпел жестокие ласки боли.
Копыта его коня глухо барабанили по земле, сухожилия же поскрипывали тем самым звуком, которое издает, проседая под твоим весом, старое фамильное кресло – на ум сразу приходит уютная комната, которую заполняет пьянящий запах воспоминаний, связанных между собой нитями любви и горя, радости и страдания. Вот только места для слез в нем уже не осталось, ни единого органа, что можно сжать в кулаке и ощутить, как меж пальцев струится влага. Ни единого жеста, чтобы напомнить себе, каким он был раньше.
Он нашел ее полуразложившееся тело скрючившимся у самого валуна. Волосы под наметенной ветром пылью все еще отблескивали рыжим. Лица было не разглядеть, провалы щек упирались в колени, словно бы в свой последний миг она присела, свернувшись калачиком, чтобы еще раз взглянуть на обрубки ступней.
Все успело зайти слишком далеко, сказал он себе. Похоже, она и добралась-то сюда механически, причем машина была сломанной и готовой рухнуть в любое мгновение: цепочка спотыкающихся шагов, словно заблудившийся слепец из последних сил ищет дорогу домой. Он спешился, подошел – сапоги болтались вокруг иссохших ступней – к ней поближе и медленно присел на валун, все это под скрипящий аккомпанемент сухожилий, костей и доспехов.
Дух с обломанными крыльями уковылял отсюда прочь и теперь сам вряд ли знает, где оказался. Разве есть еще надежда его отыскать? Он наклонился вперед, спрятал лицо в ладони и – как будто бы это до сих пор что-то значило – закрыл свой единственный глаз.
Кто я – уже неважно. Скрипучее кресло. Комнатка, заполненная горьким дымом очага. По потолочным балкам расселись вороны – что за безумная хозяйка им это позволила? Охотники прогрохотали мимо, и волчица больше не воет. Ей не до этого, не сейчас, когда нужно бежать. Бежать – о боги, бежать!
Она знает, что все напрасно. Знает, что ее загонят в угол, пронзят копьями. Она все знает про охоту и про смерть – в ее природе они имеют силу закона. Очевидно, то же самое верно и в отношении преследователей.
И женщина в кресле – у нее щиплет глаза, она уже мало что видит. Трубу не мешало бы прочистить, а самое главное – дикие звери мертвы, умерли навеки. Когда охота вновь прогрохочет мимо, их жертвы окажутся уже не четвероногими, но о двух ногах.
Так тому и быть.
Старуха, снюсь ли я тебе? Видишь ли ты во сне единственный глаз, вспыхнувший в ночи, чтобы бросить последний взгляд на диких зверей твоего лица, твоего мира? Нижние боги, меня того и гляди пополам разорвет. Чувство именно такое.
Триумфальный звук рогов. Зверь убит, его сердце прекратило свой бешеный бег.
Старуха в скрипучем кресле протягивает руку и выцарапывает себе один глаз. Он истекает кровью у нее на ладони, она тяжело дышит, пересиливая боль. Потом поднимает голову и смотрит единственным оставшимся глазом – прямо на него:
– Плакать способны даже слепые!
Он качает головой – не в знак отрицания, он просто ее не понимает.
Старуха швыряет глаз прямо в очаг:
– Туда, к зверям, к зверям, раз – и все. И все. Выпусти волка, что у тебя внутри, Призрак. Отправь его по следу, и рано или поздно ты ее отыщешь.
– Кто ты?
– Чуешь запах? Воск в пламени. Воск в пламени.
– Что это за место?
– Вот это? – Скрип кресла. Она тянется к другому глазу. – Здесь, Призрак, живет любовь. В забытой тобой Обители, в Обители, которую каждый из вас жаждет отыскать заново. Но это не единственное, что вы забыли. – Ногти впиваются в оставшийся глаз. – Где любовь – там и боль.
– Нет, – прошептал он, – не только. – Поднял голову, открыл глаз. Жалкая пустошь, валун, скрюченное тело. – Но она его в огонь бросила! – Воск. Воск в пламени.
Он уставился на тело перед собой, потом резко поднялся, подошел к своему мертвому коню и снял с седла кусок мешковины. Расстелил, вернулся к ней, осторожно приподнял из неуютного гнездышка уже начавшей зеленеть травы. Перенес на ткань, завернул и прочно завязал края, поднял сверток и перекинул через лошадиный круп позади седла – и наконец сам забрался верхом на так и не шелохнувшееся животное.
Ток взялся за поводья и закрыл свой единственный глаз.
Потом открыл другой.
Дневной свет вдруг исчез, его скрыла масса иссиня-черных туч, поднялась высоко вверх и растеклась по небу. Дикий порыв ветра согнул деревья, усеивающие гребень холма к северу, и мгновение спустя ринулся вниз по склону, к дороге. Лошадь испуганно дернулась в сторону, потом содрогнулась под ударом ветра, ей же пришлось скорчиться в седле, поскольку буря, казалось, чуть было не унесла ее с собой. Ударив лошадь пятками, она послала животное вперед.
До города оставалось не меньше половины дневного перехода – пути словно бы перепутались, врата вели себя непредсказуемо, а эти, последние, открылись слишком, слишком далеко от места, где им следовало. Она устала, ее переполняли сомнения и дурные предчувствия – но она продолжала двигаться, лошадиные подковы высекали искры из булыжников.
Некоторые вещи сидят в душе занозой; некоторые вещи требуют, чтобы их исправили. Носок сапога, ковыряющий золу, – но нет, подобного с нее достаточно. Сейчас она здесь, а сожаления несутся за ней следом, словно гончие.
Грянул гром; вспыхнувшая молния рассекла черные тучи иззубренными трещинами серебряного света. Дорогу где-то за спиной, куда угодила молния, сотряс глухой удар. Лошадь оступилась, она выправила ее, натянув поводья. Порывы ветра лупили ее, словно кулаками – по лицу слева, да и по всему телу тоже. Она выругалась, но едва себя расслышала.
Тьма уже целиком поглотила мир, она ехала почти вслепую, полагаясь на то, что лошадь не потеряет дороги. Но дождя все не было – хотя она и ощущала в воздухе привкус влаги, горьковатой от соли, принесенной ветром с моря оттуда, из-за холмов.
Плащ сумел освободиться из удерживающих его на бедрах ремешков и бешено захлопал у нее за спиной, словно рваный парус. Она проорала ругательство – ее чуть не выдернуло из седла. Скрипя зубами, она снова заставила себя наклониться к лошадиной шее, изо всех сил вцепившись в шарнирную луку.
Ей доводилось скакать сквозь песчаные бури – боги, да она самому Вихрю готова была в рожу плюнуть, – и однако такого еще ни разу не было. Воздух трещал и завывал. Дорога тряслась от громоподобных ударов, словно это грохотали копыта нисходящего на землю бога.
Громко взвыв, чтобы дать выход ярости, она пустила лошадь в сумасшедший галоп, фыркающее дыхание животного барабанным звуком прорывалось сквозь шум дождя – вот только воздух оставался сухим и горячим, словно в могильнике, – еще одна ослепительная вспышка, оглушительный удар – лошадь пошатнулась, но сумела ценой могучего напряжения мускулов и жил удержаться на дороге…
…а рядом с ней теперь скакал кто-то еще, на огромном тощем коне, черном, словно небеса над головой.
Извернувшись в седле, она уставилась на него:
– Опять ты?
Сквозь мрак блеснула ухмылка, потом:
– Извини.
– Когда уже все это закончится?
– А мне откуда знать? Когда треклятые врата закроются, чтоб их!
Он добавил что-то еще, но громовой удар разнес его слова на мельчайшие осколки, и она лишь покачала головой. Он склонился поближе к ней и прокричал:
– Рад снова тебя видеть!
– Идиот! Он хоть знает, что ты здесь?
Единственным ответом на вопрос послужила еще одна ухмылка.
Где он все это время был? Его поведение всегда ее бесило. И, однако, вот он, скачет рядом, напоминая ей обо всех тех причинах, которые и заставили ее в первый раз сделать… сделать то, что она сделала. Она вновь хрипло выругалась, одарила его яростным взглядом.
– Я-то думала, хуже уже некуда.
– Хуже будет, только когда мы отсюда выберемся!
Нижние боги, чего я только ни сделаю ради любви.
– На север, – объявила высохшая старуха, напомнив сейчас Торанту своей кривой рожей его дядьку, который некогда получил сбоку по голове удар копытом, сломавший ему скулу и обе челюсти. Отпечаток копыта остался у него на лице до конца дней, он часто приговаривал с кривой беззубой ухмылкой: «Этим меня лучший друг наградил. Куда только этот мир катится, что даже лучшим друзьям доверять нельзя?»
И, переживи его собственный конь, заплачь о нем жена, как подобает вдовам, вместо того чтобы стоять у тела безо всякого выражения на лице, не начни дядька приглядываться к маленьким девочкам… Торант покачал головой. У любого, что зовет коня лучшим другом, камушки в черепушке и так уже не на месте.
При всем при этом сам Торант обнаружил, что к собственной лошади относится с вниманием, чуть ли не граничащим со страстью. И что ему тяжко видеть, как она страдает. От скудной пищи, от недостатка воды, от отсутствия рядом сородичей. Одиночество плохо действует на лошадей, поскольку они, как и люди, существа стадные, дух их слабеет, взгляд становится мутным.
– Пустыня сверкает смертью, – продолжила Олар Этил. – Нам нужно ее обогнуть. На север!
Торант бросил взгляд на детей. Абси успел на несколько шагов забрести на равнину и вернуться оттуда с осколком кристалла, расписавшим его голую руку радужными призмами. Высоко воздев свой трофей, он помахал им взад-вперед, словно мечом, и засмеялся. Двойняшки следили за ним безо всякого выражения на изможденных лицах.
Он совершенно не умеет ладить с детьми. В тот день, давным-давно, Красная Маска отправил его приглядывать за оул’данскими детишками, прекрасно зная про эту его неловкость, его дискомфорт. Красная Маска хотел его за что-то наказать – Торант уже не мог вспомнить, за что именно, да это и не важно. Оттуда, где он тогда находился, он видел падение своего великого вождя. И стал свидетелем смерти Тока Анастера.
Как он теперь понимал, то, что детям приходится видеть подобное, свидетельствует лишь о человеческом безумии. Страдания умирающего, ярость убийцы, жестокость победителя. А что довелось повидать двойняшкам с той предательской ночи? Шрамы должны были остаться даже у Абси, пусть он и кажется на удивление неспособным подолгу предаваться печали.
Нет, все это неправильно. Вот только оно, наверное, всегда было неправильным. Разве не наступает в жизни каждого ребенка тот миг, когда мать и отец утрачивают богоравный статус, знание всего и вся и не оказываются вдруг такими же слабыми, ограниченными и беспомощными, как и взирающее на них дитя? Что за тяжкое откровение! Мир враз делается угрожающим, в неизвестном скрываются всевозможные опасности, и ребенку остается лишь гадать, существует ли еще такое место, где можно будет спрятаться, спастись.
– На север, – в третий раз объявила Олар Этил и захромала вперед, тряся лохмотьями. Следом за ней суетливо устремились два ящерообразных скелетика – Торант не видел их уже несколько дней, но вот теперь треклятые существа объявились вновь.
Он наконец отвернулся от коня и подошел к детям.
– На этот раз – Абси и Стави, – сказал он. Стави тут же поднялась, взяла брата за руку – не ту, в которой он держал осколок, – и подвела к лошади. Взобравшись в седло, она протянула руки к Абси.
Глядя, как она поднимает мальчика с земли и усаживает перед собой, Торант вновь подивился, насколько переменились дети. Худощавые, ни жиринки, кожа потемнела от загара. И набор свежеприобретенных умений.
Красная Маска оставил меня охранять детей. Но их уже нет. Ни одного не осталось. Так что я пообещал Сеток присмотреть за этими. Очень мужественно с моей стороны. При том что я и детей-то не люблю. Если я вновь не справлюсь, умрут и эти трое.
В руку ему скользнула мозолистая ладошка Стори. Он опустил глаза, встретился с ней взглядом – и у него скрутило желудок. Нет же, я тебе не защитник без страха и упрека, не твой бог-хранитель. Не надо на меня так смотреть!
– Вперед, – сказал он хмуро.
Она ощущала, как растет ее сила, как ее чувства проникают сквозь каменистую почву, сквозь влажные пески подземных ручьев. И раз за разом касалась ими следов, оставленных ее избранными детьми, имассами, и даже теми из эрес’алов, что жили еще прежде имассов. Она слышала отголоски их слов, их песен, некогда унесенных древними ветрами, – там, на берегах высохших рек, под сенью давно исчезнувших, съеденных временем холмов.
Это верно, орудия были еще грубыми, камень – низкого качества, но не важно. Они жили здесь, бродили по этим землям. И вновь сюда вернутся. Онос Т’лэнн, ты не желаешь понимать, чего я для тебя добиваюсь, для тебя и твоих сородичей. Серебряная Лиса многих увела прочь, туда даже мне не дотянуться, но те, Первый Меч, кто следует за тобой, могут обрести спасение.
Не слушай призывов той, кто сидит на Первом Троне, – пусть она и наследница императора, пусть даже на ней лежит тень таинств – но ее власть над тобой – лишь иллюзия. Подчиняться тебя заставляет клеймо Логроса, безумие его отчаяния. Да, ты преклонил колени перед Первым Троном вместе со всеми остальными, но император мертв. Император – мертв!
Внемли мне, Онос Т’лэнн. Разверни свой народ – на нынешнем пути вам всем суждена гибель. Отыщи меня, давай прекратим эту битву воль. Первый Меч, взгляни сквозь мои глаза – твой сын у меня.
Твой сын у меня.
Но он продолжал ее отталкивать, его собственная сила, исполненная грубой мощи Телланна, кипела и бурлила вокруг него. Она пыталась пробиться к нему, но не могла с ним справиться. Болван треклятый! Твой сын у меня!
Зашипев, она развернулась и злобно уставилась на плетущихся следом человечков. А твои дочери, Онос? Мне им что, глотки перерезать? Может, это тебя убедит? Как ты смеешь мне противиться? Отвечай!
Ничего, лишь завывание ветра.
Или мне их здесь бросить? И самой за тобой отправиться? Отвечай, хватит ли у тебя мощи противостоять дракону? Я приду за тобой, Первый Меч, окутанная ярым огнем Теласа…
– Только попробуй что-то им сделать, Олар Этил, и ты не укроешься от меня даже за тысячью миров, полных огнями Теласа.
Она расхохоталась.
– Ага, вот ты мне и ответил.
– Я? Ответил?
Заклинательница костей зашипела от ярости.
– Ты? Проваливай отсюда, мертвяк одноглазый! К своей жалкой армии бесполезных солдат!
– Только попробуй воспользоваться сейчас своей силой, Олар Этил, и я даже не смогу предсказать, кого ты обнаружишь. Можешь считать это предупреждением. В этом краю ты не одна, отнюдь не одна. Во тьме шелестят крылья, в каждой капельке рассветной росы сверкают тысячи глаз. По ветру плывут ароматы, а ледяное дыхание…
– Хватит уже! Вижу, к чему ты клонишь! По-твоему, я не способна спрятаться?
– Ты и от меня-то не спряталась, от мертвяка одноглазого.
– Чем дольше ты здесь, – проговорила она, – тем больше себя теряешь. Это – мое тебе предупреждение. Ты рассыпаешься, Ток Анастер. Понял меня? Рассыпаешься.
– Но я продержусь достаточно.
– Для чего?
– Для того, что нужно сделать.
Отделаться от него оказалось совсем несложно – ускользнуть, пронестись мимо, шумя стремительным наводнением. Нарастая все больше – словно вода, словно пламя. Она атакует Телланн Первого Меча. Разобьет барьер. Возьмет его за горло…
Путь ей преградила безмолвная цепь конных солдат, темные силуэты посреди равнины. Грязные обвисшие знамена, драные штандарты, худые, иссохшие лица под шлемами…
Ее сила ударила в них, разбилась и откатилась назад, словно встретившаяся с утесом волна. Сознание Олар Этил отшатнулось прочь. Воля возвращенцев, этих узурпаторов Трона Смерти, ее попросту оглушила. Она попыталась отползти, но один из них направил коня ей вслед.
Седина его бороды отливала чеканным железом, глаза словно высечены из камня. Натянув поводья прямо перед ней, он наклонился в седле.
– Ты забрела в чужие края, заклинательница костей.
– И ты посмеешь бросить мне вызов?
– Где и когда угодно.
– Но он мой!
– Олар Этил, – произнес солдат, обнажая меч, – когда споришь со смертью, проигрыш неизбежен.
Она бросилась прочь, визжа от ярости.
Торант подошел поближе к коленопреклоненному существу.
– Ты нас чуть не оглушила, – сообщил он. – С тобой все в порядке?
Она неспешно выпрямилась, потом вдруг выбросила вперед руку и хлестнула его поперек груди. Торант взлетел в воздух и грохнулся об землю с такой силой, что перехватило дыхание.
Подойдя поближе, Олар Этил протянула руку и ухватила его за горло. Вздернула вверх, сунулась поближе своей уродливой мордой – он буквально мог сейчас видеть, как в пустых глазницах пылает гнев.
– Если я их всех поубиваю, – прошипела она, – прямо здесь и сейчас… от тебя-то какой прок будет? Отвечай, щенок, – какой от тебя прок?
Он захрипел, пытаясь восстановить дыхание. Она выругалась и отшвырнула его прочь.
– И не смей больше меня дразнить, оул’дан!
Торант не удержался на ногах и упал на одно колено. Две скелетоподобные рептилии неподалеку от него разразились хохотом.
Стори бросилась к нему.
– Не надо, – взмолилась она. Все ее лицо было в слезах. – Прошу тебя, не надо. Не оставляй нас.
Он лишь покачал головой – чтобы говорить, слишком болело горло.
Сзади к ним приблизилась лошадь и ткнулась Торанту в плечо.
Нижние духи.
Высвобождать всю мощь Телланна ему не доводилось уже давно, он просто волок Путь следом за собой с каждым тяжелым, шаркающим шагом. Ничто не могло пробиться сейчас к омертвевшему сердцу Оноса Т’лэнна; даже злобная атака Олар Этил показалась ему совсем вялой – просто глухая ярость, почти незаметная за окружающими Первого Меча многими слоями его могучей воли.
Ему вспоминалась пустыня, усыпанная острыми камнями, – граница соляной равнины. И строй – но не сплошной. В иных кланах почти не осталось воинов, что могли бы выстроиться здесь этим стылым, неподвижным утром. Сам он стоял рядом с Логросом, лишившимся всех сородичей, и единственное, что его здесь удерживало, – долг, узловатая сеть, именуемая верностью. В конце концов, он был Первым Мечом.
Последний оставшийся на оданах яггут был ими загнан и уничтожен. Пришла пора возвращаться в Малазанскую империю, к воссевшему на Первом Троне императору. Онос Т’лэнн знал, что сам он вслед за тем вернется к Дассему Ультору, своему отражению среди смертных, тоже принявшему для себя – и своих ближайших соратников – титул Первого Меча. Пророческий жест, поскольку скоро им тоже предстояло сделаться мертвыми – такими же, как Онос Т’лэнн, как т’лан имассы. Или так, или же… быть уничтоженными.
Логрос, однако, поднял руку и ткнул кривыми растопыренными пальцами в сторону Оноса.
– Некогда ты был нашим Первым Мечом, – объявил он. – Но когда мы вернемся в империю смертных, мы присягнем Дассему Ультору, поскольку он наследовал титул. Тебе же надлежит отречься от звания Первого Меча.
Онос Т’лэнн призадумался. Отречься от звания? Перерезать сети, разрубить узлы? Вновь обрести свободу?
– Логрос, он лишь смертный. Он сам не понимает, что совершил, приняв этот титул.
– Своей ему службой, – ответствовал Логрос, – т’лан имассы и его освятят…
– Вы что, собрались сделать его богом?
– Мы – воины, и наше благословение…
– Обречет его на вечное существование!
– Онос Т’лэнн, от тебя нам нет никакой пользы.
– Ты что, не понимаешь? – И он вспомнил, как тогда звучал его голос, в котором жаркий гнев смешался с ужасом от того, что Логрос хотел сделать… со смертным, с человеком, которому было суждено встретить собственную смерть, чего никогда не сделали мы сами, столь упорно избегая этого мгновения окончательного расчета, – Логрос, ведь Повелитель Смерти ударит по т’лан имассам, ударит через него. Худ заставит его заплатить. За наш грех, за наше отрицание… – Ты что, не понимаешь, – сказал он тогда, – что твое благословение есть проклятие? Вы сделаете из него бога печали и неудач, бога, чье лицо будет вечно искажено горем, залито слезами…
– Мы изгоняем тебя, Онос Т’лэнн.
– Я должен буду говорить об этом с Дассемом Ультором…
– Это ты не понимаешь. Уже слишком поздно.
Слишком поздно.
Адъюнкт Лорн полагала, что концом альянса человеческой империи с логросовыми т’лан имассами послужило убийство императора. Она ошибалась. Кровь, пролития которой следовало избегать, принадлежала не Келланведу, но Дассему Ультору. И пусть ни один из двоих по существу не умер, печать смертного поцелуя Худа был с тех пор вынужден нести лишь один. Лишь один предстал перед самим Худом и узнал от него об ужасном поступке Логроса.
Считалось, что Худ – его бог-покровитель. Что он присягнул Повелителю Смерти. И что Худ в ответ его предал. Ничего-то они не понимали. Дассем и его дочь были кинжалами в руках Худа, направленными на нас. Каково это – служить оружием бога?
Где ты сейчас, Логрос? Чувствуешь ли ты меня, мое жестокое перерождение? Мой наследник – избранное тобой дитя – отказался от своей роли. Самый звук его шагов обозначает сейчас приближение трагедии. Ты сделал его Богом Слез, а теперь, когда Худа больше нет, он, вероятно, охотится за следующим из тех, благодаря кому стал тем, кем стал. Трепещешь ли ты, Логрос? Дассем придет за тобой. Он придет.
Нет, внешний мир не был способен пробиться к Оносу Т’лэнну. Ни судорогой боли, ни горестной дрожью. Он не ведал гнева. Был безразличен к тому, как предавали его самого и всех тех, кого он любил, любил всем своим некогда смертным сердцем. Он не жаждал возмездия и не надеялся на спасение.
Я – Первый Меч. Я – оружие тех, у кого не осталось бога, и в день, когда я покину ножны, все ваши грезы обратятся в пыль. Логрос, болван, неужели ты думал, что вместе с т’лан имассами окажешься неподвластен смертному поцелую своего нового бога? Спроси Крона. Спроси Серебряную Лису. Взгляни на меня, на то, как Олар Этил пытается оторвать меня от Дассемова проклятия – и не может. Ты дал ему власть над нами всеми, и перед этими цепями бессилен любой заклинатель костей.
Мы идем туда, где будем уничтожены. Первый Меч разорван надвое, половина его – смертна и в ярости от того, чего лишилась, другая – бессмертна, и ярость ее лишь сильней. Радуйся, что Дассем меня не нашел. Радуйся, что он идет своим путем и что этот путь увел его далеко от места, где приму бой я.
А теперь я открою тебе тайну. Слушай и не говори, что не слышал. Оружие лишенных бога не нуждается в руке, которая бы его держала. Оружие лишенных бога само себя держит. Оно не знает страха. Не знает чувства вины, презирает воздаяние. Оно сочетает в себе все это и многое другое, нет в нем лишь одного: лжи. Оно не убивает во имя высших сил, не обещает искупления грехов. Не прячет жестокость под личиной страсти, которая могла бы оправдать и очистить.
И потому оружия страшнее, чем это, не существует.
Никто не мог к нему пробиться, он чувствовал, как кипящая сила исходит от него яркими волнами – и как содрогается под ними окружающий мир. Прятаться он больше не собирался. Обманные стратегии его отныне не интересовали.
Пускай враги его отыщут. Пускай получат то, чего заслуживают.
Разве так не лучше? Не правильней, чем распалять собственный гнев? Телланн вовсе не требует яростного пламени, окутывающего землю и пожирающего небо. Телланн способен скрываться в единственной искорке, в слабом отсвете, в самой глубине потухшего уголька. В терпении воина, не подвластного сомнениям, облаченного в чистейшую праведность.
А когда праведность эта вспыхнет ярчайшим огнем, испепелив всех, кто осмелился на нее посягнуть, – разве это не справедливо?
Улаг Тогтил согнулся под напором мыслей Первого Меча, этим обжигающим потоком ослепительного ужаса. Он чувствовал волны страдания, что вырываются наружу из воинов рядом с ним, извиваясь подобно новорожденным угрям в бурном водовороте гнева их вождя.
Он что же, готов их всех уничтожить? Когда Онос Т’лэнн найдет наконец то место, где ему предстоит встретить свой конец, что он увидит, обернувшись к своей армии, – лишь пепел? Последователей, сожженных дотла тем, что из него вырвалось? Или же оно нас лишь закалит? Откует из каждого оружие лишенных бога?
Мы почувствовали тебя, Олар Этил, и мы тоже отвергаем тебя и все, что ты обещаешь. Наше время истекло. Первый Меч это понимает. Ты же – нет.
Отстань от нас. Ты требуешь от этого мира слишком большой крови, а пролить ее ради нас означает лишь окончательное подтверждение этой трагедии, чудовищного проклятия, в которое обернулся смертный по имени Дассем Ультор.
Логрос, попадись ты мне сейчас, я пообрывал бы тебе конечности. Выкручивал бы тебе шею, пока не переломится. А череп твой похоронил бы в самой глубокой и мрачной из ям, чтобы все, что ты с той поры видел, – лишь вечное разложение.
Да, теперь мы понимаем Первого Меча.
Мы его понимаем, и это невыносимо.
Ристаль Эв изо всех сил пыталась дотянуться до Улага. Она нуждалась сейчас в его силе. Первый Меч пожирал сам себя, его мысли были одновременно разверстой зубастой пастью и окровавленным искусанным хвостом. Он неумолимо катился вперед, словно огненный змей. Поток увлекал за собой и остальных воинов, ослепших, едва держащихся на ногах в этом водовороте ужасающей мощи.
Улаг, умоляю – разве с оружием не покончено? Разве мечты о мире – лишь ложь?
Первый Меч – ты поклялся нас всех уничтожить, но чего мы этим добьемся? Будет ли это единственным, что мы завещаем тем, кто придет следом? Мы, символ бессмысленного сопротивления, – умрем. А короли будут все так же горделиво попирать землю, рабы – влачить свои цепи, охотники – преследовать, а их жертвы – умирать. Матери будут оплакивать мертвых детей – и ничего, кроме этого, ты, Первый Меч, нам не предложишь?
Но Оносу Т’лэнну не было дела до страхов, обуревающих его последователей. Он к ним даже и не прислушивался, поглощенный своей жалкой игрой в неумолимость – что на деле была безумной нерешительностью, абсурдной претензией на безучастность. Но нет, им к нему было не пробиться.
Но мы идем следом. Ничего другого нам не остается.
Она натолкнулась на Улага. Он протянул ей руку, помог устоять на ногах.
– Улаг?
– Крепись, Ристаль Эв. Найди себе что-нибудь. Воспоминание, за которое можно удержаться. Радость или даже любовь. Когда настанет время… – он замялся, словно не в силах подобрать слова, – когда настанет время и ты падешь на колени, когда мир обрушится на тебя со всех сторон, когда ты будешь падать внутрь себя, и падать, и падать – найди тогда это мгновение, свою мечту о покое.
– Такого мгновения нет, – прошептала она. – Я помню одно лишь горе.
– Найди! – прошипел он. – Надо найти его!
– Он всех нас уничтожит – и это единственный покой, Улаг, о котором я теперь могу мечтать.
Тогда он отвернулся, и ее захлестнула печаль. Видите нас? Мы – т’лан имассы. Мы – слава бессмертия. Когда наконец явится забытье, я встречу его поцелуем. И в мыслях своих я уплыву в ничто по реке из слез. По реке из слез.
Остряк двигался невообразимо древней тропой, огибающей отвесные утесы, мешанину острых скальных осколков и растрескавшихся валунов. Воздух в этом краю сновидений был горячим, от него пахло солеными болотами и обширными, открытыми морским волнам равнинами. Тропа мертвых и умирающих, тропа стиснутых челюстей и натянутых, словно стальные тросы, шейных мускулов. Исцарапанные, побитые камнями конечности, а густая теплая вонь, от которой так мутится рассудок преследуемых, рассудок жертв, стоит в воздухе, будто дыхание призраков, навеки обреченных на эту пытку.
Он достиг пещеры и замер снаружи, задрав голову и принюхиваясь.
Вот только все это осталось в далеком прошлом, под слоями бесчисленных поколений, подобных процессии, что повторяется раз за разом, словно претендуя на вечность.
Конечно же, это лишь иллюзия. Последняя гигантская кошка, что затаскивала в пещеру свою добычу, обратилась в прах и кости, от которых за прошедшие века осталось так мало, что и запаха уже не разобрать. Леопард, или тигр, или пещерный лев – да какая разница, если мертвый! Цикл – охота, рождение потомства, его воспитание – оборвался давно и резко.
Он осторожно двинулся в глубь пещеры, уже зная, что именно там обнаружит.
Кости. Раздробленные черепа. Эрес’алов и других обезьян, а кое-где и человеческие – детский, женский. Свидетельство тех времен, когда будущие тираны этого мира сами были всего лишь жертвами, что робко прижимались к земле и испуганно таращились, когда во мраке вспыхивали глаза огромной кошки. И умирали – от безжалостных клыков, от когтей. Величественные коричневые звери, населявшие их мир, брали безвольные тела зубами за шкирку и тащили прочь.
Грядущая тирания разве что слегка поблескивала тогда у них в глазах, и восходящее солнце каждый день озаряло мир, знающий лишь невежество. Разве не прекрасное было время?
Остряк фыркнул. Где оно теперь, то сознание, которому грезились невообразимые возможности – которое словно бы шарило вокруг себя в темноте? Легкое касание… что это, вспышка света где-то вдалеке? Обещание чего-то… чего-то чудесного? И мгновение спустя – низкий рык, шерсть на загривке встает дыбом, прыжок! Но лучше уж умереть в поисках грез, чем… чего? Блох под мышкой плотно прижавшегося к тебе вонючего существа?
Мне доводилось слышать, что скальные обезьяны собираются на откосах, чтобы провожать и встречать солнце. О чем они в это время думают? Что им грезится? Они возносят молитвы? Благодарение за дарованную им жизнь?
Ага, молитвы. «Пусть эти двуногие охотники, все до единого, подавятся собственным дерьмом. Даруй нам молнии и огненные стрелы, чтобы переломить ход битвы – хотя бы один раз. Умоляем, хоть один-единственный раз!»
Вытянув тяжелую полосатую лапу, он ударил по маленькому черепу – тот скользнул в сторону, завертелся на месте. Ага, попался. Щелк разок челюстями, и конец всем грезам. Готово. Негромко взрыкивая, он двинулся мимо кучи костей, пока не достиг места, где кошки отдыхали, набив брюхо, – скользили сквозь буйные травы мира собственных снов, который от окружающего их мира ничем не отличался. Только представь себе – грезить о точно таком же рае, как и тот, где ты уже живешь. И какую же мораль можно из этого вывести?
Все эти миры, каждый из злосчастных Путей словно бы издевались над ним своей несокрушимой банальностью. Ничего не значащие повторения, лишенные смысла схемы. Вообразить мир, лишенный людей или прочих разумных придурков, было недостаточно: самый акт воображения сообщал сцене его собственные, столь же человеческие чувства; он своими глазами наблюдал идиллическое совершенство своего же полного отсутствия. Впрочем, справляться с подобными противоречиями было несложно – пока я держусь за человеческое в себе. Пока отвергаю сладкое блаженство тигриного мира.
Неудивительно, Трейк, что ты все позабыл. Что оказался не готов к роли бога. В древних джунглях тигры и были богами. Пока не явились новые боги. Оказавшиеся куда более кровожадными, чем тигры, – и с тех пор джунгли молчат.
Он знал, что этой ночью – здесь, в пещере – ему приснится охота, идеальное преследование идеальной дичи, а потом ты тащишь ее вдоль тропы и в пещеру, подальше от гиен и шакалов.
Не самый худший из снов. Не самый.
Черная шерсть, привкус крови во рту…
Маппо нашел его снаружи, у стен мертвого города. Он стоял на коленях в дорожной пыли и собирал черепки разбитого горшка – вот только горшок был не один, а многие сотни. Паническое бегство, известковый утес, под которым приютился город, почернел от дыма и пламени, размытая череда искаженных лиц словно скорлупки и мусор в речном потоке. Что-то падает, что-то рассыпается на части.
Он пытался заново составить горшок из черепков. Когда Маппо приблизился, он поднял на него взгляд, но совсем ненадолго, после чего снова вернулся к своему занятию.
– Добрый господин, – сказал он, двигая черепки пальцем взад и вперед, раз за разом меняя их расположение в попытках нащупать систему. – Добрый господин, не найдется ли у вас клея?
Гнев прошел, а с ним ушла и память. Икарий стоял на коленях спиной к городу, который уничтожил.
Вздохнув, Маппо опустил тяжелый мешок и присел на корточки.
– Здесь слишком много разбитого, – сказал он, – тебе все это не починить. Понадобится несколько недель, если не месяцев.
– Но я никуда не тороплюсь.
Маппо вздрогнул и отвел взгляд – но не в сторону города, где на подоконниках зданий с наклонными стенами, прилепившихся к утесу, кишели накидочники, а сквозь обугленные трещины в камнях, казалось, сочилась ночь. Не в сторону города, чьи узкие улочки были завалены обломками и телами, где среди холодной разлагающейся плоти шастали ящерицы-ризаны, а бхок’аралы спускались со скал, чтобы лизнуть солоноватые липкие пятна и набрать побольше тряпья для своих гнезд. Даже не на ворота с их распахнутыми от удара створками и кучами мертвых солдат, чьи тела под доспехами уже начали распухать от подступающей дневной жары.
Нет, он смотрел сейчас на юг, низкие каменные фундаменты да загоны для коз и овец отмечали там место, где испокон веков разбивали свои стоянки караванщики. Больше пустынные торговцы не придут; больше ни один купец из отдаленного города не явится сюда за шелком красных червей, которым издавна славился Шикимеш.
– Я вот что подумал, друг мой, – сказал Маппо и покачал головой. – Не далее как вчера ты намеревался отправиться в путешествие. Ты что-то говорил насчет северо-восточного побережья.
Икарий поднял голову и наморщил лоб.
– В самом деле?
– Ты хотел отыскать таннойских духовидцев. Говорят, их коллекция древних записей начинается чуть ли не со времен Первой империи.
– Верно, – кивнул Икарий, – я слышал то же самое. Только представь, сколько там разных тайных знаний! Как, по-твоему, допустят меня жрецы в свои библиотеки? Мне еще столько всего нужно выяснить – неужели они мне откажут? Как ты думаешь, друг, будут ли они гостеприимны? Ко мне?
Маппо не отрывал взгляда от разбросанных по дороге черепков.
– Говорят, Икарий, что танно очень мудры. Не могу представить себе, чтобы они захлопнули перед тобой дверь.
– Это хорошо. Прекрасно.
Трелль поскреб щетину на подбородке.
– Стало быть, Икарий и Маппо отправятся сейчас через пустоши до самого побережья, а там сядут на корабль, который и отвезет их на остров, где живут духовидцы.
– Икарий и Маппо, – повторил за ним ягг и улыбнулся. – Кажется, Маппо, друг мой, нас ожидает замечательный день.
– Я наберу воды из караванного колодца, и можно будет выступать.
– Вода, – сказал Икарий. – Верно, чтобы я мог смыть с себя всю эту грязь – чувство такое, что я в ней с ног до головы извалялся.
– Это ты вчера вечером поскользнулся на речном берегу.
– Верно, Маппо. Какой я неловкий. – Он медленно выпрямился, держа в горстях десяток-другой черепков. – Посмотри, какая чудесная голубая глазурь. Словно само небо – сосуды, вероятно, были прекрасны. Какая это все-таки жалость, когда разбивается нечто драгоценное.
– Да, Икарий, жалко до невозможности.
– Как ты думаешь, что за несчастье такое здесь приключилось?
Маппо лишь покачал головой. Икарий вгляделся в черепки у себя в ладонях.
– Если бы я только мог все это починить, я бы так и сделал. Ты и сам это знаешь, правда? Ты ведь меня понимаешь – прошу, скажи, что понимаешь.
– Понимаю, друг мой.
– Взять то, что разбито. И починить.
– Да, – прошептал Маппо.
– Неужели всему рано или поздно суждено разбиться?
– Нет, Икарий, не всему.
– Не всему? И что же именно никогда не треснет? Скажи мне, Маппо.
– Ну, – трелль заставил себя улыбнуться, – за примером далеко ходить не нужно. Ведь мы с тобой друзья, Икарий? И всегда были друзьями?
Серые глаза ягга вдруг просветлели.
– Помочь тебе с водой?
– Буду очень рад.
Икарий снова перевел взгляд на черепки у себя в руках и заколебался. Маппо подтянул поближе свой мешок.
– Сложи их сюда, если хочешь. Потом, когда будет время, попробуем починить.
– Но их еще много на дороге, тут все в черепках… Мне придется…
– Тогда не беспокойся, Икарий, за водой я схожу сам, а ты пока, если хочешь, наполни мешок – собери столько, сколько сможешь.
– Но он сделается тяжел – нет, друг мой, боюсь, этот мой каприз окажется для тебя слишком неподъемной ношей.
– Не беспокойся об этом, друг мой. Собирай черепки, а я скоро вернусь.
– Ты уверен?
– Собирай.
Икарий улыбнулся и вновь опустился на колени. Взгляд его упал на меч, лежащий в нескольких шагах справа у обочины. Маппо увидел, что он снова морщит лоб.
– Твой меч я очистил от грязи еще вчера, – сказал ему Маппо.
– Вот оно что. Спасибо тебе, друг мой.
Шикимеш и шелк красных червей. С тех пор прошла целая эпоха, ему доводилось лгать еще добрую тысячу раз, но одна ложь была больше всех остальных. Насчет дружбы, которой не суждено треснуть. Он сидел в полумраке, окруженный кольцом валунов, которые сам же сюда и прикатил, следуя давнему трелльскому ритуалу, с единственным выходом на восток, туда, где поднимется солнце. В руках он держал дюжину или около того пыльных, выцветших голубоватых черепков.
Так мы их никогда и не склеили. К полудню он обо всем забыл, а я не стал ему напоминать – разве в этом и не заключалось мое задание? Подкармливать в нем лишь те воспоминания, что я сочту нужным, а остальным дать иссохнуть от голода и исчезнуть.
В тот день он стоял на коленях, подобно ребенку, разложившему перед собой свои игры в ожидании – в ожидании, что явится кто-нибудь вроде меня. До того ему хватало собственных игрушек и ничего более. Разве это не драгоценный дар? Не чудо детства? То, как дети строят собственные миры и живут в них и уже в одном этом находят радость?
Кто решится разбить подобное? Кто посмеет растоптать и уничтожить такое чудо?
Найду ли я тебя на коленях в пыли, Икарий? Непонимающе вглядывающимся в царящий вокруг разгром? Заведем ли мы с тобой разговор о священных библиотеках и древних тайнах?
Присядем рядом, чтобы склеить горшок?
Маппо осторожно сложил черепки обратно в мешок. Лег на землю, закрыв спиной единственный выход из кольца валунов, и попытался уснуть.
Фейнт осматривала местность.
– Здесь они разделились, – объявила она. – Одна армия ушла прямиком на восток, но след она оставила сравнительно узкий. А еще две, если не три, куда больше размером, двинулись вон туда. – Она ткнула рукой к юго-востоку. – Нам предстоит выбирать. – Она обернулась к своим спутникам и остановила взгляд на Наперсточке.
Казалось, с того дня, когда погиб Юла, девчонка постарела не на один десяток лет. Ей явно было больно стоять – вероятно, мозоли у нее на подошвах успели полопаться и истекали жижей. Как и у меня самой.
– Ну? Ты же говорила, тут есть сила… в общем, где-то тут. Скажи, за какой нам армией идти?
Наперсточек охватила себя руками.
– Армии означают войну.
– Верно, битва уже была, – согласилась Фейнт. – Мы видели ее последствия. Но, может статься, одной битвой все и ограничилось. Может, война кончилась и все двинулись по домам.
– Я в том смысле, что зачем нам вообще идти за какой-то армией?
– Потому что мы скоро сдохнем от голода и жажды!..
Глаза девушки вспыхнули.
– Я и так делаю все, что могу!
– Знаю, – сказала ей Фейнт, – но этого, Наперсточек, все равно мало. Если мы к кому-нибудь не прибьемся, то все умрем.
– Тогда на восток… хотя обожди, – она заколебалась.
– Ну, что у тебя там? – проворчала Фейнт.
– Там… что-то ужасное. Я… я не хочу к нему приближаться. Пытаюсь дотянуться – и сразу отдергиваюсь обратно, не знаю почему. Ничего не знаю!
Амба смотрел сейчас на нее, словно на причудливую деревяшку или на сломанного идола. Казалось, он готов плюнуть этому чурбаку прямо под ноги.
Фейнт разгладила руками грязные волосы – которые успели изрядно отрасти, но сейчас это было к лучшему. Что угодно, лишь бы укрыться от адской жары. Грудную клетку саднило, боль эта сделалась ее постоянной спутницей. Она мечтала о том, чтобы как следует напиться. Рухнуть без чувств где-нибудь в переулочке или в грязной комнатушке харчевни. Скрыться от самой себя хотя бы на одну ночь, всего на одну ночь. И проснуться уже в новом теле, в новом мире. Где Сладкая Маета жива и сидит рядом. Где никакие боги не сражаются и не протыкают один другому башку мечом.
– А как насчет юго-востока, волшебница? В той стороне неприятности чувствуются?
Наперсточек покачала головой, потом пожала плечами.
– Ну и как прикажешь понимать? – прошипела Фейнт, теряя терпение. – Так же плохо, как и на востоке, или все же нет?
– Нет… но…
– Что – но?
– Там пахнет кровью! Вот! По-твоему, это лучше, что ли? Там все кровью пропахло!
– И что там с этой кровью делают – льют ее или пьют?
Наперсточек уставилась на Фейнт, будто та рехнулась. Боги, может, так оно и есть, раз я такие вопросы задаю.
– Так где мы раньше-то умрем?
Глубокий, судорожный вдох.
– На востоке. Та армия – им всем суждено умереть.
– От чего? – вопросила Фейнт.
– Не знаю – может, от жажды? Точно, от жажды. – Ее глаза расширились. – Там нет воды, вообще никакой – я вижу почву, сверкающую почву, ослепительную, острую, словно множество ножей. И кости – бесконечные равнины из одних костей. Вижу, как мужчины и женщины сходят с ума от жары. И детей вижу – о боги! – они бредут как оживший кошмар, как свидетельство всех преступлений, что мы совершили. – И она завыла, резко и страшно, закрыв ладонями лицо, а потом отшатнулась и рухнула бы, не шагни к ней Амба, чтобы поддержать. Она резко развернулась и упала к нему в объятия. Амба уставился на Фейнт поверх головы Наперсточка и одарил ее жутковатой улыбкой.
Рехнулась? Раньше надо было, Наперсточек, – да еще благодари богов, что не видишь доступного нашим глазам. Фейнт вздрогнула и повернулась на юго-восток.
– Значит, туда.
Дети. Хоть про детей не напоминай. От иных преступлений остаются глубокие раны, слишком глубокие. Нет, не напоминай.
Перед ее мысленным взором возникла Сладкая Маета, лицо которой вдруг расплылось в улыбке. «Наконец-то, – пробормотала та, – хоть какое-то решение. Так держать, Фейнт!»
Фейнт сделала Амбе знак, чтобы они с волшебницей следовали за ней, и заковыляла вперед неровной походкой, морщась при каждом шаге. Если они успели уйти далеко, нам их не догнать. А когда станет совсем плохо… кровь. Или прольем ее, или напьемся.
Что это там впереди за армии, думала она. Кто это такие, во имя Худа, почему забрели так далеко на Пустошь ради одной идиотской битвы? И зачем потом разделились? А вы, несчастные, что двинулись на восток. Один взгляд в том направлении, и она чуть рассудка не лишилась. Прошу вас, одумайтесь и вернитесь обратно, пока не усыпали землю собственными трупами.
Куда бы вы там ни направлялись, оно этого не стоит. Ничего на всем свете того не стоит, и вряд ли вам удастся меня в этом разубедить.
Услышав, как крякнул Амба, она обернулась.
Амба нес Наперсточка на руках, улыбка его сделалась еще шире, превратилась в губастую пародию на наслаждение, словно он, обретя наконец мечту своего сердца, заставлял себя если уж радоваться этому, так по полной. Голова Наперсточка моталась у него на плече – глаза зажмурены, рот полуоткрыт.
– Что это с ней такое?
– Обморок… от морок, – объяснил Амба.
– Ой, да пошел ты, недоделок.
Десять тысяч покрытых шерстью спин, черных, серебристых и серых, длинные поджарые тела. Словно стальные клинки, десять тысяч стальных клинков. Они бурлили перед глазами Сеток, расплывались, подобно острым кромкам волн в разбушевавшемся море. Ее несло вперед, прямо на высокие утесы, на торчащие клыки гнилых скал.
В ушах ее завывал ветер, снаружи, внутри, насквозь, заполнял каждую косточку ее существа громоподобной дрожью. Она чувствовала, как звери колотят о берег, как их ярость обрушивается на бесчувственный камень и на жестокие законы, что он олицетворяет. Они скалили зубы на небо, они кусали и грызли солнечные лучи, словно древки пронзавших их копий. Они встречали воем наступление ночи и охотились, преследуя собственную бесчувственную жестокость.
Мы то, что мы есть, а перед этим врагом то, что мы есть, бессильно.
Кто станет за нас сражаться? Чьи губы разойдутся, обнажив клинки из острой стали?
Утесы впереди тряслись от ударов – она была уже близко. Волки Зимы, видите ли вы меня? Благословенный Господин, гордая Госпожа, вы ли нас призвали? Где-то в этой полуразрушенной стене нас ждет пещера? А внутри – Обитель Тронов?
Диким зверям присущ запах, от которого встают дыбом волосы, от которого по человеческим жилам пробегает ледяная волна. Дорогу пересекают тропы, тайные ходы под покровом леса. За мгновение до того, как мы появимся, на утоптанной почве еще резвятся мыши – мы же ничего не замечаем.
Любой участок, что мы расчистим огнем, или оружием, или топорами, или плугами, мы обязательно должны заполнить потным, горчащим потоком собственной гордости. На пустошах, которые сами же и оставили, заставляем себя принимать вид, подобающий горделивому триумфатору.
Троны Диких, троны из костей, и шкур, и мертвых глаз. Троны Зверя – высокие, точно горы.
Кто на нас нападает? Кто на нас охотится? Кто нас убивает?
Все вокруг.
Она летела на зазубренные камни. Если придет уничтожение, оно окажется благословенным. Жар несущих ее зверей был сладок, как любящий поцелуй, как надежные объятия, как обетование спасения. Я – Дестриант Волков. В моей груди – души всех убитых зверей, этого мира и всех прочих миров.
Но вечно мне их не удержать.
Мне нужен меч. Мне нужно отпущение.
Отпущение – и меч. Десять тысяч стальных клинков. Во имя Волков Зимы, во имя Зверей.
Далеко к югу от Шпиля, далеко от чьих-либо глаз, шагала по безжизненным пескам сестра Доля. Когда-то она мечтала о покое. Она жила в мире, где редко задают вопросы, и уже это радовало. Если и существовало нечто достойное, чему она была готова посвятить всю свою жизнь, – так это путь от рождения до смерти, лишенный каких-либо конфликтов. Не испытывать беспокойства, не причинять боли и не чувствовать ее. Хотя форкрул ассейлы давным-давно лишились бога, давным-давно пережили жуткое горе его мучительной смерти – убийства, которое невозможно искупить, – она позволила поселиться у себя в душе детской надежде на то, что получится создать нового бога. Составить кости, вылепить глину мускулов, нежными касаниями придать форму лицу, а потом ее любящие руки дадут ему жизнь. Бога этого она наречет Гармонией.
В мире этого бога жизнь не будет обязательно заканчиваться смертью. Не нужно будет убивать, чтобы питаться. Ни жестокая судьба, ни трагический случай не заберут никого раньше времени, равнины и леса будут кишеть животными, небеса – птицами, моря, озера и реки – рыбой.
Но детские желания хрупки, и теперь она понимала, что ни одно из них не сумело пережить бесцеремонного, жесткого безразличия, что сопровождает собой присущие взрослым горькие неизбежности: непреклонную гонку либо за трудноуловимыми доказательствами собственной значимости, либо за пресыщенной апатией удовлетворения. Добродетели изменились; глина нашла себе новые формы и в них затвердела, а взрослые взяли в руки оружие и поубивали друг друга ради этих форм. Она обнаружила, что в том новом мире, куда она выросла, покою места нет, нет вообще.
Она вспомнила, как сошла с корабля в город и оказалась в самой гуще шумных людишек с перепуганными глазками. Она видела вокруг себя, со всех сторон, ту войну, в которой каждый из них жил – изможденный солдат, сражающийся против демонов, реальных и воображаемых. Они дрались за статус, дрались за достоинство, дрались за то, чтобы вырвать и то, и другое у своих соседей, своих приятелей, своих сородичей. По сути, сама необходимость, что объединяла в целое семьи – а также селения, провинции и королевства, – основывалась на отчаянии и страхе, огораживающихся против всего неизвестного, чужого, угрожающего.
Форкрул ассейлы были совершенно правы, разрушая все это. Покой наступит, но на пути к покою потребуются суд и воздаяние. Народы Коланса и королевств к югу от него должны вернуться в детское состояние, а потом быть воссозданы заново. Сами они этого сделать не могут и не станут – слишком много всего тому мешает. Это уж как водится.
Весьма прискорбно, что ради достижения возобновимого равновесия приходится умирать тысячам и тысячам, но если альтернатива этому – смерть всех и каждого, о каком выборе тут может идти речь? Население подвергалось сортировке и выбраковке. Целые регионы опустошались, людей там не оставляли вообще – чтобы дать земле возможность исцелиться. Тем, кому было дозволено жить, пришлось делать это по-новому, под неумолимым руководством форкрул ассейлов.
Если бы восстановление к тому и сводилось, Доля была бы спокойна. Можно было бы добиться возобновляемости, достичь равновесия, может статься, родился бы и новый бог – из трезвой веры в реальность и ее весьма реальные ограничения, из истинной скромности и желания покоя. Эту веру можно было бы распространить по миру, а судьями ее были бы Чистые, а следом за ними – Водянистые.
Если бы только не Сердце, не этот сгусток мучений, добытый из глубин бухты. Столько силы – дикой, чужой, совершенной в своем отрицании. Наш бог был убит, но мы уже нашли путь к отмщению – нашли на’руков, разорвавших свои цепи и жаждущих крови прежних господ. Столько всего – и так близко.
Если бы только не Сердце, так обжегшее Преподобную, Безмятежного и прочих старейшин, так отравившее их души. Идеального равновесия не бывает – это известно любому из нас, – но здесь просияло новое решение, просияло столь ярко, что они ослепли ко всему остальному. Отвоеванные у к’чейн че’маллей Врата, очищенные от отвратительного древнего проклятия. Вновь вернувшийся к форкрул ассейлам Акраст Корвалейн, а потом врата – и мощь Сердца – помогут нам возродить нашего бога.
Мы снова сможем сделаться детьми.
Жертвы? Разумеется, но что-либо стоящее всегда их требует. Равновесие? Нам всего лишь следует разделаться с той силой, что вечно намерена его нарушать, – с человечеством.
Ответом нашим будет уничтожение. Выбраковка сделается абсолютной. Выбраковка – как ампутация целого вида.
«Сделаем Сердце нашим знаменем! Поднимем его высоко, чтобы каждый услышал его зловещий пульс! Неужели против разрушений, которые несет с собой человечество, у нас не найдется союзников?»
Союзники. О да, Преподобная, союзники у нас нашлись.
И я не устаю повторять себе, что в будущем нас ждет покой – покой моего детства, покой гармонии, покой молчаливого мира. Все, что требуется, чтобы его достичь, – ограниченное кровопускание. Совсем ограниченное.
Только потом, сестра Преподобная, я смотрю в твои древние глаза и вижу в них, что страсть наших союзников заразила и тебя. Тисте лиосан, элейнты, Господин и Госпожа Обители Зверя – они же не хотят ничего, кроме хаоса, анархии, разрушения, конца эпохи богов и эпохи людей. Как и ты, они жаждут крови, но вовсе не ограниченного кровопускания. Нет, им нужны моря, океаны крови!
Сестра Преподобная, когда настанет время, мы тебя остановим. Тишь нашла оружие, годное, чтобы положить конец твоим безумным амбициям.
Песок под ногами лишь негромко шептал, но в ее сознании земля под ней сотрясалась от каждого шага. Солнце немилосердно жгло белую кожу лица, но костер мыслей пылал еще жарче. Доносившиеся с берега голоса – они звучали уже совсем близко – не были способны поколебать ее твердой бескомпромиссности, и однако в них она слышала подобие… надежды.
– Равновесие, – негромко проговорила она. – Ты вынуждаешь нас на это, сестра Преподобная. Ты дошла до самого предела, и мы обязаны тебя остановить. Тишь нашла нужное нам оружие. Обрушь на нас всю ярость своего безумия – мы ответим такой же, и превыше того.
Сказать по правде, судьба человечества ее мало волновала. Если им суждено исчезнуть, значит, так тому и быть. Важен – здесь и сейчас, и в будущем тоже – принцип. У равновесия есть заклятый враг, имя которому – амбиции. Ты забыла об этом, сестра Преподобная, нам придется тебе напомнить. Что мы и сделаем.
Она взошла на высокую дюну у самой береговой полосы. В пятнадцати шагах под ней собралась сейчас дюжина или около того человек – похоже, поглощенных спором. В бухте же стоял корабль, и при виде его причудливых обводов Долю пробрала дрожь. Яггутский. Вот же болваны!
Она двинулась вниз.
Первые двое моряков, что ее заметили, взвизгнули в унисон. Сверкнули клинки, люди кинулись на нее.
– Я желаю говорить…
Сабельный выпад в лицо. Она уклонилась от удара, перехватила запястье нападавшего и сжала так, что хрустнули кости. Человек взвыл, а она, шагнув к нему, вонзила пальцы в горло. Из разинутого рта брызнула кровь, он выпучил глаза и повалился навзничь. В живот ей устремился нож. Ее туловище сложилось посередине, так что атака прошла мимо. Резко выбросив руку, она схватила женщину за голову и раздавила череп, словно яичную скорлупу.
В левое плечо ударила еще одна сабля и со стуком отскочила, словно от твердой древесины. Доля зашипела и развернулась. Двумя стремительными ударами сломала противнику шею. Нахмурилась и медленно двинулась вперед. Тела разлетались по сторонам от ее хлещущих рук. Крики сделались оглушительными…
Потом те, кому удалось выжить, побросали оружие и кинулись прочь. Стоять остались лишь четверо у самой воды, в тридцати шагах отсюда: мужчина и трое женщин. Доля двинулась к ним.
Та из женщин, что пониже, атаковала магией. Волна обжигающего холода ударила в форкрул ассейла и заставила ее отступить на шаг.
Еще одна женщина успела обнажить два метательных топорика с короткой рукоятью и сейчас стремительно сокращала дистанцию.
Поцелуй меня Бездна, они что, все до единого самоубийцы?
– Прекратить сопротивление!
Один из топоров полетел прямо в нее. Она ловко уклонилась и тут же охнула – другой топор ударил ее в туловище, стальное лезвие застряло в грудине. Все тело пронзило жуткой болью. Вторая волна Омтоз Феллака подняла ее над песком и отшвырнула шагов на пять назад. Она плашмя упала на спину, перекатилась и снова оказалась на ногах. Грудные кости, содрогнувшись, вытолкнули лезвие топора, и она успела выпрямиться еще до того, как метательница оказалась рядом.
Длинные ножи, размытые скоростью, с шипением разрезали воздух. Доля отразила первую атаку, вторую, но была вынуждена отступить на шаг, потом еще на один.
Она пробудила свой голос.
– СТОЙ!
Женщина отшатнулась, потом зарычала и напала снова.
– ПРЕКРАТИТЬ!
Из носа нападающей брызнула кровь. Белки глаз тоже расцветились красным. Она споткнулась – и вновь подняла оружие.
Доля, оскалившись, шагнула навстречу и отвесила ей такую оплеуху, что чуть не свернула шею. Женщина кулем повалилась на песок. Стоящая над ней форкрул ассейл засомневалась, не добавить ли для верности пяткой в горло.
От ее левого виска отскочила стрела, оставив глубокий алый порез.
– НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЬ СОПРОТИВЛЕНИЕ!
Женщина у ее ног застонала и попыталась подняться. Доля, которой это уже надоело, нагнулась, ухватила ее, зашвырнула в море шагов на десять вправо от себя. И ткнула в сторону волшебницы длинным пальцем.
– Я желаю говорить с тобой!
– Тогда нечего убивать мою команду! – заорала в ответ третья женщина.
Доля провела пальцем по ране на виске – та уже начала затягиваться. Она вздохнула. Груди тоже больно, но кости почти заросли, уже не столько жжет, сколько зудит.
– Они на меня напали. Я всего лишь оборонялась. Будь у меня такое намерение, – добавила она, осторожно приближаясь, – я бы их всех до единого перебила.
– Там и так пять трупов валяется…
– Я уже сказала, что могла бы их всех поубивать.
Барахтающаяся на отмели женщина пыталась подняться на ноги. Доля бросила на нее быстрый взгляд.
– Если она снова нападет, я и ее убью. – Она вновь обернулась к волшебнице. – Объясни ей – она ведь, надо полагать, тебе принадлежит?
Низенькая пухлая волшебница сделала пальцами одной руки непонятный жест.
– Мне приходится сильно сдерживаться, чтобы не позволить ей срезать твою голову прямо с костлявых плеч. Твой голос, инквизитор, и правда кое на что способен, но второй раз это уже не сработает.
Доля перенесла свое внимание на третью женщину. И фыркнула:
– Говорят, Царство Смерти распалось. Это что, теперь такие, как ты, начнут зачумлять и этот мир?
– Я не разносчик чумы, – возразила женщина.
Форкрул ассейл нахмурилась. Совсем дура? Впрочем, известно, что распад мозга у подобных созданий иногда заходит слишком далеко. Тем временем стоявший рядом с мертвой женщиной мужчина уставился на нее своим единственным глазом:
– Капитан, она сейчас сказала, что у тебя чума?
– Она сказала, Красавчик, что ты полный идиот. А сейчас помолчи-ка – а еще лучше, собери команду, пока они не поразбежались невесть куда, и займись похоронами и всем остальным. Действуй!
– Слушаюсь, капитан! – Чуть поколебавшись, он добавил хриплым шепотом, прекрасно слышным всем вокруг: – А вот у этой так точно чума. Белая вся, и вены на руках набухли, и еще…
– Иди, Скорген. И побыстрей!
Мужчина кивнул и захромал прочь. Доля не спускала глаз с атаковавшей ее женщины, которая направилась собирать оружие.
– Инквизитор, – сообщила ей волшебница, – у нас нет желания испытать на себе твой… суд. И потому мы объявляем тебя своим врагом.
– А на что-то еще, кроме слепой ненависти, вы способны? – отрезала Доля. – Ты называешь меня «инквизитором», следовательно, отчасти осведомлена о происходящем здесь. И однако подобное обращение – не более чем догадка. Ты исходишь из того, что все форкрул ассейлы – инквизиторы, и тем выдаешь собственное невежество. В действительности большинство инквизиторов, которых мы направили к местным жителям, – Водянистые, человеческой крови в их жилах не меньше, чем крови ассейлов. К слову, глядя на их рвение, мы находим в нем определенную иронию.
– И тем не менее, – возразила волшебница, делая при этом повелительные знаки своей служанке, – мы вынуждены считать тебя врагом.
– Ты так и не поняла? Ваши враги – старейшины среди Чистых, которые намерены целиком уничтожить вас и вам подобных, не только на этом континенте, но и во всем мире.
– Ты наверняка догадываешься, что у нас на этот счет имеются определенные возражения, – заметила волшебница. Приблизившаяся служанка вложила ей в пухлую ручку глиняную трубку. Она быстро затянулась и продолжила: – Несмотря на звучащий в твоих словах намек, будто рвения своих старейшин ты не разделяешь, я все еще в недоумении относительно того, какое у тебя может быть ко мне дело.
– Вы заключили сделку с яггутами, – ответила Доля.
– Они вполне разделяют нашу неприязнь к вашему представлению о справедливости.
Доля нахмурилась.
– Не понимаю, что именно яггуты в вас нашли – несмышленыш, играющий со смертельными чарами, а рядом с ней – отвратительный покойник с паразитом внутри. – Она внимательней вгляделась в служанку. – Может, в этой тоже есть магия? Если и так, то слишком тонкая, чтобы я могла почувствовать. Отвечай, волшебница, – это яггутка?
– Моя-то камеристка? Хвала богам, нет.
Доля сощурилась на корабль посреди бухты.
– Значит, он там?
– Кто?
– Ваш союзник… или союзница. Я желаю с ним говорить.
Клубы дыма, струясь, поплыли вверх.
– Прошу прощения, какой именно союзник?
– Где скрывается яггут? – потребовала Доля.
– А, вот оно что. Ты меня не поняла. Я не заключала сделку с конкретными яггутами. Просто принесла в жертву немного крови ради доступа к Омтоз Феллаку…
Мертвая капитанша уставилась на волшебницу:
– Что вы там такое сделали? Во имя Странника – та буря! Вы ведь не…
– Так было нужно, капитан Элаль. Теперь же не будете ли вы столь любезны какое-то время воздерживаться от мыслей вслух?
– Поразительно, – не могла не признать Доля. – Подобной… тупости я даже не ожидала.
– Во имя шипов и камней…
– Ты не можешь вступать в сделку с самим Омтоз Феллаком – поскольку не яггутка. Для этого требуется чье-то благословение или личное вмешательство, будь ты даже не человеком, а Старшей богиней. Корабль яггутский, моря этого мира уже много тысяч лет таких не видели. Откуда он здесь взялся?
– Из самого Омтоз Феллака, – ответила волшебница.
– Нет, это невозможно. Разве что в Путь отправился за ним кто-то из яггутов… тоже нет, там сплошной лед. Корабль построен здесь, в этом мире. Но ты ведь и сама понимаешь, что такого не может быть?
– Очевидно, там не только лед.
– Ты была в Омтоз Феллаке?
– Была моя камеристка, – уточнила волшебница. – Это она прошла через врата. Она побывала в Омтоз Феллаке и вернулась с кораблем.
Доля перевела взгляд на служанку, под глазами у которой уже расцветали синяки.
– Опиши место, где ты побывала, будь так добра.
– Просвети ее, – приказала волшебница, поскольку служанка не спешила с ответом.
Та пожала плечами.
– Лес. Демоны. Ущелья. Злобные обезьяны.
– Это был не Омтоз Феллак, – провозгласила Доля. – Врата открылись в какой-то другой мир, в иной Путь.
– Не может быть, – возразила волшебница. – Мой ритуал черпал силу из Омтоз Феллака.
– Хватит уже, – медленно протянула капитан, скрестив руки на груди. – Форкрул ассейл явилась сюда для переговоров. Она намерена предать собственных старейшин. И, очевидно, ищет союзников, хотя отчего она выбрала нас, принцесса, для меня загадка, поскольку о том, что вы воспользовались Омтоз Феллаком, она явно ничего не знала. Таким образом, если только ваши магические способности не способны даже богов повергнуть в трепет, вынуждена признать – я не очень понимаю, что ей нужно.
Доля вздохнула.
– Мы ощутили присутствие Старшего Пути, но не смогли определить, какого именно.
– Так, значит, это все-таки старейшины тебя прислали?
– Нет, те, кто находится слишком близко к Шпилю, практически слепы к отдаленным проявлениям силы. Говоря «мы», я имею в виду себя и своих товарищей; мы нередко отправляемся в путешествия далеко за пределы мощи, испускаемой Шпилем, в противном случае не смогли бы ощутить… вторжения.
– И теперь вы намерены предложить что-то вроде союза, – уточнила капитан.
– Вы хотите добраться до Шпиля и до того, что лежит там на алтаре…
– Не совсем, – перебила принцесса, как следует затянулась своей трубкой, потом добавила: – Мы хотим помешать осуществлению ваших планов, в чем бы они ни заключались.
– И каким же образом вы думаете этого добиться?
– Думается, уже прозвучавший термин вполне годится: с помощью союзников.
– Если вы – вместе со своими союзниками – рассчитываете в этом преуспеть, без нашей помощи вам не обойтись.
– А если мы вам не доверяем? – спросила капитан.
– Все это пустая трата времени, – объявила Доля. – Я желаю немедленно говорить с яггутом.
– Здесь такого нет, – ответила волшебница из-за дымовой завесы.
– Значит, он или она и от вас тоже скрывается. Откройте врата, принцесса, – те, сквозь которые прошла служанка. Он совсем рядом – я чувствую его присутствие. Как чувствовала и тогда, когда вы меня атаковали Омтоз Феллаком. Откройте врата, и давайте увидим вместе, кто к нам явится.
Волшебница что-то прошипела и протянула руку с трубкой. Подоспевшая служанка подхватила ее.
– Хорошо. Но врата получатся слабыми, я даже не уверена, удастся ли мне…
– Вам удастся.
Волшебница отошла немного в сторонку, покачивая круглыми бедрами. Подняла руки и зашевелила пальцами, словно играя на невидимых струнах.
Хлынул обжигающий холод, песок затрещал, словно рядом ударила молния. Возникли врата – огромные, нависающие над ними и широко распахнутые. Вместе с клубами ледяного воздуха к ним приплыла сладковатая вонь. Запах смерти.
На пороге врат возвышалась фигура. Высокая, сутулая, высохшее безжизненное лицо серовато-зеленого оттенка, из нижней челюсти торчат вверх желтые клыки. Из-под драного шерстяного капюшона на них уставились глубоко запавшие глаза.
От существа исходили волны такого могущества, что Доля отшатнулась и чуть не упала. Бездна! Да, это яггут – но не просто яггут. Тишь – ты меня слышишь? Сквозь этот вой? Ты меня слышишь? Передо мной союзник – обладатель древней мощи – столь древней! Он может оказаться самим Старшим богом. Может оказаться… кем угодно. Задыхаясь, борясь с желанием упасть на одно колено, склониться перед ужасным созданием, Доля заставила себя поднять глаза, встретиться взглядом с пустыми глазницами.
– Но я тебя знаю, – выговорила она. – Ты – Худ.
Яггут шагнул вперед, круговорот врат у него за спиной закрылся. Худ постоял на месте, разглядывая присутствующих, потом двинулся к Доле.
– Они избрали тебя королем, – прошептала она. – Те, кто ни за кем не шел, пошли за тобой. Те, кто отрицал любую войну, сражались на твоей войне. А то, как ты поступил потом – как ты поступил…
Оказавшись рядом, он ухватил ее высохшими руками. Поднял вверх, широко открыл рот – и впился сбоку ей в лицо. Клыки прошли под скулой, глаз с той стороны лопнул. Хлынула кровь, он оторвал пол-лица, а потом укусил еще раз, в надбровную дугу. Клыки вонзились в мозг.
Бессильно висящая в его хватке, Доля почувствовала, что жизнь истекает из нее. Голова казалась странно… неуравновешенной. Вроде бы она плакала – одним глазом, а гортань ее больше не могла исторгнуть ни слова. Когда-то я мечтала о покое. В детстве я мечтала…
Шурк Элаль в ужасе смотрела, как яггут отшвыривает труп в сторону. Из его окровавленного рта свисали куски кожи с осколками костей.
Затем Худ повернулся к ним и сухим, бесстрастным тоном заметил:
– Эти форкрул ассейлы – та еще гадость.
Никто ему не ответил. Бледную, как сама смерть, Фелаш била дрожь. Камеристка рядом с ней положила руки на рукояти топоров, но, помимо этого безнадежного жеста, ни на что, похоже, была неспособна.
Шурк Элаль наконец нашла в себе силы произнести:
– Ты, яггут, похоже, знаешь, как завершать дискуссии.
Пустые глазницы каким-то образом нашли ее, и Худ ответил:
– В союзниках мы не нуждаемся. Кроме того, Шурк Элаль, мне недавно преподали урок краткости, и я хорошо его усвоил.
– Урок краткости? В самом деле? И кто же его преподал?
Яггут отвернулся к воде.
– Ага, мой Корабль Смерти. Строился, если честно, для отвода глаз. И все равно – согласитесь, какой красавец.
Принцесса Фелаш, четырнадцатая дочь Болкандо, рухнула на колени в песок, и ее стошнило.
