Глава десятая
Что в окружающем мире
Так тебя беспокоит?
Зачем в твоем голосе
Этот жертвенный тон?
И во взгляде страдальца —
Неизбывная мука,
Словно вся твоя жизнь —
Нескончаемый стон.
Мы собрались все вместе
Под одним и тем же солнцем,
И бронзовая женщина,
Державшая широкую чашу,
Окунув в нее свои перси,
Взирала на нас с жалостью,
Или то было презренье?
Она – королева снов,
И дар ее – твой,
Хочешь – жалость,
А хочешь – скрытое презрение.
Отполировать бы те глаза,
Чтобы лучше видеть.
Потеребить бы те розы,
Чтобы слаще пахли.
Мы пили из одного кубка,
Но ты отшатнулся, дрожа.
Зачем ты тогда промолчал?
Каким был мертвящий вкус,
Жаждущий грабежа.
Что в окружающем мире
Так тебя беспокоит?
Чем могу я утешить
Твой израненный взор?
Пусть холоден мой поцелуй
И скисло мое молоко,
Отчего храмовый колокол
Бередит твой позор?
Десять тысяч висят на деревьях,
Ноги их – голые корни.
Истекшие надеждой под солнцем,
Дровосеки давно ушли
Туда, где от дороги остались
Только следы в пыли,
Что вьются и переплетаются,
Словно дым от костров.
В ночной пустыне они
Сияют огнем маяка.
Поведали прокаженные,
Влачащие жизнь под холмом,
Что видели мужа безрукого,
Который смотрел пред собой,
Как может смотреть лишь слепец,
Застигнутый уличной дракой.
Рукою, которой не было,
Достал он до темного неба,
Другой же, также не бывшею,
Отвел он меня домой.
«Дровосеки», таблички II и III
Хетра из Арена
Граница Стеклянной пустыни являла собой неровную полосу из камней и кристаллов и на вид ничем не отличалась от берега высохшего моря. Араникт не могла оторвать от нее глаз. Она сутулилась сейчас в седле устало бредущей лошади, надвинув на голову капюшон для укрытия от палящего солнца, чуть в стороне от основной колонны. Принц Брис ускакал куда-то вперед, к авангарду, а ее оставил одну.
Обширная плоскость пустыни слепила ей глаза, блеск раздражал и еще непонятным образом беспокоил, словно она была сейчас свидетельницей затянувшегося преступления, наблюдала раны, что оставило на этой земле некое проклятие. Расплавленные в стекловидную массу камни, торчащие из нее подобно пикам кристаллические осколки, другие кристаллы, растущие подобно кустам, – и каждый сучок, каждая веточка сверкает, словно ледяная.
А еще вдоль границы были рассыпаны кости – кучами, напоминая прибрежный плавник. Почти все были переломаны, остались лишь осколки, словно постигшее эту землю несчастье сжало в своем тяжком кулаке каждое из живших на ней существ и раздавило – причем в этом ощущался намеренный акт, свидетельство невероятной злобы. Араникт казалось, что она чувствует во рту привкус того зла, что ветер несет с собой его гнилостный запах.
Снизу от желудка накатывала тошнота, волна за волной, словно медлительный прилив, а когда она откатывалась обратно, отползала прочь, внутри оставался какой-то осадок. Это место хочет меня убить. Я чувствую. Кожа под плащом казалась влажной и холодной. Оно хочет проникнуть внутрь. Словно зараза. Кто мог сотворить подобное? И зачем? Что за жуткая драма здесь разыгралась?
Она вообразила себе, что, если как следует прислушаться, если звук тысяч марширующих ног и сотен фургонных колес вдруг исчез бы, если бы даже ветер прекратил свои стоны, – она расслышала бы монотонные слова ритуала, разжегшего пламя той осквернительной жестокости, которая и создала Стеклянную пустыню.
Вот до чего способно довести отчаяние – та разновидность, что лишает мир его света, что издевается над самой борьбой жизни за существование, за то, чтобы выжить. Отвергающая наше желание исцелить, исправить содеянное. Отрицающая любую надежду.
Если у отчаяния есть ритуал, его слова здесь и прозвучали.
Следуя так близко к сверкающей границе, к берегам из костей и растресканных валунов, она чувствовала, что принимает все это в себя, что внутри нее прорастают смертельные кристаллы, а в их шепоте пробуждается эхо тех древних слов. Когда все то, что ты есть, объявлено неправильным. Чувство именно такое.
Армия Бриса Беддикта отстала от двух других на несколько суток, поскольку принц настоял, что будет сопровождать Охотников за костями как можно дольше. Вместе с ними они дошли до самого края пустыни. Восемь дней – по местности, делавшейся все суше и недружелюбней. Надеялся ли он переубедить адъюнкта, заставить понять, что ее упорное стремление пересечь Стеклянную пустыню есть сущее безумие? Или раздумывал, не присоединиться ли к ее обреченному маршу? Впервые за все то время, что они были вместе, Брис от нее закрылся. И не только от меня. Ото всех.
А в тот день, когда наши пути наконец разошлись, он стоял рядом с Тавор – но ничего ей не сказал. Он молчал и потом, пока мы смотрели, как Охотники строятся и начинают движение через жуткий вал из кристаллов и костей и дальше – в безжалостное сияние; мы все смотрели, и ни у кого из нас – ни у единого солдата во всей армии – не нашлось слов.
Когда последний тяжело нагруженный фургон преодолел вал, когда за малазанцами осел последний вихрь пыли, когда сама колонна заколебалась и растаяла в слепящем блеске и потоках горячего воздуха – Брис наконец повернулся к ней.
Выражение его лица повергло ее в шок, которому она была бессильна противиться. Как бы именно он ни намеревался переубедить адъюнкта, момент оказался безнадежно упущен. Не один, а тысяча моментов. Из них сложились целых восемь дней – и ни один так и не удалось ухватить, взять в руки, словно оружие. Он не сумел одолеть хрупкую стену молчания – и никто из нас не сумел. Выражение его лица…
Беспомощное. И переполненное… Бездна под нами, переполненное – отчаянием!
Тавор Паран была исключительной женщиной. Каждый из них это видел. Каждый сделался свидетелем чудовищного могущества ее воли.
А ее солдаты шли за ней – и свидетельствовать это было для Араникт тяжелей всего остального. Взвод за взводом, рота за ротой – проходя мимо принца Беддикта, они салютовали ему, четко и безупречно. Как на параде. Глаза, скрытые в тени шлемов, прижатые к груди кулаки, каменное выражение на лицах – боги, мне этого никогда не забыть, ни единой подробности. Эти лица. Их страшная пустота. Эти солдаты: ветераны чего-то такого, что куда больше, чем побоища, чем сомкнутые щиты и обнаженные мечи, чем даже стоны умирающих товарищей и горечь потерь.
Ветераны целой жизни, состоявшей из невозможных выборов, из всего того, что нельзя перенести и не получится исцелить.
Затем Брис Беддикт выехал к голове своей колонны, чтобы вести солдат на юг, вдоль границы Стеклянной пустыни. Было очевидно, что, как только они обогнут ее с юга и двинутся к востоку, темп марша безжалостно ускорится. От изморцев и Эвертинского легиона они отстали самое малое на неделю.
Араникт зажгла очередную палочку растабака. Ее шея затекла – она обнаружила, что не в силах развернуть голову и смотреть перед собой. Стеклянная пустыня не отпускала.
Они сейчас там. Устояли ли они перед ее натиском? Или безумие сумело их заразить? Может статься, прямо сейчас они, словно охваченные лихорадкой, убивают друг друга. Прошло три дня. Возможно, они уже мертвы, все до единого. Новые кости, которые пустыня раздробит и отбросит к берегу, – иного пути для отступления у них не осталось. Она снова покосилась на выбеленные солнцем осколки. Вы тоже пытались пересечь пустыню?
От одной этой мысли ее пронзил озноб. Дрожа под плащом, она все-таки заставила себя отвести взгляд от лежащего слева ужаса – только чтобы обнаружить, как его уродливая граница тянется вперед, параллельно колонне, пока на расстоянии обе не сливаются воедино в туманной дымке.
Брис, любовь моя, что ты пытаешься изо всех нас выковать? В последнее время мы, летерийцы, успели привыкнуть к вкусу поражений. И вновь умылись собственной кровью в битве против на’руков. В этот раз вкус ее был не столь горек, ведь мы спасли Охотников. Только перед подвигами союзников наши бледнеют. В их тени мы кажемся совсем маленькими.
Однако… они нам салютовали.
Она никак не могла изгнать тот миг из своей памяти. Лица не хотели уходить, и она начала опасаться, что они будут ее преследовать до конца жизни.
Чья они армия, эти Охотники за костями? За что сражаются? Откуда черпают свою силу? Ее источник – в душе адъюнкта? Нет – во всяком случае, я так не думаю. Да, они равняются на нее, но любви к ней не испытывают. Они воспринимают ее, если только сами об этом задумываются, как горный хребет, как несущие бурю тучи, как холодное серое море. Как часть природы – нечто такое, что нужно претерпеть и перенести.
Я видела в их лицах признаки того, что ее воля слабеет – но они и это были готовы выдержать. Точно так же, как и все остальное. Эти малазанцы, они даже богов способны устыдить.
– С северо-запада, ваше высочество, и быстро приближаются.
Брис кивнул.
– Преда, соберите кавалерийский эскорт. Я беру с собой знаменосца и атри-седу, когда мы отделимся от колонны, отправьте эскорт следом за нами.
– Слушаюсь, ваше высочество.
Брис наблюдал, как преда отдает распоряжения посыльным: один поскакал к фланговому отряду легкой кавалерии, другой – назад вдоль колонны, за Араникт. К принцу подъехал молодой знаменосец с напряженным, бледным лицом.
– Не нужно переживать, солдат, – сказал ему Брис. – Мы отправляемся на встречу с союзниками.
– Но… ящеры, сэр!
– К’чейн че’малли. Не короткохвостые – ты наверняка слышал, что сближающаяся с нами армия успела разгромить на’руков после той битвы.
Юноша кивнул, но нервно облизывать губы не перестал. Брис вгляделся в него.
– Солдат, наша схватка с на’руками – это был твой первый бой?
– Да, сэр.
– Как знаменосца?
– Нет, сэр. Вернее сказать, в тот день я был третьим из тех, кто взял в руки штандарт, и к тому времени мы уже вовсю отступали…
– Перегруппировывались, – поправил его Брис. – Можешь мне поверить, повальное отступление выглядит куда беспорядочней.
– Так точно, сэр!
Брис поднял взгляд на штандарт и с трудом удержался, чтобы не застонать, поскольку он в очередной раз напомнил ему об извращенном юморе брата. Это вам не знамя какого-нибудь легиона. Имперский штандарт, ни больше ни меньше. Свисавший с железной перекладины кусок ткани являл собой потрепанный прямоугольник из некрашеной шерсти – по сути дела, довольно точную копию покрывала Тегола, даже размера примерно такого же. А посередине, где подобает находиться горделивой и элегантной геральдической конструкции, располагался новоиспеченный герб летерийского короля Тегола Единственного: изображенная вполоборота кровать с крыши брата. Если хорошенько приглядеться, можно было увидеть, что под кроватью прячутся шестеро ощипанных – и тем не менее живых – кур. Брису вспомнилось, как Тегол представил ему новый штандарт.
– Ты хочешь видеть свои армии – вот под этим?
– Ну, сам-то я ведь как-то справлялся. Я хочу сказать – под кроватью. Да и куры тоже – только вообрази себе всю степень их священного ужаса, когда они осознали, что их бог собрался пустить их на ужин. Ну хорошо, не совсем их бог, но все же. Хотя как знать? Скажи, Бугг, петухи и куры тебе случайно не поклоняются?
– Во всяком случае, не те и другие одновременно, государь.
– Благодарю тебя. Твоя информация, как обычно, весьма ценная.
– Ради этого я и существую, государь. Не стоит благодарности.
– Тегол…
– Что, Брис?
– Я понимаю, что твои представления о величии не подразумевают, ну… материального воплощения – трона, или короны, или хотя бы дворца поприличней, – но что касается военных…
– Брат мой, я от тебя вообще ничего другого не слышу! «Тегол, в армии так не принято». «Тегол, новобранцы этого не поймут». «Тегол, розовый цвет тут не годится». Если честно, жалобный консерватизм этой замшелой институции начинает меня разочаровывать.
– Государь, я не припоминаю, чтобы речь заходила о чем-то розовом.
– Она пока и не заходила, Бугг. Это я так, для иллюстрации.
– Вы сейчас про какую иллюстрацию говорите? Мне снова вызвать сюда придворного художника?
– Бездны ради, только не это! После недоразумения, что приключилось между моей женой и той смазливой стражницей…
– Бывшей стражницей, государь.
– В самом деле? И кто же это так распорядился? Я требую немедленного ответа!
– Ваша супруга, государь, королева.
– Да что ж эта баба вечно не в свое дело лезет… И не нужно так на меня смотреть, любимая, – я это про твою официальную деятельность. Королеву я ругать могу, и в то же время моя любовь к своей прекрасной жене все так же сияет, не подверженная порче…
– Чего, муж мой, к сожалению нельзя сказать о той несчастной девушке.
– Я и ее не портил – ни единого раза!
– Тегол, да ты хоть саму ту картину-то видел, будь она проклята?
– Лишь однажды, дорогая, поскольку ты сразу же сожгла единственную копию. А художник – кстати, когда ты вот так грозишь пальцем, тебе это очень идет – с той самой поры не выходит из депрессии…
– Скорее от испуга никак не отделается, – заметил Бугг.
– Тегол, давай вернемся к этому твоему имперскому штандарту…
– Только не начинай заново, Брис. Я думал, мы с этим уже закончили. Он очень мил и весьма уместен…
– Вот только вокруг него никого не сплотить!
– Брис, если армию нужно срочно сплачивать вокруг штандарта, дела у нее в этот момент, надо полагать, совсем плохи. Где ж ей тогда и укрыться, если не под королевской кроватью?
– Вместе с прочими курами, – добавил Бугг. – Очень мудро, государь.
– Обождите, – вмешалась королева. – Когда ты говорил о «единственной копии», это что имелось в виду?
– Брис! Срочно сплачиваемся!
Истекая по`том под ярким солнцем, королевский брат фыркнул – как же он, однако, скучал сейчас по тем временам. Безалаберный двор короля Тегола так от него далеко! Он снова сощурился на штандарт – и улыбнулся.
К нему подъехала Араникт, натянула поводья.
– Принц, я рада видеть, что вы улыбаетесь. Что вас так развеселило?
– Ничего, атри-седа. Я хотел сказать – ничего важного. Нас догнали к’чейн че’малли – все-таки разношерстный у нас вышел альянс, не думаете? Впрочем, не обращайте внимания. Мы едем вместе – я намерен официально познакомиться со своим новым начальством.
Женщина нахмурилась.
– Разве это не парочка обычных морпехов? Титуловать можно кого угодно, это еще не повод, чтобы они ожидали подчинения от принца, не говоря уже о королеве Болкандо.
– Геслер и Ураган – отнюдь не обычные малазанские морпехи, Араникт. И я это сейчас не про их новые титулы говорю.
– Кажется, я с ними незнакома.
– Буду рад вас представить друг другу, если не возражаете.
Знаменосец отъехал на двадцать шагов вперед, они следовали за ним бок о бок, копыта лошадей стучали глухо, словно под ними была пустота.
– Брис, ты слышишь?
– Мы едем сейчас по дну древнего озера, – сказал он. – Нередко бывает так, что озеро не исчезает, просто уходит под землю, что, я думаю, некогда здесь и случилось. Но теперь…
– Вода ушла совсем.
– Да. Ушла.
– А мы не провалимся?
Он лишь пожал плечами.
– Значит, положиться нельзя уже ни на что.
– Прости меня, Араникт. Я последнее время совсем про тебя забыл.
– Да, совсем.
За спинами у них разворачивался эскорт – тридцать синецветских копейщиков в идеальном строю. Брис подумал о том солдате, которого лишился – во имя любви, и это не пустые слова. Хенар Вигульф был сейчас с Охотниками за костями. И даже если окажется, что я послал его на смерть… не думаю, что он меня за это проклянет.
– Я не очень умею справляться с горем, Араникт. Когда умерли родители, думается, если бы не Тегол с Халлом, я бы этого не пережил. Куру Кван как-то сказал мне, что горе – оно не про тех, кто ушел, но про тех, кто остался. В нашей жизни словно бы зияют открытые раны, и они никогда не зарастают полностью, сколько бы лет ни миновало.
– Так значит, ты горюешь – по адъюнкту и Охотникам?
– Странно, да? Эта женщина… к ней трудно испытывать приязнь. Проявления человечности она считает слабостью, разновидностью капитуляции. Обязанности поглощают ее целиком, поскольку ничего иного она себе попросту не позволяет.
– Я слышала, – сказала Араникт, – что у нее была возлюбленная. Которая умерла, спасая Тавор жизнь.
– Только представь себе, какая рана от этого осталась.
– Брис, никто не стремится к тому, чтобы не нравиться. Но раз уж иначе нельзя, можно добиваться чего-то еще. Например, уважения. Или даже страха. Но варианты постепенно исчезают, незаметно для тебя самой, остается совсем немного, и тогда понимаешь – ты именно то, что ты есть.
Брис поразмыслил над ее словами, потом вздохнул.
– Нужно было сделать усилие, чтобы она мне понравилась. Найти в ней что-то – помимо ее компетентности, помимо даже этого ее упрямства. Что-то такое…
– Брис, о чем именно ты сейчас горюешь? О том, что не сумел отыскать в Тавор причин, ради которых тебе стоило бы за ней последовать?
Он кашлянул.
– Нужно было давно с тобой все это обсудить.
– Ты был слишком занят – тем, что молчал.
– Я держался с ней рядом – пока это еще было возможно. Словно умирающий от жажды путник – была ли она моим спасением? Или всего лишь миражом? – Он покачал головой.
– Но мы ведь не повернем назад?
– Нет.
– Мы пойдем до конца.
– Да, и поэтому мне нужно скрывать свою неуверенность – от собственных командиров, от солдат…
– Но только не от меня, Брис.
Он повернулся, чтобы взглянуть ей в лицо, и поразился, увидев на ее пыльных щеках полосы от слез.
– Араникт?
– Не обращай внимания, – ответила она, словно сердясь на себя саму. – Брис, хочешь ли ты сделаться таким же, как она? Чтобы твои обязанности целиком тебя поглотили?
– Конечно же, нет!
– А за то время, что мы шли вместе с Охотниками, что адъюнкт тебе дала?
– Не то чтобы много…
– Ничего, – отрезала она. – Ничего, кроме молчания. Всякий раз, когда тебе требовалось что-то еще, она отвечала молчанием. Брис, ты уже не первый день почти ни с кем не разговариваешь. Не надо принимать на себя чужие раны. Не надо.
Устыдившись, он перевел взгляд вперед. Вдалеке сквозь дымку темнели пятна легионов, а небольшая группа, в которой были как ящеры, так и люди, сейчас сближалась с ними.
Когда Хранитель Имен явился за мной, море стекало с него подобно слезам. Но я этого не видел. Я был мертв. Видения нашли меня только после того, как я возродился. Я вижу несчастного Рулада Сэнгара, который лежит, раненый и обездвиженный, на окровавленном полу, взывая к своим братьям. Вижу, как братья от него отворачиваются. Вижу собственное тело, осевшее у подножия престола. И своего короля, в мертвой неподвижности застывшего на троне.
Разве нельзя было так и оставить его там, не способного сопротивляться кукловодам, что всегда слетаются на запах власти – как только они могут быть настолько слепыми, чтобы не осознавать всего абсурда собственных амбиций? Всей жалкой растленности своих мелочных схем? Давайте, привяжите нити к мертвым конечностям и заставьте его подчиняться своей воле.
Мне снились имена тысячи мертвых богов. Произнесу ли я их когда-либо вслух? Обрушу ли имена павших на этот мир – в последний раз? Достаточно ли этого, чтобы почтить память мертвых? Имя, вырвавшееся у меня из груди – произнесенное вслух громко, или шепотом, или криком, – шелохнется ли в ответ душа где-то вдалеке? Познает ли вновь самое себя?
Произнося имя бога вслух – не создаем ли мы его заново?
– Брис.
– Араникт?
– Ты слышал, что я сказала?
– Слышал, любовь моя, и внял твоему предупреждению. Но и ты должна понять, что иногда одиночество – единственное возможное убежище. Одиночество… и молчание.
Он увидел, как сильно эти слова ее тронули, и пожалел о сказанном. Должен ли я возродить бога, назвав его по имени? Заставить его вновь открыть глаза? Чтобы он мог увидеть окружающее нас опустошение, дело наших рук?
Хватит ли у меня на это жестокости? Эгоизма?
Молчание. Кажется, Тавор, я начинаю вас понимать. Нужно ли павшим видеть, за что им довелось умереть, как впустую растрачены их жертвы? Это ли вы имели в виду – с самого начала, – когда говорили про «без свидетелей»?
– А вот теперь заплакал и ты сам – во имя Странника, Брис, что мы все-таки за жалкая парочка. Соберись, прошу тебя, они уже совсем рядом.
Он прерывисто выдохнул и выпрямился в седле.
– Араникт, я не смог бы ее остановить.
– А ты всерьез надеялся?
– Не уверен. И все-таки кое-что я, кажется, понял. Она дает нам молчание, поскольку ничего другого дать не смеет. То, что кажется нам холодным безразличием, в действительности являет собой величайшую степень сострадания.
– По-твоему, это правда?
– Я хочу в это верить, Араникт.
– Что ж, пускай так.
– Знаменосец! – возвысил голос Брис.
Юноша натянул поводья и принял вправо. Догнав его, Брис и Араникт поехали рядом.
Морпехи уже успели спешиться, следом за женщиной и двумя детьми. Женщина средних лет внешностью напоминала оул’данку. Дети были малазанцами, хотя и явно не родственниками друг дружке. Кажется, он где-то видел эту парочку. Во дворце? Не исключено. За спиной у них – полдюжины к’чейн че’маллей, трое несут на спинах седла. Двое оставшихся не такие могучие на вид, но руки у них оканчиваются огромными клинками, третий же, широкомордый и более массивный, безоружен. Пробравшись прямо между ног у ящеров, глазу также явились два ободранных пса. Люди тем временем приблизились к ним.
– Араникт, – негромко произнес Брис, – скажи мне, что ты перед собой видишь.
– Не сейчас, – ответила она хриплым шепотом.
Бросив на нее быстрый взгляд, он увидел, что она разжигает очередную палочку растабака – трясущимися руками.
– Скажи мне только одно. Следует ли летерийскому принцу уступить командование вот этим?
Шипение дыма, и следом – ответ:
– Морпехам? Да, пусть даже и по одной-единственной причине.
– Какой же?
– Лучше им, чем вон тем двоим.
Понимаю.
В пяти шагах они остановились, и первым заговорил бритый морпех. Уставился на штандарт и произнес:
– Значит, все правда.
Брис прокашлялся.
– Король, мой брат…
– …плевать хотел на любые воинские традиции, – кивнул морпех. – Уже по одной этой причине я готов идти за ним куда угодно. А ты что думаешь, Ураган?
Второй морпех нахмурился, поскреб рыжую голову, крякнул.
– А я должен, что ли?
– Что должен? Я только что сказал, болван ты эдакий…
– А я не слушал, поэтому откуда мне знать, Геслер, что ты там такое говорил? Можно подумать, мне не все равно? Было б не все равно, тогда б я, надо полагать, и слушал.
Геслер что-то негромко пробормотал себе под нос, потом сказал, обращаясь к Брису:
– Принц, прошу вас извинить моего товарища за дурные манеры, а впрочем, ему не пять годиков и я ему не папочка, так что если желаете, можете выразить ему все то отвращение, что он заслужил. Мы все здесь именно так и поступаем, верно, Ураган?
– А я тебя не слушаю!
– Принц Брис, что касается отношений подчиненности, предложенных адъюнктом…
– Смертный меч Геслер, я готов удовлетворить ее пожелания.
– А вот мы – нет.
– Все верно, – прогудел Ураган. – Насчет Гесу командовать че’маллями, тут мы не против – у них, знаете ли, запахи все решают. Стоит ему разок пернуть или вроде того, и сразу все клинки наголо, что мне, если задуматься, очень напоминает старые добрые денечки. В казарме вот тоже…
– Все упирается в доверие, – сказал мальчик. Тот из псов, что покрупней, подобрался сейчас к нему поближе. Глаза на его изуродованной морде воинственно сверкали.
Никто не произнес ни слова. Молчание затянулось.
– Тебе следует объяснить подробней, Свищ, – произнес наконец Геслер с мрачным выражением лица.
Брис хотел что-то сказать, но Араникт коснулась его руки и остановила.
– Все упирается в людей, которых она хорошо знает, – сказал Свищ, – только и всего.
– Но мы им жизнь спасли! – воскликнул знаменосец, покраснев.
– Достаточно, солдат! – оборвал его Брис. – Мальчик говорит разумные вещи, Геслер. В конце концов, что ей известно о наших мотивах? Это ее война, и была такой с самого начала. Зачем здесь мы? И почему королева Абрастал так упорно стремится к ней присоединиться? Охотники за костями поставили летерийцев на колени – может статься, мы затаили обиду? И замышляем предательство? Что касается Болкандо, насколько можно судить, хундрилы разорили обширные области государства, пролив кровь подданных королевы. И, заодно с изморцами, по существу подвергли болкандцев откровенному вымогательству.
– А нам-то ей в таком случае с чего доверять? – возмутился Геслер. – Нас выкрали посреди ночи, а теперь у нас собственная армия ящериц. Если по существу, мы попросту дезертировали…
– Никуда я не дезертировал! – заорал Ураган. Меньший из псов поддержал его лаем.
Брис заметил на лице оул’данки признаки растущей тревоги. Встретившись с ней глазами, он произнес:
– Вы, надо полагать, Дестриант?
– Меня зовут Калит, – ответила она, – и я не понимаю, что происходит. В вашей версии торгового наречия есть слова, которых я не знаю. – Она взглянула на Геслера. – Вот он – Смертный меч к’чейн че’маллей. Защитник матроны Гунт Мах. Чтобы выжить, мы должны сражаться. Остались старые раны, старые… преступления. Нам некуда от них деться. Гунт Мах некуда деться. Мы сражаемся и будем сражаться.
– И адъюнкту, – задумчиво произнес Брис, – истинность всего этого откуда-то известна. Но откуда?
Калит покачала головой.
– Я ее не знаю. Но там, куда пойдет вот она, – Калит ткнула пальцем в девочку рядом со Свищом, – там будет пламя.
Геслер потер лицо ладонями.
– Наша… седа. Синн. Без ее магии, ее и Свища, на’руки бы нас разгромили. Не на земле, но со своих небесных крепостей. Выходит, – вздохнул он, – Синн и Свищ нас всех спасли. Адъюнкт сказала, что они нам еще понадобятся…
– Нет, – поправил его Ураган, – она сказала, что будет безопасней, если они с нами, а не с ней.
– Мы думали отправиться следом за ними – через пустыню, – сказал Геслер Брису.
– Ее не переубедить, – возразил Брис. – И она не желает, чтобы кто-либо из нас за ней следовал. Она убеждена, что мы нужней где-то еще.
– Я не могу принять командование, – вздохнул Геслер. – Я всего лишь Худом траханный морпех, сержант задрипанный.
– Ты, Геслер, Кулаком задрипанным был, – уточнил Ураган.
– Три дня всего…
– Пока тебя из Кулаков не поперли, так точно! А почему тебя поперли? Не желаешь нам рассказать?
– Оставь в покое…
– Нет уж! – Ураган ткнул в сотоварища пальцем. – Ты новым Дассемом решил заделаться! Заставил нас всех присягнуть собственными душами треклятому богу! Тебе ведь не впервой доводится Смертным мечом стать, а?
Геслер развернулся к Урагану.
– А мне-то откуда знать? Думаешь, Фэнер снизошел и меня по головке погладил? Сам-то ты хорош, адъютант! Императрице в глаза соврал, чтоб ее!
– Что Картерон с Урко попросили, то я и сделал!
– Ты империю предал!
Седа Синн рассмеялась – жестким, холодным смехом. Калит побледнела и отступила на шаг, переводя вытаращенные глаза с Геслера на Урагана и обратно.
– Вот потому вы и нужны, – сказала Синн Геслеру. – Вот только вам это не понравится. Ха! Нисколечки не понравится.
Геслер молча двинулся на девочку, но Ураган заступил ему дорогу и отпихнул обратно.
– Эй, вы все, прекратите немедленно!
Вопль Араникт заставил всех застыть на месте.
Негромко выругавшись, Геслер отвернулся от вызывающе глядящего на него Урагана.
– Принц, мне вот такого не нужно. Я хочу, чтобы вы приняли командование на себя – или вы, или Кругава. Боги, да пусть даже та королева, про которую вы толкуете. А я уж как-нибудь обойдусь.
– Все оказалось куда сложней, чем даже сам я мог себе представить, – сказал Брис. – И однако я намерен исполнить обещание, данное адъюнкту. Я также не ожидал бы, что свое решение изменит королева Абрастал. Наши высокие титулы – не более чем стечение обстоятельств. Выдающиеся таланты и способности вместе с ними не передаются, о чем я и она прекрасно осведомлены. Смертный меч Геслер, тот факт, что вы командуете самой могущественной армией альянса, сомнению не подлежит. Как следствие, вам придется также взять на себя и груз общего командования.
На Геслера было жалко смотреть.
Выругавшись, Ураган развернулся и зашагал к поджидающему его к’чейн че’маллю. Маленькая собачонка затрусила следом. Геслер пожал плечами.
– Нас вполне устраивало то, как мы все организовали, – боги, как давно все это было-то. Мы скрылись в занюханном гарнизоне в вонючей рыбацкой деревушке. Залегли так глубоко, что уже поверили, будто мир про нас забыл, чего мы, собственно, и добивались. И вот до чего оно дошло. Нижние боги.
Брис склонил голову набок.
– И с тех самых времен вы вместе с адъюнктом?
– Не совсем. Нас затянуло в Вихрь – так звался мятеж. В чем мы склонны винить имперского историка и никого иного. Впрочем, не важно, во всем этом нет ничего интересного – вышел бы просто невеселый рассказ о том, как нас таскало и швыряло через добрую половину этого треклятого мира. При этом ничего особенного мы не делали, просто пытались остаться в живых – и вот до чего все дошло.
– Раз уж вы со своим другом чувствуете себя в ловушке, – спросил Брис, – отчего вам не бросить все и не уйти? Вы сами сказали, что все равно оба фактически дезертировали.
Геслер удрученно взглянул на Свища.
– Оттого, – прошептал он тоном приговоренного к смерти, – что она нам доверяет.
– Все закончилось не так уж и плохо, – заметила Араникт, когда они неторопливой рысью возвращались обратно к колонне.
Брис изучающе на нее посмотрел.
– В твоем голосе, Араникт, когда ты так напугала нас своим криком, звучала неподдельная тревога.
– Откуда берутся боги, Брис? Ты об этом что-нибудь знаешь?
Он покачал головой, не желая будить в себе память о морском дне, о позабытых обелисках, заросших слизью. Он бродил там, в замусоренных илистых глубинах, целую жизнь. Я спал, я так сильно хотел спать – вечным сном. Может статься, другим суждена иная смерть, но моя была именно такой. Я так устал, что просто не обладал волей к освобождению.
– Геслеру и Урагану, – сказала Араникт, – им ведь буквально рукой подать.
– До чего?
– До божественного статуса.
– Куру Кван любил рассуждать на подобные темы. О принятой в древней Первой империи концепции взошедших.
– А Дестриант говорила про огонь.
Он попытался ухватиться за новую тему, на которую, похоже, решила свернуть Араникт.
– Та девочка, Синн…
Араникт фыркнула.
– Да, я сейчас про нее. Огонь в самом разрушительном, в самом нерассуждающем из смыслов – она могла бы всех нас испепелить, ни на миг ни о чем не задумываясь. Если держать внутри себя подобную силу, она выжигает все человеческое. Ты уже ничего не чувствуешь. Но ты не понял, Брис, – адъюнкт потому и хотела, чтобы она была с ними.
– И как можно дальше от нее самой? Я не думаю, что Тавор способна…
– Нет-нет, Брис, причина не в этом. Но в Геслере и Урагане.
– Ты совершенно права, я действительно ничего не понимаю.
– Эти двое прошли через Обитель Огня, через то, что мудрецы Первой империи именовали Телас. Тавор хочет, чтобы Синн была с ними, поскольку никто другой не способен ей противостоять, ни у кого нет шансов пережить ее мощь. Калит верно сказала – когда Синн пробудит свою силу, там будет пламя.
– Адъюнкт предостерегала насчет предательства…
– Брис, Геслер и Ураган в шаге от того, чтобы взойти, они сами это чувствуют. И цепляются сейчас из последних сил…
– Цепляются – за что?
– За человеческое в себе, – ответила она. – Их пальцы онемели, их мускулы стенают от напряжения. Ногти потрескались и кровоточат. Ты заметил, как мальчик на них смотрит? Тот, по имени Свищ. Который стоит рядом с Синн видимым воплощением ее совести – поскольку она теперь воистину снаружи. Синн может оттолкнуть свою совесть прочь, может раздавить насмерть, и странно, что она этого до сих пор не сделала. Пусть в руках у нее и огонь, но сердце холодней льда.
– Ты хочешь сейчас сказать, что собственной силы у мальчика нет?
Она бросила на него косой взгляд.
– Адъюнкт что-то про него говорила? Про мальчика?
Он осторожно кивнул.
– И что же именно?
– Что в нем – надежда для нас для всех и что в самом конце именно его сила дарует – может даровать – нам спасение.
Она вгляделась ему в лицо.
– В таком случае, Брис, мы и правда в беде.
Предательство. Когда лицо, что мы видим перед собой, оказывается фальшивым, когда глаза лгут и скрывают то, что за ними прячется. Неужели это никогда не кончится?
Мысли его снова вернулись к морскому дну – как он и ожидал. Все эти имена скрыты у меня внутри. Имена павших. Я могу услышать любое, и каждое будет произнесено своим неповторимым голосом. Но сколько из них звучат похоже, поскольку это крик боли. И… предательства. Сколько голосов, сколько раз.
– Она доверяет этим двум морпехам, – сказал он. – Верит, что они ее не предадут. Это все, что у нее есть. Все, на что она надеется.
– Да, – сказала Араникт. – Но хуже всего то, что эта оул’данка, Калит, которая сказала, что ничего не понимает, – на самом-то деле она все понимает прекрасно. К добру это или к худу, но судьба к’чейн че’маллей в ее руках. Дестриант матроны – можно ли вообразить, что она доверяет Синн? Способна вверить ей жизни их всех? Матроны и остальных к’чейн че’маллей? Маловероятно. Она в том же положении, что и мы, – все зависит от Геслера и Урагана, а эти двое только и делают, что грызутся между собой.
– У нее, должно быть, сердце кровью обливается.
– Она в ужасе, Брис. И одинока, так одинока. Среди всего этого.
Он потер рукой лоб. Их лошади брели сейчас не спеша и без особого направления. Не заметивший того знаменосец успел ускакать далеко и сейчас приближался к колонне. С этого расстояния штандарт казался белым флагом.
– Что мы можем сделать, Араникт?
– Что бы ни случилось, – ответила она, – мы должны оставаться рядом с ними. С Геслером и Ураганом, с Калит и к’чейн че’маллями. Но если дойдет до того, что нужно будет решать, кого из них спасти, если мы окажемся перед столь ужасным выбором, то это будет… мальчик.
– Но двое морпехов вот-вот друг другу в глотки вцепятся, с этим нужно что-то…
– А, с этим. Брис, эти двое, они как братья. Могут переругиваться, даже по морде один другому съездить. Могут сколько угодно перекрикивать друг друга, вот только в противном случае все было бы гораздо хуже. Мы видим проявления их человечности – ровно того самого, что они изо всех сил хотят сохранить. Все это вроде… ритуала. Означающего заботу. И даже любовь.
– Словно двое супругов…
– Я бы все же сказала – братьев. По пролитой крови, по общей истории. Когда мы наблюдаем за их ссорой, мы слышим лишь произнесенное вслух – но не все остальное, а важно тут именно оно. Калит это еще только начинает понимать – а когда наконец поймет, часть ее тревог и страхов рассеется.
– Надеюсь, ты права.
Натянув поводья, Брис остановил лошадь и спешился. Обернувшись к синецветским копейщикам, он сделал им знак возвращаться во фланговый дозор. Араникт же сказала:
– Давай немного пройдемся. Думаю, авангард еще какое-то время без меня протянет.
Она заметно удивилась, но все-таки пожала плечами и соскользнула с лошади. Ведя животных в поводу, они двинулись параллельно колонне.
– Любовь моя, – сказал Брис, – мне ведомо молчание более глубокое – и более тяжкое, – чем кто-либо в состоянии вообразить.
– Тебе не обязательно рассказывать об этом…
– Ты ошибаешься. И однако то, что я должен тебе сказать, нужно не для того, чтобы установить между нами еще более тесное доверие, хотя и на это я тоже надеюсь. Я намерен описать нечто важное – и имеющее прямое отношение к тому, что ты сейчас сказала, и я рассчитываю, что оно – с твоей помощью – поможет нам избрать направление дальнейших действий. Скажи, что тебе известно о моей смерти?
Она чуть замешкалась, чтобы зажечь новую палочку от окурка предыдущей.
– Отравление. Несчастный случай.
– А мое тело?
– Было похищено возвращенцем.
– Похищено? Быть может, выглядело все именно так. В действительности он меня забрал. И отнес в место, где мне уже довелось побывать прежде. Где на камне было высечено мое имя. Рядом с другими бесчисленными именами.
Она нахмурилась и, казалось, принялась разглядывать тонкие сухие стебли травы у них под ногами.
– Значит, так оно и случается? С каждым из нас? Наши имена высечены на камне? Из смерти в жизнь – и обратно? Как и утверждали некоторые из мудрецов?
– Сказать по правде, я не знаю, что случается с каждым. И насколько фундаментально испытанное мной отличается от того, что суждено другим. Но чувства подсказывают мне, что мой случай в чем-то… уникален. И если бы я хотел кого-то в том обвинить, это был бы Куру Кван. Он произвел ритуал, отправивший меня в отдаленное место, может статься, в отдельный мир, в край на дне океана, и вот именно там я впервые и встретил… возвращенца. Хранителя Имен – во всяком случае я назвал его так.
– Того самого, который потом пришел за тобой? В тронную залу?
Он кивнул.
– Потому что обладал твоим именем?
– Возможно, да – но может статься, что и нет. В первый раз мы встретились с оружием в руках. И я одолел его в схватке…
– Он не справился с ролью хранителя?
– Да.
– А пришел он за тобой, – сказала Араникт, – чтобы ты занял его место.
– Думаю, что ты права. – Во всяком случае, так мне показалось.
– А те «имена», Брис, о которых ты говоришь, – теперь их никто не хранит?
– Ага, это подводит нас к вопросу о моем воскрешении. А о нем тебе известны какие-нибудь подробности?
Араникт покачала головой.
– Нет. Похоже, про это вообще мало кто знает.
– Вряд ли я тебя удивлю, если скажу, что часто об этом думаю. Меня иногда посещают воспоминания о том, чего я никогда не делал и не мог видеть. Что сильно меня беспокоило, во всяком случае поначалу. Как и ты, о своем возвращении в мир живых я ничего не знаю наверняка. Меня позвали назад? Или разбили цепи? Не знаю.
– Для того чтобы достичь подобной цели, требуется небывалое могущество.
– Что-то мне подсказывает, – сказал он с сухой усмешкой, – что тут и могущества Старшего бога будет недостаточно. Желания живых – о том, чтобы ушедшие к ним вернулись, – против законов смерти бессильны. Пройти этим путем не суждено никому, поскольку в смерти мы уже не те, кем были в жизни. Я не тот же самый, кем был раньше, – тот человек умер в тронном зале у ног своего короля.
Сейчас она внимательно смотрела на него, и в глазах ее был испуг.
– Долгое время, – продолжал Брис, – мне казалось, что я так и не смогу найти того, кем был раньше, – даже слабого его отголоска. Но затем… случилась ты. – Он покачал головой. – Только что еще я смогу тебе рассказать? И будет ли в том еще какая-то ценность помимо истин, которые мы уже делим друг с другом? Думается, вот это: меня освободили, чтобы я… что-то сделал. Здесь, в этом мире. И кажется, теперь я знаю, что именно. Впрочем, зато не знаю, удастся ли этого достичь. И не понимаю, какая в том… важность. Хранитель отправил меня обратно, поскольку я его единственная надежда. – Он бросил на Араникт быстрый взгляд. – Когда ты сказала, что Тавор верит в этого мальчика, я словно бы заметил отблеск… похожий на мерцание отдаленной свечи сквозь мутную воду… будто кто-то блуждает во мраке. И тогда я понял, что уже видел эту сцену – во сне.
– Кто-то, – пробормотала Араникт. – Твой Хранитель?
– Нет. Но я ощущал мысли того неизвестного – мне снились его воспоминания. Старинный дом, где я уже был однажды, но теперь пустой. Темный и полный воды. Как и у многого другого на океанском дне, время этого дома ушло, цель… была утрачена. Он вошел внутрь, надеясь застать дом таким же, как и прежде, но более всего надеясь на дружескую компанию. Но никого там не нашел. Они его покинули.
– «Они»? В том доме кто-то жил?
– Уже нет. Он тоже ушел оттуда и бродит теперь с фонарем. Я воспринимаю его как мифического персонажа, как последнюю душу, оставшуюся там, на глубине. Одинокий неяркий свет всего того, что у него еще осталось для других. Мгновение… – он провел рукой по лицу, чтобы вытереть слезы, – …света. Облегчения. От невыносимого давления, от тягот, от тьмы.
Они остановились. Она стояла к нему лицом, и глаза ее были полны печали.
– Он манит тебя за собой, Брис? – прошептала она. – Ищет твоей компании?
Он моргнул, потряс головой.
– Я… не знаю. Он… меня ждет. Я вижу свет его фонаря, его силуэт. Все словно волшебное, словно часть мифа. Ждет ли он души утонувших? Думается, что должен. Когда мы теряем опору, не понимаем, где верх, а где низ, – разве не то же случается, когда тонешь? Мы видим свет во мраке и думаем, что поверхность там. Только… это его фонарь зовет нас. Все дальше, вниз и вниз…
– Брис, а ты что должен сделать?
– Я слышу голос внутри себя, – ответил он неожиданно хрипло, горло ему сдавили эмоции. – Все те, кого забрало море – боги и смертные, – все, кто остался… без свидетелей. – Он поднял взгляд навстречу ее широко распахнутым глазам. – Я так же связан, как и адъюнкт, меня тоже ведет за собой некая… цель… как и ее. Возродился ли я, чтобы быть братом королю? Командовать армиями? Я здесь ответом на скорбь своего брата, на его желание, чтобы все стало как прежде? Я здесь, чтобы понять заново, что это такое – быть человеком, быть живым? Нет. Не только за этим, любовь моя. Должно быть что-то еще.
Она протянула руку и легонько коснулась его щеки.
– Мне суждено потерять тебя, Брис?
Не знаю.
Похоже, Араникт увидела этот ответ, пусть и не произнесенный, – поскольку прильнула к нему, словно не в силах стоять, и он обнял ее одной рукой.
Дорогой мой голос. Дорогое мое то, что ожидает внутри меня, – словами мир не изменить. Так было всегда. Ты взбудоражишь тысячу душ? Даже миллион? Словно ил, взбаламученный шагами и отданный на волю бесчувственному течению? Он осядет снова, просто в другом месте.
Твой силуэт, дружище, кажется мне моим собственным.
Твой свет, слабый, мигающий – мы все барахтаемся во мраке, от рождения и до самой смерти. Но ты мечтаешь нас отыскать – поскольку одинок так же, как и любой из нас. Должно быть не только это. Что-то еще.
Ради любви в моих жилах – умоляю, пусть будет что-то еще.
– Не нужно учить меня заповедям нашей веры, сэр!
Сколько всего отдано молчанию, словно это драгоценная сокровищница, хранилище, способное преобразовать собственное содержимое и превратить страхи в набор уверенных в себе добродетелей. Только страхи никуда не делись. Кованый щит Танакалиан стоял перед Кругавой. Вокруг было шумно – пять тысяч их братьев и сестер разбивали лагерь.
Под одеждой по его коже струился пот. Он чувствовал собственный запах – неприятный, кислый, смешанный с ароматом подкольчужника из неотбеленной шерсти. На плечи давила тяжесть сегодняшнего марша. Глаза щипало, во рту пересохло.
Готов ли он к тому, что должно произойти? Трудно сказать – ведь и ему самому, в конце концов, тоже приходится справляться с собственными страхами. Только как долго еще можно откладывать? И какой же момент из всех возможных мне следует считать наиболее подходящим? Миг глубокого вдоха, прежде чем испустить воинственный клич? Это вряд ли.
Нет, я сделаю это сейчас, и, надеюсь, свидетели поймут – все зрело очень давно, и окружавшее меня до сей поры молчание было не моим собственным – она меня туда загнала. И готова загнать туда нас всех – спиной к утесу, вжавшихся в трещины камня.
Железо, а твоя добродетель в чем? Поцелуй остро наточенного лезвия, дождь искр. Кровь струится по клинку, капает на снег. Только этот след за тобой и остается. Танакалиан отвел взгляд в сторону. Повсюду бурлит движение, ставятся палатки, в воздух поднимаются дымные завитки.
– Без Дестрианта нам не дано знать, что с ними сталось.
Он сощурился и снова перевел взгляд на Кругаву.
Смертный меч наблюдала, как семеро братьев и сестер ставят для нее командирскую палатку. Могучие предплечья, которые она сложила на груди, приобрели бронзовый оттенок, казавшийся столь же пыльным, как и окружающая их голая местность. Пряди волос, ускользнувшие из-под шлема, выгорели на солнце и плавали по горячему ветру, словно паутина. Если переговоры с адъюнктом и оставили раны, она этого не показывала.
– Сэр, – ответила она, – командующему Эрекале нерешительность несвойственна. Именно поэтому я и поручила ему флот. Вы же пытаетесь внести неуверенность, полагая, что сейчас для этого подходящее время – и это когда нас ждет серьезнейший вызов.
Дура несчастная, Ран’Турвиан видел, что нам предстоит. А предстоит нам предать собственные обеты. И я не вижу, как того избежать.
– Смертный меч, – начал он, стараясь, чтобы гнева в голосе не было слышно, – мы дали клятву Волкам Зимы. Вместе со своим железом мы обнажим клыки войны.
– На войну мы, Кованый щит, и направляемся, – хмыкнула она.
Когда ты, стоя перед адъюнктом, объявила, что служишь ей и никому больше, что на тебя нашло? Неужели величественность момента подействовала? Бред!
– Мы не могли предусмотреть намерений адъюнкта, – сказал он. – Не могли знать, что она нас так обманет…
Тут она развернулась.
– Сэр, мне что – приказать вам замолчать?
Танакалиан выпучил глаза. Расправил плечи.
– Смертный меч, я – Кованый щит Серых шлемов Измора…
– Болван вы, Танакалиан. И самое большое из моих разочарований.
Он дал себе слово, что уж теперь-то не отступит перед ее презрением. Не отойдет в сторону, чувствуя себя униженным и отхлестанным по щекам.
– А вы, Смертный меч, стоите сейчас передо мной как наихудшая из угроз, с которыми довелось столкнуться Серым шлемам.
Ставившие палатку братья и сестры застыли. К ним, не желая пропустить подробностей перебранки, стали подтягиваться другие. Смотрите-ка! Вы и сами знали, что этим кончится! Сердце Танакалиана бешено колотилось в груди.
Кругава побелела.
– Объяснитесь, Кованый щит. – Голос ее был резким и скрипучим. – Немедленно объяснитесь.
О, как он мечтал об этом моменте, как раз за разом воображал себе сцену, где Кованый щит стоит напротив Смертного меча. В присутствии свидетелей, которые все запомнят. Именно эту сцену. Он уже произносил про себя все то, что сейчас скажет, голосом жестким и уверенным, твердым и непоколебимым перед яростью злосчастной тиранши. Танакалиан глубоко вдохнул, окинул взглядом трясущуюся от гнева Кругаву – но теперь он ее не боялся.
– Адъюнкт Тавор – лишь женщина. Смертная женщина, не более того. Вам не следовало ей присягать. Мы – дети Волков, а не этой треклятой бабы. Сами видите, что теперь случилось. Она отправила нас путем, который словно кинжалом бьет в самое сердце нашей веры.
– Но Павший бог…
– Худ забери этого Павшего бога! «Когда раненый бхедерин ослабнет, волки могут приблизиться». Так гласит писание! Во имя наших богов, Смертный меч, Павший должен умереть от нашей руки. Но это неважно – неужели вы полагаете, что Тавор хоть во что-то ставит нашу веру? Поклоняется ли она Волкам? Разумеется, нет!
– Мы идем на последнюю войну, сэр, там наше место. Изморцев. Серых шлемов – без нас не будет и последней войны. И я не стану подчиняться…
– Последняя война? Не надо меня смешить. Никакой последней войны не будет. Когда умрет последний из людей, когда испустит дух последний из богов, сбегутся крысы и начнут грызться за останки. Конца тому не будет – ничему не будет, дура вы тщеславная! Вам лишь бы стоять поверх горы трупов, и чтобы меч отливал красным на закатном солнце. Все здесь – ради Кругавы и ее безумных представлений о славе! – Он яростно взмахнул руками в сторону собравшихся вокруг солдат. – А если всем нам ради этого осиянного мгновения предстоит умереть, разве не Кованому щиту принимать потом души погибших?
– В этом ваша задача и состоит!
– Благословить вас на убийство наших братьев и сестер? Освятить их жертву?
Ее левая рука легла на рукоять меча, наполовину уже извлеченного из ножен. Из белой она сделалась багровой. Она уже почти в состоянии берсерка. И готова меня убить. Клянусь Волками, разве вы не видите, кто она есть?
– Кованому щиту, сэр, не пристало подвергать сомнению…
– Я готов благословить нас всех, Смертный меч, во имя достойной цели. Покажите нам достойную цель. Умоляю вас перед всеми свидетелями – нашими братьями и сестрами – докажите нам, что ваша цель достойна.
Скрипнуло железо. Меч скользнул вниз, утонул в ножнах. Огонь в ее глазах неожиданно приугас.
– Итак, мы разделились, – произнесла она. – Разошлись в стороны. Кризис, которого я опасалась, наступил. Адъюнкт предупреждала меня о предательстве. – Она обвела толпу холодным взглядом. – Дети мои, что на нас нашло?
Заговорил капитан Икарл, один из последних оставшихся среди них ветеранов.
– Смертный меч. Когда спорят двое, самый сложный предмет спора может показаться простым, хотя до простоты ему далеко. Третий голос может привнести в спор разум и даже мудрость. Нам нужно провозгласить Дестрианта. Чтобы преодолеть раскол, залечить рану.
Она склонила голову набок.
– Сэр, вы озвучиваете свои мысли или многих? Мои братья и сестры хотят подвергнуть сомнению мое руководство?
Он покачал головой, хотя и неясно было, что именно он намерен отрицать.
– Смертный меч, мы присягнули Волкам Зимы – но без Дестрианта нам до них не дотянуться. Мы оторваны от своих богов и потому страдаем. Кругава, дочь Накалат, разве ты не видишь наших страданий?
Явно потрясенная, она вновь перевела потухший взгляд на Танакалиана.
– Кованый щит, вы рекомендуете нам предать адъюнкта Тавор?
Вот оно, прозвучало. Наконец-то прозвучало. Он повысил голос, заставляя себя оставаться твердым и спокойным, не выдав даже намека на триумф.
– Вой Волков возвещает войну. Наша вера родилась среди снегов нашей отчизны, под злобным ледяным дыханием зимы. Мы научились уважать и почитать диких зверей, волков, что делили с нами горные ущелья и мрачные леса. Пусть даже мы когда-то на них и охотились. Мы их понимали или, во всяком случае, считали именно так…
– Нет никакой нужды повторять…
– Неверно, Смертный меч. Эти слова сейчас нужны. Более того, жизненно необходимы. – Он взглянул на остальных, собравшихся сейчас вокруг безмолвной толпой. Пять тысяч. Все братья и сестры. Вы меня слышите. Вы должны меня услышать. Обязаны. – Среди нас обнаружился раскол, но кризиса было не избежать, и не стоит закрывать на него глаза. Кризис вызван присягой, которую Смертный меч дала адъюнкту. Мы должны встретить его лицом к лицу. Здесь. Сейчас. Братья, сестры, мы с вами заглянули в глаза зверям – избранным нами диким существам – и в своей самоуверенности объявили их своими братьями, сестрами, сородичами.
Послышались гневные голоса, хриплые возражения. Танакалиан воздел вверх руки и держал их так, пока вновь не воцарилась тишина.
– В своей самоуверенности, – повторил он. – Мы не умеем читать мысли волков – как и собак, как и обитающих в северных морях дхэнраби. И однако приняли для себя древнейших из богов – Господина и Госпожу студеной зимы, всех прочих зверей, всего, что есть в мире дикого. Мы поклялись в верности тому Дому – той Обители, – к которой мы не принадлежим…
Протесты сделались еще громче и утихли на этот раз не скоро. Танакалиан терпеливо ждал.
– А вот войну, напротив, мы знали прекрасно. Разбирались в ней так, как не способен ни один дикий зверь. Так не следовало ли нам ее и сделать собственной целью? Стать мечом и защитником для всего дикого, для волков и всех зверей, лесных, морских, горных и равнинных? – Он повернулся к Кругаве. – Смертный меч?
– Об этом шептали нам самые старинные из чувств, – ответила она, – что прекрасно известно каждому. И мы, сэр, с этого пути не свернули. Не свернули.
– Свернули, Смертный меч, если намерены и дальше следовать за адъюнктом, если намерены занять ее сторону в войне, которой она ищет. Настало наконец время, когда я должен поведать всем о последнем предупреждении Ран’Турвиана, которое он высказал перед самой смертью, о тех жестких, обвиняющих словах, с которыми он отверг мои объятия.
Потрясение повисло в воздухе, словно гром, отдаленный настолько, что никто его не слышал, но все почувствовали. Дрожью, отдавшейся прямо в костях. И все это приближается, стремительно движется на нас…
Кругава вытаращила глаза и была сейчас в явном замешательстве.
– Танакалиан – он вас отверг?
– Да. Он никогда меня особо не одобрял – но для вас это вряд ли осталось незамеченным. Думается, он только и делал, что уговаривал вас отменить решение, сделавшее меня Кованым щитом. Когда же он умер, выяснилось, что его страхи и сомнения успели пустить в вас корни.
Взгляда, который она на него сейчас бросила, он у нее раньше никогда не видел.
– Расскажи нам про предостережение Ран’Турвиана, Кованый щит, – попросил Икарл.
– Предательство. По его словам, она заставит нас предать наших богов, но я не уверен, кого именно он имел в виду. Адъюнкта? – Он обернулся к Кругаве. – Или нашего собственного Смертного меча? Понимаешь, ему было нелегко говорить, мешала неприязнь ко мне. Ну и еще то, что он умирал прямо у меня на глазах.
– Это правда, – проговорила Кругава, словно в изумлении.
– Смертный меч, не надо думать, что я не люблю наших братьев и сестер. И что я стану лгать здесь, перед вами. Я – Кованый щит, и, невзирая на все сомнения Ран’Турвиана – на все ваши сомнения, Кругава, – от своего долга не отступаюсь. Да, мы расколоты. Но разделяет нас нечто столь фундаментальное, что, будучи произнесено вслух, оно покажется абсурдом. На стороне адъюнкта нам предложено место среди смертных, среди людей – ненадежных, слабых, неуверенных в своем предназначении. По другую сторону – заповеди нашей веры. Волки Зимы, Волки Войны. Господин и Госпожа Обители Зверя. В своей вере мы выбираем их сторону. Мы посвящаем свои клинки их свободе, их праву на жизнь, на долю в этом и в иных мирах. И вопрос – столь абсурдный – заключается в том, кем мы желаем быть: людьми – или теми, кто уничтожит человечество? И во втором из случаев – а что станется с нами, когда мы победим? Когда найдем способ возглавить восстание диких зверей и очистим этот мир от людей, весь до последнего человека? Надлежит ли нам броситься на собственные мечи?
Обессилев вдруг, он сделал паузу, встретился глазами с Кругавой.
– Ран’Турвиан был прав. Нас ждет предательство. И верно, приняв одну из сторон, мы неизбежно предадим другую. Смертный меч, вы положили свой клинок у ног адъюнкта. Но еще задолго до этого вы посвятили то же самое оружие нашим богам. Каким бы искусным ни был кузнец, – проговорил он, – никакое оружие не способно долго выдерживать давления противоречий. Оно утрачивает силу. И рассыпается от удара. Оружием не соединить расколотое, извлеченный из ножен меч может лишь рубить на части. При всех достоинствах железа мы, Смертный меч, – существа из плоти и крови. Что ждет нас впереди, Кругава? Каким путем вы нас поведете? К своей собственной славе, там, на стороне адъюнкта? Или во имя богов, которым мы присягнули?
Пораженная, она, казалось, не могла вымолвить ни слова.
Достоинство железа, женщина, в том, что когда оно бьет, то бьет без промаха. Он поднял глаза на толпу.
– Сестры! Братья Серые шлемы! Богов войны существует множество – мы пересекли полмира и не можем отрицать, что увидели тысячи ликов – тысячи масок, надеваемых тем, кто олицетворяет вражду. Мы видели смертных, преклоняющих колени перед идолами и статуями – похожими на вепря, и на полосатого тигра, и на двух волков. Мы слышали крики, раздающиеся над полем битвы. – Он умолк и чуть улыбнулся, словно вспоминая. – О да, над бранным полем. Если судить по одним этим умоляющим крикам, можно подумать, что величайшего из богов войны зовут Мама. – Он вновь воздел руки, чтобы успокоить слушателей. – Мои слова, дорогие сородичи, не знак неуважения. Речь моя направлена на то, чтобы понять, что именно отличает нас от прочих кровожадных культов. Что ищут они, те язычники, в пламени битвы? Смерти, разумеется – смерти своим врагам, – а если им самим суждено умереть, они молятся, чтобы смерть их была мужественной и славной.
Пройдя мимо Кругавы и с удовлетворением отметив, что та уступила дорогу, он оказался перед Икарлом и остальными: сотни лиц, и все сейчас вперили глаза в него, по Смертному же мечу те глаза скользят, словно по пустому месту. Он и сам не мог поверить во всю внезапность, всю огромность произошедшего переворота.
Она оказалась фатально ослаблена. Там, в командирской палатке адъюнкта. Она старалась этого не показать и воистину успешно скрывала ото всех. Однако от меня потребовалось лишь чуть подтолкнуть, один-единственный раз. И вот результат.
Тавор, твой отказ сломал Кругаву, а Кругава из тех женщин, для которых нет ничего важнее доверия. И как я только не расслышал хруста, с которым у нее треснул позвоночник? Прямо там и тогда? Как упустил момент, когда она ухватилась за вопросы стратегии, за тактику и заставила свой пыл загореться вновь. Какой… отчаянный жест. Но не важно.
– Однако мы отличаемся от остальных. Мы не просто приверженцы одного из культов войны. Мы не ищем славы – во всяком случае, для себя. Даже смерть наших врагов не годится, чтобы нас радовать, переполняя бахвальством пьяные вечера. Мы для этого слишком серьезны. Хвастать и похваляться нам не пристало. Война, братья мои и сестры, – единственное оставшееся у нас оружие. Для того, чтобы защитить диких зверей. И вот что я вам скажу – я намерен опровергнуть последние слова Ран’Турвиана. Предать Волков? Нет! Никогда! А в день нашей битвы, когда мы останемся стоять над телами таких же людей, как мы сами, – вот тогда я поклонюсь Волкам. И скромно отступлю в сторонку. Поскольку славы мы ищем – не для себя! – Он резко развернулся к Кругаве. – И никогда не искали! – И снова обращаясь к толпе: – Нужно ли нам будет затем броситься на мечи? Нет, поскольку, как я уже сказал, последней войны не будет. Настанет день, когда нас призовут снова, – это единственное, в чем мы можем быть уверены. Братья, сестры – разве не присягнули мы Волкам Зимы?
Рев, раздавшийся в ответ, заставил его отступить на шаг. Восстановив равновесие, он развернулся и твердым шагом подошел к Кругаве.
– Смертный меч, я искал разговора, чтобы осведомиться о командующем Эрекале и о флоте. Он был избран вами, но мне необходимо знать, верный ли он слуга Волков? Или же – поклоняется вам?
Все равно что пощечину отвесил. Да, в присутствии свидетелей. После всех публичных уничижений, которых я от тебя удостоился, – получай от меня ответ! Нравится?
Кругава выпрямилась:
– Эрекала – достойнейший из достойных.
– Флот уже должен был прибыть, – сказал он. – Взять бухту в блокаду и изолировать Шпиль. Верно?
Она кивнула.
– И теперь ждет нашего появления.
– Да, Кованый щит.
– Смертный меч, вернетесь ли вы в ряды неотрекшихся? Поведете ли нас на войну? Наша в вас потребность…
Она подняла глаза, и ее ледяной взгляд заставил его замолчать. Губы ее искривила усмешка.
– Очевидно, Кованый щит, это уже в прошлом. – Она обернулась к толпе. – Я слагаю с себя титул Смертного меча Волков. Выходит так, что своей присягой адъюнкту я всех вас предала. Значит, так тому и быть. Пусть будет записано, что тяжесть предательства, о котором предупреждал Дестриант Ран’Турвиан, лежит не на Серых шлемах Измора, но на Смертном мече Кругаве. Этот грех – мой и только мой.
Боги, что все-таки за эгоизм движет этим существом! Даже в поражении она будет возвышаться надо всеми, пусть и в одиночестве. Я лишил ее всего – вонзил ей кинжал прямо в сердце, – а она вдруг оборачивается невыразимо трагическим персонажем. Как ей только такое удается? Раз за разом?
– Что именно будет записано, – громко возвестил он, – еще предстоит решить. Если к тебе, Кругава, вернется твоя вера…
Она оскалила зубы.
– Если к тебе, Танакалиан, вернется человечность, если ты найдешь смелость – Худ его знает где – увидеть кризис в собственной душе, можешь ко мне прийти. До тех пор я буду ехать отдельно.
Он фыркнул.
– Палатку себе тоже будешь сама ставить? Завтрак готовить?
– Я, Кованый щит, не забывала благодарить своих братьев и сестер за их добровольную помощь. – Она склонила голову набок. – Хотела бы я знать… как скоро, Танакалиан, ты позабудешь делать то же самое.
Она зашагала прочь, а он обернулся к палатке.
– Помочь вам с этим, дети мои?
– Переворот?
Кругава вихрем пронеслась мимо Спакса, швырнула шлем в угол палатки, за шлемом последовали перчатки.
– Я хочу что-нибудь выпить, ваше величество.
Абрастал принялась яростно жестикулировать. Спакс наконец очухался и поспешил к кувшину.
– Имеешь полное право, женщина. Напейся как следует и давай ко мне в койку. Клянусь, о невзгодах ты быстро забудешь.
Суровая баба оценивающе уставилась на баргаста, словно решая, не воспользоваться ли приглашением. У Спакса вдруг вспотела поясница. Он поспешно наполнил кубок и подал ей.
Королева Абрастал снова откинулась на гору подушек.
– Что ж, на это потребовалось совсем немного времени.
Глаза Кругавы вспыхнули.
– Если вы, ваше величество, полагаете мой позор заслуженным…
– Ой, помолчите лучше да выпейте. Спакс, будь готов налить ей еще один. Я, Смертный меч, всего лишь размышляю вслух относительно впечатления, что произвела на меня адъюнкт…
– Адъюнкт? К тому же, если не возражаете, я больше не Смертный меч. И к Тавор ничего из этого ни малейшего отношения…
– Во имя речных богов, женщина, присядьте уже и выпейте – или, иными словами, помолчите пока что. Позвольте какое-то время говорить мне.
– А как же я, Огневолосая?
– Если, вождь гилков Спакс, случится чудо и у тебя появится сказать что-нибудь дельное, можешь не стесняться. Я же тем временем вернусь к прежней теме. Адъюнкт. Не решаюсь гадать, каким именно образом, но она, очевидно, привязала вас всех к себе – вплоть до самого дня переговоров, когда взяла и разорвала эту связь. Теперь вы понимаете, что я имела в виду под «немного времени»? Сама связала, сама же и развязала, и я не устаю поражаться тому, как точно она выбирает момент.
Кругава глянула на нее поверх кубка.
– А вы, ваше величество, что о ней думаете?
– Спакс, давай уже сюда этот треклятый кувшин, если только и можешь, что глаза таращить – нет, я говорю, отдай мне! Сам можешь пока прилечь где-нибудь у порога, глядишь, нам к утру будет обо что ноги вытереть. Так вот, насчет адъюнкта. Кругава – клянусь, я постараюсь выдавить из вас слезу или хотя бы что-нибудь. Вижу, вы все держите внутри, но такое вас убить может.
– Насчет Тавор Паран, ваше величество.
Абрастал поглядела, как устраивается рядом с входным пологом Спакс, вздохнула.
– Как я по хундрилам скучаю, – пробормотала она. Моргнула и отвернулась, словно бы изучая один из свисающих с каркаса палатки тяжелых гобеленов. Спакс тоже на него сощурился. Выцветшая сцена какой-то коронации, позы формально-неестественные, как у статуй, что свидетельствует либо о бездарности художника, либо, напротив, о его абсурдной гениальности. Никогда он в таком не мог разобраться. Подумаешь, какой-то дурацкий обруч из золота с серебром, или из чего их там делают. Дурацкое свидетельство превосходства над прочими – одни склоненные головы чего стоят. А что тут на самом деле важно? Да вон те выстроенные вдоль стен гвардейцы с руками на эфесах мечей.
– Как все сложно, – сказала Абрастал, все еще хмурясь на гобелен. – Откуда берется верность? Что ее порождает? Что возвышает одного человека над другими, так что остальные готовы за ним следовать – или за ней? Только наше собственное отчаяние? Как говорят хундрилы, тень огромного вороньего крыла у нас над головой? Ищем ли мы убежища в чужой компетентности – не важно, реальной или воображаемой, истинной или иллюзорной?
Спакс кашлянул.
– В кризисные времена, Огневолосая, даже самая маленькая кучка людей начинает вертеть головами, пока не выберет среди себя кого-то одного. Когда у нас нет ответов, мы смотрим на того, у кого они могут обнаружиться, а надежда эта основывается на видимых глазу качествах, таких как ясность мысли, или мудрость, или явная храбрость – на всем том, что каждый хотел бы видеть в себе самом.
Кругава шевельнулась, чтобы лучше видеть Спакса, но ничего не сказала.
– Видеть в себе, – хмыкнула Абрастал и отпила добрый глоток вина. – Королева вам что, зеркало? И ничто более? И ты, вождь Спакс, тоже ничем иным не являешься? Кроме как зеркалом для своих баргастов?
– Во многих отношениях – именно так. Но, глядясь в это зеркало, они сами выбирают, что именно хотят видеть. Я так полагаю.
– Сэр, – пророкотала Кругава, обращаясь к Спаксу, – вы рисуете картину, совершенно неприемлемую для всех, кто желает командовать, руководить – маленьким отрядом воинов или же огромной империей. – Она нахмурилась на свой кубок, потом протянула его Абрастал, которая наклонилась вперед и вновь его наполнила. – В Изморе, если ночь выдается пасмурная и безлунная, охотники садятся по двадцать человек в рат’авары и выгребают из фиордов в открытое море. Там они зажигают яркие фонари, подвешивают их на шестах над черной ледяной водой, и на этот свет из глубин выплывают ниталы – жуткие рыбины о трех челюстях, которые целыми стаями охотятся на дхэнраби и способны обглодать этих гигантских существ до косточки за время между двумя бросками лота. Дело в том, что ниталы, охотясь, ориентируются по луне. И когда они появляются на поверхности, охотники бьют их острогами. – Она замолчала и на какое-то время прикрыла веки.
Спакс поскреб щетину на подбородке, пытаясь понять, в чем смысл этой истории. Он бросил взгляд на Абрастал – но королева, похоже, была поглощена старинным гобеленом.
– Рыбы всплывают на поверхность, – проговорила Кругава, словно гравий под каблуком скрипнул, – а там свет их слепит, заставляет застыть. В том, чтобы их убивать, нет никакой славы – это просто бойня, и заканчивается она лишь тогда, когда руки и плечи у охотников начинают огнем гореть, так что сил поднять гарпун уже не остается.
Спакс фыркнул и кивнул:
– Верно, иногда чувство именно такое.
– Когда я думаю о диких зверях, – продолжила она, словно его не слыша, – я вспоминаю ниталов. Мы, люди, словно сияем ярчайшим светом, а все животные нашего мира застывают перед нами на месте. Мой Кованый щит вновь пробудил в наших людях гнев, смешанный с чувством вины. Мы должны стать убийцами, вставшими на защиту своих жертв.
– Волки Войны…
– Всего лишь треклятый культ! – отрезала Кругава, потом покачала головой. – Нас воодушевила волчья жестокость – нужно ли тому удивляться?
– Но то, что лежит в основании вашей веры, – настаивал Спакс, – действительно должно взывать к воздаянию.
– Это заблуждение, сэр. Ваше величество, продолжайте про адъюнкта, прошу вас.
– Это крайне целеустремленная женщина, Кругава. В отчаянии. В крайней нужде. Вот только зеркало ли она? И если да, что мы должны в нем увидеть?
Кругава подняла глаза, вгляделась в Абрастал.
– Мне от одной лишь мысли об этом плакать хочется, пусть я даже и не понимаю почему.
– Чтобы отражать, – заметил Спакс, – зеркало должно быть твердым, отполированным, безупречным.
– Найди-ка нам, Спакс, еще вина, – протянула Абрастал, – это кончилось. Кругава – вы присягнули адъюнкту в верности. Почему?
– Мы были в замешательстве. Нас обуревали вопросы, особенно Дестрианта и его высших сенешалей – тех, кто посвятил свою жизнь философским аспектам нашей религии. Понимаете, мы готовились к тому, чтобы служить оружием в войне, но начали сомневаться – действительно ли единственным истинно человеческим жестом является насилие. Мы поражались казавшемуся безграничным могуществу отмщений, воздаяний, справедливых наказаний. – Ее взгляд потух. – Неужели это все, что у нас есть? И в мире нет ничего, способного противостоять подобному оружию?
– Значит, – предположила Абрастал, – вы тогда что-то такое увидели. В ней. В Тавор Паран…
Кругава лишь покачала головой.
– Все, что я о ней знала на тот момент, когда принесла ей присягу, свою и Серых шлемов, – все это я знала лишь из видений сенешалей. Павший бог был ранен. Невыносимо страдал. И, как зверь – как любой из нас, – пытался огрызаться на тех, кто его мучил. В чем был волком даже больше, чем мы сами. Чем мы когда-либо надеялись стать. Ваше величество, перерезать ему горло было бы актом милосердия, ведь столь многие – вы должны это понять – столь многие собрались сейчас вокруг, чтобы питаться его болью, пить сладкий яд его воспаленной крови. И даже более того, наблюдая его неволю, его муки, сами они словно бы возвышались, ощущали свою власть – а единственной валютой той власти была жестокость. Впрочем, разве не всегда у нас так?
– А сновидения сенешалей, Кругава? Они что-то обещали?
Женщина с волосами цвета железа кивнула.
– Альтернативу. Выход. В тех снах была женщина, смертная женщина, неподвластная магии, неподвластная соблазну вечного страдания Павшего бога. И она что-то держала в руке – маленькое, столь маленькое, что наши сновидцы не могли разглядеть его природу, но загадка эта их мучила, да еще как.
– И что же она держала? – спросила Абрастал, наклоняясь вперед. – У вас наверняка имеется догадка?
– Догадка, ваше величество? Разумеется, и не одна, а сотни. Но то, что она держала, способно освободить Павшего бога. Способно одолеть богов войны – как и всех прочих богов. Способно раздавить в ничто всевозможные отмщения, воздаяния и справедливые наказания. Способно испепелить самый соблазн чужого страдания. – Глаза ее в свете лампы сверкнули. – Можете вы представить себе подобное?
– Я ее много раз видел, – заявил Спакс, откидываясь назад. – Нет у нее ничего в руках.
Кругава отставила в сторону кубок. Сейчас она сидела, вытянув вперед левую руку и положив ее на колено ладонью вверх. И пристально смотрела на ладонь, словно пытаясь сотворить все то, чего ей недостает.
– Это… – прошептала она, – не зеркало. Но как бы я хотела, чтобы оно оказалось зеркалом.
– Кругава, – произнесла Абрастал негромко и почти что неуверенно, – когда вы стояли перед ней, разве у вас не было сомнений? Ни единого мгновения… неуверенности?
– Мне привиделось – в ее глазах, таких невыразительных… нечто. А теперь я сомневаюсь – теперь я не могу перестать сомневаться, – неужели то, что я тогда видела, было лишь тем, что я сама хотела увидеть? – Ладонь медленно свернулась, закрылась, словно увядший цветок. – Зеркала лгут.
Эти последние слова поразили Спакса прямо в сердце. Он неуклюже поднялся на ноги, чувствуя, как к лицу приливает кровь:
– Тогда отчего же вы не согласились с Кованым щитом? Кругава? Почему вы вообще здесь?
Она подняла на него затравленный взгляд.
– Я искала справедливой войны. И хотела, чтобы она стала последней из войн. Хотела, чтобы все кончилось. Придет такой день, когда волки останутся только в наших воспоминаниях, в наших снах. Я до этого дня дожить не хочу.
– Но там ведь что-то было, – настаивала Абрастал. – У нее в руке – ваши ясновидящие, Кругава, это видели. Видели! Вы должны узнать, что это было, – ради того, чтобы мы продолжали, чтобы делали то, что она от нас требует – ради нас самих, Кругава, вы должны это выяснить!
– Но я и так знаю, что это, Ваше величество. Я нашла ответ – в тот самый миг. А теперь понимаю, как оно с тех пор слабело у меня на глазах. Как его свет исчезал из этого мира. Вы ведь сами видели отчаяние адъюнкта – о да, она в отчаянии. Нас слишком мало. И мы не справляемся. То драгоценное, что она нашла, – она заплатила за него, а сейчас выясняется, что цена оказалась слишком высокой. Для нее, для Охотников за костями, для нас.
– Выходит, зеркало не лгало, – оскалил зубы Спакс.
– Ложь, сэр, заключалась в вере. В то, что оно может победить, что оно вообще может выжить. Понимаете, она ведь и в самом деле всего лишь смертная женщина, и сил у нее ничуть не больше, чем у остальных. Она провела на войне – как я сейчас думаю – всю свою жизнь. Стоит ли удивляться, что теперь она спотыкается?
Спакс вызвал в памяти переговоры и покачал головой:
– Она где-то черпает силы, Кругава. Вы сами это видели – все мы видели, чтоб его!..
– Она меня отвергла.
Абрастал хмыкнула.
– И вы почувствовали себя униженной? И все вот это – оттуда?
– Ваше величество, – тон Кругавы сделался жестким. – С самого начала я считала себя лишь отражением ее веры. Я была бы для нее непоколебимым союзником – верным ей и только ей одной, куда бы она нас ни повела. И я также знала, что мы понимаем друг друга. Как бы я ни нуждалась в ней – и в том, что она в себе несет, – она, в свою очередь, нуждалась во мне. Как вы не поймете? Источник ее силы был во мне. Стоило ее вере пошатнуться, все, что ей было нужно, – взглянуть на меня. – Кругава подняла к лицу ладони, прикрыв ими глаза, медленно наклонилась вперед. И сдавленно произнесла: – Но она меня отвергла.
Спакс бросил взгляд в сторону Абрастал и встретился с ровным взглядом королевы. Вождь гилков медленно кивнул.
– Вы ставите меня в сложное положение, Кругава, – сказала Абрастал. – Если я понимаю вас правильно, вы сейчас полагаете, что, отвергая вас, адъюнкт фактически утратила и собственную веру. Но разве дело не в стратегии? Две цели, не одна, и поэтому силы следует разделить. С учетом того, что собой представляет Стеклянная пустыня…
Но Кругава, не отводя рук от лица, лишь покачала головой.
– Неужели вы верите, что она считает – пустыню можно пересечь? С целой армией?
Спакс разразился потоком баргастских ругательств, потом добавил:
– Но какой в этом смысл? Даже если она затеяла самоубийство – не может же она быть настолько чудовищной эгоисткой, чтобы забрать с собой и всех своих солдат?
– Вам, я так полагаю, – проговорила Кругава, уронив руки и глядя ему в лицо, – еще предстоит познакомиться с третьим голосом в этом извечном споре.
– О чем это вы сейчас?
– Об отчаянии, сэр. Да, у нее хватило бы воли, чтобы пройти вместе с армией сквозь Стеклянную пустыню, но сейчас она делает это без веры. Ее больше нет, она отослана прочь…
– Вы можете, – перебила ее Абрастал, – чистосердечно полагать себя истинным и непоколебимым отражением веры Тавор, но мне кажется, ваша убежденность, что и Тавор видела в вас – дословно – то же самое, сама по себе есть предмет веры. Отчаяние, в котором вы сейчас находитесь, – вы ведь сами себя туда и загнали.
Кругава покачала головой.
– Я видела, как оно слабеет. Видела, как его свет исчезает из этого мира. И я видела ее отчаяние. Нас слишком мало. Мы не справляемся. То, что сияло у нее в руке, – оно умирает.
– Скажите мне, что это было, – прошептала Абрастал. – Когда вы говорили про три стороны в споре. Одна из них – вера, другая – отчаяние. Скажите мне, что у нее в руке? Что слабеет и умирает?
Спакс в изумлении обернулся к Абрастал.
– Огневолосая, ты что, еще не поняла? То, чей свет исчезает из этого мира? Оно зовется состраданием. Она держит его в руке и несет Павшему богу. И всем нам.
– Но этого мало, – прошептала Кругава. – Нижние боги, этого мало.
