Глава шестая
«Среди древних рас доминирующими мы рассматриваем четыре: имассы, яггуты, к’чейн че’малли и форкрул ассейлы. Прочие, обитавшие в те былинные времена, или были крайне малочисленны, или их наследие совсем исчезло из мира.
А мы, немногие жившие тогда люди, таились, словно крысы, в стенах и укромных местах.
Но разве не мы должны доминировать по праву рождения? Разве не подобны мы резным идолам и пророкам? И разве эти идолы не служат нам? А пророки не предсказывают наше владычество над всеми другими тварями?
Вы можете, хитро подмигнув, возразить, что этих идолов вырезали наши собственные руки; что благословенные пророки, так уверенно заявляющие о праведной славе, вышли из человеческой массы. И еще можете заметить, что наши громкие заявления не могут не быть откровенно эгоистичными и служат самооправданию.
И кто так скажет, тот нам не друг. И для вас у нас найдется кинжал, костер и железный пыточный язык. Откажитесь от своих претензий к нашему заурядному «я», нашей великой банальности профанов.
Как вид, мы недовольны идеей о мирской оторванности от судьбы и будем держаться смертельного недовольства, пока не обратимся в прах и пыль.
Ведь, как сказали бы Старшие расы, окажись они поблизости, у мира есть свой кинжал, свой железный пыточный язык, свой костер. И от его пламени укрыться негде».
Предположительно, отрывок из примечаний переводчика к утерянному изданию «Блажи Готоса»
Генабарис, 835-й год Сна Огни
Три дня и две ночи стояли они среди мертвых тел. Кровь засохла на потрепанных шкурах, на оружии. Стояли неподвижно, лишь ветер трепал пряди волос и полоски кожи.
Стервятники, ящерицы и накидочники, спустившиеся на поле брани, безбоязненно пировали, не спеша набиваясь гниющей плотью. Их не привлекали стоящие вокруг неподвижные фигуры – не больше, чем сухие стволы потрепанных ветром, растерявших листья мертвых деревьев.
Мелкие существа не ведали о том, какой безмолвный стон издавали души убийц, какие бесконечные волны горя терзали высохших призраков, какой ужас бурлил под слоями почерневшей, высохшей крови. И не чувствовали, какая буря разразилась за обтянутыми кожей лицами, в пещерах черепов, в дырах глазниц.
Когда солнце скрылось за горизонтом на третью ночь, Первый Меч Онос Т’лэнн повернулся лицом на юго-восток и двинулся вперед тяжелыми, но ровными шагами; острие меча в его руке прорезало дорожку в спутанной траве.
За ним потянулись остальные – армия потерянных, обездоленных т’лан имассов с полностью уничтоженныи душами.
Убийцы невинных. Губители детей. Каменные клинки ходили вверх-вниз. На лицах были начертаны мутные истории ужаса. Маленькие черепа раскалывались, как страусиные яйца. Души вспархивали крохотными птичками.
Когда остальные ушли, остались только двое. Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов не откликнулся на зов клана, не поддался его воле. Дрожа, он противился приливу, настойчиво тянущему в тень Первого Меча.
Он так и не поклонился Оносу Т’лэнну. И как ему ни хотелось рассыпаться бесчувственной пылью, отпустив навеки измученный дух, он остался на месте, окруженный полуобъеденными трупами – совершенно пустые глазницы, мягкие губы и щеки исполосованы жадными клювами, – и двумя руками загребал крошащееся безумие, которое жизнь и смерть преподнесли ему.
И все же он знал, с отчаянием, столь же жалким, как и все, что он чувствовал прежде, что не будет дарован покой ни ему, ни другим и что даже рассыпаться в пыль – не способ очистить душу.
Кремневый меч в руке был тяжел, словно обмазанный грязью. Если бы. Кости, отвердевшие словно камень, сжимали его небывало тяжелой клеткой.
Когда занялся рассвет четвертого дня, когда крики в его черепе рассыпались как песок на ветру, он поднял голову и посмотрел на ту, которая тоже не поддалась молчаливому зову Первого Меча.
Заклинательница костей клана Брольдов. На втором ритуале, неудачном ритуале. И если бы он просто закончился неудачей. Обагренный Нож – какое милое имя, какое пророческое имя.
– Вот, – сказал Кальт Урманал, – тот ритуал, которого ты хотела, Ном Кала. Этого бегства вы ждали. – Он махнул свободной рукой. – Вы бежали от этих… детей. Ведь они в будущем – которого у них больше нет – могли бы преследовать твоих сородичей. Твоего супруга, твоих детей. И убили бы всех вас, не раздумывая. В их глазах вы были просто звери. Вы были хуже их и заслуживали худшей доли.
– Зверь, – сказала она, – умерший от руки человека, остается невинным.
– А тот человек не может сказать такое о себе.
– Не могут?
Кальт Урманал наклонил голову, изучая завернутую в белые меха женщину.
– Нужда заставила.
– А убийца?
– Нужда заставила.
– Тогда мы все обречены совершать бесконечные преступления, такова наша вечная судьба. А наш дар – оправдывать все свои деяния. – Только это не дар. – Скажи мне, Ном Кала, ты чувствуешь себя невинной?
– Я ничего не чувствую.
– Не верю.
– Я не чувствую ничего, потому что ничего не осталось.
– Ясно. Теперь я верю тебе, Ном Кала. – Он оглядел поле бойни. – Я думал оставаться здесь, пока сами кости не исчезнут под тонким слоем почвы, не станут кустами и травой. Пока и следа не останется от случившегося здесь. – Он помолчал и повторил: – Так я думал.
– Ты не найдешь искупления, Кальт Урманал.
– А, вот слово, которое я искал. Только позабыл.
– Как угодно.
– Как угодно.
Никто не произнес ни слова, пока солнце снова не зашло, уступив небо нефритовым странникам и разбитой луне, которая судорожно поднималась на северо-востоке. Тогда Кальт Урманал поднял оружие.
– Я чую кровь.
Ном Кала встрепенулась.
– Да.
– Бессмертная кровь, она еще не пролита, но… скоро.
– Да.
– В моменты убийства, – сказал Кальт Урманал, – мир смеется.
– Твои мысли неприятны, – отозвалась Ном Кала, поправив палицу с налипшими волосами на перевязи. Потом подобрала гарпуны.
– В самом деле? Ном Кала, а ты знала когда-нибудь мир без войны? Я знаю ответ. Я существую гораздо дольше тебя, и за все время мирных дней не было. Никогда.
– Я знавала мгновения мира, – сказала она, глядя ему прямо в лицо. – Глупо ждать чего-то большего, Кальт Урманал.
– И ты надеешься на такое мгновение сейчас?
Она помедлила и ответила:
– Возможно.
– Тогда я с тобой. Пойдем искать вместе. Это единственное, самое прекрасное мгновение.
– Не цепляйся за надежду.
– Нет, я уцеплюсь за тебя, Ном Кала.
Она поежилась и прошептала:
– Не делай так.
– Я вижу, что ты когда-то была красавицей. И теперь, из-за тоски в пустом сердце, ты снова прекрасна.
– Будешь меня мучить? Если так, не ходи за мной, умоляю.
– Я буду идти молча, если только ты не передумаешь, Ном Кала. Взгляни: нас осталось двое. Бессмертных, а значит, готовых искать то самое мгновение мира. Начнем?
Ничего не ответив, она пошла вперед.
Пошел и он.
Помните, как танцевали те цветы на ветру? Три женщины, стоя на коленях в мягкой глине у реки, черпали ладонями чистейшую воду и брызгали на размягченную кожу пран’агов, прежде чем сворачивать ее. Миграция шла полным ходом, рога покрылись бархатом, и насекомые вились радужными тучами, порхая, словно сладостные мысли.
Солнце в тот день грело вовсю. Помните?
Юнцы доставали из мешков пропитанные жиром камни, со смехом раздавали по кругу, подавали вареное мясо, и все собирались на пир. Прекрасная картина, самый обычный день.
Окрик на границе лагеря никого особенно не встревожил. С юга приближались трое незнакомцев.
Кто-то из другого клана, наверняка знакомые, все улыбались, приветствуя сородичей.
От второго крика все замерли.
Я пошел с остальными. В руке – лучшее копье, рядом – мои воины, и я чувствовал уверенность и отвагу. Пришельцы вблизи оказались не сородичами. Действительно незнакомцы. Если придется, мы прогоним их.
Прошу, вспомните со мной то мгновение. Мы стояли в ряд, а они подошли на шесть шагов, и мы увидели их лица.
Такие же, как мы, но не совсем. Немного другие. Они были выше, кости тоньше. Увешаны амулетами, ракушками и янтарными бусами. Лица не такие безмятежно круглые, как у имассов. Черты тонкие, заостренные. Нижняя челюсть выпирает под темными бородами. Их оружие смутило нас. Одежда из отлично выделанной кожи и меха унизила нас.
Они смотрели высокомерными глазами цвета земли, а не неба.
Жестами эти трое приказали нам убираться. Теперь они будут охотиться на этой земле. А мы – самозванцы. Помните это чувство? Я смотрел на их лица, смотрел им в глаза и видел правду.
Для этих высоких чужеземцев мы были ранагами, бхедеринами, пран’агами.
Их убийство ничего не могло изменить, а кровь на нашем оружии сковала нас ужасом. Прошу, умоляю, вспомните. В тот день мир начал умирать. Наш мир.
Скажите, что помните – вы, кто стоял перед неотесанными дикарями с грубыми лицами, с приземистыми фигурами, с рыжими и светлыми волосами. Расскажите, что вы чувствовали, как негодовали, когда мы не струсили, как гневались, когда мы убивали вас.
Вы знали, что еще вернетесь числом, превосходящим воображение. И будете охотиться на нас, загонять в холодные долины и пещеры в скалах над рокочущим морем. Пока мы не исчезнем. А тогда, без сомнения, вы обратились бы друг против друга.
Если осмелитесь вспомнить все, то поймете. Я – убийца детей, ваших детей… нет! Не ужасайтесь так! Ваши руки обагрены кровью моих детей! Вы больше не можете убивать нас, а мы можем убивать вас; и будем. Мы – меч древней памяти. Воспоминаний о пламени, воспоминаний о льде, о той боли, которую вы принесли нам. Я отвечу на ваше преступление. Моя рука принесет вам полное уничтожение. До последнего ребенка.
Я – Онос Т’лэнн, и когда-то я был имассом. Когда-то я любовался цветами, танцующими на ветру.
Видите мою армию? Она пришла убить вас. Заставить искать холодные долины. Искать пещеры в скалах над рокочущим морем. Не важно. Нас не могло спасти никакое убежище, не спасет и вас.
Я вижу правду: вы не ожидали нашего возвращения.
Зря.
Да, мысли правильные – гневное, праведное доказательство того, что месть заслужена и отмерена. А невинность юных – ложь, ведь они становятся наследниками и жиреют на злодеяниях предков.
Однако он знал, что это мысли Олар Этил, нашептанные ему в тайные уголки души. И ее он прекрасно понимал. Как и всегда.
Баргасты заслужили такую судьбу. Они убили его жену, его детей. И ему не забыть высокомерие в глазах убийц его семьи… но как же мог он их видеть? Невозможно. Он уже был мертв. Она пробирается внутрь меня. Олар Этил, ты мне не нужна. Ты хочешь, чтобы я служил тебе. Хочешь… да, я знаю, чего ты хочешь; и смеешь называть это целительством.
У тебя внутри мертвый росток, заклинательница костей. Сморщенный, безжизненный. У других он живет, иногда хрупкий и прозябающий, иногда изнемогающий от сладкой муки. У этого ростка, Олар Этил, есть имя, и даже от него твои губы кисло скривились бы. Имя это – сострадание.
Однажды я встану перед тобой и поцелую, Олар Этил, и ты узнаешь вкус того, чего у тебя никогда не было. И я увижу, как ты задыхаешься. Как плюешься горькой яростью. И даже тогда, чтобы объяснить смысл этого слова, я заплачу о тебе.
Мы сбежали от него слишком давно. Наш народ, наш благословенный, обреченный народ. Ты не можешь пролить ни слезинки о нем, заклинательница костей? О своих предполагаемых детях? Они жили хорошо в своем угасании – достаточно хорошо; скажи, чего я не видел, чего не знал, стоя перед первыми людьми? Расскажи о крови, которую я пролил, чтобы вспомнить о моем последнем преступлении, слить их воедино, как будто праведность – это маска, которую нужно надевать вновь и вновь.
Считаешь меня глупцом?
Ток, брат мой отправил меня прочь. Но теперь я думаю, что он был вынужден. Думаю, Олар Этил, ты крепко держала его. Я потерял брата и знаю, что он не вернется. О его судьбе я хотел бы плакать.
Если бы только мог.
На востоке собирались силы. Древний путь Телланн был объят яростным пламенем, словно равнина, горящая со всех сторон. Он мог чувствовать жар, ощущал вкус горького дыма. Где-то – недалеко – ворочался Омтоз Феллак с грохотом крошащегося льда. Трещали моря, стонали долины. А еще ветер доносил вонь к’чейн че’маллей – едкую, как змеиное брюхо. А вот еще… да. Акраст Корвалейн. Бледные духи древности снова шагают по земле. Старшие пути снова поднимаются. О, духи земли и воды, что тут затевается?
Олар Этил, в том, что грядет, т’лан имассы будут лишь горстками пыли в громадном водовороте. А то, чего ты ищешь… нет, цена слишком высока. Слишком.
И все же он шел вперед, словно у его народа еще существует предназначение, словно сама смерть не остановит их на пути к ждущей славе. Мы сошли с ума. Ток Младший, что за зимний буран влечет нас вперед? Скачи ко мне, давай снова поговорим, как прежде. Ток Младший, я прощаю тебя. За нанесенные тобой раны, за все, в чем ты отказал мне, я могу лишь простить тебя.
Значит, последнее путешествие в бурю. Он впереди. Его потерянные сородичи идут следом. Это ему понятно. Может, они и меньше, чем горстки пыли, но т’лан имассы будут там. Нас не забудут. Мы не заслуживаем забвения.
Мы были вами еще до вашего рождения. Не забывайте нас. И в памяти, умоляю, пусть мы стоим высоко и гордо. Оставьте нам наши следы на песке, отмечающие дороги, по которым вы теперь ходите, чтобы понять: куда бы вы ни направились, мы были там первыми.
За Оносом Т’лэнном следовали три тысячи т’лан имассов. Оршайны, брольды и с десяток забытых кланов – павших в войнах, сдавшихся отчаянию.
Ристаль Эв подозревала, что Онос Т’лэнн и сам не понял, что открыл им свой разум, что ужасные чувства, бушующие в его душе, вырвались и затянули всех. Древние барьеры рухнули; Ристаль и все остальные терпели бурю в молчании, несчастные, оцепеневшие.
На поле бойни его стон сливался с их воем, но сейчас они стали для Первого Меча ужасными цепями.
Они встанут рядом с ним. Выбора нет. И когда в конце концов он неизбежно падет, они тоже падут с ним.
И это… приемлемо. Это на самом деле справедливо. Убийцы детей недостойны славы. Пещеры теперь свободны, но мы не можем жить там. Воздух пропитан кровью, которую мы пролили. И даже огонь очага не согреет нас.
Она чувствовала, что Кальт Урманал больше не с ними. Это ее не удивило, хотя боль от его отсутствия не шла ни в какое сравнение с мучениями Первого Меча. А ее любовь всегда была потерянной: он ее не замечал.
Осталась ревность, отравляя ее саму и ее любовь к нему. Его надломили давным-давно к’чейн че’малли, убив его жену и детей. Она любила память, а память была испорчена.
Нет, даже лучше, что его нет. Значит, он решил, что не может продолжать. Честно говоря, меня восхищает его сила воли, то, что он бросил вызов власти Первого Меча. Остался ли еще кто-то? Она не знала; но если кто-то есть, пусть их присутствие будет приятно Кальту Урманалу.
Каково это: терять любовь, которой у тебя и не было?
Улаг Тогтил, пришедший с оршайновыми имассами, как чужак, чья кровь была наполовину трелльской, теперь шел за Первым Мечом нетвердой походкой на непослушных ногах. Трелльская грубость помогла ему продержаться в день бойни, но теперь она сама барахталась в глубине потока имасской чувствительности.
Слишком глубокие чувства… о, как жестоко над ними издеваются черствые. Смотрят ровно, оценивающе, как стервятники на умирающего. Забавно, но даже деревья дрожат от холодного ветра; а ты так пуст, друг, что не решишься сделать то же самое?
Онос Т’лэнн дал нам свою боль. Он и сам того не знает, но это дар. Мы подчинялись приказам Первого Меча, ничего не зная о его душе. Мы думали, что нашли тирана, который разобьет даже яггутов. А он был так же потерян, как и все мы теперь.
Но будь там невидимые свидетели, а среди них и те черствые, что же ты боишься открыть? В слезах, в тихих всхлипываниях? Ты улыбаешься с видом превосходства, но в чем природа твоего торжества? Я хочу знать. Тесные цепи, в которые ты сам себя заковал, не повод для гордости. Невозможность чувствовать – не доблесть.
И твоя улыбка с трещинкой.
Улаг играл в эту игру всю жизнь, продолжал и теперь, среди пепла Телланна, в безумном бурлящем потоке пути Первого Меча. Представляя невидимых слушателей, море расплывчатых лиц, бездну неизвестных мыслей, спрятанных за завесой глаз.
И то и дело говорил с ними.
Я волк, который умрет от одиночества, если его изгонят из стаи. И даже если я одинок, предпочитаю не верить в это.
Среди т’лан имассов не было настоящего единства, ведь мы отбросили воспоминания о жизни. И все равно я не желал быть один. Ах, я дурак. Мои слушатели – будущие суждения, суровые, и когда наконец они заговорят множеством голосов, я не услышу их, меня там не будет.
Смиришься ли ты с этим, Улаг? Готов ли услышать сухой смех треллей? И глумление людей?
Но даже сейчас это сгибает тебя. Валит с ног.
Против будущего, Улаг, ты бессилен, как младенец, лежащий на камне. И тень орла скользит по налитым слезами глазам, по мягкому личику. Младенец молчит, понимая, что опасность близка. Но, увы, он даже ползать не умеет. А рук матери уже давно нет рядом.
Об этой судьбе, Онос Т’лэнн, мы бы заплакали. Если бы могли.
Кованый щит Ураган поднялся с земли, смаргивая воду с ресниц и ощупывая разодранную щеку.
– Ладно, – сказал он, сплюнув кровь, – полагаю, я это заслужил. По крайней мере, – добавил он, взглянув на Геслера, – ты хочешь это сказать. Так ведь? Скажи, что да, помоги мне, Гес, я собираюсь оторвать твою башку и швырнуть в первую попавшуюся помойную яму.
– Я хотел, чтобы ты обратил на меня внимание, – ответил Смертный меч. – А всякие тонкости на тебя не действуют.
– Откуда ты знаешь? Ты ж не пробовал. Ни разу – за все годы, что я был проклят терпеть твою компанию.
– Ну что ж, – сказал Геслер, провожая взглядом массу топающих мимо че’малльских фурий. – Выходит, у меня есть решение. Положу конец твоему проклятию.
– Ты не можешь сбежать! Не можешь бросить меня здесь…
– Да нет, это тебя я отправляю прочь, Ураган.
– Что?
– Я – Смертный меч. Я имею право.
– И куда ты меня пошлешь?
– К ней, к тому, что от нее осталось.
Ураган отвернулся, посмотрел на юг – через пустую, унылую равнину и снова плюнул.
– Ты меня настолько не любишь?
– Надо будет выяснить, Ураган. Да, я мог бы пойти сам, но ведь ты – Кованый щит. Там вьются души друзей, как дурной запах. Бросишь их вечно бродить, Ураган?
– А что мне с ними делать?
– Откуда мне знать? Наверное, благословить… или что там тебе положено.
Дестриант Калит подъехала к месту, где они спешились. Она смотрела то на одного, то на другого; нахмурилась, увидев красный рубец и разодранную щеку под левым глазом Урагана. Потом остановила своего Ве’гата.
– Вы же не просто разговаривали? Нижние духи, мужчины не меняются. Что произошло?
– Ничего, – ответил Ураган. – Я должен уехать.
– Уехать?
– На время, – вмешался Геслер, взбираясь на спину своего скакуна, в костяное чешуйчатое седло. – Он, как паршивый щенок, объявится очень скоро.
– Куда он едет? – строго спросила Калит.
– Туда, откуда явился, – ответил Геслер. – Обратно к Охотникам за костями. Они сильно пострадали. И нужно выяснить насколько.
– Зачем?
Ураган взглянул на Геслера: пусть ублюдок отвечает на такой вопрос, но Смертный меч только тихонько зарычал и ударил пятками скакуна, посылая его вперед.
Когда он уехал, Калит перевела взгляд на Урагана.
– Ну?
Он пожал плечами.
– Когда впереди неприятности, Дестриант, полезно знать, как поживают союзники.
Его ответ обеспокоил ее, хотя она, похоже, не могла бы объяснить почему.
– Тебе понадобится сопровождение.
– Не понадобится.
– Да, понадобится, Кованый щит. Твоему Ве’гату нужно есть. Я скажу, чтобы Саг’Чурок отправила с тобой трех охотников К’елль и двух личинок. Когда ты отправляешься?
Он поднялся в седло.
– Сейчас.
Калит прошипела какое-то эланское проклятие и послала своего Ве’гата вперед.
Ураган, улыбнувшись, забрался в седло. Вот тебе классическая малазанская военная система в действии, женщина. Короткий яростный спор – и все. Мы не теряем время. А Геслер? Челюсть я тебе еще сломаю.
Свищ посмотрел вслед Урагану и нахмурился.
– Что-то происходит.
Синн фыркнула.
– Спасибо. Я уже почти заснула, а ты меня опять будишь. Кому какое дело, куда отправился Ураган?
– Мне.
– Там почти все мертвы, – сказала она. – И он едет убедиться. Хочешь с ним, Свищ? Посмотреть на труп Кенеба? Поехать с тобой? Чтобы поглядеть, что сделали с моим братом стервятники? Правда в твоем сердце, Свищ. Ты же чувствуешь, как и я. Они мертвы.
От ее суровых слов Свищ сгорбился и отвернулся. Дядя Кенеб, для тебя все кончено. Навсегда. А ты ведь никогда не хотел ничего подобного, правда? Жена оставила тебя. Все, что было у тебя, – только армия, с ней ты и умер. Хотел ли ты чего-то еще?
Но он на самом деле ничего в этом не понимал. Он жил слишком мало. Он пытался пробраться в головы таких людей, как Кенеб – проживших много лет, – и не мог. Он мог только на словах рассказать, что знает о них. Водоворот. Бойня и бегство. Пропавшие любимые, но что я знаю об этом?
Кенеб, тебя нет. Никогда больше не увижу твое лицо – с какой болью ты смотрел на меня; и даже тогда я знал, что ты никогда не бросишь меня. Ты просто не мог – и я это знал. Вот что я потерял, правда? Я даже не знаю, как все это назвать, но оно ушло навсегда.
Свищ посмотрел на Синн. Закрыв глаза, она свернулась на спине Ве’гата, упираясь подбородком в его лопатку. Твой брат умер, Синн. А ты спишь себе. Магия опустошила тебя, да? Ты только носишь лицо той девочки, ее кожу, а внутри ты кто угодно, но не человек, так?
И ты хочешь, чтобы я присоединился к тебе.
Что ж, если это значит больше не чувствовать боль, я готов.
Кенеб, зачем ты меня оставил?
Закрыв глаза, она мысленно оказалась среди пыли и песка, где свет угасающего солнца превращал скалы в огонь. Мир был ей знаком. Она видела его много раз, гуляла по нему.
А где-то в туманной дали ждали знакомые лица, фигуры, мельтешащие на горячих базарах Г’данисбана, прохладные коридоры и топот босых ног. А потом – ужас, слуги с окровавленными ножами, ночь дыма и пламени. И по всему городу безумие пронзают крики.
Ввалилась в комнату, прекрасную комнату… это была ее мать? Сестра? Или просто какая-то гостья? Два мальчика-конюших и служанка – та, помнится, все время смеялась, смеялась и сейчас; кулак и почти все предплечье были внутри матери, которую крепко держали мальчики. Что бы ни искала смешливая девушка, найти, похоже, не удавалось.
Мутная паника, бегство, один из парней бросился следом.
Босые ноги шлепают по камню, тяжелое, неровное дыхание. Он нагнал ее в коридоре, и в прохладной тени сунул в нее вовсе не кулак; и, судя по его крикам, нашел, что искал – за мгновение до того, как странный барьер в ее мозгу рухнул и колдовство выплеснулось, подкинув парня вверх и прижав в нелепой позе к сводчатому потолку коридора. Его глаза вылезли из орбит, лицо потемнело, а штука между ног сморщилась и почернела, когда жилы начали лопаться.
Она уставилась на его выпученные глаза, из которых начала брызгать кровь. И все же продолжала давить. Его кости затрещали, полилась моча, повалился кал – к ее ногам, в лужу натекшей крови. А парень расплющивался, пока не стал частью потолка, смутным рисунком, похожим на человека, из кожи, штукатурки и грязи.
Однако к тому времени он был, пожалуй, уже мертв.
Уползая прочь, она чувствовала себя переломанной, словно он еще внутри нее и будет там всегда, словно ничего не осталось от нее самой, чистой и нетронутой.
А потом, гораздо позже – лицо убийцы, ночь пещер, демонов и убийства. Она мечтала о яде, да, и вокруг раздутые тела, но очиститься она уже не могла, как ни старалась.
За городом она смотрела на разгорающееся пламя. Умирали солдаты. Мир оказался ловушкой, и все, похоже, удивлялись, хотя она сама-то всегда знала об этом. Огонь желал ее, что ж, она впустила его внутрь. Чтобы выжег ее дотла.
Она хотела верить, что сработает. Тогда она хотя бы наконец очистится. Но уже вскоре почувствовала, что тот парень снова вернулся, где-то глубоко внутри нее. Нужно было еще что-то. Еще огонь, потому что огонь приносит смерть. И посреди пожара, снова и снова, чей-то голос нашептывал:
Ты – мое дитя. Дева Смерти вовсе не то, что думают. Умирает сама девственность, чистота ее души. Или его души. Почему всегда считают, что Дева – обязательно девочка? Я показываю, кем ты была, а теперь покажу, кто ты есть. Почувствуй мое тепло; это удовольствие ты потеряла навсегда. Почувствуй на губах мой поцелуй: этой любви ты не познаешь никогда. Смотри на мою жажду: это твое стремление к покою, которого ты не обретешь никогда.
Ты – мое дитя. Ты убила его, прежде чем он оставил тебя. Раздавила его мозги в кашу. А остальное – показуха. Он так и остался внутри тебя, мертвый парень, и это дорожка Худа к твоей душе, а прикосновение Господина Смерти отнимает жизнь. Ты убила парня, но и он убил тебя, Синн. Что ты чувствуешь глубоко внутри? Представляй это как угодно, называй как хочешь, не важно. Важно одно: Оно мертво и ждет тебя, и будет ждать до твоего последнего вздоха.
Когда смерть уже внутри тебя, бежать некуда, спрятаться негде. Когда смерть уже внутри тебя, Синн, тебе нечего терять.
Ей нечего терять. Это правда. Нечего. Ни семьи, ни брата, никого. Даже Свищ, ее милый агнец, что ж, он никогда не дотянется до нее, как и она никогда не проникнет в него, чтобы испачкать все чистое. Моя драгоценная собственность, милый Свищ; его я уберегу от беды. Никто не тронет его. Не будет топота босых ног, не будет рваного дыхания. Я твой огонь, Свищ, и сожгу дотла любого, кто посмеет приблизиться к тебе.
Вот почему я направила молнию ящерицы, этот блестящий огонь. Направила прямо к Кенебу. Я не хотела, только понимала, что это необходимо, правильно – убрать единственного оставшегося, кто любит тебя.
Не горюй. У тебя есть я, Свищ. Мы есть друг у друга и разве может быть что-то лучше?
Знакомые лица в туманной дали. Ее разум блуждает по пустыне, пока опускается ночь; где-то на равнинах зажглись маленькие костры, и она улыбнулась. Мы мертвецы в утробе мира. И только нам дано разжечь огонь во тьме. Так вы узнаете нас. Только от этих огней задрожит земля.
Каково это – подвергнуться насилию? Я молчу, как весь мир, и мы не скажем ничего. Каково это – быть насильником?
Ночью в пустыне холодно – если бы не огонь. И темно – если бы не огонь.
– Она разлагает молодых, эта жажда найти всему причину. – Руд Элаль сгорбился, крепче натянув накидку, и подвинулся ближе к огню. Ледяной ветер ярился в этих высоких скалах. Далеко внизу, на горных склонах виднелся плотной темной массой край леса, редея на подъемах, – и все равно очень далеко.
Руд Элаль поежился.
– Можно хотя бы пещеру какую найти?
Силкас Руин стоял, глядя на высокие перевалы на севере, и как будто вовсе не чувствовал холода.
– Очень хорошо, утром так и сделаем. А вот если бы оставались элейнтами…
– Мне было бы лучше, знаю. – Руд глядел на язычки пламени костра, доедавшего последние дрова, которые он принес снизу. Будь он в виде дракона, ярящийся хаос согревал бы его изнутри, делая бесчувственным к стихиям. Однако после обращения, когда кровь элейнтов начинала доминировать в его жилах, мысли начинали путаться. Он больше не ощущал себя разумным существом с ясными мыслями и четкой целью. Не то чтобы у него была четкая цель. Пока еще нет. Однако быть драконом небезопасно – это он понимал.
Мать, как ты жила с этим? И так долго? Что ж удивляться, что ты сошла с ума. И вы все. Он бросил взгляд на Силкаса Руина, но тот не шевелился. «И сколько еще?» – хотелось спросить. И все же… Тисте анди по-прежнему считал Руда ребенком. Да, таящим невероятную силу, но все же ребенком.
«И он, собственно, прав», – вынужден был признаться Руд. Они не понимали, что именно им предстоит совершить. Слишком мало зависит от них самих. Они нависают, словно мечи, но чья рука в стальной перчатке схватит их, когда придет время? Ответа, похоже, нет; по крайней мере, Силкас Руин, если и знал ответ, делиться не спешил.
А что с самим тисте анди, стоящим словно статуя из алебастра с глазами из рубинов, с поющими мечами за спиной? Он потерял последнего остававшегося в живых брата. И теперь совсем один, брошенный. Олар Этил сломала его – Руд не мог понять зачем, разве что просто по злобе. Однако Силкас Руин все же смог выпрямиться, прикусив рану, как пронзенный копьем волк, и с тех пор хромал – по крайней мере в человеческом обличье. Вполне возможно – почти наверняка, – что Силкас Руин предпочитал оставаться элейнтом, просто чтобы прижечь рану в душе огнем хаоса. Но вот он стоит. Потому что я слишком слаб, чтобы сопротивляться. Драконьи амбиции на вкус – горький яд. А они хотят, чтобы я сдался и завыл от желания.
– Как только найдем пещеру, – продолжил Силкас Руин, – я оставлю тебя на время. Твое каменное оружие не годится для того, что нас ждет. Хотя верно, что мы можем обойтись без мечей и прочего, все же думаю, тебе пора обзавестись настоящим клинком.
– Хочешь пойти и найти мне меч?
– Да.
– А где же искать? – спросил Руд. – В кузнях Летераса? В лагере торговцев рядом с полем недавней битвы?
– Вовсе нет, – ответил Силкас. – Для тебя я хочу найти что-то очень величественное.
Руд снова перевел взгляд на огонь.
– И на сколько ты уйдешь?
– Думаю, ненадолго.
– Хорошо, – отрезал Руд, – тогда к чему ждать? Пещеру я и сам найду.
Он чувствовал на себе взгляд Силкаса Руина, а потом ощущение исчезло; исчез и сам тисте анди – прыгнул с обрыва. Несколько мгновений спустя Руда ударил порыв ветра, и он увидел дракона, поднимающегося в небеса, затмевая звезды.
– Ах, Силкас, прости.
Руд уныло протянул ладони к огню. Ему очень не хватало отца. Удинаас нашел бы по такому случаю сухую улыбку и едкие слова – не слишком ранящие, конечно, но такие, чтобы пробудить в Руде самоуважение, которого ему, похоже, не хватает. Духи потока, я просто одинок. Я скучаю по дому. По сладким песням имассов, по огненной притягательности Килавы… ох, Онрак, понимаешь ли ты, как тебе повезло?
А где моя любовь? Где прячется? Руд огляделся, посмотрел на голые скалы, на летящие искры от костра, на утлое убежище среди камней. Уж точно не здесь.
И если есть мужчина, которому женщина нужна больше, чем ему, так это его отец. В каком-то смысле он так же одинок среди имассов, как я здесь. Он был рабом. Моряком. Летерийцем. Он жил в цивилизованном доме. Удобств было столько, что с ума сойдешь, какое выбрать. А теперь живет в хижине из кожи на костях тенага. И зима на подходе… да, имассам достался суровый мир. Нет, все это нечестно по отношению к Удинаасу, который считал себя настолько заурядным, что не стоил внимания. Заурядным? И нужна женщина, чтобы ты начал думать иначе? Здесь ты ее не найдешь – отправляйся домой, отец.
Можно попытаться перенести его. Заклинание воли и силы – а сработает ли на таком расстоянии?
– Стоит попробовать, – пробормотал Руд. – Завтра утром.
А пока попробует поспать. Если не сможет заснуть, есть кровь элейнта и ее смертоносный, жаркий зов.
Руд поднял голову и посмотрел на юг. Он знал, что на южном конце гряды склоны спускаются к громадной долине террасами, зеленеющими от растений. Дальше – городки и деревни, форты и высокие башни, охраняющие перекинутые через реки мосты. На узких полях трудились десятки тысяч работников.
Пролетая с Силкасом над долиной, на недосягаемой для человеческого глаза высоте, у северного хребта на западном конце долины, Руд обратил внимание на военный лагерь – армия осаждала крепость, высеченную в горе. Руд удивился. Гражданская война? Однако Силкас Руин не придал значения. «Пусть люди делают что заблагорассудится; они все равно будут это делать. Просто учти это, Риадд».
А в этой крепости сейчас, наверное, тепло.
Если, конечно, она еще сдерживает противника. Почему-то ему казалось, что сдерживает. «Да, люди будут делать все, что заблагорассудится, Силкас Руин, и упорно».
Он устроился поудобнее, защищаясь от ночного холода.
Его мысли были землей, и кровь медленно текла по ним, капала как летний дождь. Он видел, какие взгляды бросают на него, когда думают, что он не замечает. Крупнее любого из них, одетый в броню из кожи Дралка, с этиловской палицей, глядящей лицами на четыре стороны света, как и положено ведьминому дару с небес.
Слушая, как они готовят оружие, подгоняют ремешки на доспехах, закрепляют решетчатые нащечники на почерневших шлемах, он понимал, что за последние недели он стал горой, к которой они жмутся, скалой, которая прикрывает им спину и фланги, на острие атаки – там, где он нужнее, там и окажется.
Сколько врагов он убил? Да кто их считает. Десятки. Сотни. Они были Клыками Смерти, и число их было бесконечно – и он знал, что это вовсе не преувеличение.
Его соратники исчислялись когда-то десятками тысяч, а теперь поредели. Возможно, какие-то группы еще движутся севернее или южнее, но с ними нет воина Тел Акая. Нет убийцы драконов. С ними нет меня.
Земля медленно умирала. Почва была черным царством бесчисленных ртов, неутомимых пожирателей. В одной горсти кипел миллион войн. Смерть была врагом, но она же была источником пропитания. Требовалась яростная воля, чтобы убивать землю.
Один за другим его спутники – осталось едва ли два десятка – объявляли о готовности: поднимались, проверяли хватку на рукояти побитого, исцарапанного оружия. И какого оружия! О каждом можно сложить с дюжину эпических песен славы и боли, торжества и потерь. Если бы он сейчас, оторвав взгляд от земли, посмотрел на них, то увидел бы лица в тени решетчатых нащечников; увидел бы, как стоят гордые воины, устремив взгляд на восток, и как постепенно сжатые тонкие губы искривляются в усмешке.
Война, в которой им не победить.
Эпический марш, из которого не вернется ни один великий герой.
Землю внутри него внезапно охватил огонь. Он встал и поднял громадными руками палицу. Мы проживем, как никто не жил. Мы умрем, как никто другой не умирал. Ощущаете вкус этого мгновения? Клянусь Ведьмой, я ощущаю!
Он повернулся к соратникам и улыбнулся им.
Клыкастые рты открылись, как трещины, и холодный смех наполнил воздух.
Ублала Панг застонал и открыл глаза. Опять сны! Снова жуткие видения! Он перекатился на бок и посмотрел, моргая, через импровизированный лагерь на крупную фигуру баргастки. Его любимой. Его обожаемой. Нечестно же, что она ненавидит его. Ублала подтянул поближе к себе странную палицу с четырьмя главами синего железа. На вид та была тяжелой, ну, для кого-то, наверное, так и было. И у нее было имя, собственное имя. Только он его позабыл. Дюжина и еще четыре эпические песни. Песни сласти и были, торгов и похоти.
А может, она только делает вид, что спит? И снова попытается его убить. В прошлый раз явился, словно ниоткуда, Драконус и ухватил ее за запястье – острие кинжала замерло у самого правого глаза Ублалы. Потом шлепнул женщину так, что она рухнула.
«Лучше сразу ее убить, Ублала».
Он потер лицо, прогоняя сон. «Нет, пожалуйста, не надо. Я ее люблю. Просто мелкая ссора, Драконус, и как только я выясню, о чем мы спорили, я все исправлю, честное слово».
«Ублала…»
«Пожалуйста! Мы просто в чем-то не согласились».
«Она хочет нас убить и ограбить».
«У нее были жестокие родители, и в детстве над ней издевались, Драконус. Другие девочки дергали ее за косички и плевали в ухо. Это недоразумение!»
«Ладно, последний шанс. Ублала, я бы посоветовал избить ее до бесчувствия. Похоже, так мужчины-баргасты обходятся с опасными женщинами. Так велит необходимость».
«Я так не могу, Драконус. Лучше расчешу ей волосы».
Так он и сделал, когда она наконец пришла в себя. Гребня у них не было, так что пришлось воспользоваться веткой с шипами – не идеал, конечно, особенно для ее изящных бровей, но они приняли меры против заразы, а она хотя бы теперь выглядела почти нормально.
Так что она, может, и вправду спит, а без оружия она безобидна как мышонок, если не считать больших камней, которые она ночью держит под рукой.
По крайней мере, перестала жаловаться.
Ублала покрутил головой – нет ли рядом Драконуса; тот, похоже, вообще никогда не спал, хотя однажды прилег – когда Ралата пыталась заколоть Ублалу. Вот она удивилась!
Драконус стоял, глядя на север, как частенько в последнее время.
«У таких очень много мыслей, – решил Ублала. – Так много, что даже от себя самого отдохнуть не удается, а с этим так непросто жить. Нет уж, лучше вообще без мыслей». Как земля. Да, точно. Как грязь.
Но какие же страшные у них клыки, а смех еще страшнее!
Холодный бриз принес новый запах с востока. Похоже, он всколыхнул какие-то древние воспоминания, и вся стая пришла в возбуждение.
Она смотрела, как вожак, потянувшись, поднялся на возвышение. Была у него такая сила, как у любого вожака: он мог стоять, открытый всем ветрам, и ничего не бояться.
Остальные оставались в высокой траве; молодые самцы бродили, самки собрались в тени деревьев, где кувыркались щенки.
Животы набиты, но стада, мигрирующие с равнин на юг, в этом году гораздо меньше и очень спешат прочь от жары и жажды, словно их подгонял пожар или что похуже. Охотиться стало легко: животное, которое они загнали, было сильно измотано и его кровь на вкус отдавала древним ужасом.
Вожак стоял на краю обрыва. Он навострил уши, и вся стая немедленно поднялась – даже щенки прекратили играть.
Вожак пошатнулся. Теперь у него в боку торчали три палки, а с дальнего склона слышался странный отрывистый лай. По палкам текла кровь, а вожак оседал, тщетно пытаясь укусить стрелы. Потом повалился наземь и затих.
Со всех сторон началось мельтешение, новые палки летели через листву и траву, впивались в плоть. Стая зашлась в диком рычании.
Появившиеся фигуры передвигались на задних лапах. Их кожа блестела от масла, и пахли они раздавленными растениями и чем-то еще. Они метали новые палки. Вокруг глаз были белые пятна, а маленькие рты издавали тот самый дикий лай.
Она ахнула, когда бок обожгло огнем. Кровь хлынула в горло, потекла из ноздрей и из пасти. Она увидела, как один из нападавших ухватил за хвост щенка, раскрутил его и грохнул о ствол дерева.
Старый запах. Они снова среди нас. И спрятаться негде. И мы умрем.
Видение померкло, Сеток убрала руку с волчьего черепа, который они нашли в развилке сучковатого дерева, растущего у пересохшего источника. Грубая, измученная кора почти поглотила выцветшую кость.
Первое дерево, которое они нашли за несколько недель. Сеток вытерла глаза. И сразу такое.
Горевать недостаточно. Теперь ясно. Недостаточно испытывать муки от крови на руках. И сражаться за милосердие, молить о новом способе бродить по миру. Недостаточно чувствовать вину.
Она взглянула на лагерь. Фейнт, Наперсточек, Сладкая Маета и Амба Валун – они все стремятся домой. Туда, где уютно, где почти нет опасностей, нет угроз. Где покой на улицах охраняют патрули, где ровные поля и ровные ряды деревьев. Так она себе представляла – странные сцены, которые не могут быть воспоминаниями; помнит она только равнины и дикие земли. Но в городах животные служат человеку как рабы – или еда, если не живут в клетках, или их мех украшает плечи милых дам и аристократов-модников, или их кости свалены в кучу и ждут, когда их перемелют на удобрения для полей.
Вот их мир, куда они хотят вернуться.
Возвращайтесь. Для меня места там нет, правда? И ладно. Печаль в душе, кажется, не пройдет никогда. Она пошла прочь от лагеря, во тьму. Заклинательница костей забрала детей, за ними ушел и Торант. Долг позвал трелля и Остряка. Смерть забрала остальных. А я ничего вам не должна. Вас сторонятся мои призрачные волки. Они дрейфуют как далекие желания. Я уже забываю, что такое бегать свободной.
Я забываю, зачем я здесь.
Скучать по ней они не будут. В конце концов, у них свои убежища. Я не с вами. Я думаю… я думаю… вы меня уже оставили. Давным-давно. Интересно, ищет ли она свое предназначение, как Маппо и Остряк; но, пожалуй, они намного больше нее, так что для Сеток говорить о предназначении даже смешно. Но призраки волков – и все другие павшие звери – смотрят на меня. Чего-то ждут. Только не знаю, чего именно. И должна выяснить.
Это и есть предназначение? И только?
Оказалось на удивление просто бросить тех, с кем она шла так долго. Она давно уже могла вернуться и посмотреть город… все города и все разбитые земли, которые кормили их. Она могла бы принять свою человечность. А вместо этого… поглядите. Вот я иду.
Пусть Волки очистят этот мир. Пусть звери вернутся. Прежде всего пусть прекратятся бессмысленные убийства: мы устали убегать, устали умирать. Вы должны понять. Должны почувствовать. Как же холодны ваши души?
Вы опустошаете землю. Разбиваете ее и используете, пока она не умрет, и ваши дети голодают. Не вините меня. Не вините никого из нас за это.
У нее перехватило дыхание, и она остановилась. В мозгу полыхнула внезапная темная мысль. Нож в руке. Горла, распахнутые в ночь. Еще четверо убийц мертвы. В той войне, которой, как она знала, не будет конца. Но какая разница… мы проигрывали так долго. Сомневаюсь, что мы узнаем вкус победы, даже если она наполнит наши рты. Даже если она затопит нас своей славой.
Может она их убить? Может вернуться прямо сейчас и пробраться в лагерь? Это не щенку череп разбить, но все же. Мертвые внутри должны упорно стараться для своего удовольствия. Внезапный шок, неверие. Внезапный смех. Так ведь трудно почувствовать хоть что-то, да?
Мысль была соблазнительной, но она пошла дальше. Не ее судьба, решила она, убивать там и сям, по одному. Нет, если бы могла, убила бы всех. Такую войну искали Волки. Обитель должна возродиться. А я должна быть их вождем? Встать одной во главе громадной армии возмездия?
И тут все волки-призраки окружили ее плотным кольцом – и она побежала вприпрыжку, без усилий; сердце наполнилось силой. Свободу – теперь она ясно понимала – люди потеряли так давно, что даже позабыли, что она такое. Не отрывайся от своих трудов! Хватай монеты! Запирай двери и разжигай огонь, чтобы спастись от теней за спиной! Пусть братья и сестры преклонят перед тобой колени, пусть служат тебе. Ты свободен? Ты не помнишь правду, которая была когда-то, – все, от чего ты так охотно отказался.
Я покажу вам свободу. Клянусь. Покажу, что значит быть свободным.
Со всех сторон завыли призраки-волки.
– Она ушла.
Фейнт открыла глаза и заморгала от яркого утреннего солнца.
– Что? Кто?
– Девочка. Сеток, с волчьими глазами. Ушла.
Уставившись, на Амбу, Фейнт нахмурилась. Потом сказала:
– А…
– И не думаю, что вернется.
– Да, Амба, и я не думаю.
Он отшатнулся, когда она села. Ее грудь болела, шрамы чесались. Вся грязная, а во рту оставался вкус тухлого мяса, которое ели вчера вечером. Амба стоял с видом человека, которому не нужна ничья компания, кроме брата – от одного взгляда на него разрывалось сердце.
Фейнт посмотрела на остальных. Сладкая Маета еще спала, укрыв округлые формы одеялами. Наперсточек сидела перед углями ночного костра и безучастно смотрела на Амбу.
Ей доводилось слышать жуткие рассказы от пайщиков, вышедших из дела и теперь сидящих по тавернам в ожидании смерти. Напившись, они рассказывали о миссиях, закончившихся катастрофой. Погибший маг, сами посреди неведомых земель, домой нет пути. Тем, кому повезло, удавалось нанять транспорт, или их подбирала другая тригалльская экспедиция – подбирала голодающих и полубезумных; и возвращались они сломанные, с пустыми глазами.
Она поглядела в утреннее небо. Та крылатая ящерица все еще там? Смотрит ли насмешливо холодными глазами? Вряд ли. Если мы сумеем выбраться, это будет чудом. Самым небывалым подарком Госпожи Удачи, какой видел мир. И скажем прямо, так не бывает. Никогда.
– Я чуял дым, – сказал Амба.
– Когда?
Он пожал плечами.
– На рассвете. Ветер еще не переменился. Дул со стороны солнца.
С востока. Она встала и посмотрела на измятую Пустошь. Туман? Нет, завеса слишком плотная. Туча.
– Ладно, – сказала она, – примерно туда мы и направлялись.
Хочет нюхать, пусть нюхает. Разницы нет.
– Нам нужна вода, – сказал Амба.
Вздохнув, Фейнт повернулась и пошла к Наперсточку. Молодая ведьма прятала глаза. Фейнт подождала и сказала:
– Можешь добыть воду?
– Я говорила…
– Да, земля почти мертва. И все же. Можешь?
– Нет смысла и пытаться.
– Все равно попытайся.
Ее глаза полыхнули.
– А с какой стати ты командуешь?
– Ты пайщик Тригалльской компании. И я здесь главнее, Наперсточек.
– Но ведь я…
– Пока что, – прервала ее Фейнт, – ты никто. Покажи нам магию, и тогда поднимешься на пару рангов. Найди путь домой – и я собственноручно короную тебя в императрицы. Но до тех пор, Наперсточек, командую я.
– Это больно.
– Что именно? Послушай, люди умирают.
Но она покачала головой.
– Магия. Здесь. Земля… вздрагивает.
– Наперсточек, да по мне пусть хоть воет. Просто добудь нам воды.
– Она не хочет, чтобы мы были здесь. Не желает, чтобы здесь был хоть кто-то.
– Плохо.
Наперсточек поежилась.
– Тут есть что-то… словно дух… или даже призрак. Возможно…
– Приступай. – Фейнт пошла к Сладкой Маете. – Худов дух, просыпайся.
– Я не сплю, корова.
Выходит, всем так же хреново, как и ей.
– Голодный, – произнесла Наперсточек.
Нижние боги. Фейнт снова посмотрела на восток. Туча или дым? Рядом Амба странно застонал. Она повернулась к нему: с его лицом творилось что-то странное… потеки грязи? Слезы. Нет, темнее. Фейнт подошла ближе. Что это, кровь?
Поблизости вьючная лошадь сорвалась с привязи и понеслась прочь, гремя копытами.
Со стороны Сладкой Маеты раздался треск. Фейнт повернулась.
– Сладкая?..
Тело под одеялом трясло.
– Голодный, – повторила Наперсточек.
Судороги сотрясали Сладкую Маету, руки и ноги дергались. Она откинула одеяла, перекатилась на спину. Глаза были распахнуты и налились кровью. Лицо явно распухло. Кожа трескалась.
– Пришел? – спросила Наперсточек.
Фейнт повернулась к ведьме и увидела, как странно у той наклонилась голова, как течет по подбородку слюна. Глаза остекленели. Фейнт бросилась к ней.
– Прекрати! Наперсточек! Гони его!
Сладкая Маета подскочила, теперь кровь капала у нее с кончиков пальцев. Кожу лица прорывали кости, закрывая глаза и рот. Все тело содрогалось, словно кто-то пытался вырваться изнутри. Раздался треск – новые кости прорывали кожу под промокшей одеждой.
Земля под ногами женщины словно лопалась.
Оцепенев от ужаса, Фейнт отступила на шаг. Страх сковал ее волю.
– Наперсточек… пожалуйста…
Амба вдруг завыл, и от его страшного крика Фейнт очнулась. Снова повернувшись, она бросилась к Наперсточку. Ударила ее по лицу, зло, со всей силы. Голова молодой ведьмы дернулась. Амба снова закричал.
Фейнт снова повернулась к Сладкой Маете… но от той уже почти ничего не осталось, а на ее месте из трещины в земле торчала грязная кисть руки толщиной со ствол древнего дерева. Громадные пальцы пронзили тело женщины, словно перчатку не по размеру. Окровавленные ногти царапали воздух.
Земля под ногами Фейнт наклонилась, чуть не повалив ее.
Амба с залитым кровью лицом подошел, шатаясь, к Наперсточку и ударил кулаком в лицо; ее голова откинулась назад, и Наперсточек упала. Амба, зарычав, подхватил ее на руки и побежал.
Рука поднималась все выше, останки тела Сладкой Маеты свисали с пальцев. Текущая кровь, сгорая, чернела, осыпалась хлопьями, открывая конечность из чистого нефрита.
Фейнт отшатнулась. Холм продолжал расти, разрывая твердую землю. Дерево у источника задрожало, и на его давно засохших ветвях внезапно проклюнулись зеленые побеги, извиваясь, словно червяки. Появились грозди нефритовых плодов, от тяжести которых ветви гнулись.
С грохотом от края обрыва в пятидесяти шагах к югу оторвалась скала. Высокая трава колыхалась, как нефритовое пламя. Из земли появился громадный блестящий валун… это лоб… нижние боги, о Худ. Беру… пожалуйста…
Драконус повернулся, его глаза были черны, как озера из чернил.
– Жди здесь, – сказал он.
Ублала открыл было рот, но под ногами затряслась земля – словно волны шли откуда-то с севера, – и он забыл, о чем хотел спросить. И повернулся к своей любимой.
Ралата уже не спала и съежилась на корточках. С искаженным от ужаса лицом она смотрела куда-то мимо Ублалы.
Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Драконус достает меч. Из длинного лезвия сочилась, как потревоженная ветром саваны, тьма, прижимаясь к спине человека, будто сложенные крылья. Драконус пропал в этой тьме, а чернильная туча закручивалась и росла. За мгновения она поднялась над их головами, и тогда черные крылья распахнулись вновь.
Видение взмыло в небо, хлопая громадными крыльями чернильного дыма.
Ублала смотрел вслед. Каким-то образом палица оказалась в его руках, и от ее небесного цвета главы шел пар, будто в кузнице.
Ублала посмотрел на улетающую на север громаду. Не дракон. Крылатая тьма. Именно так. Крылатая тьма.
Он облизал губы.
– Драконус?..
Над разбитой горной породой поднимались надбровные дуги. Глаза сверкали, как изумрудные маяки. Шагах в тридцати к западу выпросталась вторая рука. Фейнт стояла, как приросшая к дрожащей земле, совсем как странное дерево. Мыслей не осталось. Голова гудела. Фейнт слышала голоса – тысячи, десятки тысяч голосов, говорящих на незнакомом ей языке. Говорили громко, в тревоге, в страхе, в панике. Она зажала уши ладонями – не помогло.
Они хотят выйти.
Они спрашивали. Но ответа не было. Просили. Умоляли. Мир в ответ молчал. Откуда я знаю? Их сердца стучат… я чувствую их. Чувствую, как они разбиваются.
Тоска рвала душу. Она не переживет. Это невозможно, боль слишком огромна.
Ледяной ветер окатил спину. Слева от нее по земле мелькнула громадная тень. Что-то закутанное во тьму спустилось на громадных крыльях туда, где появилась нефритовая голова.
Фейнт увидела, как блеснуло что-то длинное и черное, блестящий клинок, и когда тьма нахлынула приливной волной на голову гиганта, странное оружие рассекло ему лоб.
Прогремел гром. Удар повалил Фейнт с ног. Невероятный хор голосов взвыл – от боли, потрясения и чего-то еще. Сама земля под ногами словно застонала. Фейнт, с трудом поднявшись на ноги, начала откашливать кровь, наполнившую рот.
А что в криках? Облегчение? Наконец. Наконец получен ответ.
Лоб прямо перед ней и ладонь к западу внезапно замерли, нефритовое сияние поблекло, словно усыпанное пылью. Дерево, склоненное набок, больше не дрожало, как безумное; ветви свисали под грузом нефритовых листьев и огромных круглых плодов.
На холме тьма сгустилась, как медленный вдох, и на ее месте образовался высокий широкоплечий воин. В ладонях он сжимал двуручный меч, с лезвия которого в воздух струились черные потоки. Он с трудом потянул клинок из нефритового лба, возвышавшегося каменной стеной. И с кряхтением наконец вытащил лезвие. Меч скользнул в ножны на его левом боку. Воин повернулся и шагнул в сторону Фейнт. Бледная кожа, словно высеченные черты лица, черные волосы и бездонные глаза. Подойдя ближе, он сказал по-даруджийски:
– Там, откуда он явился, каждый бог – Кованый щит. Женщина, ты лишилась разума?
Она уже раскрыла рот, чтобы возразить, гневно запротестовать, но воин прошел мимо. Она, повернувшись, глядела вслед. На юг? Да что там? Куда ты направляешься? Нет, Фейнт, забудь.
Нижние боги, что же я сейчас видела?
Она снова перевела взгляд на разбитый лоб, возвышающийся над холмом. Широкую рану было видно даже с такого расстояния. Череп гиганта был расколот чуть ли не пополам.
Она медленно опустилась на колени. Бог. Это был бог. Они что – оба боги? И один убил другого? Она поняла, что обмочилась. Еще один повод схлестнуться с остальными. Дрожа, она глубоко вдохнула.
– Сладкая Маета, прости меня. Она ведь предупреждала меня. Прости, Сладкая. Пожалуйста, прости.
Надо будет отыскать Амбу и Наперсточка.
Только не сейчас. Не сейчас.
Ублала смотрел, как она сворачивает свое ложе.
– Куда собралась? Надо ждать. Он сказал ждать.
Она оскалилась, даже не глядя на него.
– Он демон. И если не сможет найти дичь, убьет и съест нас.
– Нет, не съест. Он хороший. Драконус хороший, любимая…
– Не называй меня так.
– Но…
– Тихо. Верни мне нож.
– Не могу. Ты меня можешь заколоть.
– Не буду. Я оставлю вас обоих. И отправлюсь домой.
– Домой? А где это? А можно к тебе?
– Только если умеешь плавать, – сказала она. – Отдай хотя бы нож. А если любишь меня, как говоришь, то отдашь и остальное мое оружие.
– Я не должен.
В ее глазах блеснул яд.
– Ты же не спишь. У тебя в руках твоя дубина. Я ничего не смогу тебе сделать. Ты же не трус, Ублала. Я не могу любить трусов – они мне отвратительны.
Он сгорбился.
– То, что ты меня пугаешь, не значит, что я трус. Однажды я бился с пятью теблорскими богами.
– Ну конечно, конечно. Трусы всегда врут.
– И я бился с Когтями Смерти, и все клыкастые воины меня любили… нет, это был не я. По крайней мере, думаю, это был не я. – Он поглядел на палицу. – Но я убил Дралка. Убил дракона. Это было просто… нет, не было. Это было трудно, наверное. Не могу вспомнить.
– Бесконечная ложь.
– Ты права, – сказал он, неожиданно помрачнев. – Бесконечная.
– Отдай мне оружие.
– Если отдам, ты умрешь.
– Что?
– Ты нас бросишь, а пищи здесь нет, кроме той, что Драконус нам добывает. Будешь голодать. А я не могу.
– Я твоя пленница? Так тебе нравится, Ублала? Хочешь рабыню?
Он взглянул на нее.
– А если будешь рабыней, я могу с тобой заниматься сексом в любое время?
– Это не любовь, – сказала она.
– Уже столько времени прошло, – ответил он, – что я, пожалуй, возьму секс вместо любви. Видишь, что со мной стало?
– Прекрасно. Я лягу с тобой, если потом отдашь мне оружие.
Ублала схватился за голову.
– Ох, ты меня путаешь!
Она наступала.
– Соглашайся, Ублала, и я твоя… – Она внезапно остановилась и отвернулась.
Он смотрел на нее.
– Ну так что? Я согласен! Согласен!
– Поздно, – ответила она. – Твой друг вернулся.
Ублала обернулся и увидел приближающегося Драконуса.
– Он мне не друг, – пробормотал он. – Больше не друг.
– Что-то слишком многолюдна эта Пустошь, – сказала она.
– Так брось нас, – ответил Торант. – Скучать не будем.
В ответ Олар Этил снова ухватила Абси за шкирку.
– Хватит, отдохнули, – сказала она.
– Перестань таскать его так, – сказал Торант. – Пусть едет со мной.
Она повернулась, хрустнув шейными позвонками.
– Попытаешься сбежать, щенок, так я тебя поймаю.
Торант взглянул на близняшек, прижавшихся друг к другу у каменного круга, где вчера пытались развести костер.
– Не сбегу.
– Твоя сентиментальность тебя прикончит, – сказала заклинательница костей. – Подойди. Забери мальчишку.
Торант подошел. Когда он потянулся к мальчику, костяная рука Олар Этил вцепилась в Торанта и подтянула ближе, так что его глаза оказались у ее разбитого лица.
– Не взывай ни к каким богам в этом месте, – прошипела она. – Здесь все слишком близко к поверхности. Ты понял? Даже призрак Тока Младшего не сможет противиться зову – и явится не один. – Она отпихнула Торанта. – Я предупредила – и только один раз. Услышу, как ты шепчешь молитву, Торант из Оул’данов, и убью.
Он отступил на шаг и нахмурился.
– Угроза такая же древняя, как и ты, карга. – Он взял Абси за руку и повел к ожидающему коню. – А еще нам нужна еда – ты хоть помнишь, что это такое, Олар Этил? И вода.
Он огляделся, но ни Телораст, ни Кердлы не было и следа, – когда он видел их в последний раз? И не вспомнить. Вздохнув, он махнул близняшкам. Стави и Стори вскочили на ноги и подошли к нему.
– Немного пройдете пешком? – спросил их Торант. – А потом поедете верхом, подольше, чем вчера. А я с удовольствием пройдусь.
– Ты слышал гром? – спросила Стави.
– Ну, гром и гром.
– Наш отец еще жив? – спросила Стори. – Правда?
– Врать не буду, – сказал Торант. – Если его дух снова ходит по земле, он такой же, как Олар Этил. Т’лан имасс. Боюсь, вам его и не узнать…
– Главное, что внутри, – ответила Стори. – Это не меняется.
Торант отвел взгляд.
– Надеюсь, ты права, ради всех нас. – Он помедлил и добавил: – В конце концов, противостоять этой заклинательнице костей сможет только ваш отец.
– Он заберет нас, – сказала Стави. – Всех троих. Вот увидишь.
Он кивнул.
– Ну что, готовы?
Нет, он не соврал им про их отца. Но кое-какими сомнениями делиться не стал. Он не ждал, что Олар Этил приведет их к Оносу Т’лэнну. Абси, да и близняшки, наверное, стали ее монетой, чтобы управлять рукой Первого Меча, и она не захочет лишиться такого богатства. Нет, она хорошенько припрячет живые монеты.
Торант поднял Абси; сердце дрогнуло, когда ручки мальчика обхватили его шею. Дети быстро приспосабливаются, но бывают раны, которые незаметны на поверхности, но проникают глубоко. И много лет спустя определяют всю жизнь. Брось ребенка – и взрослый мужчина не сумеет налаживать прочные связи. Отними у ребенка любовь – и женщина будет мотаться как лист на ветру. Так говорят старшие. И значительно добавляют, что жизнь – коварное путешествие. Вступив на путь, с него не свернешь, не пройдешь заново.
С улыбкой Абси примостился в седле и ухватился ручками за луку; Торант подобрал поводья. Он направил коня следом за Олар Этил, близняшки шли рядом.
Гром прекратился так же внезапно, как и начался, и небо оставалось безоблачным. Ужасные силы, играющие на Пустоши, могли потрясти даже бессмертную ведьму, так упорно шагающую впереди. «Не взывай к богам в этом месте». Любопытное предупреждение. А что – кто-то пробовал? Торант фыркнул. Это когда же молитва приносила что-то, кроме молчания? Кроме жалкого ничто в воздухе, кроме растущего в душе пузыря пустоты? С каких пор молитва оставляет хоть что-то, кроме грызущей тоски там, где пылали желания, где страсти кинжалом пронзали грудь?
Не взывай к богам в этом месте. Не призывай Тока Анастера, моего одноглазого стража, который может прорваться через завесу, который может говорить голосом самой смерти. Почему ты так его боишься, Олар Этил? Что он может с тобой сделать?
А ведь я знаю ответ, верно?
Впереди заклинательница костей остановилась и повернулась к Торанту.
Когда он улыбнулся, она отвернулась и пошла дальше.
Да, Олар Этил. На этой Пустоши и впрямь многолюдно. Шагай легко, карга, вряд ли тебе это поможет.
Абси странно хрюкнул и запел:
– Толлаллаллаллалла! Толлаллаллаллалла!
Каждое слово ребенка – само по себе молитва. Благословение. Посмеем ли мы ответить? Берегись маленького Абси, Олар Этил. Есть раны, уходящие вглубь. Ты убила его собачку.
Ты убила его собачку.
Ткань между путями разрывалась. Со всех сторон зияли дыры. Как и подобало его обращенной форме, Остряк передвигался в тени – скрытное существо; мышцы перекатываются под полосатой шкурой, глаза сияют, как угольки в ночи. Но опора под мягкими лапами была ненадежной. И перед глазами мелькали странные видения. Только отчаяние – да и безумие, пожалуй, – погнало его по этим тропам.
Вот он скользит по обледенелому склону из покрытых мхом валунов, а вот движется привидением по густому лесу, окутанному зловонным сумраком. Вот в ядовитом воздухе переплывает реку – густая вода покрыта коричневой пеной. Наверх по берегу – в деревню из тесаного камня, полную телег, едущих через кладбище; лиса завизжала страшным криком, учуяв его запах.
Он наткнулся на две фигуры – от внезапности пробудились инстинкты – рычание, вспышка, когти и клыки. Крики разорвали ночной воздух. Его челюсти перекусили шею человека. Удар когтистой лапы распорол бок собаке и отбросил животное в кусты – подыхать. А потом – прочь из этого мира, в сырые джунгли, освещенные вспышками молний; воздух пропитан запахом серы.
По грязному берегу, до ямы гниющих трупов, раздутых тел людей и лошадей; кто-то жалобно поет вдали.
Горящий лес.
Коридор то ли во дворце, то ли в храме – десятки людей в мантиях с криками спасаются бегством, – и он снова прорывается через них. Рот наполнила человеческая кровь, отвратительно сладкая. Прыгал на людей сзади, прокусывал черепа… слабые кулаки били его по бокам…
Где-то в глубине души он всхлипнул, освобождаясь… и мир снова изменился; теперь – голая тундра, кто-то стоит на коленях рядом с валуном, поднимает голову и встречается взглядом с ним.
«Прекрати. Сейчас же. Дитя Трича, ты сдался звериной крови».
Это женщина, черные густые волосы похожи на шерсть пантеры, лицо широкое, скулы острые и высокие, янтарные глаза наполнены пониманием. Из одежды – всего несколько обрывков оленьей кожи, несмотря на холодный воздух.
«Когда ты найдешь меня, – продолжала она, – будет не так, как ты представляешь. Мы встретимся не как любовники. Мы будем хотеть разного. Может, мы с тобой будем сражаться».
Он припал к земле, тяжело дыша; мышцы болели, но слепая ярость уже таяла.
Женщина сделала странный жест.
«Кот прыгает и отнимает жизнь у птицы. Другой нападает на ребенка, играющего в саду. Так поступает кот, разве нет? Было ли тут преступление? Возможно. Для птицы – беззаботность, неосторожность. А с ребенком? Невнимательные родители? Неправильный выбор места для жилья?
Птенцы в гнезде кричат – зовут мать, которая уже не вернется. Ее смерть означает их смерть. Мать горюет о потере, но у нее, возможно, будет другой ребенок, новая жизнь взамен утерянной. Скажи, Остряк, как измерить подобное? Как решить, чья жизнь ценнее? Раздают ли чувства в соответствии с умом и сознанием? Горе мелкого создания не так глубоко, как более… крупного?
А разве не естественно жаждать мести, расплаты? Не мечтает ли супруг мертвой птицы об убийстве?
Дитя Трича, ты убил не просто детей на своем жестоком пути. За твоей спиной кружится много горя. Твое появление было необъяснимо для их чувств, но его доказательством остались озера крови.
Будь орудием случая, если должен. Будь невероятной силой, которая наносит удар без причины, без цели. Будь похитителем жизней.
Я буду ждать тебя в конце пути. Поговорим об отмщении? О клыках и когтях?»
При этой угрозе тихий рык раздался в его груди.
Женщина печально улыбнулась. И снова махнула рукой…
Остряк заморгал, оказавшись на четвереньках на каменистой почве. Он откашлялся и сплюнул сгустки свернувшейся крови, вытер губы… на тыльной стороне ладони остались красные полосы и пряди человеческих волос.
– Нижние боги, – пробормотал он. – Это была ошибка.
Пути распадались. Куда я шел? От чего бежал? Но он помнил. Предательства. Слабости. Слабость человеческой натуры… он пытался ускользнуть. Нырнуть в бездумность, скрыться от любых угрызений совести и взаимных обвинений. Сбежать.
– Но зачем? – спросил он чуть слышно. Ведь забыть – значит потерять себя. Забыть, кто я и почему не должен сдаваться. И тогда от меня не останется ничего.
Но тогда… я буду невинен. Как кот над трупиком птицы. Над трупиком ребенка.
Невинен.
Но преследующим меня ублюдкам все равно. Ребенок умер. Матери скорчились в ужасном горе. Рука хватает оружие. Мир – опасное место, и они хотят это исправить. Им хочется умирать старыми и дряхлыми, на соломенных тюфяках, в конце долгой жизни, под картиной на стене, рассказывающей об их храбрости.
Ну что ж, приходите ко мне, если должны. В ваших глазах я чудовищный тигр. Но как по мне, у меня есть человеческая хитрость. И еще: о мщении я знаю все.
Теперь он понимал, куда ведет его тропа. Смертельный дар Трейка в его руках обретал новую, ужасную форму. «Хотите отстраниться? Не животные. Нечто другое. Хорошо же, значит, будет война».
Протерев глаза, он медленно поднялся на ноги. Восхищайтесь зверем. Он храбр. Даже если бьет твоим копьем. И стоя потом над моим трупом, хвали свое мужество, но в моих безжизненных глазах прочти правду: то, чем мы мерились в схватке, не имеет отношения к разуму, к мудрости. Умения и удача могут торжествовать, но они даны природой.
И не путай одно с другим.
– Послушай меня, Трич. Я вступлю в эту войну. Вижу, что она… неизбежна. Я ударю копьем. – Он оскалился. – Только пусть моя смерть не будет бессмысленна.
Где-то впереди его ждет она. И он так и не понимает, что это означает.
Завеса между человеком и зверем разорвана, и теперь он смотрел с двух сторон. Отчаяние и безумие. Ох, Скалла, я не смогу сдержать обещание. Прости. Мне бы только хоть раз еще взглянуть на твое лицо.
Он вздохнул.
– Да, женщина, по поводу твоего жестокого вопроса: супруг птицы мечтает об убийстве.
Слезы не унимались. Затуманивали взор, струились по щекам, покрытым шрамами. Но Маппо упрямо шел вперед, шаг за шагом. В нем боролись два желания: найти друга и сбежать от позора. И эта борьба приносила боль; а ведь давным-давно он не стыдился самоуважения и при всех обманах, что поджидали его в жизни, видел ясно и отчетливо свое предназначение.
Он стоял между миром и Икарием. Почему? Потому что мир заслуживал, чтобы его спасли. Потому что в нем есть любовь и мгновения покоя. Потому что существует сострадание, как цветок в трещине скалы, как яркая истина, как захватывающее дух чудо. А Икарий – разрушительное оружие, бесчувственное, слепое. Маппо отдал всю жизнь, чтобы это оружие не покидало ножен, было надежно заперто, позабыто.
Во имя сострадания и любви.
И все это он только что бросил. Повернулся спиной к детям, как будто не желая видеть в их глазах боль, ожесточенное равнодушие от нового предательства в их краткой жизни. Потому что, повторял он себе, их будущее не определено и все же полно возможностей. А вот если Икарий проснется и рядом никого не будет, никаких возможностей у них не останется. Разве в этом нет смысла? Ну да, в этом есть смысл.
И все равно неправильно. Я понимаю. И никуда не спрячешься. Если я отвернусь от сострадания, то что же я пытаюсь спасти?
И он плакал. По себе. Перед лицом позора горе выгорело. Перед лицом позора он начал терять себя, такого, каким всегда себя считал. Долг, гордая клятва, его жертва – все рушилось. Он пытался представить, как найдет Икария, своего самого старого друга. Пытался представить возвращение в прежние дни, к словам обмана во имя любви, к нежным играм с хитростями и уловками, призванными скрыть ужасную правду. Все это было когда-то, и главным была готовность Маппо отдать жизнь, только бы не видеть, как загорятся огнем глаза Похитителя Жизни.
Он не знал, как быть дальше. Сердце должно быть чистым для такой задачи, свободным от всех сомнений, готовым на смерть ради дела. Но твердые убеждения прошлых лет теперь рушились.
Он словно съежился внутри себя, словно закрывал старую рану, от которой кости стали хрупкими, готовыми рассыпаться от малейшего нажима.
Он почти не замечал Пустошь, окружавшую его. Дневной зной не мог сравниться с жаром в его голове.
Маппо заставлял себя идти вперед. Теперь необходимо найти Икария во что бы то ни стало. И молить о прощении. Молить прекратить все.
Мой друг. Я больше не гожусь. Я не тот воин, которого ты знал. Не та стена, о которую можно устало опереться. Я предал детей, Икарий. Посмотри в мои глаза и увидишь правду.
Прошу, отпусти меня.
– Прекрати, Икарий. Пожалуйста, прекрати.
Урагану казалось, что он различает на юго-востоке пыльную завесу. Как далеко – не понять: горизонт здесь шутил шутки. Ящерица, на которой он ехал, пожирала лигу за лигой, не зная устали. Обернувшись, Ураган посмотрел на личинок, плетущихся следом. Справа и слева передвигались охотники К’елль, то и дело пропадая в коварных складках местности.
Я еду на проклятом Ве’гате. Жутчайшее из оружий войны, что я знаю. Мне не нужен проклятый эскорт. Ладно, так их же надо вечером кормить. Надо подумать. Но я же человек. И ненавижу думать хоть о чем-то. И это тоже не проблема. Как правило.
Он хотел бы быть просто капралом. А от всей этой суеты с Кованым щитом во рту остался кисловатый привкус. Ага, есть во мне сентиментальная жилка. Что ж спорить, и Гес, может, прав, что жилка шириной с океан. Но мне этого не надо. Я плакал однажды над умирающей мышкой… а умирала она, потому что я хотел ее поймать, но неуклюжими руками сломал что-то у нее внутри.
Я стоял на коленях на камне и смотрел, как она умирает. У меня в руке. Боги, я готов разрыдаться заново, как вспомню. Сколько мне было? Двадцать?
Он нагнулся вбок и сморканулся – одной ноздрей и другой. Прочистил усы пальцами и вытер руку о штаны. Пыльная туча стала ближе, что ли? Непонятно.
Преодолев подъем, он выругался и остановил Ве’гата. Низина тянулась тысячи на три шагов, и примерно на середине с дюжину фигур стояли и сидели кружком. Когда он оказался в поле их зрения, стоящие повернулись к нему; сидящие поднялись и тоже смотрели на него.
Все высокие, худые и укрытые черной броней, черными кольчугами и черной кожей.
Охотники К’елль внезапно появились справа и слева от Урагана и приближались быстрыми прыжками, расставив клинки в стороны.
Ураган почувствовал на языке горький масляный привкус.
– Спокойно, ящерки, – произнес он еле слышно и послал Ве’гата вперед. – Они же не нападают.
Темные узкие лица под украшенными шлемами были обращены к приближающемуся Урагану. Высохшие лица. Ну и клыки у этих ублюдков. Яггуты? Должно быть – у старого бюста Готоса в Сером Храме Арэна были такие же клыки. Но выглядят ребята неважно. Т’ланы? А у яггутов бывают т’ланы? Да не забивай голову, идиот. У них и спросишь. Или нет.
В десяти шагах от воинов Ураган придержал скакуна. Охотники остановились у него за спиной, уперев острия клинков в твердую землю.
Ураган изучал стоящих воинов.
– Уроды, – пробормотал он.
Один из воинов заговорил, хотя Ураган не сразу понял, от которого исходит голос:
– Ты видишь, Болирий?
– Вижу, – ответил другой.
– Человек… более-менее. За всеми этими волосами точно сказать затруднительно. Но не будем придираться. Человек и к’чейны вместо домашних питомцев. А ведь только что, Болирий, ты храбро предположил, что этот мир стал лучше, чем был, когда мы его покинули в прошлый раз.
– Предположил, – признал Болирий и добавил: – Дурак был.
Раздался тихий смех.
Заговорил третий яггут:
– К’чейны как термиты, Гедоран. Одного найдешь…
– И знай, что в мебели еще сотня тысяч. Ты права, Варандас.
– И еще другой запах…
– Именно, – сказал Гедоран – Ураган узнал его, потому что тот кивнул головой. – Пыль.
– Грезы и кошмары, Гедоран, прячутся в одной яме. Сунь руку – и не знаешь, что вытащишь.
Они все говорили по-фаларски – просто смех. Ураган фыркнул и сказал:
– Слушайте. Вы загораживаете мне дорогу.
Вперед вышел Гедоран.
– А ты разве не нас искал?
– У меня такой тупой вид? Нет, конечно, зачем мне?
– А он грубиян.
– Дарифт, человек верхом на Ве’гате может грубить сколько ему угодно, – сказал Болирий.
Они засмеялись, запрокинув головы.
Ураган сказал:
– Вы посреди непонятно чего. Что вы затеяли?
– Ага, – сказал Гедоран, – наконец-то правильный вопрос. Мы отправили командира на поиск и ждем его возвращения.
– Вы отдаете приказы командиру?
– Именно, разве не замечательно?
Яггуты снова засмеялись. «От этой привычки, – подумал Ураган, слушая непрекращающийся смех, – можно свихнуться».
– Ладно, поеду себе.
Четырнадцать яггутов поклонились, и Гедоран сказал:
– До новой встречи, Кованый щит.
– Я не собираюсь возвращаться по этой дороге.
– Мудрость еще жива, – сказал Болирий. – Я ли не говорил вам?
– Может, и говорил – посреди потока идиотских заявлений.
– Варандас, в мире должно сохраняться равновесие. Кусочек солидной мудрости против рвотной лавины безмозглой тупости. Разве не так?
– Однако, Болирий, капелька духов не победит кучу дерьма.
– Все зависит от того, Варандас, куда сунуть нос, – возразил Гедоран. – И обязательно сообщи, Варандас, когда учуешь что-то сладкое.
– Не сдерживай дыхание, Гедоран.
Под хриплый смех Ураган послал Ве’гата вперед, обогнув слева кружок яггутов. Миновав их, он пустил скакуна размашистой рысью. Вскоре охотники К’елль догнали их.
Ураган чувствовал запах их беспокойства.
– Да уж, – пробормотал он.
Интересно, и кто же у них командир. Видимо, полный идиот. Ничего, лишь бы избавиться от этого смеха. Да, теперь ясно. Я бы, наверное, ускакал прямо Худу в задницу, лишь бы прочь от них.
А как только учую что-то сладкое, мальчики и девочки, так мигом прискачу обратно и расскажу.
А пыльная туча как будто приблизилась. Возможно.
