Recuerdos del pasado

Скоро Ритка придумала себе новое занятие – завела толстую тетрадь и в минуты передышки на работе усаживалась в каморке под лестницей и старательно выводила:

«Мог ли предугадать мой дед – молодой русский дворянин, военный врач Константин Петрович Дубровин, – что надолго задержится в Синьцзяне? Когда начальство отправило его в 1904 году потрудиться в первой русской миссии в Урумчи, поездка казалась ему просто небольшим приключением, возможностью увидеть далекий и таинственный Китай – единственное государство древности, дожившее до наших дней. Моя дорогая бабушка, Елизавета Павловна, урожденная Голицына, тоненькая, светловолосая, тоже была настроена на недолгое романтическое путешествие.

Приехав в Урумчи, Дубровины обнаружили, что здесь живут не только китайцы, а еще и уйгуры, дунгане, монголы, казахи, киргизы, татары, узбеки, таджики. Мой дедушка начал лечить всех больных с одинаковым усердием, невзирая на национальность и толщину кошелька.

В те годы русского посольства в Урумчи не было, работала только небольшая миссия, и первое время мои дедушка и бабушка жили при миссии. Они соорудили в одном из домиков настоящий больничный комплекс: приемное отделение, стационар на пять коек и аптеку».

Да-да, дорогие читатели, вы увидели бы те самые строки, что прочитали уже в начале этой повести, – и повесть эта принадлежит Ритке. Но пока она еще не окончена.

Постепенно чистых страниц в пухлой тетради с потрепанной обложкой оставалось все меньше, а Ритка повторяла про себя китайскую поговорку: «Худшие чернила лучше, чем лучшая память». Она старалась не упустить ни одной детали и записать все, что слышала от бабушки, и все, что запомнила сама: о родителях, о Кульдже и Урумчи, о каторжнике и Шанхае, о Тубабао и парагвайских джунглях.

Она не знала пока, для кого предназначались эти истории, но страшно боялась, что годы покроют паутиной забвения ее память о близких людях и она не сможет вспомнить, как брал ее на руки дедушка, как подкидывал высоко в небо папа, какие красивые серо-голубые глаза были у ее милой и нежной мамочки, как ехали они с Лидочкой на грузовике среди грязных мешков и бабушка отдавала им последние крохи еды, оставаясь голодной сама.

Каждый день Ритка молилась о духовном отце, святителе Иоанне Шанхайском, и чувствовала свою духовную связь с ним и его молитвы. Это они защищали ее от уныния, давали силы верить, надеяться и просто жить дальше – одной, в чужой стране. Она также усердно, со слезами молилась о своей маленькой Лидочке и верном друге Мишке.

Если самой Ритке в ноябре 1953 года стукнул двадцать один год, значит Лидочке сейчас восемнадцать… Уже и не маленькая, а совсем взрослая девушка… Как она там, не бедствует ли? Исполнили ли родители Мишки свое обещание выучить сестренку и вылечить ее больной желудок? Почему ни на одно письмо, отправленное по разным европейским адресам Международного комитета Красного Креста, где они работали, никто не ответил?

Кроме молитв о здравии, Ритка поминала о упокоении близких людей, ушедших в мир иной, – а их было больше, чем живых…

Ритка обычно записывала свои воспоминания в короткие промежутки отдыха в госпитале, но как-то вечером, дома, она тоже придвинула к себе заветную тетрадь. Устроившись на деревянном табурете поближе к окну, освещенному огромной луной, девушка старательно вывела:

«Первые мои воспоминания относятся к Урумчи: снежные шапки Тянь-Шаня, серебристая зеркальная поверхность большого озера, куда мы, видимо, выезжали всей семьей для отдыха.

Дальше мои воспоминания становятся мрачными: я помню сырую холодную камеру, в которой народу набилось так много, что невозможно было лечь – не хватало места. Наконец мамочка нашла какой-то уголок и смогла уложить нас с Лидочкой. Бабушки не было с нами, ее поместили в другую камеру. В тюрьме свирепствовали тиф и холера. Тиф, что в старину называли гнилой или нервной горячкой, не обошел стороной и меня с сестренкой».

На этом энтузиазм мемуаристки иссяк, и Ритка вдруг горько-горько заплакала. Она оглядывалась по сторонам в своей крохотной комнатушке, смотрела в окно: все чужое – и комната, и улица, и страна! Как оказалась она здесь – одна, без друзей, без близких?! Как же ей здесь одиноко! Господи, как ей одиноко!

Ритка встала на колени и горячо прошептала:

– Дорогой владыка, я не хочу здесь больше оставаться, мне так не хватает вас, мне так не хватает Лидочки и Мишки! Я хочу к вам! Пожалуйста, дорогой владыка, сделайте так, чтобы я смогла вас всех увидеть, чтобы не умерла в этом чужом городе – совсем одна, никому не нужная… Ведь если я умру здесь – никто этого даже не заметит! Я никому не нужна, совсем никому! Пожалуйста, не бросайте меня! Пожалуйста, помолитесь обо мне!

Донья Микаэла

Словно в ответ на горестные восклицания Ритки в дверь пару раз стукнули кулаком. Девушка едва успела подняться с колен, как на пороге появилась Микаэла с обычной пахитоской в уголке рта, в накинутой на плечи ярко-голубой шали, с неизменной тарелкой горячей кукурузной каши. Ритка быстро смахнула слезы и попыталась улыбнуться, чтобы хозяйка не заметила, как расстроена ее квартирантка.

– Buenas noches, Rita!

– Buenas noches, Doña Micaela!

– Сomo estas?

– Bien, gracias, Doña Micaela!

Полная креолка держала себя величественно, словно королева, а вечная пахитоска в углу рта придавала ей странный шарм. Царственным жестом она водрузила тарелку на маленький столик у кровати, присела на второй табурет рядом с Риткой (табурет жалобно заскрипел) и важно спросила:

– Que tu escribes en el cuaderno?

– Recuerdos del pasado, Doña Micaela…

– Y bien, honra a tu me!

Ритка задумалась на секунду, а потом старательно перевела с русского одну из страниц о том, как они с мамочкой оказались в тюрьме.

Микаэла не дослушала чтения, внезапно встала и молча вышла из комнаты. «Моя история совсем не интересна для посторонних людей», – печально подумала девушка. Она откинула старое одеяло, собираясь ложиться, но дверь снова распахнулась – в комнату опять вошла хозяйка, но без своей обычной пахитоски. Ее карие выразительные глаза подозрительно блестели, словно она только что плакала. Ритка поняла: так оно и было – ее хозяйка оказалась гораздо наблюдательней и чувствительней, чем могло показаться на первый взгляд.

Микаэла торжественно поставила на столик калебас с бомбильей, а также тарелочку с двумя маленькими лепешками: на голодный желудок мате не пьют. Немного поерзала на табурете, устраиваясь поудобнее (старичок проскрипел отходную, готовясь к последним минутам своей долгой жизни), мгновенно расправилась с лепешкой и потянулась к калебасу. Ритка услышала мелодичное бульканье, подобное журчанию ручья, – это ее хозяйка булькала тростинкой, с видимым удовольствием наслаждаясь свежезаваренным мате. Немного побулькав, неохотно оторвалась от тыквочки и важно, словно отрывая от сердца нечто дорогое, протянула ее Ритке.

Девушка доела свою лепешку и понюхала темно-коричневый чай – мате пах душистыми свежескошенными травами. Она взяла трубочку в рот – вкус напитка оказался немного терпким, но очень приятным, с небольшой горчинкой и легкой ванильной сладостью.

Они не спеша опустошили тыквочку, хозяйка сходила, заварила свежий мате, принесла полный калебас, и они снова долго сидели вместе, и огромная луна заботливо освещала маленькую комнату, и цикады трещали на своем языке гимн звездному небу.

В эту ночь Микаэла рассказала Ритке о себе: о босоногой деревенской девчонке, о нищем детстве в глухой деревне посреди джунглей, о высоком и статном офицере, полюбившем юную красавицу, и о том, как двадцать лет назад, в 1933 году, она проводила любимого мужа на войну с Боливией за полупустыню Чако, где обе стороны надеялись найти нефть.

Парагвайка. Худ. Хуан Мануэль Бланес. 1879 год

Ритка уже неоднократно слышала об этой войне. Ей рассказывали о ее обстоятельствах и итогах. Население Боливии на 1933 год составляло два миллиона человек, а население Парагвая – только восемьсот тысяч, к тому же Парагвай вступил в эту войну, все еще не оправившись после страшной Guerra Grande девятнадцатого века – Великой войны, как и поныне называют ее здесь. Однако по итогам Чакской войны Парагвай получил три четверти спорной территории, желанную нефть в которой найдут только спустя восемьдесят лет, в 2012 году.

Но Микаэле было наплевать на итоги войны и на нефть: среди заболоченных пустынных равнин Чако погиб ее любимый муж, и она в одиночестве коротала свой вдовий век.