«Я сумею тебя защитить»

До окончания войны оставалось меньше года, и в Шанхае стали действовать китайские партизаны. По ночам они убивали японских часовых, охранявших мосты. Японцы в начале оккупации демонстрировали свою власть и полное презрение к смерти: они катались ночами по Шанхаю на конфискованных у европейцев автомобилях, не выключая в салоне свет.

Но к концу войны, когда партизаны уже перебили много японцев, те стали гораздо осторожнее – и куда только делось их презрение к смерти?! Теперь они предусмотрительно выключали в салонах автомобилей свет и поставили стальные щиты вокруг будок часовых.

Но партизаны, невзирая на все меры предосторожности японцев, продолжали уничтожать оккупантов и сотрудничавших с ними китайцев как предателей своего народа. Часто убийства происходили прямо средь бела дня, и мстители, совершив казнь, мгновенно растворялись среди прохожих.

В очередной раз Ритка услышала знакомое низкое гудение совершенно внезапно, когда они с Мишкой собирались кататься на велосипеде и совсем недалеко отошли от пансиона. Воздух стремительно густел, наливался свинцовой тяжестью, как совсем недавно при бомбардировке. Ритка заметалась: она не знала, что делать, следовало бежать прочь, но внутри пансиона оставались бабушка и Лидочка, и она не могла их бросить. Девочка толкнула друга в бок и указала безопасное направление:

– Туда, Малек! Беги туда!

Мишка не стал спрашивать, в чем дело: он уже знал, что Ритке нужно доверять. Но никуда не побежал – он не собирался спасаться в одиночку. Пока Ритка пыталась понять, что делать, и угрожает ли опасность бабушке и сестренке, рядом с пансионом появился молодой китаец в разорванном сверху донизу синем кафтане, сбившейся набок черной атласной шапочке и с револьвером в руках.

Он бежал прямо на ребят, и за ним гнались трое. Они стреляли в убегавшего, а китаец, оборачиваясь на ходу, отстреливался и выкрикивал ругательства. Самым страшным было то, что ребята оказались как раз на линии огня. И тогда Малек дернул Ритку за руку, повалив, прикрыл своим телом, а руками закрыл ей голову.

От густого свинцового воздуха опасности Ритка не могла дышать, чувствовала, что сейчас задохнется, но все закончилось так же быстро, как началось. Низкое гудение прекратилось, воздух обрел прежнюю легкость, и оглушенная девочка попыталась встать, но Мишка встал не сразу. Наконец он приподнялся и сел, прислонившись спиной к деревянному зданию пансиона. Ритка сразу почуяла неладное и, присев рядом, внимательно осмотрела друга. Правый рукав рубашки Малька был в крови, и крупные алые капли быстро капали на тротуар. Девочка немедленно зажала рану ладонью и стала осматриваться в поисках помощи.

Совсем рядом лежал мертвый китаец. Он лежал закинув голову, невидящими глазами смотрел в небо, и Ритка поняла, что можно даже не проверять, жив он или нет: человек с такими невидящими глазами просто не может быть жив. Те, кто убил его, исчезли – просто испарились.

Выбежала хозяйка пансиона, за ней со всей скоростью, на какую она была способна, вышла бабушка. Екатерина Васильевна, увидев кровь, побледнела и, схватившись за сердце, присела на скамейку, но бабушка, служившая деду ассистенткой во время операций и родов, нисколько не испугалась и не растерялась. Она тут же стянула с головы платок и остановила кровотечение.

Поднялись наверх, и бабушка, осмотрев Мишку, определила, что рана, к счастью, несерьезная: пуля прошла по касательной, поранив правую руку – ту самую, что бережно прикрывала голову Ритки. Елизавета Павловна умело обработала небольшую, но сильно кровоточащую рану единственным доступным ей антисептиком – рисовой водкой и перебинтовала. Ритка застирала окровавленную рубашку, сбегала во двор и повесила ее сушиться на солнце.

На улице она увидела, как хозяин пансиона и его постоялец, полковник Ушаков, потихоньку переносят убитого подальше от гостиницы. Голова китайца безвольно свешивалась вниз, а невидящие глаза по-прежнему смотрели в небо, словно он пытался разглядеть там что-то, невидимое для живых. Екатерина Васильевна, глянув на Ритку, красноречиво приложила палец к губам, дескать, нужно молчать, потом прошептала одно слово:

– Кэмпэйтай…

Девочка кивнула головой: не маленькая, понимает – только полицейских разборок в пансионе им не хватало! Слово «кэмпэйтай» вызывало почти мистический ужас – это было японское гестапо, ничуть не уступавшее, а может, и превосходившее немецкое по террору среди гражданского населения и военным преступлениям.

Ритка молча вернулась в комнату. Посоветовались с Мишкой и решили, что его родителям нужно объяснить перевязанную руку неудачным падением с велосипеда. Бабушка неодобрительно поджала губы, но спорить не стала. Поели жидкого овощного супа с лапшой, запили вкусным кипятком с повидлом. Ритка снова сбегала во двор за высохшей рубашкой: там царила полная тишина, как будто никакого убийства и не происходило.

Ритка проводила друга, посадила в коляску к рикше. Сказала тихо на прощанье:

– Малек, а ты меня спас… Если бы ты не закрыл мне голову своей рукой, пуля, вполне возможно, влетела бы мне в глаз. И сейчас я была бы твоим одноглазым другом. Если бы вообще осталась в живых…

Мишка ничего не ответил, только улыбнулся. Лицо у него все еще было бледным.

К счастью, родители Мишки не придали большого значения его перевязанной руке, удовлетворившись заверениями: «Упал с велосипеда, небольшая царапина, совсем не болит, и Елизавета Павловна завтра снова перебинтует».

Бабушка же отнеслась к ранению серьезно и внимательно следила за заживлением, которое произошло быстро. Довольный Мишка приговаривал:

– На мне все как на собаке заживает! Вот когда я на самом деле с велосипеда падал – рана еще больше была, и то быстро зажила!