Час отъезда Луизы близился, и меня чем дальше, тем упорнее одолевала мысль, уже не раз приходившая в голову. В Москве мне рассказали, с какими тяготами сопряжена поездка в Тобольск в это время года. Все, к кому я обращался с расспросами, отвечали, что на этом пути Луизе предстоит не только справляться с трудностями, но и подвергаться реальным опасностям. После этого меня, разумеется, стал терзать вопрос, как я в подобном положении покину эту бедную женщину, одержимую своей преданностью, не имеющую ни семьи, ни родных и, собственно, ни единого друга, кроме меня. Участие, которое я последние полтора года, с тех пор как приехал в Петербург, принимал в ее радостях и печалях, поддержка, по ее рекомендации оказанная мне графом Алексеем, эта его протекция, благодаря которой император соизволил предоставить мне место, и наконец, что важнее, чем все это, тот внутренний голос, который в решающие моменты жизни, когда интересы человека приходят в конфликт с его совестью, подсказывает ему, как должно поступить, – все говорило мне, что надо проводить Луизу до места, куда она так стремится, и передать графу Алексею с рук на руки. Я знал, что если покину ее в Москве, а потом в дороге с ней случится какая-нибудь беда, это для меня обернется не только горем, но и жестокими угрызениями. Итак, я решил (хотя вполне отдавал себе отчет, сколькими осложнениями чреват для меня при моем нынешнем статусе подобный вояж, который, чего доброго, будет дурно истолкован, а я к тому же не испросил царского разрешения на отъезд), повторяю, решил сделать все, что в моих силах, чтобы убедить Луизу отложить свое путешествие до весны, если же она будет упорствовать, поехать с ней.

Повод в последний раз попытаться воззвать к благоразумию Луизы не замедлил представиться. В тот же вечер, когда мы с Луизой, графиня и ее дочери сидели за чайным столом, графиня стала рассказывать ей все, что она слышала об опасностях зимней дороги, и наперекор естественному материнскому желанию, чтобы рядом с ее сыном была утешительница, умоляла ее провести зиму в Москве подле нее и ее дочерей. Я воспользовался этой лазейкой и присоединил к ее настояниям свои, но Луиза, качая головой, на все отвечала со своей нежной и печальной улыбкой:

– Не беспокойтесь, я доеду.

Тогда мы принялись уговаривать ее повременить хотя бы до тех пор, когда установится санный путь, но она снова качала головой:

– Ждать этого слишком долго.

Осень и впрямь выдалась сырая, дождливая, и трудно было сказать, когда начнутся морозы. А поскольку мы продолжали настаивать, она уже с оттенком нетерпения сказала:

– Значит, вы хотите, чтобы он умер там, а я здесь?

Было очевидно, что ее решение принято, и я со своей стороны тоже больше не колебался.

Луиза должна была отправиться в путь завтра в 10 утра после завтрака, на который мы были вместе приглашены к графине. Я встал рано и пошел за покупками: приобрел верхнее платье на теплой подкладке, меховую шапку, большие сапоги на меху, карабин и пару пистолетов. Я поручил Ивану погрузить все это в экипаж, который, как я уже говорил, являл собой отменную дорожную карету, которую нам придется бросить на полдороге и пересесть на телегу или в сани, но мы хотели пользоваться ею как можно дольше, благо погода и дорога пока позволяли.

Я написал императору, что в момент, когда женщина, которой он соблаговолил оказать столь великодушную протекцию, садилась в карету, отправляясь в такое долгое и рискованное путешествие, я, как ее соотечественник и друг, понял, что не смею позволить ей уехать одной. Поэтому я умолял его величество простить мне решение, на которое я не мог испросить высочайшего согласия, так как оно было спонтанным. Затем я отправился к графине.

Завтрак, как нетрудно понять, прошел грустно, в молчании. Одна Луиза сияла, приближение испытаний и мысль о том, что должно за ними последовать, – все это рождало в ней некое подобие религиозного экстаза. Впрочем, меня и самого заразила ее торжественная безмятежность, и я, подобно Луизе, преисполнился надежды и веры в Бога.

Графиня и обе ее дочки спустились во двор, провожая Луизу. Карета уже ждала ее. Здесь снова разыгралась сцена прощания, еще более нежного и горестного с их стороны, еще более исполненного доверчивой покорности судьбе со стороны Луизы. Потом пришла моя очередь, она протянула мне руку, и я повел ее к карете.

– Ну, вот! – упрекнула она. – Вы даже «до свиданья» мне не скажете?

– С какой стати? – ответил я.

– Как? Ведь я уезжаю.

– Я тоже. Я еду с вами. Вручу вас графу целой и невредимой, тогда и вернусь.

Луиза сделала движение, будто хотела меня остановить, но потом, помолчав, сказала:

– Я не вправе мешать вам совершить прекрасное, святое деяние. Если вы готовы, подобно мне, ввериться воле Божьей, если вы так же полны решимости, как я, едем.

Бедная мать и две девушки плакали.

– Будьте покойны, – сказала им она, – он узнает от меня, что если вы не приехали, то лишь потому, что приехать не могли.

– О да, скажите ему это! – вскричала мать. – Скажите, что мы подавали прошение, но нам ответили, что не было примера, чтобы кому-либо оказали подобную милость. Скажите ему, что, если бы нам позволили, мы последовали бы за ним, хотя бы пришлось идти пешком, побираясь дорогой!

– Принесите, принесите мне мое дитя! – воскликнула тогда Луиза и, как ни твердо держалась до той минуты, при этих словах разразилась рыданиями. – Я хочу поцеловать его в последний раз!

Это был самый мучительный момент: ей принесли младенца, она стала покрывать его поцелуями, потом я отнял его у нее, передал графине и, запрыгнув в карету, крикнул: «Пошел!» Иван уже был на облучке. Ямщик не заставил меня повторять приказ дважды – кони рванулись вперед, и мы сквозь грохот колес по мостовой в последний раз уловили прощальные возгласы всей семьи. Десять минут спустя мы выехали из Москвы.

Я предупредил Ивана, что мы не намерены останавливаться ни днем, ни ночью, причем на сей раз нетерпение Луизы было вполне оправдано, ведь, как я уже сказал, осень выдалась дождливой, значит, оставалась возможность поспеть в Тобольск до первых снегопадов, что избавило бы нас от всех опасностей пути и позволило доехать до цели дней за пятнадцать.

Итак, мы с этой волшебной скоростью российских путешествий миновали Покров, Владимир и Ковров, а через два дня ночью добрались до Нижнего Новгорода. Там я настоял, чтобы Луиза позволила себе несколько часов отдыха, в котором она, едва успевшая оправиться от своих недугов и волнений, крайне нуждалась. Как бы ни был интересен этот город, у нас не было времени осмотреть его, и около восьми утра мы отправились дальше с той же скоростью, так что к вечеру уже прибыли в Космодемьянск. До сих пор все шло как нельзя лучше, и мы не замечали никаких примет того, что едем в Сибирь. Деревни выглядели зажиточными, в каждой имелось по несколько церквей, поселяне казались счастливыми, их дома смахивали на барские особняки, какие можно встретить в других провинциях, в каждом из этих домов царила исключительная чистота, и мы, к своему величайшему изумлению, находили там ванную комнату и даже особый столик, за которым нам подавали чай. К тому же нас всюду встречали одинаково предупредительно, с тем же благодушием, что никак нельзя было приписать воздействию императорского приказа, ведь у нас пока не возникало нужды пускать его в ход, так что все это объяснялось природной доброжелательностью русских крестьян.

Наконец дождь перестал, и порывы холодного ветра, казалось, дующего от самого Ледовитого океана, то и дело пролетали над нашими головами. Небо, тяжелое, очень плотное, словно из олова, низко нависало над нами, и Казань, куда мы вскоре прибыли, несмотря на странное выражение своей старой восточной физиономии, не могла задержать нас дольше, чем на два часа. В любых других обстоятельствах я бы испытал огромное искушение приподнять одно из покрывал, за которыми прячут лица казанские женщины, по слухам, очень красивые, но сейчас предаваться исследованиям подобного рода было бы совсем некстати: небо выглядело все более угрожающим. Иван примолк, мы теперь слышали его голос лишь в моменты, когда он каждому новому вознице твердил тем особым тоном, что не допускает возражений: «Поскорей! Поскорей!» Результатом этих настояний было то, что мы, казалось, летели над этой бескрайней равниной, и ни одна лошадь не сбавляла шага. Было очевидно, что нашему проводнику ужасно хочется оставить позади Уральские горы прежде, чем повалит снег.

Однако когда мы добрались до Перми, Луиза была так измучена, что нам волей-неволей пришлось выпросить у Ивана одну ночь передышки. Он поколебался с минуту, потом, глядя на туманное небо, которое стало еще более грозным, вздохнул:

– Да, оставайтесь. Теперь снег уж наверняка повалит, не замедлит. Пусть уж он нас лучше здесь настигнет, чем в дороге.

Сколь бы удручающим ни был этот прогноз, он не помешал мне сладко проспать всю ночь, но когда я проснулся, Иваново пророчество уже исполнилось: крыши домов Перми и ее улицы были покрыты снежным слоем толщиной в два фута.

Торопливо одевшись, я спустился вниз, чтобы обсудить с Иваном наши дальнейшие действия. Я застал его сильно обеспокоенным. Снег выпал в таком изобилии, что все дороги скрылись под его пеленой, а все лощинки занесло. Между тем мороз, достаточный, чтобы можно было пересесть на сани, еще не установился, да и тонкая ледяная корка, покрывшая реки, пока не выдерживала веса экипажей. Иван советовал подождать более надежного похолодания в Перми, но я только покачал головой, уверенный, что Луиза не согласится.

Действительно, всего через минуту она присоединилась к нам, также крайне обеспокоенная. Застав нас за обсуждением вопроса, какое решение сейчас лучше принять, она тотчас вмешалась в дискуссию, заявив, что хочет ехать. Тогда мы принялись напоминать ей обо всех трудностях, способных помешать исполнению этого замысла. Когда наши доводы иссякли, она сказала:

– Даю вам два дня. Бог, хранивший нас до сих пор, нас не оставит.

Я предложил Ивану за эти два дня успеть со всеми приготовлениями, необходимыми для того, чтобы продолжать наше путешествие в новых условиях.

Нужно было оставить здесь нашу берлину и приобрести возок, нечто вроде маленькой деревянной повозки без рессор, от которой мы позже отделаемся, выменяв ее на сани, поставленные на полозья. За день мы управились с покупкой, перетащив в наше новое приобретение свои меха и оружие. Иван, как истинный русский, повиновался, воздерживаясь от каких-либо замечаний, и был готов снова безропотно отправиться в путь, невзирая на то, что в полной мере осознавал грозящую опасность.

В Перми нам впервые встретились несколько ссыльных. Это были поляки, имевшие лишь косвенную связь с заговором или сумевшие скрыть свою деятельную причастность. Они, подобно тем душам, которых Данте повстречал у входа в ад, не удостоились обитать там же, где томились полноценные злодеи, осужденные на вечные муки.

К тому же их ссылка, если оставить в стороне разлуку с родиной и семейством, настолько терпима, насколько может быть терпимым изгнание. Пермь летом, должно быть, очень мила, а зимой мороз здесь равняется тридцати пяти – тридцати восьми градусам ниже нуля, тогда как в Тобольске, как я слышал, стужа иной раз достигает минус пятидесяти.

Через двое суток мы вновь пустились в дорогу, на сей раз в возке, впрочем, толстый слой снега, покрывая землю, смягчал тряску, и мы не заметили, насколько жёсток наш новый экипаж. К тому же, когда мы выезжали из Перми, у нас сжималось сердце от вида того, как изменился окружающий пейзаж. Под саваном, наброшенным Божьей рукой, исчезло все – дороги, тропы, реки, вокруг простирался океан без края и конца, и если бы не несколько одиноких деревьев, стоявших тут и там, служа ориентиром кучерам, привычным к местным условиям, им бы понадобился компас, как настоящим морякам. Время от времени то справа от нас, то слева возникал подобно острову угрюмый хвойный лес, лапы елей были оторочены инеем, словно бриллиантовой бахромой. Когда это происходило, мы могли убедиться, что не сбились с дороги, порукой тому служила просека, прорубленная среди деревьев.

Мы проехали так около пятидесяти лье, непрестанно углубляясь в местность, укрытую снежным пологом, которая казалась нам чем дальше, тем более дикой. По мере того как мы продвигались вперед, почтовые станции встречались все реже, настолько, что порой их разделяло расстояние в добрых тридцать верст, то есть около восьми лье. И, прибывая на такую станцию, мы находили там совсем не то, что на тракте, соединяющем Петербург и Москву, где у входа вас всегда встречало веселое общество. Здесь, напротив, на станциях царило почти полное безлюдье. В лачугах, неизменно нищенски обставленных и обогреваемых по местному обычаю большими печами, кроме одного-двух человек, никого не было. Услышав шум, производимый нами, один из этих людей вскакивал без седла на лошадь и, сжимая в руке длинный шест, устремлялся в какую-нибудь особенно густую группу елей, но вскоре появлялся снова, гоня перед собой стадо диких лошадей. Тогда ямщику с последнего перегона, Ивану, а порой и мне требовалось ловить лошадей за гривы и силком впрягать их в наш возок.

Они везли нас с ужасающей быстротой, но вскоре их пыл угасал, поскольку из-за того, что настоящего мороза еще не было, они глубоко увязали в рыхлом снегу и быстро уставали. Затем, проведя в пути на час больше, чем пришлось бы в любых других обстоятельствах, мы прибывали на очередную станцию, где теряли еще минут двадцать-двадцать пять, где снова обновляли свою упряжку тем же способом. Таким образом мы пересекли всю местность, омываемую Сылвой и Уей, чьи воды несут с собой крупицы золота, серебра, платины и мелкую малахитовую гальку – верный признак, что в здешней почве содержатся эти драгоценные металлы и камни. Когда мы проезжали по территории, где ведется их добыча, нам казалось, что этот край оживает благодаря селениям, где обитали шахтерские семьи, но вскоре та область осталась позади, а на горизонте постепенно проступало нечто вроде снеговой стены, испещренной черными пиками. То были Уральские горы, мощный барьер, самой природой воздвигнутый между Европой и Азией.

По мере того как мы приближались к Уралу, я с радостью замечал, что мороз крепчает. Это давало некоторую надежду, что снег достаточно уплотнится и установится санный путь. Наконец мы подкатили к подножию Уральского хребта и остановились в жалкой деревушке из двух десятков домов, где не обнаружили никакого постоялого двора, кроме самой почтовой станции. Однако наша остановка здесь была неизбежна в основном потому, что, поскольку похолодало, пора было сменить возок на сани. Луиза решила провести в этой утлой хибарке то время, которое мы потратим на ожидание, пока окончательно подморозит, затем найдем сани и перегрузим в них наши пожитки. Так мы вошли в помещение, которое наш ямщик дерзко именовал гостиницей.

Должно быть, этот дом был особенно бедным, так как мы прежде всего заметили, что здесь нет классической русской печи, вместо нее посреди комнаты разведен большой костер, дым которого утекает сквозь дыру, проделанную с этой целью в потолке. Тем не менее мы уселись вокруг сего очага, где место было уже занято дюжиной ломовиков, которые, как и мы, собирались пересечь Урал и тоже ждали, когда это станет возможным. Поначалу они не обратили на нас ни малейшего внимания, но когда я сбросил шубу, мой мундир тотчас отвоевал нам местечко у огня: народ почтительно расступился, предоставив нам с Луизой добрую половину круга.

Мы изрядно окоченели, так что сперва беспокоились только о тепле, но как только малость отогрелись, меня начал заботить вопрос, как бы перекусить. Я позвал хозяина этого убогого приюта и перечислил ему то, что было бы нам желательно, однако он принес лишь полбуханки черного хлеба, дав понять, что больше ничего предложить не может. Я взглянул на Луизу, которая уже протягивала руку, улыбаясь своей нежной покорной улыбкой, и, остановив ее, потребовал у хозяина, чтобы он принес нам что-нибудь получше. Но бедолага, открыв свои шкафы, показал мне все, что было припасено в его нищенской берлоге, и предложил самому поискать то, что мне подойдет. И действительно, повнимательней присмотревшись к ломовикам, я заметил, что у каждого имелся сундучок, оттуда он вынимал свой хлеб и кусок сала, которым этот хлеб натирал и тотчас заботливо прятал сало обратно в сундучок, дабы растянуть это изысканное лакомство на как можно более продолжительный срок. Я уже направился было к этим славным людям, собираясь попросить позволения хоть немножко потереть наш хлеб их салом, но тут вошел Иван: он исхитрился раздобыть где-то менее черствый хлеб и двух кур, которым уже свернул шеи.

Мы решили приготовить бульон и жаркое. Иван снял с шеста чугунок, ямщик его отскоблил, приложив всю силу своих рук, а мы с Луизой тем временем ощипали кур, Иван же изготовил вертел. Все было сделано в два счета: вот уже в чугунке закипел крепкий бульон, и жаркое, как в сказке, зарумянилось, вращаясь над раскаленными углями.

Насытившись, мы немного пришли в себя, но теперь нами овладело беспокойство, связанное с отъездом. Достать сани оказалось совершенно невозможно, однако Иван нашел способ обойти это затруднение, распорядившись, чтобы с нашей телеги сняли колеса и приладили вместо них полозья. Местный тележник в настоящий момент как раз этим и занимался. Погода, по всей видимости, становилась все морознее, появилась надежда, что мы сможем отправиться в путь уже завтра утром. Это доброе известие усилило наш аппетит: давненько я не ужинал с таким удовольствием, как в тот вечер.

Что касается постелей, понятно, насколько бессмысленно было бы спрашивать, есть ли они здесь, но мы, имея в своем распоряжении великолепные меховые накидки и шубы, вполне могли без них обойтись. Итак, мы завернулись в свои меха и заснули, желая лишь одного: чтобы погода оставалась такой же.

Около трех часов ночи меня разбудили довольно болезненные щипки. Я приподнялся на своем ложе и при слабом дрожащем свете догорающего очага увидел курицу, которая вздумала поживиться остатками нашего ужина. Наученный опытом предвидеть то, что может нас ожидать в придорожных гостиницах, я воздержался от попытки спугнуть почтенную домашнюю птицу, а, напротив, снова улегся, предоставив ей безмятежно продолжать свои гастрономические изыскания. И действительно, как только я снова впал в неподвижность, она затопталась с очаровательной фамильярностью по моим ногам, перескочила со ступней на колени, а с колен – прямо ко мне на грудь. Но здесь ее путешествию пришел конец: я ухватил ее одной рукой за лапы, другой за голову и свернул ей шею прежде, чем она успела крикнуть.

Легко догадаться, что после такой операции, потребовавшей от меня напряжения всех моих способностей и душевных сил, я был не слишком расположен снова задремать. К тому же, как бы я того ни желал, меня лишили такой возможности два петуха, ежеминутно на разные голоса приветствовавшие приближение утра. Я встал и пошел посмотреть, как обстоит дело с погодой. Снег уже затвердел достаточно, чтобы по нему могли скользить полозья саней.

Возвратившись к очагу, я обнаружил, что петушиные крики разбудили не только меня. Луиза, завернутая в свои меха, сидела и улыбалась, как будто провела ночь в самой мягкой постели; казалось, она и думать забыла обо всех опасностях, что, вероятно, подстерегали нас в ущельях Уральских гор. Ломовики тоже начинали подавать признаки жизни. Иван спал, как младенец. Затем ломовики один за другим стали выбираться за порог, переговаривались, советовались. У них завязался спор: ехать или повременить. Разбудил Ивана, чтобы он принял участие в их совете, приобщился к опыту этих славных людей, чье ремесло в том и состояло, чтобы непрестанно переезжать из Европы в Азию и обратно, зимой и летом одолевая путь, который ныне предстоял нам.

Некоторые из них, самые искушенные старики, предлагали еще день-другой выждать, другие, молодые и более предприимчивые, рвались ехать сейчас же, и Луиза разделяла их мнение.

Иван тоже присоединился к сторонникам незамедлительного отъезда, и весьма вероятно, что именно его мундир, столь впечатляющий в стране, где мундир – это все, повлиял на кое-кого из тех, кто колебался в своем решении. Поскольку здесь мнение большинства – закон, все стали готовиться к отъезду. Иван, по правде говоря, предпочитал в такую дорогу отправляться в компании.

Поскольку расплачивался за нас Иван, я поручил ему добавить к расчету стоимость его курицы, а также отдал ему и курицу с просьбой раздобыть еще какую-нибудь провизию, прежде всего хлеб, если возможно, свежее, чем вчерашний. Он отправился на поиски и вскоре вернулся со второй курицей, сырым окороком, съедобным хлебом и несколькими бутылками чего-то вроде водки красного цвета, которую гонят, как мне сдается, из березовой коры.

Все начали запрягать, и я подался в конюшню, чтобы самому выбрать для нас лошадей. Но они, по обыкновению, находились в соседнем лесу. Тогда наш хозяин разбудил мальчишку лет двенадцати-пятнадцати, спавшего в углу, и велел ему их пригнать. Бедный мальчик, проявляя пассивное послушание, свойственное русским крестьянам, безропотно встал, взял длинный шест, вскочил на одну из извозчичьих лошадей и галопом поскакал к лесу. Извозчикам тем временем предстояло выбрать проводника, который принял бы на себя командование всем караваном. Как только таковой избран, все должны будут повиноваться ему, как солдаты – своему генералу, всецело полагаясь на его опытность и отвагу. Выбор пал на извозчика по имени Григорий.

Это был старик лет семидесяти – семидесяти пяти, хотя на вид ему можно было дать никак не более сорока пяти, атлетического сложения, его черные глаза смотрели из-под густых, нависших седоватых бровей, и длинная борода тоже заметно побелела. Он ходил в длинной шерстяной рубахе, туго перепоясанной кожаным ремнем, в ворсистых шерстяных полосатых штанах и шапке, подбитой овчиной мехом наружу. На поясе с одной стороны он носил не то две, не то три лошадиные подковы (они позвякивали, сталкиваясь при каждом его движении), оловянную вилку, ложку и длинный нож, болтавшийся между кинжалом и вторым, охотничьим ножом, с другого бока на том же поясе висели топор с короткой рукоятью и кошель.

Вообще-то костюмы всех ломовиков были примерно такими же, не считая мелких различий.

Как только Григорий был облечен высокими полномочиями, он тотчас приступил к исполнению своих новых функций, приказав всем не копаться, запрягать поживее, тогда можно будет до ночи успеть добраться до хижины, расположенной примерно в конце первой трети пути, и там заночевать. Я попросил его дождаться прибытия наших лошадей, чтобы отправиться всем вместе. Эта просьба была воспринята как нельзя более милостиво. Извозчики вернулись к очагу. Хозяин подбросил в огонь несколько охапок еловых и березовых веток. Взметнулось пламя, которое мы в эти минуты, когда вот-вот придется с ним расстаться, оценили особенно высоко.

Едва мы успели расположиться у огня, как послышался топот копыт: это прискакали лошади, возвращенные из леса. Дверь тотчас распахнулась, и бедный мальчуган, посланный за ними, ворвался в комнату, с невнятным пронзительным криком протолкнулся к огню, рухнул перед ним на колени, протягивая руки к пламени так жадно, будто хотел его проглотить. Все способности и силы его существа, казалось, растворились в блаженстве, которое он испытывал. С минуту он оставался неподвижным, молчаливо, алчно впитывая тепло, потом его глаза закрылись, он обмяк, издал стон и повалился на пол. Я хотел поднять его, взял за руку и с ужасом ощутил, что его плоть проминается под моими пальцами, словно вареное мясо. Я вскрикнул, Луиза бросилась к ребенку, хотела взять его на руки, но я ее удержал. Над ним склонился Григорий, посмотрел и холодно отрезал:

– Ему крышка.

Поверить в это я не мог: на вид мальчик был полон жизни, он открыл глаза и смотрел на нас. Я поднял крик, требовал врача, но никто мне не ответил. Однако пятирублевая купюра возымела действие: один из присутствующих решил все же отправиться в деревню, где имелся некто вроде ветеринара, пользующий людей и лошадей. Тем временем мы с Луизой раздели больного, разогрели над огнем овечью шкуру и завернули в нее мальчика. Он бормотал слова благодарности, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, казалось, его разбил паралич. Извозчики же снова вернулись к своим лошадям и собрались уезжать. Я бросился к Григорию, умолял его подождать еще немного, пока придет врач. Но Григорий ответил:

– Будьте покойны, мы двинемся не раньше чем через четверть часа. К тому времени он умрет.

Я вернулся к больному, который оставался под присмотром Луизы. Он пошевелился, пытаясь придвинуться к огню, это вселило в нас какую-то надежду. Тут вошел врач, Иван объяснил ему, с какой целью за ним посылали. Врач покачал головой, подошел к очагу, развернул овчину. Ребенок был мертв.

Луиза спросила, где родители этого несчастного мальчика: она хотела оставить для них сто рублей. Но хозяин сказал, что никого близких у него не было: это, дескать, сирота, которого он растил из жалости.