Погода не сулила ничего хорошего, но делать нечего: отступать было поздно. Теперь Григорий в свою очередь поторапливал нас, повозки перед гостиницей уже выстроились в ряд. Та, что принадлежала Григорию, была во главе каравана, а где-то ближе к середине находились наши сани, запряженные так называемой «тройкой», то есть тремя лошадьми. Мы уселись в них. Иван расположился рядом с возницей на скамейке, приспособленной для него вместо облучка, упраздненного в ходе метаморфозы, постигшей наш экипаж. Раздался продолжительный сигнальный свист, и мы тронулись в путь.

Когда забрезжил рассвет, мы были уже в десяти верстах от деревни. Впереди – казалось, их можно коснуться рукой – высились Уральские горы, через которые мы должны будем перевалить. Но Григорий, как настоящий капитан, управляющий судном, прежде чем двигаться дальше, взошел на холм и определил по расположению деревьев, что мы не свернули с дороги. Итак, мы продолжали двигаться вперед, стараясь не сбиваться с нее и дальше, и меньше, чем за час, достигли западного склона. Там наш предводитель рассудил, что откос слишком крут, а снег еще недостаточно слежался, чтобы повозка, запряженная восемью лошадьми, могла по нему подняться. Поэтому Григорий решил, что повозки нужно доставлять наверх попарно: впрягать в них всех имеющихся лошадей, потом, дотащив, выпрягать, гнать вниз, запрягать в два следующих экипажа, и так до тех пор, пока все десять повозок, составляющих наш караван, не присоединятся к первой паре. Двух лошадей выделили, чтобы припрячь их к тройке, везущей наши сани: способ, каким это было сделано, у нас во Франции назвали бы «арбалетом». Как видим, наши спутники относились к нам по-братски, а при этом все складывалось само собой, у нас еще ни разу не возникало необходимости предъявить приказ императора.

Затем изменили диспозицию. Поскольку наш экипаж был самым легким, нас из середины каравана передвинули в его начало. Перед нами шли два человека с длинными пиками, предназначенными, чтобы прощупывать дорогу. Григорий вел нашего коренника за повод, еще двое шли за нашими санями, вспахивая топорами снег за полозьями саней, чтобы по их следам могла проехать и вторая, и третья повозка. Я же занял позицию между санями и краем пропасти, причем был в восторге от того, что нашелся повод немного пройтись пешком. Итак, мы начали восхождение, а за нами следовали две повозки.

После полуторачасового подъема, который обошелся без неприятностей, мы выехали на подобие плато, увенчанного несколькими деревьями. Место казалось удобным для привала. Оставались еще восемь повозок, которым предстояло подниматься сюда так же попарно, следовательно, на это должно было уйти восемь часов, не считая времени, которое потребуется лошадям на спуск. Поэтому мы вряд ли могли надеяться управиться с этим до ночи.

Все извозчики, за исключением двоих, оставшихся внизу сторожить груз, поднялись на плато вместе с нами, чтобы проверить, какова дорога, и все единодушно признали, что не ошиблись: мы находимся на тракте. Поскольку теперь им оставалось только следовать по уже проложенной колее, они вместе с лошадьми отправились вниз. Но четверо из них остались с Григорием, Иваном и со мной: нам предстояло построить сарай.

Луиза осталась в санях, так закутанная в меха, что холод ей был не страшен. Мы предложили ей спокойно подождать, пока придет время, когда можно будет оттуда выйти, а сами принялись валить деревья: как минимум четыре ствола пошли на краеугольные опоры нашего строения. Чтобы было где погреться, защититься от ветра и снега, мы принялись сооружать хижину, которая благодаря дивному искусству наших самозваных архитекторов через час уже была готова. Снег, который был внутри, разгребли до самой почвы и утеплили им лачугу снаружи, потом из оставшихся неиспользованных веток разложили большой костер, дым от которого, как обычно, уходил через отверстие, проделанное в крыше. Как только строительство было завершено, Луиза сошла с саней и села у огня. Когда прибыла вторая пара повозок, курица, ощипанная и подвешенная за лапы на бечевке, уже равномерно покачивалась на огне.

К пяти часам вечера все повозки выстроились на плато, распряженные лошади жевали свою кукурузную солому, люди варили в большом котле нечто вроде похлебки. Это варево вместе с сырым салом, которым они натирали свой хлеб, и бутылкой водки, пожертвованной нами, составляло весь их ужин.

Покончив с трапезой, мы как могли разместились на ночлег. Извозчики хотели уступить нам сарай и переночевать под открытым небом вместе со своими лошадьми, но мы решительно настояли, чтобы они воспользовались убежищем, которое сами же построили. Однако, поскольку следовало опасаться волков и медведей, договорились, что один из них, ежечасно сменяясь, будет оставаться на карауле, вооруженный моим карабином. Мы с Иваном тщетно настаивали на том, чтобы нас не избавляли от обязанности участвовать в этой смене часовых.

Как видим, до сих пор наше положение было вполне терпимым. Засыпая, мы и от холода не слишком страдали благодаря мехам, которыми графиня Ванинкова нас снабдила в изобилии. Итак, мы почивали самым что ни на есть сладким сном, когда внезапно нас разбудил выстрел из карабина.

Я вскочил и, схватив по пистолету в каждую руку, бросился к двери. Иван действовал так же. Ломовики ограничились тем, что, приподняв головы, спрашивали, в чем дело. Двое или трое из них и вовсе не проснулись.

Стрелял же Григорий, он ранил медведя. Зверь из любопытства подошел к нашей хижине шагов на двадцать, потом, должно быть, чтобы рассмотреть получше, что у нас происходит, встал на задние лапы, тут-то Григорий и воспользовался этой удобной позой, чтобы вогнать в него пулю. Опасаясь каких-либо сюрпризов, старик тут же преспокойно перезарядил карабин: когда я подоспел, он как раз этим занимался. Я спросил, как ему кажется, попал он в медведя или нет. Он ответил, что уверен в этом.

Как только ломовики, сонно любопытствовавшие до этого, в чем же дело, узнали, что речь идет о медведе, их апатию как рукой сняло: все захотели пуститься в погоню за зверем. Но поскольку он определенно был ранен, в чем легко было убедиться при виде больших кровавых пятен, оставленных им на снегу, право на добычу здесь имел только Григорий. Поэтому его сын, парень лет двадцати пяти – двадцати шести по имени Давыдка, попросил отца разрешить ему догнать медведя и, получив такое позволение, устремился по кровавым следам. Я окликнул его, предложив захватить мой карабин, но он жестом дал мне понять, что при нем нож и топор, и этого оружия ему достаточно.

Я следил за ним, видел, как он прошел шагов пятьдесят и скрылся в темноте, нырнув в глубокий овраг, где пришлось идти согнувшись, чтобы не потерять из виду кровавые пятна. Ломовики вернулись к себе в сарай, Григорий продолжил свое дежурство, срок которого еще не закончился, я же, чувствуя, что сон пропал, остался с ним. Через несколько минут в той стороне, где исчез сын Григория, как будто послышалось глухое рычание. Отец парня тоже его услышал: ни слова не говоря, он схватил меня за локоть и сильно сжал. Через секунду-другую рычание раздалось снова, и железные пальцы Григория сомкнулись еще крепче – я это почувствовал. Минут пять было тихо, для несчастного отца эти минуты стоили, наверное, пяти столетий, потом мы услышали человеческий голос, выкрикнувший что-то. Григорий шумно вздохнул, выпустил мой локоть и, повернувшись ко мне, сказал:

– Завтра мы пообедаем получше, чем нынче. Медведь убит.

– Ох, Боже мой, Григорий, – прозвучал нежный голосок у нас за спиной, – как вы могли позволить своему сыну, одному, почти безоружному, преследовать такого зверя?

– С вашего позволения, моя прекрасная дама, – заявил Григорий с гордой усмешкой, – медведи – это нам не в новинку. На моем счету их больше пятидесяти, всю жизнь на них охочусь, и никогда мне это не приносило никаких хлопот, разве что пару царапин, о которых и говорить не стоит. С чего бы моему сыну повезло меньше, чем мне?

– Однако, – заметил я, – вы не все время были так спокойны, как сейчас. Я думал, вы мне локоть сломаете.

– А, так это ж оттого, что я по его рычанию узнал, что медведь с моим мальчиком врукопашную схватились, – отвечал он. – Это слабость моя была, ваше превосходительство, что правда, то правда. Но что вы хотите? Отец – всегда отец.

В этот момент охотник появился в том же самом месте, где я потерял его из виду, ведь он и возвращался так же, как уходил, по кровавым следам. Будто желая показать нам, что его минутная слабость прошла, Григорий не сделал ни шагу к Давыдке, я один бросился навстречу молодому человеку.

Он принес четыре медвежьих лапы, самую лакомую часть туши. Лапы предназначались нам. Остального он не смог бы дотащить: медведь весил по меньшей мере килограмм пятьсот.

При таком известии все сони до одного вмиг проснулись, и теперь было кому разделать и принести медвежью тушу. Давыдка между тем сбросил с себя овчинный тулуп, открыв плечо: оказалось, его ужасный противник нанес ему такой удар лапой, что когти пропороли мясо чуть не до кости. Однако потеря крови была небольшой – кровь на морозе почти сразу застыла. Луиза хотела промыть рану теплой водой и перевязать своим носовым платком, но раненый, покачав головой, заверил, что уже все присохло. Потом он натер плечо куском сала и, не прибегая к другим лекарственным средствам, снова накинул свою овчину. Тем не менее отец запретил ему покидать лачугу, а за медвежатиной послал шестерых ломовиков, которых сам же и отобрал.

Дежурство Григория закончилось, его сменил другой, а он вернулся в сарайчик и сел рядом с сыном. И тут я услышал рассказ молодого человека, который подробно описал старику свою схватку со зверем. Глаза Григория, увлеченного этим рассказом, сверкали, как угли. Когда парень окончил, Луиза предложила ему часть наших мехов, чтобы закутаться, но он отказался, положил голову на плечо старика и задремал.

Мы так устали, что не замедлили последовать его примеру. Проснулись около пяти часов утра: ничто больше не потревожило нашего сна.

Ломовики уже успели запрячь лошадей в половину повозок, в том числе в наши сани. Поскольку склон, ожидавший нас теперь, был менее крутым, чем вчерашний, они на сей раз рассчитывали управиться всего за два захода. Григорий снова, как и накануне, возглавлял караван, ведя нашего коренника за повод. Его сын и другой извозчик шагали впереди, щупая дорогу своими длинными пиками. Около полудня мы, хоть и не достигли вершины горы, до высшей точки перевала добрались. Пора было сделать привал, чтобы остальные повозки успели присоединиться к нам до темноты. Мы стали озираться, ища поблизости какие-нибудь деревья, но гора, насколько хватал глаз, была голой. Поэтому договорились, что вторая партия повозок привезет с собой груз дров, достаточный, чтобы не только приготовить ужин, но и всю ночь поддерживать огонь в костре.

Что касается нас, мы были в отчаянии от того, что не подумали об этом раньше, и принялись сооружать нечто наподобие шатра, воткнув в землю четыре пики и натянув сверху кусок ткани, снятый с одной из повозок. Но тут мы увидели сына Григория, приближавшегося к нам с двумя лошадьми, которые скакали размашистой рысью, везя целую груду дров. Эти славные люди позаботились о нас и, предвидя, какой долгой нам покажется ночь без огня, снабдили нас горючим. Шатер был установлен, мы, как положено, разгребли снег, сын Григория прорыл в земле яму около фута глубиной и развел в ней огонь. Когда первые бревна догорели, он до половины заполнил яму раскаленными углями, уложил сверху две лапы накануне убитого медведя, покрыл их пылающими углями сверху, как сделал бы, если бы пек картошку или каштаны. Потом он взгромоздил на это подобие печи еще одну охапку дров, которая часа через два превратилась в груду углей и пепла.

Однако, как бы ни был наш повар поглощен приготовлением ужина, он часто выглядывал в отверстие, заменяющее шатру дверь, и проверял, как обстоит с погодой. Беспокоиться и впрямь было о чем: небо затянуло тучами, в воздухе нависла душная, мрачная тишина, предвещающая на ночь какую-то перемену в атмосфере. Поэтому, как только прибыла вторая партия, извозчики сошлись на совет. Они вглядывались в небо, поднимали руки, чтобы, держа их на ветру, определить, установилось ли наконец его направление. Результат явно был неутешительным, так как к огню они вернулись подавленные и сидели, повесив носы. Не желая показать Луизе, что разделяю их беспокойство, я поручил Ивану выяснить, чего они опасаются. Возвратясь через пару минут, он сказал, что ожидается снегопад, вот они и боятся, что назавтра, кроме ураганов и обвалов, им грозит опасность сбиться с дороги, а здесь, на всем протяжении спуска, по обе стороны тракта пропасти: стоит чуть вильнуть в сторону, и смертельного исхода не избежать. Это была та опасность, которой я особенно страшился, поэтому известие не застало меня врасплох, я был к нему готов.

Какие бы тревоги ни одолевали наших спутников, голод при всем том давал о себе знать, поэтому, едва усевшись вокруг жаровни, они тотчас принялись резать разложенные на углях клочки медвежатины. На нашу долю было оставлено более изысканное блюдо – тушеные лапы. Когда назначенный нам повар посчитал, что они готовы, он осторожно разгреб угли и вытащил их одну за другой.

Должен признаться, что и на сей раз их вид произвел на меня не самое приятное впечатление: лапы непомерно раздулись и представляли собой бесформенную, довольно непрезентабельную массу. Выложив их, еще вовсю дымящихся, на импровизированный столик, сделанный нашими спутниками из привезенного сюда накануне опиленного елового ствола, наш повар принялся ножом отделять покрывающую их корку.

К несчастью, вид этого блюда, уже готового, чуть не лишил меня аппетита, возбуждаемого его же ароматом: в самом деле, медвежьи лапы, без шкуры, стали похожими на руки великана. Поэтому я, к немалому удивлению зрителей, на минуту застыл в нерешительности, привлекаемый запахом и отталкиваемый формой, хотя мне хотелось попробовать блюдо, которое так расхваливают. Тогда я повернулся к Ивану, смотревшему на это жаркое с вожделением завзятого гурмана, и знаком предложил ему отведать. Он не заставил меня повторять приглашение дважды и мигом вгрызся в одну из двух лап. Удовольствие, испытываемое им при этом, было столь очевидно, что ошибиться невозможно, поэтому я последовал его примеру и с первым же кусочком жаркого был вынужден признать, что Иван абсолютно прав.

На Луизу наш пример, как и наши мольбы, совсем не действовали: она ограничилась тем, что поела немного хлеба, проглотила ломтик жареного окорока и, не пожелав пить водку, утолила жажду снегом.

Между тем настала ночь, темнота сгущалась, небо хмурилось все сильнее. Лошади жались друг к дружке, ими овладело что-то похожее на инстинктивный страх. Время от времени проносились порывы ураганного ветра, они непременно унесли бы шатер, если бы наши предусмотрительные спутники не позаботились прислонить его к скале. Мы тем не менее расположились соснуть, если это будет возможно. Поскольку шатер больше не давал комфорта, достаточного для женщины, Луиза вернулась в наши сани, вход туда я закрыл шкурой убитого накануне медведя, а сам отправился обратно в шатер, который извозчики предоставили в наше распоряжение, заявив, что как нельзя лучше себя чувствуют под своими повозками. Только сын Григория, все еще страдая от полученной вчера раны, по приказу отца решился составить нам компанию, так что мы улеглись под одной крышей, словно товарищи по казарме. Остальные, как и говорили, залегли под своими повозками – все, кроме Григория: он, презирая такое сибаритство, попросту растянулся на земле, завернувшись в овчину и прислонившись головой к утесу. Один из извозчиков, как и накануне, остался на часах у входа в шатер.

Обходя лагерь и оценивая диспозицию, я заметил большущую груду веток, наваленную посреди дороги, ее на моих глазах как раз поджигали. Этот второй очаг никого не должен был обогревать – он предназначался для отпугивания волков, которые наверняка бродили где-то поблизости, привлекаемые ароматом нашего жаркого. Часовому было поручено поддерживать огонь и очага в нашем шатре, и костра посреди дороги.

Закутавшись в свои меха, мы ждали если не спокойно, то по меньшей мере со смирением двух врагов, грозивших нам, – снега и волков. Ожидание не было долгим: не прошло и получаса, как первый начал падать, а издали стали слышны завывания вторых. Однако я был так утомлен, что минут через двадцать, когда вой звучал все так же, не приближаясь, я заснул глубоким сном.

Не знаю, сколько времени я проспал, как вдруг на меня сверху навалилась какая-то тяжесть. Я вздрогнул и проснулся, инстинктивно вытянул руки, но они уперлись в какое-то препятствие. Хотел закричать, но голос пропал: горло перехватило, я задыхался. В первое мгновение я абсолютно не понимал, где нахожусь, потом, собравшись с мыслями, решил, что на нас обвалилась гора, и, напрягая все силы, стал пытаться высвободиться. Протянул руку к своему товарищу по несчастью, он же схватил меня за плечо и стал тащить к себе. Я поддался импульсу и высунул голову наружу. Полог нашего шатра, перегруженный снегом, провис и свалился на нас, придавив, как могильная плита. Но пока я искал выход и никак не мог найти, сын Григория вспорол ткань своим кинжалом, схватил одной рукой меня, другой Ивана и выволок наружу через образовавшееся отверстие.

О сне и мечтать не приходилось: весь остаток ночи снег валил огромными хлопьями, так густо, что наши экипажи полностью исчезли под его слоем и казались пригорками, плотно сцепленными с горой. Место, где лежал Григорий, можно было определить лишь по небольшому бугру на снежной глади. Мы уселись ногами к огню, спиной к ветру и стали ждать, когда рассветет.

Около шести часов утра снегопад прекратился, но, несмотря на близость рассвета, снег оставался тяжелым и тусклым. Когда на востоке забрезжил первый луч, мы окликнули Григория, и его голова тотчас высунулась из-под снегового одеяла. Но его овчина накрепко примерзла, плотная пелена снега удерживала его так крепко, словно он был приколочен к земле гвоздями. Ему пришлось приложить яростные усилия, только так он смог снова вступить во владение собственным телом. Тотчас же он в свою очередь принялся будить остальных извозчиков.

Мы видели, как они один за другим выглядывали из-под снежной пелены, образовавшей под каждой повозкой некое подобие закрытого алькова. Их первый взгляд неизменно был обращен на восток. Туда, где бледный, печальный день боролся с ночью, и казалось, что тьме предстоит одержать победу. Это зрелище, по-видимому, вселяло в них беспокойство, так как они быстренько собрались на совет, чтобы принять решение.

Ведь снегопад длился ночь напролет, и теперь при каждом шаге по этому новому насту приходилось проваливаться по колено. Таким образом, приметы, указывающие дорогу, полностью исчезли, а порывистый ветер всю ночь дул так сильно, что, видимо, все овраги занесло, они стали неразличимы, и не было никакой возможности их благополучно объехать. Но мы не могли и остаться на том же месте, где у нас не было ничего – ни дров, чтобы разжечь огонь, ни провизии, ни крыши над головой. Вернуться обратно? Но это было так же рискованно, как двигаться вперед. К тому же, если бы наши спутники даже решились на это, мы заранее отказались от такого шага.

Они уже спорили вовсю, когда Луиза высунула голову из саней и позвала меня. Сани, подобно всем прочим экипажам, были полностью погребены под снегом, так что она с первого взгляда смогла оценить положение и сообразить, что происходит. Я нашел ее спокойной и твердой, как всегда, полной решимости продолжать путь.

Между тем наши извозчики продолжали свой разговор. По резким жестам и возбужденным речам Григория я догадался, что он отстаивает мнение, которое ему трудно втолковать другим. И верно: он хотел ехать дальше, а они считали, что надо подождать. Григорий доказывал, что снег может идти еще день или два, а потом, как порой случается, неделю, а то и больше оставаться все таким же рыхлым. Тогда весь караван уже не сможет двинуться ни вперед, ни назад и будет погребен заживо. Если же мы, напротив, сейчас же поедем дальше, пока нового снега нападало всего два фута, к завтрашнему утру мы сможем добраться до деревни, которая находится у подножия восточного склона, в пятнадцати лье от Екатеринбурга.

Надо сказать, что такое решение, хоть я заранее намеревался его поддержать, было сопряжено с немалым риском. Ветер продолжал дуть с бешеной силой, а метели и лавины часты в здешних горах. Поэтому предложение Григория вызвало сильный протест, через некоторое время перешедший в форменный бунт. Поскольку данная ему власть была лишь всеобщей добровольной уступкой, те, кто вручил ему бразды правления, могли передумать. И они действительно заявили, что он со своим сыном и своей повозкой может, если хочет, продолжать путь, но без них. Тут Иван, успевший осведомиться, что думаем на сей счет мы с Луизой, да и сам исполненный доверия к нашему опытному старому предводителю, выступил вперед и приказал запрягать лошадей в повозки. Поначалу это вызвало удивление, потом ропот, и вот тогда Иван вытащил из кармана бумагу, развернул и провозгласил:

– Приказ императора!

Читать никто из ломовиков не умел, но как выглядит царская печать, знали все. Не спрашивая, каким образом Иван обзавелся подобной бумагой, не раздумывая, так ли обязательно подчиняться этому приказу, они бросились к лошадям, которые, сбившись в кучу, жались друг к другу, как стадо баранов. Через десять минут караван был готов к отправлению. Сын Григория выступил вперед, чтобы прощупывать дорогу, а его отец со своей повозкой возглавил колонну.

Наши сани следовали непосредственно за ним, впрочем, они были такими легкими, что если бы повозка Григория провалилась в какой-нибудь овраг, мы легко могли избежать этого. Остальные двигались цепочкой друг за другом, ведь теперь можно было двигаться всем вместе. Как я уже говорил, мы достигли перевала, оставалось только спуститься.

Всего через минуту-другую раздался крик, и Давыдка на наших глазах ухнул в пустоту. Мы бросились туда, где он исчез, и увидели провал футов в пятнадцать глубиной, снег на его дне шевелился, потом показалась рука… Тотчас подбежал отец; держа в руках веревку, он просил обвязать ею себя, чтобы самому броситься в пропасть и спасти сына. Но один из ломовиков вызвался спуститься вместо Григория, заявив, что тот всем нужен, его надо беречь, он должен вести караван. Его обвязали веревкой, Луиза протянула ему свой кошелек, мужик кивнул и засунул его в карман, не поинтересовавшись, что там. Мы – человек шесть или восемь – взялись за веревку и спустили его так быстро, что он поспел к моменту, когда рука стала исчезать из виду. Он схватил бедного парня за запястье, мы тут же принялись тянуть за веревку, и общими усилиями удалось вытащить его из сугроба, под которым он был погребен. Ломовик взял его, бесчувственного, в охапку, мы разом поднатужились, и через несколько секунд тот и другой вновь очутились на твердой почве.

Поскольку Давыдка был без сознания, Григорий прежде всего занялся им. Обморок, по всей видимости, произошел от переохлаждения, поэтому отец влил ему в рот несколько капель водки. Это оживило больного, затем его уложили на мех, раздели, растерли все тело снегом, так что кожа стала кроваво-красной, и тогда, поскольку он мог двигать руками и ногами, стало очевидно, что опасность миновала. Давыдка сам попросил, чтобы мы продолжили путь, уверяя, что вполне может идти. Но с этим Луиза не пожелала согласиться: она уложила его в сани рядом с собой, а его место занял другой извозчик. Наш возница сел верхом на коренника, я – на скамью рядом с Иваном, и мы тронулись.

Дорога повернула влево, спускаясь по горному склону, а справа от нее тянулся тот самый овраг, в который упал сын Григория. Определить глубину этого оврага не было никакой возможности. Следовательно, лучшее, что нам оставалось, – как можно теснее жаться к скале, вдоль которой, вне всякого сомнения, проходила дорога.

Этот маневр нам удался, и мы около двух часов ехали таким образом без осложнений. Все это время спуск был ощутимым, хоть и не крутым. И вот впереди показалась группа деревьев вроде той, под которой мы останавливались в первую ночь. Никто из нас за весь день еще ни крошки во рту не держал, поэтому было решено сделать часовой привал, дать лошадям отдых, развести костер и позавтракать.

Нет сомнения, что Бог, взрастивший среди снегов эти смолистые деревья, которые столь хорошо горят, был воодушевлен милосердным предвидением, благодаря которому нам только и оставалось, что срубить ель и стряхнуть снежную бахрому, налипшую на ее ветвях: вот и готов блистательный очаг, вокруг которого нашлось место нам всем. Его жар окончательно взбодрил Давыдку. Я бы с величайшей охотой умял третью медвежью лапу, но у нас не было времени, чтобы соорудить печь, нужную для ее приготовления. Пришлось мне, стало быть, ограничиться ломтем, испеченным на углях, – впрочем, я нашел этот ломоть бесподобным. Ничего, кроме мяса, мы не ели: хлеб был слишком большой ценностью, его у нас оставалось не более нескольких фунтов.

Этот привал, хоть и очень короткий, оказался весьма благотворным для всех. Люди и лошади с новыми силами приготовились продолжать путь, но тут оказалось, что колеса больше не вращаются: за время остановки толстый слой льда намерз на ступицах, пришлось сбивать его молотком, иначе от колес не было бы никакого проку. Эта операция отняла у нас еще не менее получаса. Было уже около полудня, когда мы смогли двинуться дальше.

Три часа мы ехали без приключений, так что, вероятно, одолели около семи лье. Вдруг мы услышали что-то вроде треска, а вслед за этим – шум, похожий на звонок, повторяемый многократным эхом. В то же время налетел, крутясь, какой-то странный вихрь, в воздух взвилась такая туча снежной пыли, что вокруг потемнело.

Едва услышав этот шум, Григорий резко остановил свою повозку и крикнул:

– Лавина!

Все замерли, онемев в ожидании. Через несколько секунд шум затих, воздух прояснился, лавина пронеслась, как смерч, сметя на своем пути две сосны, возвышавшиеся на утесе в пяти сотнях шагов под нами. У всех ломовиков вырвался единый крик радости: ведь окажись мы всего на полверсты впереди, нас бы снесло шквалом или накрыло лавиной. И действительно, через полверсты от того места, где мы в тот момент находились, на дороге образовался снежный завал.

Сказать по правде, это происшествие не стало для нас неожиданностью: как только Григорий заметил лавину, он сразу выразил опасение, что она оставит после себя именно такой след. Но так как этот снег был легким и рыхлым, мы все же попробовали пробиться сквозь него. Однако сколько ни погоняли лошадей, животные пятились, как если бы перед ними была глухая стена. Мы кололи их пиками, заставляя двигаться вперед, а они вставали на дыбы, потом их передние ноги снова с размаху погружались в снег, который забивал им глаза и ноздри, и они отступали. Было бессмысленно и дальше пытаться принуждать их. Следовало прорыть ход.

Трое ломовиков забрались на самую высокую повозку, а четвертый – к ним на плечи, чтобы оказаться выше препятствия. Похоже, завал был толщиной футов в двадцать, стало быть, неприятность не так велика, как показалось сначала. Если взяться за дело всем вместе, работы было часа на два-три.

Небо так хмурилось, что хотя время только-только подошло к четырем часам пополудни, темнота, стремительная и полная угрозы, уже наступила. На сей раз мы не успели соорудить себе даже хрупкое укрытие, к тому же у нас не было никакой возможности разжечь огонь: сколько ни вглядывайся вдаль, нигде не было видно ни одного дерева. Мы тотчас прекратили тщетные попытки пробиться и расставили наши повозки по дуге, по отношению к которой завал располагался, как тетива лука. В этом полукруге были замкнуты все лошади и наши сани. Такие предосторожности потребовались для защиты от волков, которых мы, не имея костра, больше не могли удерживать на должном расстоянии. Мы едва успели установить эту диспозицию, как оказались в кромешной темноте.

О том, чтобы приготовить ужин, нечего было и думать, однако каждый из наших ломовиков съел по куску медвежатины, причем они, казалось, находили ее одинаково вкусной что в жареном виде, что в сыром. Я же, как меня ни мучил голод, не смог преодолеть отвращение, внушаемое мне сырым мясом. Поэтому я ограничился тем, что разделил с Луизой ломоть хлеба. Затем я предложил Григорию свою последнюю бутылку водки, но тот отказался в пользу своих товарищей: сказал, что ее надо приберечь для работников.

Луиза, снова проявив свойственное ей присутствие духа, напомнила мне, что у нас имелись два фонаря, которые я посоветовал Ивану прихватить с собой, когда мы пересаживались в сани. Я их тотчас достал и убедился, что они снабжены всеми положенными свечами.

Сообщение Ивана о сокровище, которое мы только что откопали, наши спутники встретили криками радости. Это был, конечно, не костер, способный отпугивать хищных зверей, но все же свет, благодаря которому они по крайней мере не смогут застать нас врасплох. Лампы были повешены на двух шестах, глубоко, надежно воткнутых в снег, и зажжены. Тут же мы с удовлетворением убедились, что их сияния достаточно, чтобы освещать пространство вокруг нашего лагеря шагов на пятьдесят.

Нас было всего десять мужчин. Двое несли караул, взобравшись на повозки, остальные восемь принялись кромсать завал. С двух часов пополудни мороз снова усилился, поэтому снег стал уже достаточно плотным, чтобы можно было прорыть в нем проход, но еще не затвердел настолько, чтобы сделать эту работу такой изнурительной, какой она стала бы пару дней спустя. Я предпочел оказаться в числе работников, так как полагал, что, вынужденный непрестанно двигаться, буду меньше страдать от холода.

Часа три-четыре мы работали довольно спокойно, и вот тут-то нам пригодилась моя водка, которую Григорий, к счастью, приберег. Но около одиннадцати вечера послышался – и так близко! – такой протяжный вой, что мы все замерли на месте. В то же время раздался голос старика Григория, которого мы оставили на часах: он звал нас. Мы бросили свою работу, на три четверти сделанную, кинулись к повозкам, забрались в них. Дюжина волков появилась в пределах видимости уже больше часа назад, но свет наших ламп удерживал их на расстоянии, они не смели приближаться: бродили, как тени, по границе светового круга, то пересекая ее, то растворяясь во мраке. Но потом один из них подошел слишком близко, тогда Григорий и позвал нас: по его рычанию он понял, что эта тварь не преминет подобраться еще ближе.

Признаться, при виде этих кошмарных животных, показавшихся мне как минимум вдвое крупнее их европейских родичей, я в первый момент не испытал особенного прилива храбрости. Тем не менее, положившись на свой карабин, который держал в руке, и пару заряженных пистолетов за поясом, я сохранял самообладание. Все мое оружие было в полном порядке, однако я чувствовал, как у меня на лице, несмотря на мороз, выступает горячий пот.

Наши восемь повозок, как уже было сказано, образовали ограждение в форме полукруга, внутри которого находились лошади, сани и Луиза. Еще их охраняли с одной стороны горная круча, отвесный каменный обрыв высотой более восьмидесяти футов, с другой – завал, образовавший у нас за спиной подобие крепостной стены естественного происхождения. Что до череды повозок, по всей этой линии, как в амбразурах осажденной крепости, стояли вооруженные защитники: у каждого имелись пика, топор и нож, а у нас с Иваном – карабины и по паре пистолетов.

В этом положении мы оставались около получаса: обе стороны озабоченно взвешивали свои силы. Волки, как я уже говорил, маневрировали на границе освещенного круга, то и дело высовываясь в него, словно затем, чтобы набраться смелости, но все же колеблясь. В этой их тактике было неуклюжее простодушие, которое помогало нам свыкнуться с опасностью. Мой первоначальный страх обернулся лихорадочным возбуждением, мне надоела эта ситуация: схватка все не начиналась, а состояние опасности тянулось бесконечно. Наконец один из волков подошел так близко к нам, что я спросил Григория, не следует ли мне послать ему пулю, чтобы заставить его пожалеть о своей дерзости.

– Да, – отвечал он, – но только если вы уверены, что уложите его на месте. Тогда его приятели развлекутся, слопав его, как делают собаки на псарне. Правда, – пробормотал он сквозь зубы, – они вконец осатанеют, когда попробуют крови.

– Право же, – сказал я, – он так подставляется, что я почти уверен: не промахнусь.

– Что ж, тогда стреляйте, – вздохнул Григорий. – Ведь надо с этим кончать.

Он еще не докончил фразы, а выстрел уже грянул, и зверь забился на снегу.

Как и предвидел Григорий, пять или шесть волков, которых мы различали в темноте, как смутные тени, тотчас ринулись в освещенный круг, вцепились в мертвое тело и уволокли его за собой обратно в темноту быстрее, чем я об этом рассказываю.

Но, хотя теперь звери оказались за пределами видимости, их рычание стало настолько громче, что было очевидно: численность стаи возросла. Это и впрямь звучало как призыв к атаке. Прослышав, что здесь добыча, нас обступили все эти животные, рыскавшие в радиусе двух лье отсюда. Наконец рычание прекратилось.

– Слышите наших лошадей? – спросил Григорий.

– Что это с ними?

– Они ржут и бьют копытами. Это значит, что надо быть наготове.

– Но я полагал, что волки ушли, они ведь больше не рычат.

– Нет, просто докушали и облизываются. Эге, да вот и они! Ребята, смотрите в оба!

Действительно, волков восемь-десять, в темноте показавшиеся нам громадными, словно ослы, внезапно выскочили в освещенный круг и без колебаний, без рычания устремились прямо к нам. Вместо того, чтобы попытаться проскользнуть под повозками, они отважно атаковали нас в лоб. Это нападение было быстрее мысли, я едва успел их заметить, как схватка уже завязалась. Но то ли случайно, то ли потому, что они видели, на каком расстоянии убивает выстрел, на мою повозку не прыгнул ни один, так что я мог оценить битву лучше, чем если бы принимал в ней непосредственное участие.

Справа от меня на повозку, которую оборонял Григорий, набросились три волка. Один из них, как только оказался в пределах досягаемости пики старика, был пронзен насквозь, другого я прикончил выстрелом из карабина, так что остался всего один, и я, увидев, что Григорий уже занес над ним топор, больше о нем не беспокоился и повернулся налево – к повозке, на которой был Давыдка.

Там дела шли не так удачно, хотя напали всего два зверя. Ведь Давыдка был, как мы помним, ранен в плечо. Одного из волков он достал пикой, но острие, по-видимому, не задело ни одного жизненно важного органа. Волк вцепился в древко пики и под его зубами оно обломилось, так что у Давыдки в руках осталась всего лишь палка. В то же мгновение второй волк ринулся вперед и уцепился за сбрую, норовя добраться до молодого человека. Я тотчас перепрыгнул со своей повозки к нему и в тот момент, когда Давыдка вытаскивал нож, размозжил его противнику голову выстрелом из пистолета. Второй катался по земле и грыз обломанное древко пики, безуспешно стараясь вытащить ее из раны, откуда она торчала дюймов на шесть-восемь.

Иван со своей стороны в это же время творил чудеса: я слышал выстрел его карабина и еще два пистолетных, возвестивших, что там, в левом дальнем конце линии обороны, наших противников встретили так же хорошо, как мои ближайшие соратники по правую и левую руку. Действительно, через минуту четыре волка вновь пересекли освещенную полосу, но на сей раз они удирали, причем – странное дело! – тут же два-три других, которых мы считали мертвыми либо смертельно раненными, встали на лапы и, оставляя за собой широкие кровавые следы, потащились вслед за своими товарищами и скрылись во мраке. В конечном счете на поле битвы осталось всего лишь три вражеских трупа.

Я повернулся к Григорию. У колес его повозки валялись два волка – тот, которого он проткнул пикой, и тот, что был застрелен из моего карабина.

– Перезаряжайте поживей! – сказал он мне. – Я с ними давно знаком, все их повадки изучил. Перезаряжайте! Нам так дешево не отделаться.

– Как? – воскликнул я, не преминув, однако, исполнить его совет. – Вы считаете, что мы еще не избавились от них?

– А вы послушайте, – отвечал Григорий, – вот они сзывают своих, потом только держись… вот… – и он протянул руку, указывая куда-то вдаль, за горизонт.

И верно: на завывания, раздавшиеся неподалеку, откликнулся отдаленный вой. Сомнений более не оставалось, старый проводник не ошибся, эта первая атака была всего лишь наскоком авангарда.

В этот момент я оглянулся и увидел горящие, словно два факела, глаза волка, который, умудрившись взобраться на гребень завала, съехал оттуда прямо в наш лагерь. Я вскинул карабин, взял его на прицел, но в то мгновение, когда прозвучал выстрел, он метнулся в гущу лошадиных тел и вцепился одной из них в горло. Тотчас двое или трое наших товарищей спрыгнули было с повозок, но тут раздался голос старика Григория. Он крикнул:

– На одного волка хватит одного человека! Прочим оставаться на своих местах! А вы, – прибавил он, обращаясь ко мне, – перезаряжайте, живей! И постарайтесь, ежели стрелять, то уж наверняка.

Двое взобрались обратно на повозки, третий с длинным ножом в руке ползком пробирался между лошадиных копыт, хотя животные от страха топтались, как очумелые, наталкиваясь на обступавшие их повозки. Через минуту я увидел, как лезвие блеснуло и тотчас исчезло. Волк отпустил лошадь, она поднялась на дыбы, обливаясь кровью, а по земле покатилась темная бесформенная масса, в которой не разглядеть, где человек, где волк: в этом было что-то чудовищное. Через несколько мгновений человек встал на ноги. Общий крик радости приветствовал его: у всех отлегло от сердца.

– Давыдка, – сказал победитель, шатаясь, – иди-ка сюда, пособи мне поднять эту падаль. Пока она здесь валяется, лошадей никакой силой не утихомирить.

Молодой человек соскочил вниз, перетащил волка к повозке своего отца и поднял не без помощи товарища. Тогда Григорий взял мертвого хищника за задние ноги, как если бы это был заяц, подтянул его к себе и вышвырнул за пределы круга к тем двум или трем, что уже там валялись. Потом, когда Давыдка уже снова забрался на повозку, предводитель повернулся к ломовику, сидевшему на земле, и сказал:

– Эй, Николай, ты почему не возвращаешься на свой пост?

– Нет, Григорий, старина, – отозвался тот. – Похоже, со мной покончено.

– Эжен! – закричала Луиза. – Подите сюда, Эжен, помогите мне перевязать этого беднягу. Он же истечет кровью.

Я протянул Григорию свой карабин, спрыгнул с повозки и подбежал к раненому.

У него и впрямь снесло полчелюсти, кровь так и хлестала из широкой раны на шее. Я схватил пригоршню снега и, не зная толком, хорошо делаю или плохо, приложил его к ране. Пациент, заледеневший от холода, потерял сознание: я подумал, что он умер.

– О Боже мой! – вскричала Луиза. – Простите меня, Эжен, ведь это я всему виной!

– Сюда, превосходительство! Ко мне! – закричал Григорий. – Волки!

Я оставил раненого на попечении Луизы и поспешно вернулся на свою повозку.

На сей раз я не мог следить ни за какими подробностями происходящего, у меня хватало своих забот, чтобы заниматься еще и другими. На нас напали как минимум десятка два волков, я разрядил в упор оба своих пистолета один за другим, потом схватил топор, который протянул мне Григорий. От моих разряженных пистолетов больше не было никакого толку, я засунул их за пояс и принялся что было сил орудовать тем единственным инструментом, которым меня вооружили.

Битва продолжалась около четверти часа. Если бы некто мог присутствовать при нашей схватке как наблюдатель, перед его глазами за эти пятнадцать минут разыгрался бы один из самых ужасающих спектаклей. Но вот наконец я услышал победный клич, раздавшийся по всей нашей линии обороны. Мне же еще оставалось сделать одно последнее усилие. Волк как раз норовил добраться до меня, цепляясь за упряжь моей повозки. Я нанес ему сокрушительный удар по голове, и хотя топор скользнул по его черепу, не повредив кости, зверь получил глубокую рану в плечо и шарахнулся назад, оставив свое намерение.

Снова, как и в первый раз, мы смотрели вслед волкам, с рычанием отступающим, пересекая освещенное пространство, но теперь можно было больше не опасаться их возвращения.

Каждый из нас принялся молча, угрюмо озираться вокруг. Трое оказались ранены более или менее серьезно. Семь или восемь волков валялись здесь. Было совершенно очевидно, что если бы у нас не нашлось средства осветить поле битвы, волки, вероятно, всех бы сожрали.

Опасность, которой мы только что избежали, заставила нас еще острее почувствовать, сколь необходимо как можно скорее достигнуть равнины. Кто знает, какие новые угрозы способна принести следующая ночь, если нам придется и ее провести в горах?

Итак, мы, перевязав наших раненых, усадили их на повозки в качестве часовых. Судя по тому, что вой удирающих врагов с каждой минутой удалялся, мы от них отделались окончательно, но приходилось все же оставаться начеку, было бы непростительной неосторожностью ослабить бдительность. Приняв меры предосторожности, мы снова начали рыть свой коридор.

Когда забрезжил рассвет, завал был прорыт.

Григорий без промедления приказал запрягать. Этим занялись четверо наших ломовиков, между тем как другая четверка обдирала шкуры с мертвых зверей, поскольку волчий мех представлял некоторую ценность, особенно в те годы, о которых идет речь. Но когда пришла пора ехать, выяснилось, что лошадь, покусанная волком, ранена слишком тяжело, чтобы продолжать путь.

Тогда извозчик, которому она принадлежала, одолжил у меня один из пистолетов, отвел ее в сторонку и прострелил ей череп.

Осуществив эту казнь, мы пустились в дорогу, молчаливые и подавленные. Состояние Николая по-прежнему оставалось почти безнадежным, и Луиза, взявшая на себя заботу о нем, приказала уложить его в сани рядом с ней. Прочие раненые лежали в своих повозках; мы шагали впереди своих упряжек.

Три-четыре часа прошли в дороге, причем за это время повозки раз двадцать грозили разогнаться и рухнуть в пропасть. Но вот мы въехали в лесок, который ломовики узнали с величайшей радостью, так как он находился в трех часах пути от первого селения, что встречается на восточном склоне Урала. Здесь мы остановились: всеобщая настоятельная потребность перекусить заставила Григория объявить привал.

Все, включая раненых, принялись распрягать лошадей, и за десять минут дело было сделано. Срубив четыре ели, запалили большой костер. На сей раз медвежатина снова была украшением трапезы, и поскольку не было недостатка в углях, чтобы испечь мясо, ее ели все. Даже Луиза.

Однако всем не терпелось поскорее спуститься с этих проклятых гор, поэтому как только мы и наши лошади утолили голод, караван снова тронулся в путь. Часа через полтора мы увидели за поворотом дороги по другую сторону холма несколько столбов дыма, казалось, поднимавшихся прямо из земли. Это было долгожданное селение, которого многие из нас не чаяли когда-либо достигнуть. Около четырех часов дня мы наконец-то въехали в него.

Там оказался лишь скверный постоялый двор, который при других обстоятельствах я счел бы недостойным послужить псарней для моих собак. Однако сейчас он показался нам дворцом.

На следующий день, уезжая, мы вручили Григорию пятьсот рублей, попросив разделить их между собой и своими товарищами.