Хотя письмо с приглашением на аудиенцию уже являлось счастливым предзнаменованием, Луиза провела ночь, полную тревог и опасений. Я просидел с ней до часу, уговаривал не волноваться, рассказал все, что слышал о доброте царя Николая, и в конце концов оставил ее несколько более спокойной, пообещав завтра проводить ее во дворец. В девять я уже был у нее.

Она была готова, одета, как и подобает просительнице, в черное, ведь она носила траур по своему возлюбленному-изгнаннику. И на ней не было ни единого украшения: она же, бедное дитя, как мы помним, распродала все, вплоть до столового серебра.

Время подошло, и мы отправились. Я остался в экипаже, она вышла, предъявила свое приглашение, и ее не только пропустили, но явился офицер, согласно полученному приказу готовый сопровождать ее. Он отвел Луизу в кабинет императора и оставил там одну, попросив подождать.

Прошло минут десять – срок, за который, как она потом рассказывала, ей раза два-три чуть не стало дурно. Наконец в соседней комнате послышался скрип паркета под чьими-то шагами, дверь открылась, и вошел император.

При виде его Луиза не смогла сделать ни шагу, у нее не было сил ни говорить, ни молчать, она лишь упала на колени, молитвенно сложив руки. Царь подошел к ней со словами:

– Второй раз встречаю вас, мадемуазель, и опять вы на коленях. Встаньте, прошу вас.

– О сир, это потому, что всякий раз я должна просить вас о милости, – отвечала Луиза. – Тогда речь шла о его жизни, теперь о моей.

– Что ж, в таком случае успех вашей первой просьбы должен был придать вам смелости для второй, – заметил император улыбаясь. – Как мне сказали, вы хотите присоединиться к нему? Это и есть та просьба, с которой вы пришли?

– Да, сир, я прошу этой милости.

– Но вы ему не сестра, не жена?

– Я его… его подруга, сир. Ему, наверное, нужна подруга.

– Вам известно, что он сослан пожизненно?

– Да, сир.

– За Тобольск.

– Да, сир.

– То есть вам придется жить в краю, где солнце и зелень можно видеть разве что месяца четыре, а большую часть года там царствуют льды и снега.

– Я это знаю, сир.

– А знаете ли вы, что он теперь беднее нищего, у него больше нет ни положения, ни состояния, ни титула, который он мог бы разделить с вами?

– Знаю, сир.

– Но вы-то, вы сами, конечно, имеете какие-то средства, состояние, виды на будущее?

– Увы, сир, у меня больше ничего нет. Еще вчера были 30 000 рублей, вырученные от продажи всего моего имущества. Но об этом маленьком состоянии стало известно, и у меня его украли, сир, не посчитавшись с тем, для какой цели оно предназначалось.

– Воспользовались фальшивым письмом от него, да, знаю. Это больше, чем воровство, это кощунство. Если тот, кто это совершил, попадет в руки правосудия, он будет наказан, обещаю вам. Но у вас остается возможность легко возместить эту сумму.

– Каким образом, сир?

– Обратитесь к его семье, вам помогут.

– Прошу прощения у вашего величества, но я не хочу помощи ни от кого, кроме Бога.

– Стало быть, вы намерены так и уехать?

– Если получу на то позволение вашего величества.

– Но на какие средства?

– Продам все, что еще осталось, и соберу несколько сотен.

– И у вас совсем нет друзей, которые могли бы помочь вам?

– Друзья есть, сир, но я не хочу брать взаймы то, чего не смогу вернуть.

– Однако с вашими двумя или тремя сотнями рублей вы едва ли сможете проехать в экипаже хотя бы четверть пути. Вы знаете, каково расстояние отсюда до Тобольска, дитя мое?

– Да, сир, три тысячи четыреста верст, это около восьмисот французских лье.

– Бедная женщина! – император был растроган. – Но вы подумали о физических тяготах подобного путешествия? Оно даже богатым дается трудно. Какой дорогой вы рассчитываете ехать?

– Через Москву, сир.

– А потом?

– Потом? Даже не знаю пока… буду спрашивать… Мне только известно, что Тобольск – это на востоке.

– Но это невозможно, вы безумны.

– Это невозможно, если так угодно вашему величеству, ведь никто не может ослушаться государя.

– Нет, я не стану чинить вам препятствий, остановить вас должны вы сами, ваш разум. Трудности, которыми чреват ваш план, – вот настоящее препятствие.

– В таком случае, сир, я поеду завтра же. Если я не вынесу дороги, он никогда не узнает, что я умерла на пути к нему, и будет думать, что я просто его не любила. Если я погибну, он потеряет любовницу, то есть женщину, за которой общество не признает никаких прав, только и всего. Но если я приеду, тогда, сир, напротив, я стану для него всем. Я буду больше чем женой – ангелом, сошедшим с небес. Тогда мы будем делить страдания на двоих, и каждый из нас станет изгнанником лишь наполовину. Вы видите теперь, сир, что мне нужно к нему, и как можно скорее.

– Да, вы правы, – произнес император, пристально глядя на нее. – Я больше не буду противиться вашему отъезду. Только я хочу приглядывать за вами в пути, вы мне это позволите?

– О сир, – вскричала Луиза, – я на коленях благодарю вас за это!

Император позвонил. Явился адъютант.

– Ефрейтору Ивану было велено прийти сюда? – спросил царь.

– Он уже час дожидается приказаний вашего величества, – отвечал адъютант.

– Пусть войдет.

Адъютант поклонился и вышел. Спустя пять минут дверь снова открылась, и наш старый знакомый ефрейтор Иван, перешагнув порог кабинета, застыл навытяжку, держа левую руку по шву своих панталон, а правую – у кивера.

– Подойди сюда, – строго сказал император.

Ефрейтор сделал четыре шага вперед и молча замер в прежней позиции.

– Ты командовал партией ссыльных, и среди твоих подопечных был граф Алексей Ванинков? – продолжал император.

Ефрейтор, побледнев, утвердительно кивнул.

– Что ж! Вопреки запрету ты позволил ему повидаться со своими сестрами и матерью, в первый раз между Мологой и Ярославлем, во второй – между Ярославлем и Костромой.

Луиза порывалась заступиться за бедного ефрейтора, но император повелительным жестом призвал ее к молчанию; что до несчастного Ивана, его не держали ноги, пришлось опереться на стол. Царь, выдержав паузу, продолжил:

– Таким образом нарушая полученный приказ, ты знал, на какие последствия себя обрекаешь?

Ефрейтор не имел сил ответить. Луиза почувствовала такую жалость к нему, что, рискуя разгневать императора, все же сложила руки и взмолилась:

– Во имя неба, пощадите его, сир!

– Да, да, ваше величество, смилуйтесь! – забормотал бедняга.

– Что ж, я, так и быть, тебя прощаю, уступив просьбе мадам, – указывая на Луизу, продолжал император. – Но с одним условием. Куда ты препроводил графа Алексея Ванинкова?

– В Козлово.

– Ты снова отправишься туда, откуда только что вернулся, и доставишь мадам к нему.

– О сир! – воскликнула Луиза, начиная понимать, к чему вела притворная суровость царя.

– Будешь ей повиноваться во всем, исключая то, что может угрожать ее безопасности.

– Так точно, ваше величество.

– Вот приказ, – продолжал император, подписывая бумагу, на которой была уже и печать. – С ним ты получишь в свое распоряжение людей, лошадей и экипажи. Теперь ты мне отвечаешь за нее головой.

– Отвечаю, ваше величество.

– А когда вернешься, если привезешь мне письмо от мадам, в котором будет сказано, что она добралась благополучно и тобой довольна, станешь квартирмейстером.

Иван бухнулся на колени и, возвращаясь наперекор солдатской дисциплине к своему былому языку простолюдина, возопил:

– Спасибо, батюшка!

Царь протянул ему руку для поцелуя – милость, в коей он не отказывал, по своему обыкновению, даже последнему мужику.

Луиза хотела было преклонить колена рядом с ефрейтором и облобызать другую руку, но император остановил ее.

– Все хорошо, – промолвил он, – вы святая и достойная женщина. Я сделал для вас все, что мог. А теперь да хранит вас Господь!

– О сир, – воскликнула Луиза, – вы для меня само воплощенное Провидение! Благодарю, благодарю! Но я-то, что я могу сделать?

– Когда будете молиться за своего ребенка, – сказал император, – помолитесь и за моих.

Он сделал прощальный жест рукой и вышел. А вернувшись домой, Луиза обнаружила там маленькую шкатулку, присланную императрицей. Там лежали 30 000 рублей.