Мать Ванинкова и его сестры не зря так жаждали заранее узнать день казни: по дороге из Петербурга в Тобольск приговоренные должны были проезжать Ярославль, расположенный в 60 лье от Москвы, и женщины рассчитывали хоть мимоходом повидать Алексея.

Как и раньше, они встретили Григория с распростертыми объятиями. Больше пятнадцати дней они готовились к отъезду, их подорожные были готовы. Поэтому, задержавшись ровно настолько, чтобы успеть поблагодарить ту, что позаботилась сообщить им бесценную новость, они, не теряя ни минуты, помчались в Ярославль, никого не уведомив о том, куда направляются.

В России ездят быстро: утром покинув Москву, мать и две дочери ночью уже были в Ярославле. Там они с величайшей радостью узнали, что сани с ссыльными еще не проезжали. Поскольку их прибытие в город могло вызвать подозрение, да к тому же возможно, что, оказавшись на виду, они не смогут смягчить неумолимых стражей, графиня с дочерьми уехали в сторону Мологи. Там они остановились в маленькой деревушке, в трех верстах от которой находилось крытое соломой строение, по сути хижина, где обоз ссыльных должен был сменить лошадей, поскольку ефрейторы и сержанты, сопровождавшие приговоренных, обычно получали неукоснительный приказ ни в коем случае не менять упряжку в городах и селениях. Потом они расставили на дороге на некотором расстоянии друг от друга своих наблюдателей – самых смышленых слуг, которые должны были предупредить о приближении санного обоза.

Без малого два дня прошло в ожидании, но вот наконец один из наблюдавших примчался и доложил, что первая группа приговоренных только что подъехала к хижине на пяти санях и фельдъегерь, командующий ею, по всей видимости, отправил двух человек в деревню за лошадьми.

Графиня тотчас села в свой экипаж, и он во весь опор понесся к хижине. Подкатив туда, она остановила коляску на большой дороге и сквозь приоткрытую дверь стала жадно вглядываться внутрь этого убогого строения. Но Ванинкова в первой группе не оказалось.

Через четверть часа лошади прибыли, приговоренные снова уселись в сани и тотчас галопом понеслись дальше.

Спустя полчаса подъехал следующий конвой и, как и первый, остановился у хижины. Два посланца отправились за лошадьми, привели их тоже минут через тридцать, лошадей запрягли, и приговоренные с той же быстротой укатили. Ванинкова не было и в этой группе.

Как бы графиня ни жаждала снова увидеть сына, она хотела, чтобы он прибыл как можно позже, ведь чем он больше запоздает, тем больше шансов, что на ближайшей почтовой станции не останется лошадей, их заберут первые, только что проехавшие группы. Тогда волей-неволей придется послать за лошадьми в город, и остановка окажется более продолжительной, что благоприятствовало бы планам несчастной матери. И все действительно складывалось так, как желала графиня: еще три конвоя проехали без Ванинкова, а остановка последнего затянулась на сорок пять минут, если не больше: даже в Ярославле было крайне трудно найти нужное количество лошадей.

Едва успела отъехать эта группа, как подкатил шестой конвой. Заслышав его приближение, мать и сестры инстинктивно схватились за руки: им почудилось, будто в самом воздухе повеяло чем-то, предвещающим появление сына и брата.

Когда в потемках показался конвой, бедных женщин проняла невольная дрожь, и они с плачем бросились в объятия друг друга.

Ванинков вышел из третьих саней. Несмотря на темноту и мужицкое платье, скрывавшее его фигуру, графиня с дочерьми сразу узнали Алексея. Когда он направился к хижине, одна из девушек окликнула его по имени, но мать зажала ей рот ладонью, и Ванинков, не оглянувшись, вошел в лачугу вместе с товарищами.

Приговоренные, подъезжая в других санях, в свою очередь выходили из них и вслед за ним скрывались за той же дверью. Начальник конвоя тотчас дал двум солдатам приказ отправиться на поиски лошадей, но какой-то крестьянин объяснил ему, что на обычных почтовых станциях их сейчас не сыщешь. Тогда он велел оставшимся подчиненным разбрестись по окрестностям и отбирать именем императора все, что удастся найти. Солдаты послушались, и он остался один с приговоренными.

В любой другой стране такое решение было бы крайне неосмотрительным, но в России все иначе: здесь, если уж кого приговорили, то это окончательно, ибо ему некуда бежать в гигантской империи, покорной своему царю. Беглец или будет схвачен, не пройдя и сотни верст, или сто раз умрет с голоду прежде, чем доберется до границы.

Итак, начальник конвоя, ефрейтор Иван, оставшись один, прохаживался взад-вперед перед дверью хижины, похлопывая себя хлыстом по ногам, затянутым в кожаные штаны. По временам останавливаясь, он приглядывался к экипажу, стоявшему на большой дороге без лошадей.

Но вот дверца открылась, три женщины, словно тени, выскользнули оттуда и направились к нему. Страж застыл на месте, недоумевая, чего может от него хотеть эта троица привидений.

Графиня подошла к нему, с мольбой сложив руки. Обе девушки держались чуть позади.

– Господин ефрейтор, – сказала графиня, – в вашем сердце есть капля сострадания?

– Что вашей милости угодно? – пролепетал он, угадав по голосу и одежде, что имеет дело с высокопоставленной особой.

– Мне нужно то, что дороже жизни, сударь: я хочу увидеть своего сына, которого вы везете в Сибирь.

– Никак невозможно, сударыня, – отрезал ефрейтор. – Мне дан строжайший приказ не допускать, чтобы приговоренные с кем-либо общались. Если я его нарушу, меня накажут, мне не избежать кнута.

– Да кто же узнает, если вы нарушите его, сударь? – вскричала мать, а сестры, неподвижно, как статуи, замершие за ее спиной, одинаковым жестом, плавным и бессознательным, сложили ладони, молча взывая к милосердию ефрейтора.

– Нельзя, сударыня! Я не могу! – бормотал он.

Но тут дверь хижины распахнулась: на пороге стоял Алексей.

– Матушка! – закричал он. – Это вы, матушка, я узнал ваш голос!

И он бросился в объятия графини.

Ефрейтор хотел было схватить графа, но не успел и шагу ступить, как обе девушки в едином порыве ринулись к нему. Одна, упав к его ногам, обняла колени, а другая, обеими руками обхватив его, а взглядом указывая на мать и сына, прильнувших друг к другу, воскликнула:

– О, посмотрите же, только посмотрите на них!

Ефрейтор Иван был, в сущности, славным малым. Он вздохнул, и девушки поняли: сдается.

– Матушка, – тихо вымолвила одна из них, – он позволил нам обнять брата.

Тогда графиня, высвободившись из сыновних объятий, протянула ефрейтору кошель с золотом.

– Возьмите это, мой друг, – сказала она. – Если из-за нас вы рискуете подвергнуться наказанию, вы должны быть вознаграждены за это.

Несколько мгновений ефрейтор смотрел на кошелек, протянутый ему графиней, потом, даже не притронувшись к нему, словно боялся, что от прикосновения соблазн станет слишком сильным, покачал головой:

– Нет, ваша милость, нет, если уж я нарушаю свой долг, вот мое оправдание, – и он показал на двух плачущих девушек. – Я его представлю моему судье, а если он его не примет, что ж, зато Господь примет его.

Графиня порывисто припала к рукам этого человека и поцеловала их, а девушки бросились к брату.

– Послушайте, – сказал ефрейтор, – раз нам еще добрых полчаса придется ждать лошадей, а вы не можете ни войти в хижину на глазах у остальных приговоренных, ни оставаться так долго посреди дороги, ступайте-ка все четверо в свою коляску да закройте шторы, чтобы вас ненароком не увидели, тогда есть надежда, что никто не узнает, какую глупость я творю.

– Спасибо, ефрейтор, – со слезами на глазах проговорил Алексей, – но возьмите же по крайней мере этот кошелек.

– Возьмите его сами, мой лейтенант, – вполголоса отозвался Иван, по привычке называя молодого человека так, как он, лишенный чина, больше не имел права называться. – Возьмите, вам он будет там нужнее, чем мне здесь.

– Но ведь по прибытии меня обыщут, разве нет?

– Что ж, тогда я его возьму, а потом верну вам.

– Мой друг…

– Тс-с! Тихо! Я слышу топот копыт! Скорее залезайте в карету, прах вас побери! Да поторапливайтесь: это один из моих солдат возвращается из деревни, не найдя там лошадей. Я его сейчас пошлю в другую. Залезайте! Быстро!

И ефрейтор затолкал Ванинкова в экипаж, куда вслед за ним поспешили мать и сестры. Тотчас дверца захлопнулась.

Они пробыли там час, целый час горя и радости, смеха вперемешку с рыданиями, все было возвышенно, как на пороге смерти, ведь они думали, что расстаются без надежды еще когда-нибудь встретиться. За этот час мать и сестры Ванинкова успели рассказать ему, как они на 12 часов раньше узнали о смягчении его приговора, а об отправке ссыльных из Петербурга – раньше на сутки. Иначе говоря, объяснили, что этой встречей они обязаны Луизе. Тогда Ванинков, подняв глаза к небу, прошептал ее имя с таким выражением, словно это было имя святой.

Час пролетел, как единый миг, и ефрейтор открыл дверь со словами:

– Ну вот, лошадей согнали со всех сторон. Вам пора прощаться.

– О, еще хоть несколько минут! – в один голос взмолились женщины, только Алексей, слишком гордый, чтобы умолять нижестоящего, остался нем.

– Ни секунды, иначе вы меня погубите, – сказал Иван.

– Прощай! Прощай! Прощай! – невнятно зашептали они, перемежая слова с поцелуями.

– Слушайте, – внезапно предложил ефрейтор, поневоле растрогавшись, – а вы не хотите еще разок повидаться?

– О, да, да!

– Так обгоните нас и ждите на следующей станции. Ночь, никто ничего не заметит, вот и будет у вас еще часок. А мне все едино: за два раза накажут не больше, чем за один.

– Вас никто не накажет! – воскликнули три женщины. – Напротив, Господь наградит вас!

– Гм-гм! – с сомнением буркнул ефрейтор, вытаскивая узника из экипажа чуть не силком. Но как только Алексей сам услышал стремительно приближающийся топот лошадиных копыт, он торопливо оторвался от матери и, подойдя к дверям хижины, уселся на камень, делая вид, будто он там и просидел все то время, пока его не было с ними.

Экипаж графини, лошади которой успели отдохнуть, с быстротой молнии помчался вперед и остановился только на полпути между Ярославлем и Костромой, возле такой же, как первая, уединенной лачуги. Там новоприбывшие застали группу ссыльных, которая предшествовала той, где находился граф Алексей: они как раз отъезжали. Женщины тотчас приказали распрячь лошадей и послали кучера на поиски новых, приказав раздобыть их, сколько бы это ни стоило. Самим же им надежда еще раз повидать своего сына и брата придавала сил. Они остались одни на большой дороге. И стали ждать.

Ожидание жестоко изматывало их. Графине в ее нетерпении чудилось, будто она, торопя бег коней, приближает встречу со своим мальчиком, поэтому она опередила санный обоз более чем на час. Этот час тянулся, будто столетие, бедных женщин терзали тысячи мыслей и страхов, непрестанно сменяющих друг друга. Под конец они начали подозревать, что ефрейтор, раскаявшись в своем неосторожном обещании, повел обоз другой дорогой. Но тут послышались скрип полозьев и щелканье кучерских кнутов. Приоткрыв дверцу экипажа, они высунулись и явственно различили в потемках подъезжающий конвой. И железные тиски, сжимавшие их сердце, разжались.

На этой станции все складывалось так же удачно, как на предыдущей. Тем, кто не чаял увидеться раньше, чем на небесах, каким-то чудом были дарованы еще сорок пять минут. За этот срок несчастная семья успела договориться об обмене письмами, затем, как прощальный дар, графиня сняла с пальца и вручила сыну кольцо. Брат и сестры, сын и мать в последний раз обнялись, ведь ночь была уже на исходе, ефрейтор не мог позволить им третью попытку при свете дня. Да и опасность оказалась бы слишком велика. Алексей сел в сани, увозившие его на край света, за Урал, на берег озера Чаны, и вся угрюмая череда других саней, вслед за этими проехав мимо экипажа, где плакали мать и дочери, канула в ночном мраке.

В Москве графиня застала у себя Григория, которому велела ее дождаться. Она передала ему записку для Луизы, которую Ванинков во время второй остановки написал карандашом на сестриной дощечке для письма. Там было всего несколько строк:

«Я в тебе не ошибся: ты ангел. В этом мире я больше ничего не могу для тебя сделать, кроме одного: любить тебя как женщину и чтить как святую. Поручаю тебе наше дитя.

Прощай.

Алексей».

К этой записке было приложено письмо от матери Ванинкова, она приглашала Луизу в Москву, заверяя, что ждет ее, как родную дочь.

Луиза поцеловала записку Алексея, потом, покачивая головой, прочитала письмо его матери, а дочитав, улыбнулась своей печальной улыбкой:

– Нет, я поеду не в Москву, не там мое место.