Ветер, из западного ставший северным, возвещал о приходе зимы. Поэтому горожане, насилу справившись с наиболее неотложным ремонтом того, что разрушил отступивший враг, встречали врага наступающего. Тут было важно не терять времени, ведь когда началось наводнение, было уже 10 ноября. Суда, уцелевшие в урагане, теперь спешили выйти в открытое море, чтобы, подобно ласточкам, вернуться не раньше весны. Мосты были разведены, теперь стало уже спокойнее ждать первых морозов. Они начались 3 декабря, 4-го пошел снег и, хотя было всего градусов пять-шесть, тут же установился санный путь. Это было великим счастьем, ведь вся провизия, запасенная на зиму, пропала во время наводнения, и подвоз продуктов на санях спасал от голода.

Благодаря саням, по скорости почти не уступающим паровозу, в столицу со всех концов империи стала поступать дичь, порой добытая за тысячу и более лье. Тетерева, куропатки, рябчики, дикие утки, упакованные в бочки и переложенные слоями снега, в огромном количестве хлынули на рынки, где их продавали очень дешево, вернее сказать – раздавали даром. Рядом с ними на столиках можно было видеть разрубленную на куски или разложенную целиком рыбу самых изысканных пород, выловленную в Волге или в Черном море; мясные туши выставляли на продажу целиком, ставя на четыре ноги так, словно животные были еще живы, и разделывали тут же на месте.

В первые дни, когда зимний Петербург облекся в свои белые одежды, он стал для меня любопытным зрелищем, ведь все это было мне так ново. Главное, сани: я не мог отказать себе в удовольствии кататься в них, это же такое наслаждение – чувствовать, что кони, которых бодрит прохладный воздух, почти не замечая веса экипажа, словно бы не столько скачут, сколько летят, увлекая тебя по гладкой, как лед, зимней дороге. Эти первые впечатления были для меня тем приятнее, что зима с необычным для нее кокетством проявляла себя постепенно, мороз крепчал мало-помалу, так что я благодаря своей шубе и меховой накидке не заметил, как морозы дошли до −20°. Нева же начала покрываться льдом при −12°.

Я так загонял своих несчастных лошадей, что однажды утром кучер заявил: мол, если не дать им двое суток передышки, через неделю коняги станут уже совсем ни к чему не пригодными. Поскольку небо сияло безоблачной синевой, хотя воздух был таким режуще ледяным, какого я никогда еще не вдыхал, я решил отправиться на свои уроки пешком, заодно и прогуляться. Против враждебных козней стужи я вооружился с ног до головы: облачился в широченную каракулевую шубу, надвинул на уши меховую шапку, обмотал вокруг шеи кашемировый шарф и храбро вышел на улицу, весь закутанный – виднелся только кончик носа.

Сначала все шло как нельзя лучше: я даже немного удивлялся впечатлению, какое производил на меня мороз, и тихонько посмеивался над всеми жуткими россказнями о нем. Я был рад, что так славно приноровился к здешнему климату. Однако когда господина Бобринского и господина Нарышкина, двух моих учеников, не оказалось дома, я стал подумывать, что иногда случаются и сюрпризы, а тут еще заметил, что встречные вроде бы поглядывают на меня с каким-то беспокойством, хотя ничего не говорят. Но вскоре прохожий, по-видимому, более общительный, чем другие, мимоходом бросил мне какое-то односложное русское слово, в котором я расслышал буквы «о» и «с». Не поняв слова, я решил, что ради такого односложного восклицания останавливаться не стоит, и продолжал путь. На углу Гороховой улицы я повстречал извозчика, который во весь опор гнал свои сани, но, несмотря на спешку, счел нужным в свою очередь дважды выкрикнуть то же самое словцо.

Дошагав наконец до площади перед Адмиралтейством, я лицом к лицу столкнулся с мужиком, который ничего не сказал, но, набрав пригоршню снега, бросился ко мне и прежде, чем я успел опомниться, принялся растирать им мое лицо, особенно нос. Я нашел шутку неуместной и влепил ему удар, отшвырнувший его шагов на десять. К моему несчастью (или счастью?), в это время мимо проходили еще двое крестьян. Едва взглянув на мою физиономию, они на меня накинулись и, невзирая на сопротивление, скрутили мне руки, в то время как первый взбешенный мужик набрал новую пригоршню снега и, словно не желая, чтобы его затея осталась незавершенной, опять набросился на меня. На этот раз, пользуясь тем, что я лишен возможности защищаться, он беспрепятственно возобновил растирание. Полагая, что стал жертвой наглой выходки или обдуманной засады, я принялся во всю глотку звать на помощь. Подоспевший офицер спросил меня по-французски, в чем дело.

– Как? – закричал я, последним усилием высвобождаясь из рук трех обидчиков, которые тут же с невозмутимым видом отправились своей дорогой: один к Невскому, двое других – в сторону Английской набережной. – Вы разве не видели, что вытворяли со мной эти дурни?

– Что же они такого делали?

– Они терли мне снегом лицо! Уж не считаете ли вы, что это шутка хорошего тона, да еще в такую погоду?

– Но, сударь, они ведь оказали вам огромную услугу, – ответил офицер, глядя мне, как говорят у нас во Франции, в самые белки глаз.

– Как это? Вы о чем?

– О том, что, если бы не они, вы бы отморозили себе нос.

– Помилосердствуйте! – возопил я, хватаясь за нос.

– Господин офицер, – сказал в это время прохожий, обращаясь к моему собеседнику, – ваш нос побелел.

– Спасибо, сударь, – отвечал тот, как если бы такое предупреждение было чем-то в высшей степени естественным.

И он, наклонясь, набрал пригоршню снега и принялся оказывать сам себе ту же услугу, какую оказал мне бедный мужик, за чью предупредительность я отплатил так грубо.

– То есть, стало быть, сударь, если бы не этот человек…

– У вас больше не было бы носа, – кивнул офицер, продолжая растирать свой.

– В таком случае, сударь, извините!.. – И я бросился вдогонку за своим мужиком, который, решив, что я вознамерился закончить начатое, укокошив его, пустился наутек, а поскольку страх проворнее признательности, мне бы, вероятно, никогда его не догнать, если бы какие-то прохожие, увидев, как он удирает, не схватили бы его, приняв за вора. Когда я подоспел, он многословно втолковывал им, что ни в чем не повинен, кроме излишнего стремления помочь. Десять рублей, которые я ему вручил, подтвердили его объяснения. Мужик бросился целовать мне руки, а один из присутствующих, говоривший по-французски, предложил мне впредь получше заботиться о своем носе. Совет был уже ни к чему: после этого, продолжая обход учеников, я и так не упускал его из виду. Затем я отправился в фехтовальный зал господина Сивербрика, где мне назначил встречу господин Горголи. Я рассказал ему о своем приключении. И он поинтересовался, не говорили ли мне чего-нибудь другие прохожие, до этого доброго мужика. Я отвечал, что какие-то двое слишком пристально пялились на меня и кричали: «..ос!..ос!»

– Так и есть! – сказал он. – Они вас предупреждали, чтобы вы обратили внимание на свой нос. Это обычно у нас так и делается: в следующий раз вы уж не пренебрегайте такими предостережениями.

Господин Горголи был прав, притом касалось это не только носа, но также и ушей, за которые в Петербурге надлежит опасаться в первую очередь; правда, если вы сами не заметите, что мороз добирается до них, это увидит первый встречный и предупредит вас почти всегда вовремя. Когда же жертвой холода становится какая-нибудь другая, спрятанная под одеждой часть тела, вас уже никто не сможет предупредить и вы заметите неладное только по окоченению этой замерзающей части, но тогда зачастую уже бывает поздно. Прошлой зимой подобное несчастье случилось с одним французом, неким Пьерсоном, служащим одного из парижских банков, не проявившим должной предусмотрительности.

Этот господин Пьерсон отправился из Парижа в Петербург со значительной суммой, представлявшей собой часть займа, о котором договорилось русское правительство. Когда он покидал Францию, погода стояла великолепная, поэтому он ничем не запасся на случай похолодания. Когда он прибыл в Ригу, температура и там была еще весьма терпимой, так что он продолжил свой путь, не купив ни шубы, ни меховой накидки, ни сапог на шерстяной подкладке, поскольку и в Ливонии оказалось так тепло. Но миновав Ревель и проехав еще три лье, он попал в снегопад, хлопья валили с неба так густо, что ямщик сбился с дороги и экипаж опрокинулся, въехав в какую-то колдобину. Поскольку у двоих мужчин не хватало сил, чтобы поднять его, пришлось идти за подмогой. Возница быстро распряг одну из лошадей и поскакал на ней в ближний город, а господин Пьерсон, видя, что близится ночь, и опасаясь воров, не желал ни на миг оставить без присмотра доверенные ему деньги. Но за ночь ветер переменился, теперь он дул с севера, температура внезапно упала до минус двадцати. Осознав, какая ужасная опасность ему грозит, господин Пьерсон тотчас принялся ходить вокруг экипажа, сопротивляясь беде как только мог. Ждать пришлось три часа, потом ямщик вернулся с людьми и свежими лошадьми, экипаж был поставлен на колеса, выведен на тракт, и господин Пьерсон смог благодаря двойной упряжке быстро достигнуть ближайшего города, где он остановился. Станционный смотритель, к которому он обратился за новыми лошадьми, ждал его в тревоге: он знал, в каком положении остался этот путешественник. Поэтому, когда господин Пьерсон вышел из экипажа, первым вопросом к нему был, не отморозил ли он себе чего.

– Надеюсь, что нет, – отвечал путешественник, пояснив, что двигался не переставая, а, по его мнению, постоянным движением можно победить стужу. Он показал смотрителю свое лицо и руки. Они были невредимы.

Поскольку господин Пьерсон чувствовал сильнейшую усталость и боялся пускаться в путь ночью во избежание повторения подобного инцидента, он приказал постелить ему на полатях, выпил стакан горячего вина и уснул.

Проснувшись утром, он хотел было встать, но его словно гвоздями приколотили к кровати. С трудом подняв одну руку, он дотянулся до шнурка, стал звонить, звать. Когда к нему пришли, он рассказал, что чувствует: это походило на полный паралич. Вызвали врача. Тот увидел, что ноги больного мертвенно бледны и покрыты черными пятнами: все признаки гангрены. Врач тотчас объявил пациенту, что необходима ампутация.

Сколь ни ужасен такой выход, господин Пьерсон на него решился. Доктор тотчас послал за нужными инструментами, но когда он занимался приготовлениями к операции, больной вдруг пожаловался, что его зрение слабеет, он с трудом различает окружающие предметы. Тогда врач стал опасаться, что дело обстоит еще хуже, чем он предполагал, произвел новый осмотр и обнаружил, что у больного отморожена спина и там тоже началась гангрена. Но вместо того, чтобы сообщить об этом господину Пьерсону, врач успокоил его, заверив, что все не так скверно, как ему показалось сначала, и что его сейчас наверняка опять очень клонит ко сну. Больной ответил, что действительно чувствует необычайную сонливость. Через десять минут он заснул и, проспав еще минут пятнадцать, умер.

Если бы на теле господина Пьерсона вовремя заметили следы обморожения и в тот же миг растерли его снегом, как сделал добрый мужик с моим носом, уже на следующее утро Пьерсон смог бы как ни в чем не бывало продолжать свой путь.

Это стало для меня уроком, и я, опасаясь, что не всегда можно рассчитывать на прохожих, больше не выходил из дому без маленького карманного зеркальца: отныне я каждые десять минут проверял, как там мой нос.

Итак, меньше чем через неделю Петербург нарядился в зимние одежды: Нева застыла, теперь ее пересекали во всех направлениях и пешком, и в экипажах. Повсюду сновали сани: Невский превратился в своеобразный Лоншан: в церквах горели печи, по вечерам у театральных подъездов пылали большие костры в оградках, построенных специально для них, вокруг ставились круговые скамьи, на которых слуги ожидали своих господ. Что до кучеров, господа, имевшие хоть каплю жалости, отсылали их обратно в особняк, указав время, когда им надлежит вернуться. Хуже всего приходилось солдатам и будочникам: ночи не проходило, чтобы наутро нескольких из них не нашли мертвыми.

А мороз все крепчал. Дошло до того, что в окрестностях Петербурга появились волчьи стаи, гонимые стужей. Как-то утром одного из этих зверей приметили на Литейном, он там слонялся, как самый обычный пес. Впрочем, в этом бедном животном не было ровно ничего угрожающего, мне он показался скорее отчаявшимся существом, пришедшим просить подаяния, нежели хищником. Его забили палками.

Когда я в тот же вечер рассказал об этом случае в присутствии графа Алексея, он в свою очередь сообщил мне о большой медвежьей охоте, которая состоится послезавтра в лесу в десяти-двенадцати лье от Москвы. Поскольку устроителем этой охоты был один из моих учеников, господин Нарышкин, я попросил графа сказать ему о моем желании там присутствовать. На следующий день я получил приглашение и вдобавок перечень необходимой охотничьей одежды: требовался костюм, подбитый мехом, причем изнутри, и нечто вроде кожаного шлема с подобием пелерины, спускающейся на плечи; на правой руке охотника должна быть латная рукавица, и в этой руке следовало держать нож. С этим ножом он нападает на медведя и, схватившись со зверем врукопашную, почти всегда первым ударом убивает его.

Подробности этой охоты, которые я должен был затвердить, несколько охладили мой пыл: меня уже не слишком тянуло участвовать в ней.

Однако поскольку я сам вызвался, отступать не хотелось, и я приобрел все требуемое: купил одежду, шлем и нож, чтобы в тот же вечер испробовать их, иначе мне грозила опасность запутаться в своем снаряжении.

Я так долго засиделся у Луизы, что к себе вернулся за полночь. И тотчас, напялив костюм, приступил к репетиции: установил на стуле диванный валик и устремился к нему, чтобы нанести удар точно в намеченное место, которое должно было, по моим прикидкам, соответствовать расположению шестого ребра медведя, однако меня внезапно отвлек от этого упражнения странный шум в камине. Я бросился к нему, раскрыл дверцы, которые уже были заперты (в Петербурге камины, как и печи, на ночь запирают), просунул туда голову и заметил что-то, чего не успел рассмотреть: это нечто, спустившись почти до самой каминной доски, слишком быстро выбралось обратно наверх. Я ни минуты не сомневался, что это был вор, который, по всей вероятности, избрал такой способ забраться ко мне, но убедившись, что я еще не сплю, поспешно обратился в бегство. Я несколько раз прокричал «Кто там?» и, так как мне никто не ответил, еще более утвердился в своем предположении. Я с полчаса пробыл настороже, но, не слыша никаких подозрительных шумов, решил, что сбежавший вор не вернется, и, забаррикадировав камин, лег и заснул.

Прошло не более пятнадцати минут, когда я различил сквозь сон чьи-то шаги в коридоре. Впечатление, произведенное неприятной историей с камином, было еще свежо, поэтому я мгновенно проснулся и прислушался. Теперь сомнений не оставалось: там кто-то был, бродил взад-вперед перед дверью моей комнаты, паркет скрипел у него под ногами, хотя он, казалось, старался двигаться как можно осторожнее. Вскоре эти шаги замерли перед моей дверью в колебании: вероятно, кто-то желал убедиться, что я сплю. Я протянул руку к стулу, на который бросил свое барахло, нахлобучил на голову шлем, схватил нож и стал ждать.

После минутного колебания некто взялся за ключ, скрипнул замок, дверь отворилась, и в свете лампы, которую незваный гость оставил в коридоре, я увидел фантастическую фигуру, чье лицо было скрыто под маской. Я подумал, что лучше бы его предупредить, что я его жду; поэтому, когда он направился к камину с наглой уверенностью человека, хорошо знакомого с этой комнатой, я прыгнул, схватил его за горло, повалил и, приставив к груди нож, спросил, кто он и чего ему здесь надо. Но тут, к моему величайшему изумлению, мой противник стал ужасно кричать и звать на помощь. Желая узнать, с кем имею дело, я бросился в коридор, схватил лампу и тут же вернулся. Но вор исчез, словно по волшебству. Я только услышал легкое шуршание в камине. Подбежал, заглянул туда и увидел проворно удаляющиеся подошвы башмаков да края штанин, что свидетельствовало о близком знакомстве их обладателя с каминами данной конструкции. Я остался ни с чем, вконец ошеломленный.

Сосед, услышав адский шум в моей комнате, прибежал ко мне, думая, что меня убивают. Он застал меня стоящим посреди комнаты в ночной рубахе, с лампой в одной руке, с ножом в другой и в шлеме. Уж не сошел ли я с ума? Это было первое, что он подумал.

Чтобы доказать, что я в полном рассудке, и даже внушить ему кое-какие мысли насчет моей отваги, я рассказал ему, что произошло. Сосед покатился со смеху: я победил трубочиста! Я еще пытался выражать сомнение, но мои руки, рубашка и даже физиономия, сплошь перемазанные сажей, подтверждали справедливость его слов. К тому же сосед дал мне некоторые пояснения, после которых уже не оставалось сомнений.

В Петербурге трубочист – лицо первой необходимости: как минимум раз в две недели он осматривает каждый дом. Однако свои работы он производит ночью, ведь если днем открывать печные дымоходы и гасить огонь в каминах, выстудишь все апартаменты. Печи закрывают с утра, как только протопят, а камины – по вечерам, когда они догорают. Вот почему трубочисты, нанятые домовладельцами, забираются на крыши и, даже не предупредив жильцов, опускают в камины вязанки колючих веток, в центре которых закреплен большой камень; этой разновидностью метлы они выскребают верхние две трети каминной трубы, затем, исполнив свои верховные обязанности, спускаются, входят в дом, проникают в квартиры жильцов и прочищают нижнюю часть дымохода. Те, кто привык к этому или предупрежден, знают, в чем дело, и нисколько не беспокоятся. К несчастью, меня забыли известить, и бедняга-трубочист, впервые пожаловавший ко мне, чтобы исполнить свою работу, чуть не стал жертвой этого недоразумения.

Назавтра я еще раз убедился, что все, сказанное соседом, было чистой правдой. Утром ко мне зашла хозяйка дома и сказала, что внизу ждет трубочист и требует вернуть его лампу.

В три часа дня граф Алексей заехал за мной, усадил меня в свои сани, представлявшие собой просто-напросто великолепное купе на полозьях, и мы двинулись в путь с фантастической скоростью: надлежало поспеть на сбор охотников, в загородный дом господина Нарышкина, расположенный в десяти-двенадцати лье от Петербурга, в самом что ни на есть дремучем лесу. Мы прибыли туда к пяти и застали уже почти всех охотников. Вскорости подоспели остальные, и было объявлено, что ужин на столе.

Нужно побывать хоть раз на званом ужине большого русского барина, чтобы получить представление о том, до какой степени может доходить пышность подобного стола. Была середина декабря, и первое, что меня поразило, – стоявшее посреди стола великолепное вишневое деревце, все в плодах, словно во Франции на исходе мая, оно красовалось среди ваз и подносов, которыми сплошь был уставлен стол. Вокруг дерева возвышались пирамиды апельсинов, ананасов, фиг и винограда – десерт, какой трудно раздобыть в Париже даже в сентябре. Я уверен, что один этот десерт стоил более трех тысяч рублей.

Мы уселись за стол. В то время в Петербурге возникла замечательная мода предоставлять метрдотелям разрезать мясо и рыбу, а напитки разливали себе сами сотрапезники: поскольку русские – первые в мире по части пьянства. Для удобства гостей между каждыми двумя из них (впрочем, разместившимися вольготно и просторно) стояло по пять бутылок разнообразных вин, причем лучших марок: бордо, эперне, мадера, кляйн Констанция, токайское; что до мяса, оно также было привозным: телятина из Астрахани, говядина с Украины, дичь со всех концов империи.

После первого блюда метрдотель внес на серебряном блюде двух живых рыб не известной мне породы. При виде их пирующие разразились восхищенными криками: оказалось, то были стерляди. А поскольку они ловятся только в Волге, расстояние от которой до Петербурга около трехсот пятидесяти лье, а эта рыба может жить лишь в волжской воде, нужно было разбить волжский лед, выловить из глубин реки этих двух ее обитателей и в течение пяти дней и ночей везти их сюда в закрытом обогреваемом экипаже.

Таким образом, каждая из этих рыб обошлась в восемьсот рублей, то есть тысячу шестьсот франков обе. Легендарный расточитель Потемкин, и тот не сделал бы лучше!

Десять минут спустя стерляди вновь появились на столе, на сей раз поджаренные до того аппетитно, что восторги приглашенных разделились между гостеприимным хозяином, который организовал их поимку, и метрдотелем, что ведал жаркой; за сим последовали ранние овощи, горошек, спаржа, стручковая фасоль, причем все блюда были уложены в форме различных предметов.

Встав из-за стола, все перешли в гостиную, где были расставлены другие столы – игорные. Поскольку я и не так богат, и не настолько беден, чтобы проникнуться сей пагубной страстью, я стал наблюдать, как играют другие. В полночь, то есть к тому времени, когда я отправился спать, уже были проиграны триста тысяч рублей и двадцать пять тысяч крестьян.

Назавтра, чуть забрезжил рассвет, меня разбудили. Псари знали, что в том лесу, имеющем около одного лье в окружности, прячутся пять медведей. Такая новость, по-видимому, казалась весьма приятной тем, кто мне ее сообщил, но у меня она вызвала легкое содрогание. Каким бы ты ни был храбрецом, всегда испытываешь некоторое беспокойство перед схваткой с неизвестным противником, с которым придется встретиться в первый раз.

Тем не менее я бодро облачился в свой костюм. К тому же солнце, будто решив принять участие в празднике, ярко сверкало, под его лучами смягчился и мороз, в этот утренний час температура была не ниже минус пятнадцати, что сулило к полудню градусов семь-восемь.

Я нашел всех наших охотников готовыми, в одинаковых костюмах, в которых мы и сами с большим трудом узнавали друг друга. Нас ждали уже запряженные сани, и через десять минут мы подъехали к месту сбора.

Это был очаровательный домик, русский, крестьянский, срубленный посредством топора, с большой печью и изображением святого покровителя, которого каждый из нас, переступая порог, благочестиво приветствовал согласно обычаю. Нас ожидал обильный завтрак, все отдали ему должное, однако я заметил, что никто из наших охотников вопреки своим привычкам не пил. Это как перед дуэлью, на нее ведь тоже не идут под хмельком, а такая охота, какую мы затеяли, – ни дать ни взять настоящая дуэль. Когда завтрак подошел к концу, в дверях появился псарь, это значило, что пора в дорогу. У выхода всем нам раздали заряженные карабины, которые мы должны были носить за спиной на ремне, но в ход пускать только в случае опасности. Кроме карабина, каждый из нас получил еще по пять-шесть жестяных пластин, которые положено метать в медведя, чтобы они своим звяканьем и блеском привели его в ярость.

Пройдя шагов сто, мы вышли к ограде, перед которой выстроились в круг музыканты господина Нарышкина, игравшие точно такую же мелодию, какую я слышал прекрасной летней ночью на Неве. Каждый держал в руках рог, готовый сыграть свою ноту. Все ограждение было окружено таким образом, чтобы медведи, откуда бы ни появились, отступили, испуганные непривычным шумом. Между каждыми двумя музыкантами стоял псарь, крестьянин или лакей с ружьем, заряженным одним только порохом из опасения, что какая-нибудь из выпущенных пуль может задеть кого-то из нас. На случай, если медведи попытаются прорваться сквозь заграждение, звуки выстрелов должны были присоединиться к тем, что издают инструменты. И вот мы, оставив позади эту цепочку, вошли внутрь ограды.

В тот же миг лес наполнился гармоническими звуками, окружившими нас как бы кольцом и производящими сейчас то же воздействие, какое должна производить военная музыка на идущих в бой солдат, так что я и сам ощутил, как меня наполняет воинственный пыл, какого я не мог бы в себе предположить еще пять минут назад.

Я занял место между псарем господина Нарышкина, обязанным из-за моей неопытности наблюдать за мной в охоте, и графом Алексеем, за которым я обещал Луизе присматривать, хотя на самом деле это он присматривал за мной. Слева от него встал князь Никита Муравьев, с которым его связывала тесная дружба. Следующим после князя, кого я еще мог различить за деревьями, был господин Нарышкин. Дальше за ним я уже ничего не видел.

Так мы шли минут десять, как вдруг раздались крики: «Медведь! Медведь!», сопровождаемые несколькими выстрелами. Зверь, потревоженный звуками рогов, по всей вероятности, появился на опушке, но музыканты и псари общими усилиями отпугнули его. Два моих соседа одновременно дали мне знак остановиться, и мы все замерли, насторожившись. Через несколько секунд мы услышали в кустах прямо перед собой шорох, сопровождаемый глухим рычанием. Должен признаться, при этом звуке, который, казалось, приближался, я несмотря на мороз почувствовал, как на лбу у меня выступил пот. Однако, оглядевшись, я отметил, что оба моих соседа являют пример отменного самообладания, и решил держаться, как они. В этот момент и появился медведь – из колючего кустарника, расположенного как раз между мной и графом Алексеем, высунулась его морда и передняя половина туловища.

Моим первым побуждением было выхватить нож и сорвать с плеча ружье, так как медведь, удивленный, смотрел то на одного из нас, то на другого и, казалось, еще не решил, к кому бы податься. Но граф не дал ему времени на выбор. Рассудив, что я могу оказаться не слишком ловким, он поспешил привлечь внимание врага и, приблизившись к нему на несколько шагов, чтобы оказаться на полянке, где можно двигаться свободнее, швырнул ему в морду одну из жестяных пластин, которые держал в руках. Медведь тотчас одним прыжком бросился на нее и с невероятной легкостью ухватил когтями, потом, рыча, вцепился и зубами. Тогда граф сделал еще один шаг к нему и метнул вторую. Медведь поймал ее, как собака ловит брошенный ей камень, и, стиснув челюсти, раздробил. Чтобы разозлить его еще сильнее, граф бросил третью пластину, но на сей раз зверь, словно сообразив, что с его стороны глупо злиться на неодушевленный предмет, пренебрежительно позволил пластине шлепнуться на землю рядом с ним, повернулся к графу и, издав страшный рев, потрусил к нему, да так быстро, что, казалось, лап у него не меньше дюжины. И тут граф пронзительно засвистел в свисток. Услышав этот звук, медведь тотчас взметнулся на задние лапы – граф только того и ждал. Он бросился к животному, которое протянуло ему навстречу две передние лапы с намерением его задушить, но прежде, чем они успели сомкнуться, у медведя вырвался крик боли и он, отшатнувшись на три шага, закачался, словно пьяный, и упал мертвым. Нож пронзил ему сердце.

Я бросился к графу, чтобы спросить, не ранен ли он, но нашел его таким спокойным и холодным, словно он только что не медведя уложил, а перебил ножку косуле. Мне совершенно непонятна подобная отвага: меня-то всего трясло, меня, который был не более чем зрителем этой схватки.

– Теперь вы видели, как надо действовать, – сказал граф, – это не слишком трудно. Помогите мне перевернуть его. Я оставил свой нож в его ране, чтобы дать вам полноценный урок.

Зверь был уже мертв. Перевернули его не без труда: он весил, должно быть, килограммов четыреста – бурый медведь, притом крупный экземпляр. Нож, вонзенный по самую рукоять, действительно торчал у него из груди. Граф выдернул его и, чтобы очистить, несколько раз погрузил в снежный сугроб. Тут снова послышались крики, и мы сквозь сплетение ветвей увидели того охотника, что был слева от господина Нарышкина, он в свой черед схватился с медведем. Борьба продолжалась чуть дольше, но кончилась так же: медведь упал, как и первый.

Эта двойная победа, только что одержанная на моих глазах, взбудоражила меня до крайности. Лихорадочный жар загорелся в моей крови, все страхи отступили, я ощутил в себе силу Геркулеса, поражающего Немейскую гидру, и захотел в свою очередь попытать счастья.

Случай не заставил себя ждать. Мы не прошли и двух сотен шагов от того места, где оставили убитых медведей, как мне показалось, что я вижу спину медведя, наполовину вылезшего из своей берлоги, укрытой в расщелине меж двух валунов. На миг я усомнился, не чудится ли, и лихо швырнул одну из пластинок в зверя или в то, что я за него принял. Проверка удалась на славу: медведь оттопырил губы, показав мне два ряда зубов, белых как снег, и зарычал. Услышав его рычание, мои соседи справа и слева приготовили свои карабины, чтобы, если понадобится, прийти мне на помощь.

Заметив краем глаза, что они взялись за ружья, я понял, что и мне можно воспользоваться своим. Должен признаться, что это оружие внушало мне больше доверия, чем нож. Итак, я сунул его за пояс и, призвав на помощь все хладнокровие, какое имелось в наличии, в свою очередь взял карабин и прицелился в зверя. Он не двигался. Наконец, тщательно прицелившись, я нажал на гашетку, и грянул выстрел.

В тот же миг послышался ужасающий рев. Медведь выпрямился, колотя по воздуху одной передней лапой, другая же повисла вдоль тела: пуля раздробила ему плечо. Одновременно я услышал, как оба соседа в один голос закричали мне:

– Берегитесь!

Медведь, словно опомнившись, двинулся прямиком на меня, да так стремительно несмотря на рану в плече, что я едва успел выхватить нож. Я толком не помню, что произошло вслед за этим, так как все промелькнуло быстрее мысли. Я увидел прямо перед собой разъяренного зверя, вставшего на задние лапы, с окровавленной пастью. Собрав все силы, я нанес ему страшный удар, но мой нож отклонился, наткнувшись на его ребро, и тут я почувствовал, что его лапа, тяжелая, будто гора, обрушилась на мое плечо; ноги у меня подкосились, и я упал навзничь, а мой противник навалился сверху; при этом я инстинктивно вцепился обеими руками ему в горло, сжав их изо всей силы, чтобы оттолкнуть его пасть от моего лица. В тот же миг раздались два выстрела, я услышал свист пуль, затем глухой звук. Медведь издал крик боли и всей тяжестью осел на меня, но я что было сил рванулся в сторону, высвободился и тотчас вскочил на ноги, готовый к обороне. Но этого уже не требовалось: медведь был мертв. Его настигли сразу две пули: выпущенная графом Алексеем вошла за ухом, а псарь попал в раненое плечо. Я был весь в крови, но не получил и царапины.

Все сбежались, ведь как только до охотников дошло, что я схватился с медведем, каждый со страхом подумал, что мне не поздоровится. Поэтому, когда я оказался на ногах возле вражеского трупа, радости не было предела.

Моя победа, пусть и одержанная не без посторонней помощи, наполнила меня счастьем, ведь для начинающего я все-таки продержался недурно. У медведя, как я уже сказал, плечо было раздроблено моей пулей, а мой нож, скользнув по ребру, добрался до его горла. Стало быть, рука у меня не дрогнула ни в ближнем бою, ни на расстоянии.

Поскольку два оставшихся медведя, выслеженные в ограде, прорвались сквозь кордон музыкантов и псарей, охота была закончена; трупы выволокли на дорогу, где с них содрали шкуры, потом отрубили лапы: они слывут самой лакомой частью медвежьей туши и предназначались для нашего ужина.

Итак, во дворец Нарышкина мы вернулись с трофеями. Каждого из нас ожидала ванна с благовониями, приготовленная в его комнате, что было довольно кстати после того, как мы полдня провели, закутавшись в меха. Через полчаса колокол возвестил, что пора спуститься в пиршественный зал.

Ужин был не менее роскошным, чем накануне, исключая только стерлядей: их заменили медвежьи лапы. Наши псари, настояв, что это их право, назло метрдотелю сами испекли их запросто, безо всяких приготовлений на раскаленных углях. Когда внесли эти почерневшие, бесформенные куски чуть ли не угля, вид столь оригинального блюда не вызвал у меня ни малейшего желания отведать его, однако мне, как и прочим, подали мою лапу, и я, решив, раз уж взялся, подражать охотникам до конца, отделил своим ножом покрывающую ее жженую корку и добрался до превосходно испеченного, сочного мяса, первый же кусочек которого враз покончил с моим предубеждением. Это было необыкновенно вкусное блюдо – одно из лучших угощений, какие я когда-либо пробовал.

Снова усевшись в сани, я обнаружил там шкуру моего медведя: господин Нарышкин любезно позаботился о том, чтобы ее туда отнесли.