Екатерина говорила, что в Петербурге лето и зима не сменяют друг друга, там есть только две зимы – белая и зеленая.

Белая зима быстро надвигалась на нас, и я не без некоторого любопытства наблюдал ее приход. Я люблю знакомиться с новыми странами в их крайних проявлениях, ведь только так можно ощутить их подлинную характерность. Если кому хочется повидать Петербург летом или Неаполь зимой, он с тем же успехом может не выезжать из Франции: по существу он не увидит там ничего примечательного.

Царевич Константин вернулся в Варшаву, так и не разоблачив заговора, для чего он и приезжал в Петербург. Александр же, чувствуя, что его окутывает густая невидимая сеть заговора, опечаленный более чем когда-либо, покинул милые его сердцу деревья Царскосельского парка, чьи аллеи уже покрывал ковер опавшей листвы. Исчезли без следа жаркие дни и бледные ночи, небесной лазури более не видно, воды Невы уже не переливаются сапфировыми отблесками, не слышно музыки, напоминавшей об эоловых арфах, и не плывут по реке лодки, полные цветов и женщин. А мне хотелось снова повидать те волшебные острова, что я нашел здесь, когда приехал. Они тогда нежились под пологом диковинных растений, среди густых листьев которых сияли широко раскрытые венчики цветов. Но вся эта нежная флора уже вернулась на восемь месяцев в свои оранжереи. Я стал искать пленявшие меня замки, дворцы, чудесные парки, но видел на их месте лишь сараи, окутанные серым туманом, вокруг которых березы мотали своими оголенными ветвями, а лапы елей, отягощенные траурной бахромой, угрюмо покачивались на ветру, да и сами обитатели загородных поместий, блистательные летние пташки, уже упорхнули в Петербург.

Следуя совету, что за табльдотом дал мне, только что сюда приехавшему, любезный лионец, я купил у него меховую накидку и разъезжал по своим урокам из одного конца города в другой, завернувшись в нее. Впрочем, уроки почти всегда сводились скорее к болтовне, чем к упражнениям. Особенно господин Горголи, после тринадцати лет службы начальником полиции подавший в отставку, поспорив с губернатором столицы генералом Милорадовичем, и вернувшийся к частной жизни, испытывал потребность в отдыхе, устав от столь долгой суеты. Господин Горголи порой удерживал меня у себя, побуждая часами рассказывать ему просто по-дружески о Франции, о моих личных делах. Самую теплую привязанность проявлял ко мне господин Бобринский: среди подарков, которыми он осыпал меня непрестанно, я получил от него турецкую саблю отменной красоты. Что касается графа Алексея, он всегда оставался моим покровителем, хотя мне редко приходилось навещать его: он был слишком занят со своими друзьями в Петербурге и в Москве. Несмотря на расстояние в двести лье, разделяющее эти столицы, граф непрестанно находился в пути, ибо русский характер соткан из противоречий: наперекор очевидной вялости темперамента, он всего лишь со скуки легче легкого ввязывается в предприятия, требующие поистине лихорадочной деятельности!

Встречался я с ним в основном у Луизы. И замечал, что моя бедная соотечественница с каждым днем становилась все грустнее. Заставая ее одну, я расспрашивал о причинах этой печали, втайне объясняя себе ее женской ревностью. Но когда я касался этой темы, она отрицательно качала головой и отзывалась о графе Алексее с таким доверием, что я, вспомнив ее рассказ о нем и сопоставив его с глухими таинственными толками о заговоре, который плетется неизвестно кем и непонятно против кого, начал догадываться, что граф принимает в этом активное участие. Сам же он – и тут надо отдать должное русским конспираторам, – никогда не выдал себя малейшей переменой настроения и оставался прежним.

Тем временем наступило 9 ноября 1824 года. Густой туман окутал столицу, а сильный юго-западный ветер, сырой и холодный, уже трое суток дул со стороны Финского залива, так взбаламутив Неву, что она стала бурной, словно море. Несмотря на этот ветер, свистящий, жесткий и режущий лица, на набережных собирались многолюдные толпы: люди с тревогой всматривались в волны и считали кольца, вделанные одно над другим в замыкающие русло реки гранитные стены, отмечая разные уровни, до каких добирался прилив. Некоторые возносили молитвы, распростершись пред образом Пресвятой Богородицы, из-за которого Петр Великий, как мы уже говорили, чуть не отказался строить здесь имперскую столицу, рассчитав, что вода способна подниматься до первых этажей. В городе все пугались, примечая, что и фонтаны бьют обильнее, и в источниках вода бурлит, словно вскипая под воздействием чуждой силы, прущей из подземных каналов. Наконец, в самом воздухе города веяло чем-то мрачным, словно предвестием больших бедствий.

Наступил вечер. Повсюду были удвоены посты, предназначенные для того, чтобы принимать сигналы.

К ночи разразилась ужасная буря. Был дан приказ поднять мосты, чтобы суда могли в поисках укрытия по необходимости заходить по Неве до самого городского центра; они и впрямь всю ночь шли вверх по течению, чтобы бросить якорь перед крепостью. В потемках они смахивали на белые призраки.

Я до полуночи просидел у Луизы. Она была напугана тем сильнее, что граф Алексей не смог остаться рядом, он получил приказ находиться в казарме кавалергардов: и верно, предосторожности принимались такие же, как во время военного положения. Простившись с Луизой, я мимоходом забрел на набережную. Нева, похоже, разбушевалась вконец, однако еще не вздулась так, чтобы это было заметно при простом наблюдении. Однако со стороны моря время от времени долетали странные звуки, похожие на протяжные стоны.

Я возвратился к себе. В доме никто не спал. Во дворе был источник, за последние два часа он переполнился, и вода хлынула наружу, заливая первый этаж. Рассказывали, что в других местах города вспучиваются гранитные плиты, сквозь них выплескивается вода. И в самом деле, по дороге домой мне все время чудилось, что вода проступает сквозь камни мостовой, но поскольку я не задумывался о наводнении, не имея о нем ни малейшего понятия, я поднялся в свою квартиру, которая, впрочем, обеспечивала мне надежную защиту, так как находилась на третьем этаже. Однако я не сразу смог заснуть: к моему собственному беспокойству присоединилась более острая тревога, которую я заметил у других. Но вскоре я все же задремал, измотанный усталостью и даже убаюканный монотонным воем бури.

Около восьми утра меня разбудил пушечный выстрел. Набросив халат, я подбежал к окну. На улицах царила невероятная суматоха. Я торопливо оделся и поспешил вниз.

– Что случилось? Почему стреляла пушка? – спросил я человека, тащившего тюфяк на второй этаж.

– Вода поднимается, сударь, – бросил он, не останавливаясь.

Я спустился на первый этаж, там вода уже доходила мне до щиколотки, хотя пол поднимался над уровнем мостовой на три ступеньки крыльца. Выбежав на порог, я увидел, что середина улицы затоплена, а волны от проезжающих экипажей захлестывают мостовые.

Я приметил дрожки, подозвал, но извозчик отказался везти, ему не терпелось поскорее добраться до конюшни. Однако двадцатирублевая купюра придала ему решимости. Я вскочил в экипаж и назвал ему адрес Луизы на Невском проспекте. Ноги моего коня уже до половины скрывались под водой; пушка палила снова и снова через каждые пять минут, и всякий раз при этом я слышал, как встречные на улицах повторяли:

– Вода прибывает.

К Луизе я добрался. У ее двери столкнулся с конным солдатом. Он только что прискакал сюда во весь опор: его прислал граф Алексей, поручив передать, чтобы она на всякий случай поднялась на верхний этаж. Ветер между тем переменился, теперь дул западный, он оттеснял Неву назад, казалось, море вступило в борьбу с рекой, и переходит в наступление. Солдат, исполнив поручение, сломя голову поскакал обратно в казарму, взметая целые водяные каскады. А пушка все бухала.

Мое прибытие пришлось кстати. Луиза умирала от страха, быть может, не столько за себя, сколько за графа Алексея: его казарме, расположенной у Нарвской заставы, опасность грозила прежде всего. Однако только что полученное сообщение ее немного успокоило. Мы вместе поднялись на террасу ее дома, расположенную выше всех окружающих строений: в погожие дни оттуда можно было увидеть море. Но теперь горизонт приблизился вплотную: туман настолько сгустился, что взгляд тонул в океане пара.

Вскоре пушечные выстрелы участились, и мы увидели, как с площади перед Адмиралтейством во всех направлениях устремились наемные экипажи: их кучера съехались туда, на свое обычное место, в надежде получить от наводнения хороший заработок. Вынужденные теперь удирать от разлившейся реки, они кричали «Вода прибывает! Вода прибывает!» И в самом деле позади экипажей, словно собравшись гнаться за ними по улицам, из-за парапета набережной высунула свою зеленоватую голову высоченная волна, разбившись затем об угол Исаакиевского моста и докатившись пеной до самого подножия памятника Петру Великому.

В ответ раздался такой вопль ужаса, как если бы весь город увидел эту волну и закричал. Нева вышла из берегов.

При этом крике терраса Зимнего дворца мгновенно заполнилась мундирами. Император в сопровождении своего штаба вышел туда, чтобы отдавать приказы, ведь опасность возрастала с каждой минутой. Увидев, что вода уже до половины поглотила стены крепости, он подумал о несчастных узниках, заключенных в подвалах с решетками, обращенными к Неве. Владелец одной из барок тотчас получил приказ известить коменданта, чтобы тот именем императора выпустил их из камер и препроводил в безопасное место. Но барка подоспела слишком поздно: в общей неразберихе все забыли о заключенных. Они погибли.

В этот момент мы заметили внизу, у подножия Зимнего дворца, вымпел императорской яхты: она подошла сюда, чтобы при необходимости взять на борт царя и его семью. Вода к тому моменту была уже, наверное, вровень с парапетом набережной, которая начала исчезать с глаз, а при виде экипажа, барахтавшегося вместе с лошадью и возницей, мы поняли, что на улицах глубина уже выше головы. Возница вскоре пустился вплавь, добрался до окна, и его впустили на балкон второго этажа.

Отвлеченные этим зрелищем, мы ненадолго выпустили из виду Неву. Когда же снова глянули в ту сторону, увидели на площади перед Адмиралтейством две лодки. Вода поднялась так высоко, что они смогли пройти над парапетом. Эти лодки были посланы императором для спасения утопающих. Затем появились еще три. Когда же мы машинально взглянули туда, где остались лошадь с экипажем, то увидели верх кареты, еще торчавший из воды, а бедное животное кануло бесследно. Стало быть, на улице глубина достигла примерно футов шести. Пушка между тем умолкла – это означало, что наводнение доверху захлестнуло укрепления цитадели.

И тут стали появляться, покачиваясь на волнах, обломки домов – они, гонимые течением, приплыли сюда из предместий: доски от жалких деревянных лачуг Нарвской заставы, смытых напором урагана и унесенных потоком вместе с несчастными, что пытались там укрыться.

В одну из лодок на наших глазах втащили труп. Чувство, испытанное нами при виде этого первого утопленника, словами не передать.

А вода продолжала прибывать с ужасающей быстротой. Три канала, замыкающие город, изрыгнули на его улицы свои барки с камнями, фуражом, дровами. Время от времени какой-нибудь человек, прицепившись к подобному плавучему острову и забравшись повыше, знаками подзывал спасательные лодки. Те пытались добраться до него, но это было нелегко: волны, мечась в тисках улиц, словно в каналах, бешено сталкивались, так что порой несчастного, не успевшего дождаться помощи, уносило волной или она на его глазах накрывала спасителей.

Мы ощущали, как содрогается дом, слышали, как он стонет под напором мощных валов, достигших уже второго этажа, и нам казалось, что в любую минуту его фундамент может осесть, а верхние этажи просто развалятся. Но среди всего этого хаоса из уст Луизы я слышал только одно: «Алексей! О Боже мой, Боже мой! Алексей!»

Император, казалось, был в отчаянии. Губернатор Петербурга граф Милорадович находился подле него, получая и передавая по назначению царские приказы, которые, с каким бы риском они ни были сопряжены, исполнялись в тот же миг на диво усердно и точно. Тем не менее известия, которые ему доставляли, становились все более удручающими. В одной из городских казарм целый полк искал спасения на крыше, но здание рухнуло, и все погибли. Когда императору докладывали об этом, часовой, снесенный потоком вместе со своей будкой, которая до поры до времени спасала его, служа вместо лодки, взлетел на гребне волны и, увидев на террасе императора, вытянулся во фрунт и протянул ему свое оружие. В тот же миг волна опрокинула солдата и смяла его утлое плавучее средство. У императора вырвался крик, и он тотчас послал ему на выручку лодку. К счастью, солдат умел плавать, он смог минуту-другую удержаться на поверхности, лодка подобрала его и доставила во дворец.

Все, что за этим последовало, вскоре обернулось полнейшим хаосом, и уследить за подробностями стало немыслимо. Суда, сталкиваясь, разбивались, их обломки плясали на волнах вместе с досками разрушенных домов, мебелью, трупами людей и животных. Гробы, всплывая из размытых могил, словно в день Страшного суда, являли на всеобщее обозрение истлевшие кости, и наконец, крест, приплывший с размытого погоста, проник во дворец императора, причем – мрачное предзнаменование! – в царскую опочивальню.

Море подобным образом вело наступление целых двенадцать часов. Вторые этажи затопило везде, а в некоторых кварталах вода добралась и до третьих, то есть поднялась на шесть футов выше Богородицы Петра Великого, затем она стала опускаться, ибо ветер по милости Господней переменился, став из западного северным. Нева могла снова течь своим обычным курсом, чему все эти часы препятствовало море, стеной преграждая ей путь. Еще двенадцать таких часов – и Санкт-Петербург исчез бы вместе со своими обитателями, как некогда города древности, уничтоженные потопом.

Все это время император, великие князья Николай и Михаил и генерал-губернатор Милорадович не покидали террасы Зимнего дворца, в то время как императрица из своего окна бросала кошельки с золотом лодочникам, которые выбивались из сил, спасая гибнущих.

Уже вечерело, когда к окну третьего этажа нашего дома пристала лодка. Луиза еще издали весело махала рукой сидевшему в ней солдату, чей мундир она узнала: он прибыл с вестями от графа и поручением узнать, как дела у нас. Она черкнула ему записку – несколько карандашных строчек, к которым я приписал еще пару слов: обещал не оставлять ее одну.

Поскольку вода продолжала спадать, а северный ветер, судя по всему, не собирался менять направление, мы спустились с террасы на третий этаж. Там и переночевали, поскольку о втором нечего было и думать: правда, вода оттуда схлынула, но все было разрушено, окна и двери разбиты, на полу – обломки мебели…

В этом столетии уже третий раз Петербург со своими кирпичными дворцами и гипсовыми колоннадами едва не погиб от воды, являя странное сходство с Неаполем, который на другом конце европейского мира живет под угрозой огня.

К следующему утру воды на улицах осталось не более чем на три фута. Теперь, видя валяющиеся на мостовой трупы и обломки, можно было осознать размеры бедствия. Какие-то лодки занесло на высоту Казанского собора, в Кронштадте стопушечный линейный корабль выбросило на середину городской площади, причем он, прежде чем там оказаться, мимоходом своротил два дома.

Среди всех бед, причиненных этой Божьей карой, совершилось и страшное людское мщение.

В одиннадцать часов вечера министр, вызванный к императору, оставил дома свою очаровательную любовницу-«государыню», посоветовав ей при первых признаках опасности перейти в апартаменты, недоступные наводнению. Сделать это было легко: особняк министра, одно из самых красивых зданий Преображенской улицы, был пятиэтажным.

«Государыня» осталась одна со своими служанками, а ее покровитель отправился в Зимний дворец, где пробыл возле императора еще два дня, то есть все время, пока продолжалось наводнение. Освободившись, он поспешил домой, где обнаружил, что вода поднималась здесь на семнадцать футов, и дом выглядел покинутым.

Беспокоясь о своей прекрасной возлюбленной, министр бросился вверх по лестнице, к ее опочивальне. Дверь была закрыта – она, одна из немногих, устояла против напора волн, тогда как все прочие сорвало с петель и унесло. Встревоженный этим странным обстоятельством, он стал стучать в запертую дверь, но ему никто не отвечал. Это глухое молчание вселило в него ужас, и он ценой невероятных усилий наконец вышиб дверь.

Труп «государыни» лежал посреди комнаты, однако объяснить эту смерть только кошмарными последствиями наводнения было мудрено: ее тело было обезглавлено.

Почти теряя рассудок от горя, министр стал звать на помощь, выбежав на тот самый балкон, откуда Машенька любовалась экзекуцией, на которую обрекла своего бывшего жениха. Несколько человек, прибежавших на крик, застали его коленопреклоненным над искалеченным телом.

Обшарив комнату, голову обнаружили на кровати, поток, видно, закатил ее туда. Рядом с головой лежали большие ножницы, каким подстригают живые изгороди садов, они, очевидно, послужили орудием убийства.

Все слуги министра, почуяв близкую опасность, разбежались, но вернулись в тот же вечер или на следующий день.

Не вернулся только садовник.