Вернувшись в Петербург, мы застали город за приготовлениями к двум большим праздникам, которые следуют друг за другом с промежутком в несколько дней: к Новому году и водосвятию. Первое торжество сугубо светское, второе – чисто религиозное.

В первый день нового года царь-«батюшка» и царица-«матушка», как их величают, устраивают по обычаю прием своих подданных. Двадцать пять тысяч пригласительных билетов разбрасывают как бы наудачу по петербургским улицам, и все приглашенные без различия рангов и сословий в тот же вечер могут явиться в Зимний дворец. (Об этом я знал уже из рассказа Луизы.)

Однако по городу ходили мрачные слухи: будто в этом году прием не состоится, так как несмотря на упорное молчание русской полиции, молва утверждала, что на царя готовится покушение. Снова вспомнили о неведомом заговоре, который то словно бы угрожал, то вновь уходил в тень. Но вскоре страхи рассеялись: император заявил начальнику полиции, что все остается по-прежнему, прием состоится, несмотря на то что домино, в котором мужчины, согласно давнему обычаю, являлись на этот вечер, могло облегчить убийце его замысел.

Впрочем, это вообще примечательная особенность России: если не считать заговоров в лоне собственного семейства, правителю здесь некого бояться, кроме вельмож, поскольку его двойной ранг императора и церковного главы, который он унаследовал от Цезаря в качестве его восточного преемника, делает его в глазах народа священной персоной.

Поэтому говорили, что убийство Александра замышляется в его дворце, кем-то из аристократии, возможно даже, его собственной гвардии. Это было известно, по крайней мере об этом толковали открыто, но среди множества рук, простертых к императору, невозможно было отличить дружеские от вражеских. Оставалось лишь ждать и уповать на Бога: Александр так и поступал.

Новый год наступил. Билеты были розданы, как обычно: мне одному их достался целый десяток, так уж хотелось моим ученикам дать мне возможность увидеть это национальное торжество, столь интересное для чужестранца. И вот в семь часов вечера двери Зимнего дворца распахнулись.

После всех тревожных слухов я ожидал, что подступы к дворцу будут заполнены войсками. Каково же было мое удивление, когда я не заметил там ни одного лишнего штыка – одни часовые, как всегда, стояли на своем посту; во внутренних покоях дворца охраны и вовсе не было.

Легко представить, как может выглядеть наплыв толпы, устремившейся во дворец, просторный, как Тюильри; однако в Петербурге примечательно то, что всеобщее почтение к императору мешает этому нашествию обернуться шумной неразберихой. Вместо того чтобы толкаться и кричать, каждый словно бы проникнут сознанием своего приниженного положения и чести, которая ему оказана, он только и делает, что напоминает соседу: «Тише! Не надо шуметь!»

В то время как его дворец заполняется народом, император в зале святого Георгия, сидя рядом с императрицей, окруженный великими князьями и великими княжнами, принимает весь дипломатический корпус. Потом вдруг, когда гостиные уже битком набиты важными барами и мужиками, княгинями и простолюдинками, двери зала святого Георгия распахиваются, раздается музыка, император подает руку Франции, Австрии или Испании, представленной в лице супруги соответствующего посла, и с ней вдвоем появляется на пороге. Тогда людское море расступается, каждый теснее вжимается в толпу, и царь шествует по образовавшемуся проходу.

Именно этот момент, если верить слухам, был выбран заговорщиками для его убийства, и надо признать, что осуществить такой замысел было бы не трудно.

В связи с этими слухами я с особым любопытством ожидал императора, полагая снова увидеть то же печальное лицо, что запомнилось в Царском Селе. Но, к моему крайнему изумлению, лицо царя, напротив, сияло, быть может, оно еще никогда не было таким открытым и радостным. Впрочем, то была характерная для Александра реакция на любую грозную опасность, он уже дважды имел повод продемонстрировать эту потрясающую фальшивую безмятежность: один раз на балу у французского посла господина де Коленкора, другой – на празднике в Закрете, близ Вильно.

Господин де Коленкор, герцог Виченцы, давал бал в честь императора, когда около полуночи, то есть в час, когда собрались все танцующие, ему сообщили, что во дворце пожар. Хозяин дома тотчас вспомнил о бале у князя Шварценберга, прерванном из-за такой же беды, и о ее роковых последствиях, вызванных не столько самим огнем, сколько ужасом, от которого все там обезумели. Поэтому герцог, желая увидеть все своими глазами, поставил у каждой двери по адъютанту с приказом никого не выпускать, а сам, приблизившись к императору, шепнул ему:

– Сир, во дворце пожар. Я сам схожу посмотреть, что именно происходит. Важно, чтобы никто об этом не узнал, прежде чем мы выясним характер и размеры опасности. Мои адъютанты получили приказ не выпускать никого, кроме вашего величества и их императорских высочеств великих князей и великих княжон. Итак, если вашему величеству угодно удалиться, это возможно, однако я просил бы вас заметить, что пока вы остаетесь здесь, никому не придет в голову мысль о пожаре.

– Хорошо, – сказал император, – ступайте, я остаюсь.

Господин де Коленкор побежал туда, где только что заметили огонь. Как он и предполагал, опасность оказалась не столь велика, как можно было подумать в первую минуту, и пламя вскоре отступило перед совместными усилиями домашней прислуги. Посол тотчас возвратился в гостиную и застал императора танцующим полонез.

Им с господином де Коленкором достаточно было обменяться взглядами: они друг друга поняли.

После контрданса царь все же спросил:

– Ну, что там?

– Сир, огонь потушен, – отвечал господин де Коленкор.

И все, больше слов не потребовалось. Только на следующий день гости этого блистательного бала узнали, что в течение часа они танцевали на вулкане.

В Закрете дело обстояло еще серьезнее, ведь там Александр ставил на карту не только свою жизнь, но и свою империю. В разгар праздника к нему пришли с докладом, что авангард французской армии перешел через Неман и император Наполеон, его гостеприимный хозяин на переговорах в Эрфурте, которого он ныне забыл пригласить, с минуты на минуту может войти в бальный зал в сопровождении шестисот тысяч танцоров. Александр давал необходимые распоряжения адъютантам, сохраняя такую мину, словно болтал о пустяках, продолжал бродить по залам, хвалил иллюминацию, прелестнейшей частью которой, по его словам, стала только что взошедшая на небосклон луна, и удалился не раньше полуночи, когда подали ужин на маленьких столиках, все гости занялись едой, и это позволило ему незаметно исчезнуть. За весь тот вечер никто не заметил, чтобы его чело омрачила хотя бы легкая тень беспокойства, так что о наступлении французов узнали не раньше, чем они явились.

Как видим, император снова обрел свою былую энергию наперекор недугам и меланхолии, снедавшей его в ту пору, то есть 1 января 1825 года, когда мы пришли во дворец. Он, как обычно, обошел все залы, можно сказать, галопом пронесся по ним, а следом весь его двор. Меня же подхватил людской поток и, покружив по дворцу, часам к девяти возвратил на прежнее место.

В десять вечера, когда иллюминация Эрмитажа была завершена, тех, кто располагал билетами на особое представление, пригласили пожаловать туда.

Тут я, хоть и с немалым трудом, выбрался из толпы, поскольку принадлежал к числу этих избранных. Дюжина негров в пышных восточных одеяниях выстроилась у дверей, ведущих в театр, дабы сдерживать толпу и проверять билеты.

Должен признаться, что, войдя в театр Эрмитажа, в дальнем конце которого в длинной галерее у противоположной от сцены стены были накрыты столы для придворного ужина, я почувствовал себя так, словно попал во дворец феи. Пусть читатель вообразит просторный зал, сплошь затянутый гобеленами, с расписным потолком, усеянным хрустальными трубками, по величине напоминающими те стеклянные сарбаканы, из которых дети стреляют по птицам смоляными шариками. Трубки эти все фигурные: каждая перекручена, замысловато искривлена в форме, наиболее соответствующей тому месту, где она расположена; их соединяют неразличимо тонкие серебряные нити, в трубках запрятаны цветные фонарики со свечами внутри, их тысяч восемь-десять, хрусталь отражает и усиливает их свет. Разноцветным сиянием этих фонариков озарен окрестный ландшафт: уголки парка, цветы, боскеты, откуда раздаются воздушные мелодии, исполняемые невидимым оркестром, фонтаны и озера, по глади которых словно прокатываются тысячи бриллиантов. Вуаль, сотканная из света, окутывая эти картины, создает впечатление несколько фантастическое, исполненное дивной поэзии.

Одно только устройство этой иллюминации обошлось в двенадцать тысяч рублей и потребовало двух месяцев работы.

В одиннадцать вечера духовой оркестр грянул марш, возвещая о прибытии императора. Он явился в окружении своего семейства, придворные следовали за ним. Тотчас же великие князья и великие княжны, послы с супругами, первые должностные лица империи и статс-дамы заняли места за столом, стоявшим в центре. Прочие гости, человек шестьсот из высшей знати, расположились за двумя другими столами. Один император не сел, он стал прохаживаться между столами, обращаясь то к одному, то к другому гостю, которые, согласно правилам этикета, отвечали ему сидя.

Не берусь описать впечатление, какое производил на других присутствующих завораживающий облик императора, великих князей и княжон, всех этих вельмож и их жен, из которых одни в золоте и вышивках с головы до пят, другие переливаются бриллиантами, причем все зрелище предстает перед вами в стенах хрустального дворца. Что касается меня, то я никогда не испытывал такого ощущения грандиозности. Позже мне довелось повидать несколько наших королевских торжеств – если оставить в стороне патриотизм, должен признать, что этот праздник их превосходил.

Когда пир завершился, монарх и двор покинули Эрмитаж и снова отправились в зал святого Георгия. В час ночи раздались звуки второго полонеза, который, как и первый, возглавил сам император. Как только полонез отзвучал, царь удалился.

Признаться, с его уходом мне стало легче на душе: весь вечер я не мог избавиться от мысли, что это великолепное торжество с минуты на минуту может быть запятнано кровью.

Когда удалился император, толпа мало-помалу рассосалась. Во дворце было двадцать пять градусов тепла, снаружи – двадцать мороза. Сорок пять градусов разницы! Во Франции мы бы спустя неделю уже знали, сколько человек умерло вследствие столь мгновенной и резкой перемены, нашлись бы доводы, возлагающие ответственность на государя, министров или полицию, что дало бы газетчикам великолепный повод для полемики. В Петербурге же никто ничего не знает и, благодаря подобному молчанию, веселые празднества не оставляют после себя горького осадка.

Мне же повезло: я без особых приключений вернулся к себе на Екатерининский канал благодаря слуге, у которого – редкий случай! – хватило ума дождаться меня там, где я велел, а также благодаря плотно закрытому экипажу и толстенной шубе с мехом как наружу, так и внутрь, вдобавок подбитой ватой.

Второй праздник, водосвятие, в этом году приобрел особую торжественность из-за недавнего кошмарного бедствия. Помпезные и бурные приготовления к торжественной церемонии, занявшие около двух недель, на сей раз велись не только деятельно, но и с заметным религиозным трепетом, который абсолютно незнаком нам, народам, склонным к безверию. На Неве был воздвигнут огромный круглый павильон, имеющий восемь входов, украшенный четырьмя большими картинами и увенчанный крестом. Попасть внутрь можно было по мосткам, сооруженным напротив Эрмитажа. Утром праздничного дня полагалось прорубить в ледяном полу павильона широкое отверстие, дабы священник мог приблизиться к воде.

И вот этот день, когда надлежало укротить гнев реки, наконец настал. Несмотря на стужу, которая в девять часов утра доходила градусов до двадцати, на набережных собралось немало народу; река, заполненная толпами зевак, полностью скрылась с глаз. Присоединиться к ним я, сознаюсь, не рискнул: опасался, что лед, сколь бы крепким и толстым он ни был, такую ораву не выдержит. Поэтому я, как мог, стал проталкиваться к гранитному парапету набережной и наконец достиг его после сорока пяти минут, за которые меня дважды предупреждали, что мой нос в опасности: побелел! Вокруг павильона было предусмотрено свободное пространство – обширный круг.

В половине двенадцатого императрица и великие княжны, появившись на одном из застекленных балконов дворца, тем самым возвестили толпе, что богослужение закончено. С Марсова поля повалила вся имперская гвардия, примерно тысяч сорок. Под звуки военной музыки они построились в боевые порядки на льду реки, образовав тройную шеренгу от французского посольства до крепости. В то же мгновение дворцовые ворота распахнулись, замелькали флаги, святые образа, появились певчие из царской часовни, а за ними клир во главе с митрополитом. Следом выступали пажи, потом унтер-офицеры со знаменами разных гвардейских полков и наконец сам император. Справа и слева от него шагали великие князья Николай и Михаил, за ними следовали крупные военные чины империи, адъютанты и генералы.

Как только император достиг входа в павильон, уже почти до отказа заполненный священнослужителями и знаменосцами, архиепископ подал знак, и в тот же миг зазвучал хор: более сотни мужских и детских голосов, без какого-либо инструментального сопровождения исполнявших религиозные гимны. Я никогда не слышал такого волшебного, безукоризненно гармонического звучания. Все то время, пока длилась молитва, то есть около двадцати минут, император неподвижно простоял без шубы, в одном мундире, с непокрытой головой, бросая вызов климату и подвергая себя опасности более реальной, чем если бы выступал в первом ряду сражающихся под огнем сотни пушек. Зрители при этом кутались в шубы, на головах у них были меховые шапки, а император был почти совсем лыс.

Когда вторично отзвучало «Тебе, Бога хвалим», архиепископ принял из рук мальчика-хориста серебряный крест и, встав посреди коленопреклоненной толпы, громогласно благословил реку, погрузив крест в полынью, прорубленную во льду, благодаря чему вода поднялась и он мог до нее дотянуться. Затем он взял вазу, наполнил ее освященной водой и поднес императору. После этой церемонии началось освящение знамен.

Штандарты склонились, чтобы в свою очередь принять благословение, и тотчас из павильона, выпустив в воздух хвост белого пара, взвилась ракета. В тот же миг раздался ужасный грохот: это вся артиллерия крепости затянула «Тебе, Бога хвалим».

За время, пока длилась церемония благословения, салют гремел трижды. При третьем император надел головной убор и побрел назад, ко дворцу. Он прошел в нескольких шагах от меня. В этот раз царь выглядел печальнее, чем когда бы то ни было: зная, что во время религиозного праздника ему ничто не грозит, он вновь стал самим собой.

Не успел он удалиться, как толпа устремилась в павильон: одни окунали руки в прорубь, чтобы омоченными в свежеосвященной воде перстами осенить себя крестным знамением, другие уносили воду в сосудах, а кое-кто даже погружал в нее своих малолетних чад, веря, что в такой день это совершенно безопасно.

В этот же день подобная церемония совершается в Константинополе, но там, куда не долетает ледяное дыхание зимы и на море не увидишь ни одной льдинки, патриарх выплывает на лодке и бросает святой крест в голубые воды Босфора, откуда ныряльщик выуживает его прежде, чем он затеряется в глубинах моря.

За священными церемониями почти сразу следуют мирские забавы, подмостками для которых служит все та же ледяная кора, сковавшая реку. Но эти радости всецело зависят от капризов погоды. Нередко случается, что когда и балаганчики сооружены, и места всех игрищ распределены, беговые дорожки уже ждут скакунов, а русские горки – любителей скользить по льду, флюгер вдруг поворачивается на запад, с Финского залива налетают порывы влажного ветра, лед подтаивает, и тотчас в дело вмешивается полиция: балаганчики, к огорчению петербургских жителей, разбирают и перевозят на Марсово поле. Там все устраивается абсолютно так же, толпу ждут те же увеселения, но карнавал все равно испорчен. Для русского его Нева – то же, что Везувий для неаполитанца, предпочитающего, чтобы родимый вулкан оставался гибельным, чем умер: стоит ему перестать дымиться, лаццарони в испуге, уж не потух ли он.

К счастью, в ту достославную зиму 1825 года все шло как по маслу: праздника ни на миг не омрачила угроза оттепели. Аристократические балы уже начались, опережая простонародные игрища, в то время как напротив французского посольства стали строиться многочисленные балаганчики, занимая почти все пространство между двумя набережными, а ведь между ними более двух тысяч шагов. Незамедлительно соорудили и русские горки, которые, к немалому моему удивлению, показались мне менее изящными, чем их парижские имитации: здесь это просто-напросто изогнутый скат высотой в сотню футов, а длиной футов в четыреста, делается он из досок, которые поочередно то обливают водой, то засыпают снегом, пока на них не образуется ледяная корка толщиной дюймов шесть.

Что до санок, это всего лишь обычная доска, закругленная с одного конца. Возчики шныряют в толпе со своими досками под мышкой, зазывая охотников прокатиться. Кто находит такого любителя, поднимается вместе с ним на вершину горки по лестнице, пассажир усаживается впереди, возчик – сзади и управляет движением санок с ловкостью, которая тем более необходима, что горка не огорожена и санки могут рухнуть вниз. Цена одного такого спуска – копейка, на наши деньги чуть меньше двух лиардов.

Прочие забавы очень похожи на народные гулянья на Елисейских Полях, такие представления встретишь в любой стране: восковые фигуры, великаны и карлики, причем все это сопровождается громкой музыкой и воплями многочисленных зазывал. Насколько я мог судить по их жестикуляции, приемы, посредством коих они прельщали зевак, по существу весьма сходны с нашими, однако всегда находятся различия в деталях, характерных для данной страны. Одна из шуток, имевших особенно шумный успех, являла собой сценку, где фигурировал почтенный отец семейства, с нетерпением ждущий, когда ему покажут его новорожденное дитя, которое вот-вот прибудет из соседней деревни. И вот появляется кормилица с младенцем, запеленатым так, что виден лишь самый кончик черного носика. При виде своего чада, издающего громкое урчание, родитель выражает пылкий восторг, объявляя, что ребенок лицом – вылитый папа, а ласковый, как мать. Тут появляется и мать ребенка, слышит этот комплимент, он ей не по сердцу, вспыхивает спор, доходящий до потасовки, младенца рвут друг у друга из рук, пеленки спадают с него, и на свет при бурных рукоплесканиях масс является медвежонок, а дурень-папаша начинает понимать, что его дитя подменили.

В последнюю неделю карнавала на петербургских улицах разыгрывается ночной маскарад, эта игра распространяется от дома к дому так же, как в наших провинциальных городах. Наиболее часто встречается костюм парижанина: тесная долгополая одежка, ворот рубашки, неимоверно накрахмаленный, выпирает из-под галстука дюйма на три-четыре, жабо чудовищных размеров, на голове завитой парик и маленькая соломенная шляпка. Карикатура дополняется брелоками и цепочками, болтающимися на шее и позвякивающими на поясе. К сожалению, как только маска узнана, свободе приходит конец, этикет вступает в свои права, и шут вновь становится его превосходительством, отчего игра неизбежно утрачивает часть своей пикантности.

Что касается простого народа, он, словно спеша вознаградить себя за все тяготы великого поста, налегает на мясные кушанья и напитки. Но как только пробьет полночь с воскресенья на понедельник, оргию сменяет строжайшее воздержание, и все остатки трапезы, прерванной первым звоном часов, бросят псам. Все тотчас меняется: вместо вольных жестов – крестные знамения, вместо вакханалий – молитвы. Зажигаются свечи перед иконами, и со следующего дня церкви едва вмещают всех прихожан.

И все же эти праздники, какими бы блистательными они ни казались, весьма поблекли по сравнению с тем, что были встарь. К примеру, в 1740 году императрице Анне Иоанновне вздумалось превзойти все, что ее подданные видывали до сих пор, и устроить один из подобных праздников так, как может себе позволить лишь русская императрица. С этой целью она устроила свадьбу своего шута и велела всем губернаторам прислать ей по паре представителей каждой народности, обитающей на подвластной ему территории, причем в национальных костюмах и на обычных для них транспортных средствах.

Приказ императрицы был скрупулезно выполнен, и в указанный день могущественная правительница узрела депутацию сотни различных народностей, названия которых она подчас припоминала с трудом. Там были камчадалы и лопари в санях, запряженных собаками, и оленьих упряжках, калмыки на своих быках, бухарцы на верблюдах, индийцы на слонах и остяки на лошадках. Тогда впервые, добравшись до столицы с разных концов гигантской империи, столкнулись лицом к лицу светловолосый финн и брюнет черкес, великан украинец и пигмей-самоед, башкир, киргиз и пригожие молодцы из Грузии и из Ярославля, чьи дочери украшали собой гаремы Константинополя и Туниса.

Каждого посланца в соответствии с природой края, откуда они явились, размещали под одним из четырех заблаговременно вывешенных знамен, представлявших зиму, весну, лето и осень. Затем, когда все были в сборе, по петербургским улицам стала разъезжать диковинная процессия из этих представителей. Это продолжалось целую неделю, но хотя зрелище каждый день повторялось, оно так и не смогло в полной мере удовлетворить любопытство публики.

Наконец наступил день свадебной церемонии. Новобрачные отстояли богослужение в дворцовой часовне и, сопровождаемые своей шутовской свитой, направились в особняк, приготовленный для них императрицей. Он вполне соответствовал общему стилю этих торжеств. То был дворец длиной в пятьдесят два фута и шириной в двадцать, целиком вырубленный изо льда. Орнаменты, украшавшие его фасад и внутренние покои, столы, стулья, подсвечники, тарелки, статуи и само брачное ложе, прозрачное, как стекло, галереи, что возвышались над кровлей, и фронтон над парадным входом – все было покрыто росписью, блистательно имитирующей зеленый мрамор, и находилось под охраной шести ледяных пушек, одна из которых, заряженная полутора фунтами пороха и ядром, приветствовала появление молодых залпом. Но всего любопытнее в этом студеном дворце был колоссальный слон, несущий на своей спине персиянина в полном вооружении и ведомый двумя слугами. Служа то фонтаном, то факелоносцем, слон выпускал из своего хобота в зависимости от времени суток либо водяные струи, либо огненные. Время от времени он силами тех восьми или десяти человек, что прятались в его выдолбленном во льду пустом брюхе, издавал леденящие душу трубные звуки, слышные во всех концах Петербурга.

Увы, подобные праздники эфемерны даже в России. Великий пост разогнал все сто народов по домам, оттепель растопила чудо-дворец. С тех пор ничего подобного здесь больше не видели, и кажется, карнавал что ни год становится все грустнее.

В 1825-м веселья было еще меньше, чем обычно. Это объяснялось все возрастающей меланхолией императора Александра, распространившейся уже не только на придворных, но и на простой народ.

Поскольку некоторые утверждают, будто причиной этой печали были угрызения совести, мы точно и без утайки поведаем о том, что ее вызывало.