Великий князь Константин, младший брат императора Александра и старший – великого князя Николая, не отличался ни приветливой учтивостью первого, ни холодным, невозмутимым достоинством второго. Казалось, он в полной мере унаследовал все качества своего отца, в нем возродились и достоинства, и странности Павла I, между тем как его братья пошли в свою бабку, в Екатерину: Александр – сердцем, Николай – умом и оба – тем императорским величием, мощный пример которого дала миру их знаменитая предшественница.

Екатерина, имея перед глазами столь прекрасное и многочисленное потомство, особое внимание уделяла двум старшим внукам, что видно даже по их именам. Окрестив первого Александром, а его брата Константином, царица, казалось, мысленно разделила между ними власть над миром. Эта идея затем настолько глубоко укоренилась в ее сознании, что, когда они еще были совсем детьми, она заказала их портреты, на которых один из мальчиков разрубает гордиев узел, а другой несет знамя своего тезки, римского императора-христианина. Мало того: их обучение, план которого она составила самолично, было рассчитано не иначе как на воплощение этих грандиозных замыслов. Поэтому у Константина, которому предназначалась империя Востока, даже кормилицы и, тем паче, учителя были исключительно греческого происхождения, тогда как окружение Александра, призванного стать императором на Западе, состояло из англичан. Преподаватель, обучавший обоих братьев, был швейцарцем, носил фамилию Лагарп и приходился родней храброму генералу Лагарпу, служившему в Италии под началом Бонапарта. Но нельзя сказать, что уроки этого достойного наставника оба брата воспринимали с равным рвением: одинаковые семена дали разные плоды, ибо в одном случае они упали на почву возделанную и щедрую, в другом же – на дикую, необработанную. В то время как Александр в двенадцать лет от роду ответил своему учителю физики Графту, сказавшему, что свет – непрестанная эманация солнца: «Такого не может быть, ведь тогда солнце уменьшалось бы с каждым днем», Константин заявил своему личному гувернеру фон дер Остен-Сакену, убеждавшему его научиться читать: «Я не хочу этому учиться, потому что вижу: вы вечно читаете и делаетесь все глупее».

В двух этих ответах в полной мере отразилось различие характеров этих детей.

Зато Константин, питая отвращение к наукам, охотно предавался военным упражнениям. Обращаться с оружием, ездить верхом, командовать армией – все это представлялось ему умениями, для правителя куда более полезными, нежели рисование, ботаника или астрономия. Это еще одна черта его сходства с Павлом. Его страсть к военным маневрам была так велика, что после своей первой брачной ночи он встал в пять утра, чтобы позаниматься с полком солдат, охранявших его дворец.

Разрыв отношений между Россией и Францией пришелся Константину весьма кстати. Посланный в Италию под началом фельдмаршала Суворова, которому было поручено завершить его воинскую подготовку, он присутствовал и при его победах (например, в сражении при Маньяно и у реки Минчо), и при поражении в Альпах. Было явной ошибкой выбрать подобного наставника, знаменитого своими чудачествами уж никак не меньше, нежели отвагой, в надежде, что под его руководством Константин избавится от своих странностей. В результате эти странности не только не исчезли, а и усугубились до такой пугающей степени, что окружающие не раз задавались вопросом, не унаследовал ли великий князь помешательство своего родителя.

После завершения французской кампании и подписания Венского трактата Константин стал вице-королем Польши. Во главе этого воинственного народа его милитаристские вкусы проявились с удвоенной силой, и за неимением подлинных кровавых баталий, при коих он недавно присутствовал, его единственным развлечением стали парады и смотры, эти зрелищные подобия сражений.

Зимой и летом, живя хоть во дворце графов Брюль (близ парка при Саксонском замке), хоть в Бельведерском дворце, он вставал в три часа ночи и облачался в генеральский мундир, причем ни один камердинер никогда не помогал ему при этом. Затем он садился за стол, заваленный полковыми списками и военными приказами, в комнате, на всех стенах которой красовались изображения мундиров разных армейских полков, и принимался перечитывать вчерашние рапорты, присланные полковником Аксамиловским или префектом полиции Любовицким, оставляя на каждом какую-либо помету одобряющего или порицающего свойства. Эта работа продолжалась до девяти утра, затем, по-солдатски второпях позавтракав, он выходил на Саксонскую площадь, где его обычно ждали два пехотных полка, эскадрон кавалерии и полковой оркестр, чтобы при его появлении грянуть сочиненный Курпинским марш.

Смотр начинался без промедления. Полки проходили перед царевичем, с математической точностью соблюдая между собой равные дистанции, а он наблюдал за ними, оставаясь пешим, обычно облаченный в зеленый егерский мундир, с треуголкой на голове, украшенной петушиными перьями.

Его голубые глаза были почти полностью скрыты густыми длинными ресницами, а брови, став асимметричными из-за того, что он все время их хмурил, топорщились под его узким лбом, изборожденным глубокими морщинами, говорящими о постоянной напряженной озабоченности. Необычайная живость его взгляда наряду с маленьким носиком и оттопыренной нижней губой придавали лицу диковатую странность, а шея, чересчур короткая, от природы была посажена так, что голова выдавалась вперед и словно бы покоилась непосредственно на эполетах.

Когда раздавался военный марш и царевич видел людей, которых он сам вышколил, слышал их четкий, размеренный шаг, он весь расцветал. Его охватывало что-то вроде лихорадочного возбуждения, лицо пламенело багровым румянцем, мышцы рук, прижатых к бокам, судорожно напрягались, отчаянно стиснутые кулаки нервически оттопыривались, в то время как ноги, ни на миг не зная покоя, отбивали такт, а гортанный голос в промежутках между командами, которые он чеканил очень внятно, издавал еще какие-то сиплые отрывистые звуки. В них не было ничего человеческого, но они выражали попеременно то удовлетворение, если на его вкус все шло как надо, то гнев, если происходило какое-либо нарушение дисциплины. В этом последнем случае кара почти всегда бывала ужасна, ведь солдату малейший промах грозил тюрьмой, а офицеру – потерей чина. Эти строгости распространялись не только на людей, но даже на животных. Однажды он велел повесить обезьяну, которая слишком шумела в клетке. Лошадь, сделавшая неверный шаг потому, что он же сам на мгновение выпустил повод, получила тысячу палочных ударов. Наконец, великий князь приказал пристрелить собаку, разбудившую его ночью своим лаем.

Его хорошее настроение выражалось так же дико, как и его гнев: он, покатываясь со смеху, кувыркался, весело потирал руки и поочередно притопывал то одной, то другой ногой. В такие моменты он бросался к первому встречному ребенку, кружил его и вертел в разные стороны, щипал за нос, за щеки, добивался, чтобы малыш его поцеловал, а в финале отпускал, сунув ему в ладонь золотой. Наступали у него и другие часы, без радости и без гнева, когда он впадал в полнейшую прострацию, им овладевала глубокая меланхолия. Тогда он, слабый, как женщина, принимался стонать, съежившись в комочек на диване или прямо на паркете. Никто в такие моменты не осмеливался приближаться к нему. Только одна женщина, бледная, стройная, светловолосая, обычно в белом платье с голубым поясом, приходила к нему, словно видение. Это производило на царевича волшебное действие: свойственная ему нервная чувствительность резко возбуждалась, вздохи переходили в рыдания, и он проливал обильные слезы. Тогда приступ отпускал его, женщина подходила и садилась рядом, он клал голову ей на колени, засыпал и просыпался исцеленным. Эту женщину, ангела-хранителя Польши, звали Иоанна Грудзинская.

Однажды, когда еще совсем дитятей юная Иоанна, будущая Жаннетта Антоновна, молилась перед образом Пресвятой Девы в архиепископском соборе, венок из иммортелей, висевший под иконой, упал прямо ей на голову, и старый казак родом с Украины, слывший провидцем, в разговоре с ее отцом предсказал, что святой венок, упавший на нее с неба, – предвестник венца, коего она удостоится на земле. Оба, отец и дочь, думать забыли об этом пророчестве, вернее, оно вспоминалось им, как странный сон, когда случай столкнул Константина и Иоанну лицом к лицу.

И этот мужчина, полудикарь со жгучими и необузданными страстями, стал робким, словно дитя. Он, не встречавший ни в ком сопротивления, распоряжаясь по своей прихоти и жизнью отцов, и честью дочерей, явился к старику и робко просил Иоанниной руки, умолял не отказывать ему, иначе в этом мире ему уже никогда не изведать счастья. Тогда старик вспомнил предсказание казака. В просьбе Константина он увидел исполнение воли небес и решил, что не вправе противодействовать ей. Итак, великий князь получил согласие отца и дочери, но надо было добиться еще и согласия императора.

Он получил и его: купил ценой отречения от престола.

Да, этот странный, непостижимый человек, которому достаточно было нахмурить брови, чтобы заставить трепетать целый народ, словно перед гневом царствующего на Олимпе громовержца, отдал за любовь девушки власть над Востоком и Западом, иначе говоря, трон государства с населением в пятьдесят три миллиона подданных, владеющего седьмой частью планеты, берега которого омывают шесть морей.

Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.

Таким был человек, с которым мне предстояло встретиться. Ходили смутные слухи, будто в Петербург он прибыл потому, что обнаружил в Варшаве нити какого-то обширного заговора, оплетающего своей сетью всю Россию, но эти нити оборвались в его руках из-за упорного молчания двух арестованных там заговорщиков. Как видим, обстоятельства не слишком благоприятствовали тому, чтобы соваться к великому князю с такой легкомысленной просьбой как моя.

Тем не менее я решил попытать счастья и отправиться туда в надежде на прием, хотя и понимал, что он наверняка будет достаточно странным. Я нанял дрожки и на следующий день утром поехал в Стрельню, с письмом к генералу де Родна, адъютанту царевича, и прошением, адресованным императору Александру. Через два часа езды по великолепной дороге, слева от которой тянулись сельские дома, а справа простиралась равнина, доходящая до самого Финского залива, мы достигли Сергиевского монастыря (Сергий у русских самый почитаемый святой после Александра Невского), а еще через десять минут подъехали к селению. Посреди его главной улицы мы, чуть не доезжая почтовой станции, свернули направо. Еще несколько секунд – и я уже стоял перед дворцом. Часовой преградил мне дорогу, но я показал ему письмо к господину де Родна, и меня пропустили.

Я поднялся на крыльцо, затем вошел в переднюю. Господин де Родна был занят, он находился при царевиче. Мне предложили подождать в гостиной, окна которой выходили на чудесный парк. Канал, пересекавший его, шел прямиком к морю. Между тем офицер отнес мое письмо и почти тотчас вернулся и сказал, что я могу войти.

Царевич стоял возле камина: хотя сентябрь еще не кончился, погода уже испортилась, было холодно. Господин де Родна сидел и писал, Константин, диктовавший ему депешу, как раз заканчивал. Я не ожидал, что меня так быстро введут к великому князю, и потому в растерянности остановился на пороге. Как только дверь за мной закрылась, царевич выдвинул вперед голову, причем тело его оставалось совершенно неподвижным, и устремил на меня пронизывающий взгляд:

– Твоя страна? – спросил он.

– Франция, ваше высочество.

– Возраст?

– Двадцать шесть лет.

– Имя?

– Ж…

– Ты хочешь получить патент учителя фехтования в одном из полков его величества императора, моего брата?

– Это предмет моего самого горячего желания.

– И ты утверждаешь, что ты первоклассный мастер?

– Прошу прощения у вашего императорского высочества, но я этого не говорил, не мое дело утверждать это.

– Однако ты так считаешь.

– Вашему императорскому высочеству известно, что гордыня – главный грех злополучного рода людского, однако я устроил состязание, ваше высочество может осведомиться…

– Я знаю, как оно прошло, но ты имел дело только с второсортными противниками, с любителями.

– Поэтому я их щадил.

– Ах, так ты щадил их? Ну, а если бы не щадил, что бы изменилось?

– Я бы нанес десять уколов против двух.

– Ах-ах!.. Стало быть, ты и мне, к примеру, нанес бы десять против двух?

– Это зависит…

– Как так? От чего зависит?

– От того, как ваше высочество пожелает, чтобы я с ним обходился. Если бы вашему высочеству было угодно, чтобы я воспринимал его как великого князя, это вы нанесли бы мне десять уколов, а я – не больше двух. Но если бы вы мне позволили действовать так же, как с любым другим противником, вполне возможно, что и ваше высочество не избежали бы десяти уколов.

– Любенский! – закричал царевич, потирая руки. – Подай мои рапиры, Любенский! Ах-ах, господин фанфарон, сейчас мы увидим!

– Как, ваше высочество позволит?..

– Мое высочество не просто позволяет, моему высочеству угодно, чтобы ты ему нанес десять уколов. Уж не думаешь ли ты пойти на попятный?

– Когда я приехал в Стрельню и пришел во дворец, я сделал это затем, чтобы предоставить себя в распоряжение вашего высочества. Итак, извольте приказывать.

– Что ж, бери эту рапиру, надевай маску, и мы посмотрим!

– Значит, ваше высочество вынуждает меня к этому?

– Ну да, сто раз, тысячу раз да, тысячу миллионов раз да!

– Понял.

– Так что подавай мне десять уколов, слышишь? – сказал царевич, приступая к атаке. – Мои десять уколов, и чтобы ни одним меньше, ясно? Я тебе ни одного не уступлю. Ха! Ха!

Несмотря на такие ободрения со стороны царевича, я парировал его удары очень сдержанно, а выпадов даже не делал.

– Прелестно! – закричал он, распаляясь. – Похоже, ты меня щадишь? Ну, постой же… погоди… Ха! Ха!

Сквозь прорези в маске я видел, что его лицо багровеет, глаза наливаются кровью.

– Ну же, эти десять уколов, где они?

– Ваше высочество, почтение…

– Иди ты к черту со своим почтением! Коли, тебе говорят, коли!

На сей раз я воспользовался позволением и вмиг нанес три укола подряд.

– Вот это славно! – заорал он. – Теперь мой черед… Ну-ка… Ха! Укол! Еще… Да, ты не врал.

– Полагаю, что ваше высочество меня не щадит, а за мной еще семь туше.

– Так давай, плати свой долг… Ха! Ха!

Я задел его еще четырежды, и он ответным ударом тоже достал меня и возликовал, завопил, притопывая ногами:

– Туше, туше! Де Родна, ты видел, я уколол его два раза против семи!

– Два раза против десяти, ваше высочество, – возразил я, наступая в свой черед. – Восемь… девять… десять! Вот мы и квиты.

– Здорово, славно, отлично! – кричал царевич. – Все бы ладно, да только одного умения тыкать шпажонкой еще не достаточно. Для чего оно послужит моим кавалеристам? Тут потребна большая шпага, а то и сабля! Саблей-то владеешь?

– Примерно так же, как шпагой.

– Да? Что ж, ты, пеший, сможешь защититься саблей от всадника с копьем?

– Думаю, что смогу, ваше высочество.

– Ты так думаешь, но ты не уверен… Ах-ах! Ты, стало быть, не уверен?

– Если будет нужда, я уверен, что справлюсь, ваше высочество.

– Ага, ты, значит, уверен, что смог бы отбиться?

– Да, ваше высочество.

– Ты берешься парировать удар копья?

– Я сделаю это.

– При условии, что противник будет на лошади?

– Да.

– Любенский! Любенский! – снова закричал царевич.

Офицер прибежал.

– Приведи мне коня, и пусть мне дадут копье. Ты меня слышал? Копье и лошадь мне! Живо, живо!

– Но, ваше высочество…

– А, так ты спасовал? Ах-ах!

– Я не спасовал, ваше высочество. Будь моим противником кто угодно другой, все эти испытания были бы для меня забавой.

– А я чем не противник?

– С вами, ваше высочество, я одинаково боюсь и победы, и поражения. Ведь в случае успеха меня страшит, как бы вы не забыли, что сами приказали…

– Я ничего не забываю! К тому же вот де Родна, я в его присутствии приказываю тебе обходиться со мной так же, как ты бы обходился с ним.

– Прошу ваше высочество заметить, что вы меня не успокоили, ведь я бы и с его превосходительством обходился весьма почтительно.

– Льстец, ну, какой противный льстец! Ты хочешь таким манером снискать его дружбу, но зря стараешься: на меня никто повлиять не может, я, знаешь ли, сам, своим умом обо всем сужу. В первый раз ты преуспел. Поглядим, будешь ли ты таким же счастливчиком во второй.

Тут и офицер появился перед окнами, ведя в поводу лошадь и неся копье.

– Вот и славно, – продолжал Константин, устремляясь к выходу. – Иди-ка сюда, – он знаком приказал мне следовать за ним, – а ты, Любенский, дай ему саблю, добрую саблю, да чтоб была по руке, пусть-ка будет конногвардейская… Ах-ах! Теперь мы посмотрим. Я теперь только одно тебе могу сказать: держись, господин учитель фехтования, а то я тебя проткну, как лягушку.

С этими словами Константин вскочил на своего скакуна, дикое дитя степей, хвост и грива которого развевались на ветру, однако всадник управлял им с отменной ловкостью и одновременно поигрывал копьем, производя сложные манипуляции.

Мне принесли сразу три или четыре сабли, предложив выбрать одну из них. Я взял первую попавшуюся.

– Ну вот! Ты готов? – закричал царевич.

– Да, ваше высочество.

Тогда он пустил своего коня в галоп и поскакал в дальний конец аллеи.

– Но это же, конечно, шутка? – спросил я у господина де Родна.

– Напротив! Все как нельзя более серьезно, речь идет о вашей жизни или о месте, которого вы добиваетесь. Защищайтесь, как в бою, – это все, что я могу вам сказать.

Итак, дело обернулось куда опаснее, чем я думал. Если бы задача была только в том, чтобы защищаться и отвечать ударом на удар, мне бы еще стоило попытать счастья, но здесь-то все иначе: его копье остро заточено, да и моя сабля не затуплена. Шутка может обернуться весьма скверно, но жребий брошен. Раз я взялся, отступать нельзя. Итак, призвав на помощь все свое хладнокровие и ловкость, я приготовился дать царевичу отпор.

А он уже доскакал до конца аллеи и повернул коня. Что бы ни говорил господин де Родна, я все еще надеялся, что происходящее – не более чем игра… Но тут, в последний раз рявкнув мне «Ты готов?», он пустил коня в галоп, держа копье наперевес. Лишь тогда до меня в полной мере дошло, что на карту и впрямь поставлена моя жизнь, и приготовился к обороне.

Лошадь мчалась во весь опор, царевич, низко наклонясь, прильнул к ее холке, так что грива, развеваясь на ветру, почти скрывала его от глаз: я видел только макушку, торчащую между ушей скакуна. Подлетев вплотную, он попытался вонзить копье мне в грудь, однако я парировал его удар в третьей позиции и отскочил в сторону, а лошадь и всадник, увлекаемые разбегом, пронеслись мимо, не причинив мне никакого вреда. Увидев, что его удар прошел мимо цели, царевич мгновенно с невиданной ловкостью остановил коня.

– Недурно, недурно, – сказал он. – Начнем сначала!

И, не дав мне времени опомниться, заставил свою лошадь проделать пируэт на задних ногах, снова поскакал на изначальную позицию и, осведомившись, готов ли я, ринулся на меня с еще большим остервенением, чем раньше. Но я, как и в первый раз, неотрывно глядя прямо ему в глаза, не упускал ни одного его движения, а потому, уловив момент, отбил удар в четвертой позиции и прыгнул вправо, так что всадник опять безо всякого толку пролетел мимо. Тут из груди царевича вырвалось что-то похожее на рычание. Этот турнир он уже воспринимал как настоящий бой и хотел закончить его не иначе как своей победой. Я думал, что мы с ним квиты, но вдруг вижу – он изготовился к третьей атаке. Шутка, на мой вкус, слишком затянулась: я решил, что этот раз будет последним. И вот в момент, когда он был как нельзя более близок к тому, чтобы сразить меня, я вместо того, чтобы снова ограничиться самозащитой, мощным ударом с плеча разрубил надвое его копье, оставив царевича безоружным, затем поймал за повод его коня и остановил так резко, что он присел за задние ноги, и в тот же миг концом своей сабли уперся в грудь противника. Генерал де Родна издал ужасный вопль: он подумал, что я сейчас убью Его высочество. У Константина, несомненно, мелькнула та же мысль: он сильно побледнел. Но я тотчас сделал шаг назад и, почтительно поклонившись, произнес:

– Вот что я смогу показать вашим солдатам, если Ваше высочество соблаговолит счесть меня достойным их обучать.

– Да, тысяча чертей! Да, ты этого достоин, и полк ты получишь, или я буду не я… Любенский! Любенский! – продолжал он, спрыгивая с коня, – отведи Пулка в стойло! А ты зайди, я сделаю приписку к твоему прошению.

Я последовал за великим князем, и он взял перо и начертал внизу под моим ходатайством:

«Покорнейше рекомендую Его императорскому величеству нижеподписавшегося, полагая его в полной мере достойным той милости, коей он взыскует».

– А теперь, – сказал он мне, – возьми это прошение и вручи его государю в собственные руки. Правда, приставать к нему с разговорами – дерзость, за которую и в кутузку можно попасть. Но, право же, кто не рискует, тому ничего и не добиться. Прощай, а ежели когда-нибудь случится проезжать через Варшаву, заходи повидать меня.

Я откланялся, втайне ликуя, что так счастливо выпутался из этой переделки и обзавелся всесильной рекомендацией, сел в дрожки и покатил обратно в Петербург.

Вечером я навестил графа Алексея, чтобы поблагодарить за добрый совет, хотя его исполнение могло мне дорого обойтись. Мой рассказ о том, как обернулось дело, ужасно напугал если не графа, то Луизу, а уже на следующий день около десяти утра я отправился в Царское Село, где находилась резиденция императора. Я решил прогуливаться по дворцовому парку до тех пор, пока его не встречу, и подвергнуться риску угодить в тюрьму, что грозит всякому, кто докучает ему подобным образом.